Негасимый свет

Посреди одинаковых стен
В гробовых отдаленных домах
В непроглядной ледяной тишине
Долгая счастливая жизнь

Егор Летов «Долгая счастливая жизнь»


НЕГАСИМЫЙ СВЕТ

Вечером в окнах противоположного дома я видел свет чужих квартир. Я рассматривал незнакомые мне люстры, занавески, появляющихся людей.
- Кто там живет?
- Люди, - отвечал отец.
- Какие люди?
- Другие, такие, как мы.
«Непонятно», - думал я, - «если они такие, как мы, то почему я их не знаю?»

Сколько времени прошло? Лет тридцать – кажется мне тогда не было и четырех. Сейчас я не люблю смотреть в окна чужих домов - это похоже на подглядывание, да и что там может быть нового? Кто-то кого-то прет? Это совсем не ново, напротив старо как мир. Но свет окон, как и свет звезд, дарит надежду. Я люблю электрический свет. «В расступившемся тумане под ногами – ярче неба». Эту любовь сложно понять тому, кто никогда не был знаком с всенаполняющей темнотой полярной ночи или давящей слепотой подвалов и катакомб; с одиночеством пути под беззвездным небом; тому, кто летом не бродил по улицам спящего города; кто равнодушен ко времени, когда свет фонарей отражается в лужах или блестит крошечными алмазами в облаках нетронутых сугробов.

«Электрический голос манит меня к себе». Именно ночью становится видно воочию, на какой силе держится человеческий муравейник. Чтобы разрушить цивилизацию не нужно столкновения Земли с астероидом, ядерной войны, нового всемирного потопа - достаточно просто отключить электричество.

Мы ездили с друзьями в мертвый, покинутый жителями «нерентабельный» город, так похожий на северный город из моего детства. Дышали ветром его пустых улиц, заходили в уже разграбленные мародерами дома.
- Я была в этой квартире, - сказала Лена, - представляешь, я помню этот шкаф, старый ковер с двумя оленями.
Все северные города похожи друг на друга. В них есть что-то чарующее - крепкие добротные дома, желтая трава, маленькие чахлые деревца под низким небом; много света, пространства.
- Вон моя школа, там дальше за углом мой дом, давай не будем туда ходить.
- Ты права, не будем, - согласился я.

У меня два города детства. В первом я родился, жил во времена, «когда деревья были большими». В нем вырос, в нем живу сейчас. Мне было четыре с небольшим, когда на пять длинных лет «от родных тополей» мы уехали туда, где не было больших деревьев. Зато там были хвойные сопки, чистые озера, ягодные болота, вечные снега, разбросанные камни. Пять лет детства, которые как сполохи полярного сияния на черном небе.

Мы расстались с Леной полтора года назад. Я презираю тех, кто ноет о несчастной любви, но с тех пор во мне что-то оборвалось. Я стал как корабль без компаса. Как могло случиться, что девочка с ясными глазами, которая с любовью и восхищением смотрела на меня, поверяла мне свои тайны, которая любила снежную пыль, подхваченную ветром с хвои огромных елей, последние лучи заката на море, Цветаеву и Биттлз, превратилась в чужую, вечно раздраженную на всех, холодную стерву, интересующуюся только карьерой? Кто-то скажет: «наверно ты не мог обеспечить все ее запросы». Нет, она не такая; не деньги и тряпки ее интересовали, не пляжные мальчики или крутые мужики, а та сумасшедшая гонка навязанная нам - липовый прогресс. Мне не удалось ее спасти. Наверно когда-нибудь со своей энергией и самоотдачей Лена достигнет предела мечтаний – станет женщиной олигархом, «хозяйкой медной горы», а, скорее всего, просто начальником отдела или директором в одной из компаний. Может быть, тогда она поймет, что променяла нормальные человеческие отношения на мишуру. Надеюсь, что это не будет слишком поздно, и она воскреснет. Но только не для меня – «нельзя два раза войти в одну и ту же реку».

