Жизнь без прикрас. Гл. 15-16. Служба

15
 
  4-й тяжелый (корпусной) артполк размещался в Красных казармах на улице Буденного недалеко от вокзала. Я боялся, что мне придется уйти из института; но все как-то уладилось. Мой новый начальник старший ветеринарный врач полка Романов, человек культурный, по-военному подтянутый, не возражал против того, чтобы я продолжал работать в институте, и институтское начальство шло мне навстречу и делало всякие поблажки. И вот я начал вертеться между полком и институтом. Утром с Гуторовщины я ехал трамваем в противоположный конец города, где находился ветеринарный лазарет полка, проводил прием больных лошадей и другую положенную мне работу. Оттуда ехал в институт и часто вечером опять возвращался в полк. Было тяжело, но как-то справлялся, и, насколько я помню, недоразумений на работе у меня не было. Зато материальное мое положение значительно улучшилось, зарплату получать стал в два раза больше, не считая бесплатного обмундирования и пайка.
  Наступила весна, и полк стал собираться в лагерь. В середине мая выступили походным порядком, ехали по Полоцкому тракту, потом свернули на проселочную дорогу. Каждую тяжелую шестидюймовую пушку везла восьмерка лошадей, и казалось, что дорога прогибается под нею. До лагеря было около сотни верст, приехали туда на третьи сутки.
  Лагерь находился в сосновом лесу в районе станции Дретунь на железнодорожной ветке Полоцк-Невель. Место было живописное. Справа лежало большое озеро, перед лагерем в низине текла река Полота, а слева на лесистых песчаных берегах верст на двадцать раскинулся полигон, откуда доносился гул артиллерийской стрельбы.
  Жил я в палатке при лазарете, где хорошо спалось под шум вековых сосен. В первое время было холодно, приходилось греться у костра. Вместе со мною жили два стажера, студенты Военно-ветеринарной Академии, славные ребята, с которыми я породнился. С одним из них Волобуевым я потом встретился на фронте в Великую Отечественную войну, и он был моим начальником.
  В то лето к нам в лагерь приезжали два немецких генерала, ходили по конюшне, восхищались массивными коренными лошадьми, фотографировали их. Запомнился ветфельдшер полка Стаднюк - большой сквернослов и похабник. Хорошее воспоминание осталось о командире полка Малевиче, интеллигентном, обаятельном человеке.
Раза два за лето по делам службы ездил в Витебск. О, молодость, молодость! Вспомнилась короткая встреча в Полоцке, когда я, возвращаясь из Витебска, ожидал поезда на Дретунь. Ждать надо было часа четыре. Вечером я познакомился с какой-то молодой женщиной, женою командира взвода одного из полоцких полков. Мы гуляли с ней по крепостному валу древнего города, по какому-то пустынному заброшенному саду, и она отдалась мне прямо на траве. Она дала мне свой адрес для последующих встреч: но я ее больше не видел.
  В начале сентября полк вернулся в Витебск на зимние квартиры, и опять началась беготня между институтом и полком.
  Этой осенью я сначала жил в районе вокзала, где у какого-то еврея снимал небольшую комнатку, потом перебрался на Больничную улицу в неуютную, холодную комнату каменного дома, где раньше помещалась еврейская бакалейная лавка. Напротив находилась больница для умалишенных, в окнах которой за решетками можно было видеть корчивших рожи и кривлявшихся сумасшедших. Недалеко при выезде на Сурожский тракт виднелось мрачное здание острога.
  Однажды в кинотеатре я познакомился с сидевшей рядом женщиной и проводил ее после сеанса. Вскоре она стала приходить ко мне в мою неуютную комнату каждый вечер. Приходила и уходила она робко, пугливо оглядываясь, говорила, что муж ее очень ревнив и может убить ее, заметив измену. Имени ее я не помню.
  Связь с женщиной, которую не любишь, - это нехорошо, это разврат. Я сам себе казался противным, нечистоплотным. У меня было ощущение, что от меня пахнет, что я пропитан какой-то грязной половой слизью. Я вскоре постарался разорвать эту связь, вечером не бывал дома, а однажды днем, встретив ее на улице, постарался свернуть в сторону.
 
