Следственный эксперимент

У каши есть центр. Подковырнуть его ложкой, разворотить месиво, вытереть ободочек. Чмокнуть. На тарелочном дне синие кубики, щенячьи глаза. Не спится, маленькие? От центра к краям окружности. Вслед слабеющему запаху, в спину бегущему воспоминанию - шкрябать о зазубрины, звенеть, брякать - что за наслаждение!
Когда каша остынет, придут и накажут. Когда каша остынет, мир рассыплется.
По соседству клубится пар супа. Грузная жопа, свисающая со стула - я тебя сразу заметил. Когда ты вошел, я не помню. Какое у тебя лицо, тоже не помню. Помню, как сделал заказ, положил на скатерть ладони, всхлипнул, боднул воздух, вытер темя, сдул ресницу. Между двумя движениями солонки - вниз, вниз, вверх, вверх - ты собрал складки, разгладил тревожное, распустил волнительное. К тебе подходили несколько раз, уточняли заказ, ты выкашливал незаметное, выскребал с миндалин неразноцветное.
С другой стороны две. Первая как лысое гадьё из-под колодца, доверху заваленного трупами. Выщипывала брови, сковыривала с глаз отражения, все утро мазалась кремами - я это видел, видел, как с них сыпались пузырьки. Вторая - одноногая, сука и выжига. И тебя я знаю, и тебя я видел. Между ними бутылка ядовитого. У горлышка кайма, как креп на вдовьей шляпке.
Выдавить на губы все, что успел прожевать. Когда все перестанут смотреть, слизнуть то, что не скатится на подбородок. Там комочки. Какое блаженство! там комочки, настоящие, чуть тронутые девственной маслянистостью. Когда я буду глотать, думай обо мне. Думай обо мне, пожалуйста.
В супе круги жира. Ты не смотришь в них. Но если посмотришь, там будут миллиарды ламп с узловатыми спиралями внутри лампочек. С каждой спиральки на твою голову спускается наблюдательная ниточка. На конце ниточки игла с линзой. Так они смотрят.
По клеенчатым клеткам бегут мякиши и сметанки. Я их не буду ловить. Они остановятся у пропасти, сцепятся хихикающими ртами, вдохнут в меня тепло и прыгнут. Прямо в листья. Мне говорили: не смотри на них долго, из-под кожуры вылезет огонь, из-под кожуры вылезет огонь.
У меня на очках живет трефовый валет. Он чудный! Когда мы остались одни, когда ты принялся за суп, когда те за соседним чокнулись в первый раз - валет закрыл глаза. Я не разгадал знак. Меня увлекало журчание. Внутрь, в благолепное сосредоточие всего того, что я так люблю, как в матку - опускается, журчит, танцует. В руках валета лезвие и сапожок. К нему приходит Лунный Червь, стонет, жалуется, плачет, показывает недописанную книгу. В книге только петли, крюки, треугольники. Валет читает вслух, шершаво спотыкается о запятые, молчит в паузах, хохочет между абзацев. Потом Червь уходит и прилетает Мировая Муха. Она кусает валета за ус, звенит в ухе, заставляет хлопать в ладоши. Когда я вижу ее, Мировая Муха зеленеет и испускает злой газ. Мне обычно не хватает воздуха и я тону в ее анусе.
Между визитами Лунного Червя и Мировой Мухи у нас тихо. С лица сыпятся тряпочки, они говорят это старость. Лицо превращается в пустыню, в которой заблудились дети. В поисках воды я поворачиваю голову. Все графины на чужих столах. Ты откусываешь - хлеба становится меньше и меньше. Те пьют, краснеют, из них вылезают железные палки.
Потом ты встаешь и, неловко сдвинув стул, подходишь к ним. В углу совещаются тени. Круглые говорят, что сейчас потолок поцелует пол под твоими ногами. Квадратные тени говорят, что сейчас начнется зима. Плавные прозрачные тени перемешивают колоду - я поднимаю глаза, мне важно видеть аркан, важно не пропустить момент. Валет, живущий на моих очках, открывает правый глаз и глохнет от тишины.
Ты хватаешь ту, которая каждое утро блюет синим сиропом, и выдираешь клок волос. Потом макаешь вытаращенные глаза в лужу на скатерти, возишь щеки по столу, сдираешь косметику. Вторая визжит, от ее визга по мне волнами бегут кольчатые черви. Они холодные, они заползают в трещины, дрожат там и поочередно умирают. На мне живет два миллиарда насекомых.
Она встает и кричит. На полу вперемешку с иероглифами кружатся осколки, блестящие как бриллианты в моем втором заднем кармане. В первом заднем кармане живет Великий Господин.