Однажды мне снился сон. Мы втроем – я, Лена и еще один третий человек, который то казался мне моим отцом, то отцом Лены, то моим другом детства, идем по гигантской не то стройке, не то свалке, которой не видно конца. Лена, не смотря на то, что она на каблуках, идет легкой походкой, опережая нас, поднимаясь все выше и выше по какому-то разбитому нескончаемому строению. Мы идем за ней. Вдали работают непонятные жуткого вида машины размером с многоэтажные дома.
- Что это за строительная техника? - спрашиваю я.
- Это экскаваторы-крематории, – отвечает мне третий человек, - универсальные машины, которые роют котлованы, строят, а заодно, из экономии сжигают в своих топках тела умерших людей.
Мы продолжали свой путь, Лена поднималась все выше и выше, мы едва поспевали за ней. Я проснулся, но ощущения мерзости и тревоги сна оставались весь день.

Я знал, что это глупо – мужику сходить с ума из-за женщины, но жизнь потеряла для меня вкус. Я вдруг понял, что один, то есть никто меня не понимает. Старые друзья давно изменились «один женат, другой богат», а новые и вовсе не были друзьями, а товарищами или приятелями. Одних я знал по работе, других по спорту, третьих по отдыху, четвертых по прошлому, но все мы были отдалены друг от друга, сидели по домам кто с семьей, кто в одиночку.

Что до меня, то я постоянно чувствовал пустоту внутри, чем бы не занимался, с кем бы не говорил. Я чувствовал себя одиноким даже, когда меня обнимали женские руки. Как там? «Одноразовая посуда, одноразовые женщины»? Нет, про женщин там не было. Вернее было, но не то – глупый фильм, глупая книга.

Духовное одиночество жгло, грызло меня изнутри. Я накропал несколько строчек:

Из боли в боль,
Из смерти в смерть,
За плетью плеть.
Не радует нас мира круговерть.
Ты хочешь в жизни обрести любовь?
Она уйдет твою испортив кровь.
Ты хочешь отыскать себе друзей?
Но в дружбе верховодит кто сильней.
Из боли в боль,
Из смерти в смерть,
Из клети в клеть.
Где выход, где спасение?
Ответь.

Написал, прочитал - порвал и выбросил. Вообще-то я с юности не пишу стихов, но старые друзья по памяти считают меня рифмоплетом. Тщательно скрываю это от новых знакомых, особенно от женщин. Мания сочинительства в студенческие годы закончилась сожжением на пустыре своих произведений. Огонь безжалостно пожрал мои рукописи: стихи, рассказы, пьесы и один неоконченный роман. Рукописи горят, и хорошо горят. Среди прочего была одна экспериментальная вещь – предмет моей гордости под названием «Точка». Я считал, что эта работа вполне может занять место в книге рекордов Гиннеса как самое короткое литературное произведение, а также как произведение, в котором длинна заголовка была в пять раз длиннее основного текста по количеству символов. Правда, сложно сказать, к какому жанру его можно было отнести.

ТОЧКА
.

Я считал себя начинающим гением, «Малевичем пера».
Меня обломал однокурсник. Антон поправил очки гримасой, от которой этот всезнайка и ботаник становился похожим на громилу-дегенерата из американского боевика; на его лице появилась саркастическая улыбка.
- А! Повесть «Точка», первая часть трилогии «Многоточие»?
- Ты не понимаешь, - возразил я, - здесь есть скрытый смысл. Каждый в этой точке должен видеть что-то свое.
- Здесь нет ничего кроме дешевой оригинальности. Никакого смысла в этой точке нет - можно смотреть на прыщик и тоже видеть в нем скрытый смысл. К тому же, почему ты уверен, что такого никто еще не делал? Писателей экспериментаторов было много.
- Ты думаешь - это уже у кого-то было?
- Я не знаю, но раз ты собрался экспериментировать, то мог хотя бы почитать историю литературы. Ты вообще мало читал. К тому же еще жизни толком не видел. О чем ты думаешь писать? Занимательные истории из быта знаков препинания? Надо развиваться, а не мнить себя маститым автором в семнадцать лет.

