Сожженные рассказы

М. В.

«Я теперь не помню точно содержание моего первого рассказа». Вот уже несколько лет подряд диктую я студентам это предложение К. Паустовского для синтаксического разбора. А они всякий раз, вместо того чтобы его разбирать, начинают спрашивать, о каком рассказе идет речь. «Ну, если даже сам писатель забыл…» – улыбаюсь я. Студенты все-таки начинают искать члены предложения, а я думаю о том, что самые первые наши стихи и рассказы остаются так далеко позади, что с трудом верится в их рождение. И кажется, будто они не умерли, состарившись, - а продолжают существовать где-то вне времени, оставаясь по-прежнему наивными, невинно-новорожденными, стремящимися в будущее, беззащитно-несовершенными.
Бывает так, что услышишь вдруг простую историю, ну, например, про очки, пролежавшие десять лет, почти забытые, за фотографией человека, которому когда-то принадлежали, - и мелькнет мысль о том, что надо было произойти этому событию – сначала всем забыть про очки, а потом вспомнить о них, потому что разбились собственные, точно такие же. И становится ясно, почему так произошло: через десять лет ДОЛЖЕН был наступить день, когда очки снова стали носить. Именно поэтому о них не вспоминали так долго. ВСЁ происходит в свое время. И через десять лет не только МЫ заново и свежо вспоминаем ушедшего навсегда человека, - но словно и он вспоминает нас из своих далеких и непонятных пространств. И словно он не только вспоминает, но и помогает нам. И мы не знаем уже, какая же жизнь более реальная: наша, в которой все кажется ясным и понятным, или другая, недоступная нам? Да и все ли понятно в нашей собственной жизни?

И вот несовершенный рассказ получился. Вернее, он не получился, но в нем заиграла Божья искра, заиграл Божий дар. Заиграл же? Или я ошибаюсь?

Наши сны, внезапные озарения, иногда неясные видения – все это искры, посылаемые нашей Душе. И если сумеем поймать ее, эту искру, сумеем распознать, а потом сумеем о ней рассказать, - то нежно-младенческое повествование приобретет вдруг неповторимую зрелость.
Что делать потом? Куда деваться с неожиданно открывшимся наитием? Носить в себе? Или идти к людям? Но разгорающиеся искры слишком заметны, особенно ночью. Осторожные чужие люди наступят ногой на горящее сердце, не выдержав сияния, режущего глаза. Сияния, не похожего на блеск звезд или солнца, потому что оно одухотворено мыслью. И человек, не понятый другими людьми, с потушенным и растоптанным сердцем, - может не захотеть жить дальше. И мир почти не запомнит содержание его краткой жизни.

…Я теперь не помню точно содержание моего первого рассказа. Ах, я так часто диктовала эту фразу, что она стала как будто моей. И, предупреждая вопросы студентов, я всякий раз придумываю новые версии. Или предлагаю им самим задуматься над тем, например, о чем же скрипит дверь, ведущая в аудиторию: о том ли, что она смертельно устала, и ее захватанная ручка болит от каждого прикосновения; или о том, что она, напротив, хочет рассказать каждому входящему человеку о своей жизни?

О чем же мог быть этот рассказ? Может быть, о каштане, который лежит в кармане немолодой женщины, и она боится потерять его, потому что это единственное, что связывает ее с прошлым? Когда-то давно она хотела подарить его молодому человеку, но он оттолкнул ее руку, и каштан – символ отвергнутой любви – лежит в ее ладони, когда она едет на работу и с работы. Зачем ей это вечное напоминание об отказе, об унижении? Или она подсознательно верит, что встретит человека, который спросит ее: «Вам нравятся каштаны?» И она до сих пор верит, что положит теплый каштан на чужую ладонь? Но прошло так много лет. Она немолода уже, да и каштаны не растут в том городе, где она живет теперь. Отчего же? Отчего ей дорог этот ссохшийся, отполированный годами плод южного дерева?

Но и это еще не рассказ. И хотя так бывает лишь в сказках, - но ведь и в самом деле подойдет к ней однажды человек, заглянет в глаза и спросит: «Вам нравятся каштаны?» И она положит в его ладонь теплый каштан. А потом, вернувшись домой, возьмет с книжной полки другой каштан и долго будет держать его в руке, согревая, потому что пусть и растоптанная, пусть безответная, - но жива в ней по-прежнему любовь.

Может, это рассказ о старой собаке со станции Балезино? Мальчик увидел в окно вагона собаку с отрезанной поездом лапой и не спал потом всю ночь, потому что плакал от переполняющего его горя. Ему казалось, он видит и слышит, как страшная боль прошла через все тело собаки, как потом она зализывала рану, а кровь струилась на шпалы, и слезы падали в пыль, превращаясь из прозрачных капель в грязноватые лужицы.

…Но ведь когда-то наступает такой момент, что человек уже не может носить в себе свои стихи, свои рассказы.

Но что другому человеку за дело до пыльных очков, пролежавших десять лет в темном углу? Или до каштана в кармане пальто? Или до бедной собаки со станции Балезино? Улыбнется другой человек и не скажет ничего в ответ. Или возьмет да и сожжет рассказы, словно затушит горячую Божию искру.

Так о чем же, о чем первый рассказ? Я не помню точно. Но знаю одно: если искра затрепещет в повествовании, - кто-нибудь обязательно ее заметит. И хоть один человек, - но все-таки не пройдет мимо, не наступит на горящий огонек.

Ах, да что там наши несовершенные рассказы? Сквозь века светит нам всем великое «Слово о полку Игореве», некогда написанное, а затем ведь тоже сожженное, вновь восстановленное, но так и не найденное потомками, - и все же горящее живыми Божьими искрами:

В брызгах солнца, в утреннем дыму
Поднимались птицы в поднебесье.

Оживают сгоревшие строки. Они не умерли. Когда-то чужие руки уничтожили, сожгли, навсегда изгнали из памяти нашей рассказ о русской земле. И все же он жив. Он возродился и живет по-прежнему:

Это искры огненные тлеют.
Это – шрамы от жестоких гроз.
Это кости русские белеют
У корней обугленных берез.

Это было в те лихие годы,
В страшные Олеговы походы.
Но такого, память простирая,
Ты не знала, мать-земля сырая.

И рядом с этими вечными словами, горящими, как живое пламя, не гаснут и разгораются и другие искры, другие жаркие Божии искры…


…До звонка еще далеко. Мы разбираем со студентами предложения. И я пытливо вглядываюсь в лица молодых людей, сидящих передо мной, потому что боюсь не заметить слабо мерцающий огонек первых робких попыток осмыслить и понять свою жизнь.

P.S. Строки из «Слова о полку Игореве» даны в переводе Михаила Вишнякова.