Ты смотришь на этот крик, на то, как он светится фиолетовыми красками, вертится глупой юлой, сверлит мой лоб, мучает, мучает, убивает. За секунду до моей гибели, ты плюешь в глаза той, которая кричит, поворачиваешься на каблуках и легкой походкой возвращаешься к себе.
Во мне умирают поколения серебряных стрекоз. Они не дождались весеннего солнцестояния, им пришлось умереть в доме моего тела. Пройдет ночь, к ним придет могильщик, укутает в белые простыни и унесет в долину, где живут Спокойные Лошади.
С выбитым глазом подбегает к тебе, чтобы запачкать тебя своим жидким лицом. Во рту у нее радуется слепая гадюка, она сбрасывает кожу, заталкивает старую кожу за щеки, шипит и сплевывает прошлогодний яд. Ты не замечаешь ничего вокруг себя. За супом второе - бефстроганов, картошка, соус, салат, кроткие маслины. Вторая с плевком на весь лоб поднимает руки, чтобы растянуть над твоей головой омерзительную веревку. Потом она повесит на ней слова сшитые из когтистых зазубринок, чтобы все это сыпалось тебе на голову, чтобы ты больше никогда не чувствовал себя таким как прежде.
В моем третьем заднем кармане хранятся ватка и дырочка. Когда на меня кричат, я достаю их и смотрю на закат сквозь сито греческой азбуки.
Мне нужна лодка, в которой легко растаять в полноценном одиночестве. Для хорошего одиночества нужна лодка.
Радостная гадюка тем временем ужалила твоего ангела. Ангел был совсем неопытным, его недавно выпустили из школы духов. Он попался на уловку, подлетел к ней слишком близко. Изо рта сверкнул слепой змеиный глаз, ангел охнул и упал в россыпь сушеных бабочек.
Мои очки покрылись туманом - это к трефовому валету приплыл бубновый король. Они соединились в поцелуе. От поцелуя рты превратились в облака. Им важно не видеть зла.
Когда в позолоченном паланкине в зал внесут царицу Армагеддона, у меня не будет сил сделать земной поклон. Все силы, как испуганные пчелы, выпорхнули сквозь поры, теряя на лету свои жальца. С каждым шагом из меня вываливались монеты. На одной принцесса Скорбь, на другой мертвый всадник в погоне за колесницей Боли. Пока я шел, пока ты ничего не слышал, пока голоса освобождали эфир для своего призрачного присутствия, монетки сыпались в подземные копилки.
Я подошел к тебе. Со спины, как потом записали. Знаешь, ведь в тебе жила трещина, ты просто не знал об этом. Она разорвала твое туловище руническим зигзагом. Рядом с тобой всю жизнь не было человека готового сказать об этом. Ты хоть раз плакал по этому поводу? В глубине треснувшего тела жили волнообразные люди. Они бились прибоем о твой позвоночник, брызгались, дрожали как струны, трепыхались тысячью проволочек, содрогались как те пальцы, в которые царица вложила пистолет. Пальцы сжали сталь, нашли курок.
Еще у тебя были цветочные стрекозы на висках. Одна с узором на единственном крыле, другая без крыльев. Они вспорхнули, а потом падали, кувыркаясь в невидимой пыльце. Пуля летела еще быстрее. Пуля радовалась свободе. Пуля пела. Я дрожал и задирал рубашку как будто для укола.
Я сжал пистолет, не целясь, выстрелил и убил тебя.
В затылке открылась дверца, спустилась веревочка и по ней вниз соскользнул Черный Столпник. Он свернул веревочку, запихнул за шиворот и ушел. Дверца соскочила с петель, так как будто он проклял ее. В затылке остался только черный прямоугольник. Я смотрел в него и смеялся чистым снегом. Воздух испарился, перед глазами закружились гирлянды ледышек. Царица смотрела на меня и благословляла левым мизинцем. На мизинце сверкал стальной ноготь.
Она посмотрела на твое тело, на кровь, на дымящуюся рану, на глаза, разбежавшиеся по мертвому лицу, на руки, по локоть опустившиеся в землю - и прошептав название фигуры ушла. "Что?" - переспросил я. "Как называется фигура?" “А?”