Сейчас Антон работает в одном из научных центров в Западной Европе. Мы переписываемся по электронной почте. «Люди тут хорошие, но жизнь скучная», - пишет он, - «если бы не семья и работа, я бы наверно запил. Гуляю в парке с собакой, играю в баскетбол, перечитываю Толстого»

А мне наверно действительно хреново, раз я опять опустился до литературщины. Я говорил себе: «Ты просто бесишься с жиру. Чего стоит твое нытье по сравнению с болью инвалидов или людей, у которых погибла семья? Всегда есть те, кому намного хуже». Действительно, стоило посмотреть вокруг, как становилось понятно, что я счастливчик, да просто баловень судьбы. Но меня это сравнение как-то мало радовало, я бы сказал наоборот, чем больше я смотрел на кошмары других, тем больше понимал, что мы живем в полном отстое, разгрести который не под силу никакому Гераклу. Я и раньше это видел, но раньше что-то меня грело. Теперь хотелось забыться, уйти. Водка, наркотики, работа, хобби? «Не купишь меня на эту туфту». Надо искать людей близких по духу; надо искать дело, которым стоит заняться.

Я в своей пустой квартире. Хочется выть волком. Люстра льет электрический свет. Я один в комнате пустой. Никого рядом нет. Тьфу. Опять стихи.

От воспоминаний о вчерашнем - позавчерашнем днях еще хуже. Почти всю ночь торчал в кабаке, пил, смотрел на посетителей. Какой то чел в кедах сказал, что он старый панк и выпил мое пиво. Потом я пил с каким-то бывшим ментом. Потом мужик в очках говорил, что во всем виноваты евреи и американцы. Я сказал ему, чтобы он заткнулся, потому что Селинджер - еврей и американец. Он начал извиняться, мол, я не так его понял. Должно быть, я перебрал, вообще я всегда добрый и толерантный когда поддам.
Уломал одну чиксу ехать ко мне. Слегка беспокоит некстати порвавшийся презерватив. У нас конечно не Африка, не каждый четвертый вичинфицирован, но все же. Надо сходить провериться.

Обычно алкоголь меня берет с трудом и у меня редко бывает похмелье. Я вообще-то редко пью, мало курю, веду здоровый образ жизни. Каждый день пробежка: бегу, когда рядом нет собак - «когда собаки рядом – не беги», турник, холодный душ, три раза в неделю тренировка. «В здоровом теле здоровый дух». Так меня учили родители. Так нас учили, когда готовили бойцов с империализмом, строителей светлого будущего. Точно так же, как учили о том, что надо больше читать. «Книга – лучший друг». Наша учительница литературы считала, что человек никогда не станет подлецом, если вдумчиво прочтет несколько романов Толстого и Достоевского. Наивная интеллигентная женщина.

Да, совсем забыл, я должен позвонить отцу. Набираю номер, слышу знакомый голос в трубке.
- Привет, пап.
- Здравствуй, сын.
- Как дела? Как Питер? Не смыло в Финский залив?
- Нет, что с ним будет, - смеется отец, - у меня все в порядке. Как ты, как сестра, как мама? Часто вы видитесь?
- Хорошо. Созваниваемся, заезжаю к ним раз в неделю. Маша работает, мама нянчится с внуком.
- Ты то как? Не надумал жениться, ребенка завести?
- «Обреченным на сто лет одиночества не суждено появиться на земле дважды», отец.
- Надрать бы тебе уши за такие слова. Разве ты не знаешь, что каждое слово имеет тайную силу. Это доказано в истории многими фактами.
- Это уже метафизика, а ты ведь ученый - материалист.
- Для того чтобы быть убежденным материалистом надо знать, что такое материя, а мы этого не знаем. Мы не знаем точно, что такое информация - известно, что она обладает неизученными пока свойствами. Даже такой атеист, как наш Игорь Андреевич как-то говорил о разумной природе. Разумная природа – это уже язычество, но никак не атеизм.
- Правда? Тогда я снимаю с себя заклятие Маркеса и заклинаю себе через год жениться и наплодить кучу детей.
- Ты все такой же оболтус, каким был пятнадцать лет назад. На майские не собираетесь приехать?
- Пока не знаю, ближе к маю скажу.
- На этом и порешим. Не будем тратить твои деньги. Удачи, не забывай старика.
- Пока, отец.