  Была глубокая осень, когда я, приехав к матери в Кардон, нашел письмо от Оли. Она писала: "Вы очень скорого хотели счастья и поэтому не могли его иметь. А теперь я твоя. Приди и возьми меня, и, куда бы ты ни повел, я покорно последую за тобой". Все, о чем так страстно мечтал, к чему стремился, сбывалось. Вот оно мое счастье. И все же оно не было столь ослепительным, ярким. За год ожидания оно несколько померкло, потускнело. Я продолжал любить Олю; но, не встретив взаимности, мое чувство начало постепенно угасать, как угасает костер, в котором не поддерживается пламя. Не знаю, насколько искренним было это письмо, и допускаю, что в нем была доля расчета. Оля была исключена из института за неуспеваемость. Приехав из глухой деревни, робкая и неискушенная завертелась она в круговороте городской жизни, закружилась ее голова. Большую роль сыграло и ее увлечение Даниным. Но учиться надо было, в деревню возвращаться не хотелось, и она поступила в Оршанский Педагогический техникум. Не помню, что я ответил на это письмо, но наша переписка продолжалась.

16
 
  Все течет, все изменяется. Меняются и войсковые штаты. В конце октября я получил из Смоленска бумагу от Петуховского, в которой он писал, что в связи с тем, что моя должность в тяжелых корпусных артполках упраздняется, мне предлагается на выбор место младшего ветврача в кавалерийском полку в Могилеве или Минске, или же в стрелковом полку в Полоцке. Это было для меня новым ударом. Дела в институте у меня шли хорошо, и ехать из Витебска я никуда не хотел. Я написал Петуховскому дерзкое, оскорбительное письмо, в котором писал: "Год тому назад, когда вербовали меня на службу в армию, вы дали мне слово, что никуда из Витебска меня не переведете. Можете ли вы быть руководителем большого дела, если своего обещания не выполняете? Никуда я из Витебска не поеду; прошу демобилизовать меня из армии". Вскоре я получил почтовую открытку: "... Приказом командующего округом вы назначаетесь младшим врачом 72 кавалерийского полка, расположенного в г. Могилеве. Дальнейшую переписку по этому вопросу считаю исчерпанной. Петуховский."
  Приказ есть приказ. Неисполнение его грозило мне судом военного трибунала. Пришлось рвать связи с институтом и родным мне городом и ехать к месту новой службы. На этом кончилась моя научная карьера, и жизнь потекла по иному пути. Однако, надо сказать, что я еще долго числился работником института и всю зиму получал зарплату.
  Сурово и неприветливо встретил меня Могилев. И город мне не понравился, он был хуже Витебска, и окружающие люди казались чужими, неприветливыми, и служба в кавалерии оказалась более трудной, чем в артполку, и жить было негде. В первое время я ютился где-то на задворках штаба кавалерийской бригады. Но все постепенно образовалось.
  Полк, где мне пришлось служить, назывался громко: 72-ой кавалерийский имени Степана Разина Краснознаменный полк 4-ой Сибирской кавбригады. Стоял он на окраине города в Быховских казармах. В полку было около тысячи лошадей рыжей масти, имелась учебная кузница и школа младших ветфельдшеров, в которой я должен был преподавать. Работы хватало.
  Помню нечто вроде посвящение меня в кавалеристы. Во дворе возле конюшни был какой-то сбор командного состава. Командир полка Савельев, лихой рубака, малообразованный и грубоватый, как и большинство кавалерийских начальников, представил меня командирам.
- Ну что ж, надо доктору коня выделить. Ну-ка приведите ему Дьявола.
Два бойца подвели высокого рыжего худощавого оседланного жеребца, который дико вращал глазами и бил землю копытом, поддержали стремя, и, когда я взобрался в седло, поводья отпустили. И вот Дьявол начал носить меня по полю. Он то становился на дыбы, то подбрасывал вверх задние ноги, стараясь сбросить меня. Я не имел практики верховой езды, ни жив, ни мертв, уцепился за его гриву и каким-то чудом удержался в седле. Командиры в это время громко хохотали.
Потом мне дали другого, более смирного коня, выдали наган, шашку, пику и фуражку какого-то несуразного цвета с синим верхом и ярко-желтым околышем. В этих фуражках разинцы были похожи на попугаев. И вот я стал кавалеристом.