Но те, что пили ядовитое, суетливо расставляли стулья и поправляли парики. Или нет. Мне это показалось. Они визгливо стонали, метались вокруг столиков, били стекла и выпускали изо рта маленьких проворных змеек. Змейки жалили твое тело, сосали твою кровь, я все видел, я дрожал, но не уходил. Где пистолет? Пистолет в моей руке. Я не отпускал его, ни на минуту, чтобы сталь расплавилась в ладони. Из дула высовывались веточки, с них капля за каплей сочилась зеленая жижица, как будто кто-то раздавил коробку с гусеницами. Их зеленые волосатые тела превратились в одну бесцветную лепешку с шариками влажными, как глаза, с кишочками пульсирующими как венки, с желтизной и зеленкой. Кишочки сплелись в петли, в линии и строчки. Если бы я выстрелил в твой живот, я бы увидел примерно то же самое.
Я стоял там и отсчитывал капли, падающие на пол. Прикасаясь к линолеуму, они вспыхивали как кислота в желудке. Внутренности гусениц растекались, их встречало подполье - там живут плоские гнидищи. Они плоские как футбольное поле. И такие же широкие. Когда мы ходим по ним, мы не видим их. Только из внутренностей гнидищ выбрызгивается прозрачная смесь из жидкого кала, червивой спермы, гноя и плесени.
Когда они убежали, гнидищи выдохнули из себя очередную порцию.
Мне нужно было куда-то спрятать пистолет. Я остался один, только я и твой труп под ногами. Когда я остался один, мне нужно было быстро избавиться от пистолета. Испугался? Да, я испугался. Мне надо было спрятать пистолет. Я остался один. И еще там была кровь. Когда пуля вошла в твой мозг, из дырки вывалился кровяной пирожок. Твой череп раскололся, я поймал кровяной пирожок и сделал три равномерных выдоха. В моих руках пирожок задрожал - совсем как настоящий! - и расплылся красными полосками по всему телу. И все лицо тоже было в крови. И все конечности. И веки мои тоже были в крови. И лоб был в пятнах. И подбородок.
Там, где их крысиные лапки соприкасались с землей, вспучились огромные глазницы подпольного мха. Все зашевелилось, я даже лег, чтобы подставить ухо звукам этого шевеления. Я слышал, как они выскочили на улицу, слышал, как прибежали люди, слышал, как за дверью начали строить вавилонскую башню. Слышал зевки, посвистывание. Внутри меня распадалась одна пустота за другой. Я отложил пистолет, замуровал ухо в земле. Кровь из твоей головы доплыла до моего тела. Какое-то время мы разговаривали.
Что было потом не помню.
Что было после потом тоже не помню.
Что было перед тем как мои локти засунули в восьмиугольник? Сначала по животу побежали бескрылые мошки. Из пор вылезли сиамские глистеныши. Моя кожа вспорхнула и полетела в сторону окна. Со стороны она напоминала ковер без орнамента. На ковре сидел Алладин и выкусывал из верхней губы волосочки. На голых пятках Алладина блестели бордовые волдыри.
Меня ударили по затылку. Дважды ударили по затылку. Схватили за локти, больно схватили за локти. Потянули назад, резко потянули назад. Поставили на ноги, быстро поставили на ноги. Ударили по спине, дважды ударили по спине.
Почему я не ушел? Чтобы уйти, мне нужно было прервать разговор с тобой. Но я не мог остановить ручей из твоего черепа. В потоке вырастали острова, на островах поднимались флаги. Вот остров на расстоянии двух поцелуев от твоего трупа - на нем поднялся черный флаг. Дальше пролив и другой остров - на нем поднялся флаг розового цвета. Потом архипелаг, на центральном острове полосатый флаг. Острова были на грани войны, мне нужно было взять на себя роль посредника, я должен был остановить насилие, убить джина в бутылке. Как только все это произошло, я мгновенно почувствовал себя очень занятым человеком.
Мне на запястья повесили по замку. А ключ, как сказал тот с половинчатой бородой, выкинули в колодец. Чтобы освободить мои руки, кому-то придется залезть в колодец, спуститься вниз, ровно семьсот раз поцарапать лоб и колени, поднять ключ и подняться с закрытыми глазами. Тот, кто открывает глаза на пути вверх, сразу превращается в чумную крысу.
Я услышал, как в лабиринтах моего тела затрещали чьи-то сухие, желтые пальцы. По туловищу вверх-вниз прошелся липучий язык с колкими присосками. После него остался синий след. Теперь если меня разденут, я буду светиться как фосфорический Арлекино.
Нет. Нет. Нет. В моих руках только вакуумная пыль.
Заиграл гобой. Стало стыдно. В меня воткнули миллион палочек.
В глаза закапали раствор из запятых.
Жизнь просыпалась как зерно из мешка.
(…………………………………………………………………………………..)
Вот так все и было. Теперь я прошу вас увести меня отсюда. У этого места дурная аура. Занавески не стирали несколько лет. На подоконниках пятна. У плинтуса пыльная дорожка.
Болит рука. Если вы хотите, чтобы я шел быстрее, просто скажите, не тяните за собой, у меня там ссадина. Я не хочу смотреть в объектив, поэтому я отворачиваюсь.
Пожалуйста, обращайтесь ко мне на вы. Я слышу ваше шушуканье. Любой человек ценит уважительное отношение. Я не понимаю, зачем нужна была эта лампа. Вы включили слишком яркий свет. Я видел, как жмурился вон тот с залысинами в сером костюме. У него слабое зрение.
Все, кто изображал кого-то, делали это очень плохо. Падение было другим. Не было неловкости, не было грохота. Никто не смотрел на меня, никто не ждал, что все закончится именно так, как оно закончилось. С посудой вы не рассчитали. Все тарелки были чистыми. Еще вы забыли о салфетках. Салфетки были свернуты в трубочку. Нет, это очень важно.
С кухни доносится вкусный запах. Вы, конечно, не будете меня кормить здесь. Вы повезете меня обратно. Там будет жестяная чашка, в ней слипшаяся короста с губ моего предшественника. Я буду вынужден отодрать грязь, вытереть тарелку рукавом и только потом приступить к обеду. Но обед меня не насытит. Вместо супа илистый бульон. Вместо горячего варево из квашеной капусты. Вместо хлеба едкие корки. Вместо компота осадок вперемешку с косточками.
Если бы вы накормили меня перед началом, я был бы более активен. После обеда я всегда подвижный. Но вам пришлось подталкивать меня, подводить к столику, где сидел убитый, поднимать мою руку. Когда детская игрушка в форме пистолетика падала из руки, кто-то нагибался и чертыхаясь поднимал ее. Вы вновь вкладывали пистолет мне в руку и показывали, куда нажимать. Я нажимал, что-то щелкало. Этот кадр вам пришлось снимать несколько раз. Если бы я был сыт, я был бы фотогеничнее.
Теперь я очень прошу вас, не толкайте меня в спину. Я способен передвигаться самостоятельно, я все очень хорошо понимаю - и то, что вы говорите, и то, что вы думаете.
Вам нужно все записать. Потом меня попросят поставить подпись под каждой страницей. Я буду читать каждую страницу, я не дам шанса. Вы можете отнять у меня все, но моя внимательность останется при мне. Это то, что будет со мной в вечности. Вечность любит внимательных зрителей. Вечность хочет, чтобы на нее смотрели не отрываясь.
Дайте мне последнюю возможность посмотреть на это место. Я оглянусь на секунду, это никого не затруднит. Только оглянусь, больше никаких движений или жестов. Даже если бы я хотел кого-то спровоцировать – кроме нас здесь никого нет. Но если вы мне не разрешите оглянуться, я просто буду вспоминать все мелкие детали. От мелких деталей я обязательно продвинусь к более крупным. От крупных я сделаю шаг в сторону общего плана. Общий план поможет реконструировать панораму ощущений. Главное, конечно же, вкус. В ваших протоколах ничего не написано про вкус.
На улице я вижу только высокое серое небо. С той стороны две башни, с другой – стена. Увезите меня отсюда.
Когда я доедал первое, она встала и быстро подошла к нему. В ее руке был пистолет. Он обернулся, но ничего не успел ни сказать, ни сделать. Она выстрелила ему в голову. Кровь забрызгала кофту.
Она подошла ко мне и положила пистолет рядом с салфетками. Я заплакал. Пистолет был тоже запачкан кровью. Скатерть покраснела. Я отодвинул тарелку.
Потом они обе выскочили. Не прошло и минуты.
Я встал из-за стола и подошел к мертвецу. У него был расколот череп. Прямо у моих ног лежали мозги. Мне показалось это очень странным. Я представил, что еще пять минут назад вот по этим загогулинам бегали электронные сигналы, передававшие информацию о вкусе, запахе и цвете того, что он ел. Быть может, некоторое число импульсов не успело добраться до того центра, где мозг анализирует всю информацию и формулирует решение. Чувства и воспоминания застыли, как машины в пробке. Я поддел ногой его мозги, потом присел и засунул руку в дыру. Внутри черепа что-то двигалось. Чтобы разглядеть получше, я лег на пол.
Тут ворвались люди, и надели на мои руки наручники.
Нет. До них вошел человек и сказал мне, что я должен говорить. Он прижал мою голову ногой к полу. От его ботинка на ухе остались царапины. Мне было не обидно. Я смотрел точь-в-точь на пробоину в черепе убитого. Ноги дрожали. Я продолжал плакать.
Тут ворвались люди и надели на мои руки наручники.
У всего, что с нами происходит, есть смысл.