Мои родители развелись еще в советское время. Тогда отец уехал в Ленинград, где устроился на работу в одном из НИИ, там защитился, стал заведующим лабораторией. Женился во второй раз, потом опять развелся. Сейчас отец за копейки работает в своем НИИ, за копейки преподает термодинамику в одном из вузов, за копейки пишет статьи, пытается продвигать какие-то проекты. У него остался прежний волевой характер. Живет гордым степным волком. Его маленькая квартира забита книгами, на стенах авторскими свидетельства. Я не унаследовал его способностей к точным наукам, они всегда мне давались с трудом. Да и характер у меня – сталь не той закалки. «Если тьма закроет мне солнце, я буду драться в тени» - он любит повторять эту переделанную цитату. И это не треп - никто никогда не видел, чтобы отец чего-то испугался или от чего-то пал духом. «А смогу ли я драться в тени?» - часто спрашиваю я себя.

Гуманитарий от природы, я, пошел в технический вуз именно благодаря отцу.
- Если ты поступишь в гуманитарный вуз, то будешь писать и говорить то, что будет угодно начальству, - сказал он, - если займешься точными науками, то будет больше свободы в творчестве.

Но в точных науках я не состоялся, хотя и получил диплом инженера. Также как не состоялся ни как бизнесмен, ни как художник, ни как семьянин. Спорт я, хотя и любил, но всегда относился к нему как к развлечению и средству для поддержания физической формы. Одно время я ушел в работу, считался (и сейчас считаюсь) лучшим работником фирмы, но теперь мне на все плевать. Надоели эти игры. Вся разница между алкоголиком и трудоголиком в том, что трудоголик меньше портит печень, а алкашу не платят за выпитые бутылки. Пока ты молод, здоров и на волне – ты востребован. Стоит тебе серьезно заболеть, оступиться или достичь определенного возраста – как ты будешь никому не нужен. Хочешь – сиди на шее у родных (если они есть), хочешь – ходи клянчи законную пенсию или материальную помощь, хочешь - бутылки собирай, хочешь – подыхай с голоду. Я видел таких людей. Что-то скопить на такой случай – нереально. Деньги сгорают, цены растут, купить что-то существенное на них невозможно, поэтому я не сильно ценю эти бумажки. Я живу сегодняшним днем – ибо завтра не существует. Может, я помру бродягой под забором, может - почтенным гражданином, дожив до глубокой старости, может через секунду меня не станет. Плевать. Можно заботится о будущем, продумывать каждый шаг и получить от судьбы большую фигу. Не лучше ли жить беззаботно?

Я давно свыкся с тем, что мой родной город превратился в помойку. «Понятна мне веков превратность». Вырубленные старые деревья, убитый Арбат, вечнорастущие московские толпы. Да, что-то за последние годы построили, что-то подновили. «Дома новы, да предрассудки стары». И новоиспеченные «властелины вселенной» высосав кровь из своей земли прутся жить в столицу. Потом сюда как в водоворот стекаются силы из обескровленных городов. Расслоение колоссальное. Один роется в помойке, другой ездит на машине, на которую мне, при моей сравнительно неплохой зарплате, надо лет двадцать пахать, питаясь одними хлебными корками.
Я ненавижу лживую философию «хозяев жизни», мол, мы соль земли, мы элита.
- Что страшного если человек ограбит банк, а потом будет жить честно и заниматься благотворительностью? – говорил мой бывший однокурсник Владик в начале девяностых.
Владик кинул нас с Серегой, когда мы втроем пытались поднять свое дело. Мне пришлось продать построенную отцом дачу, чтобы рассчитаться с долгами. Мать и сестра до сих пор не могут мне этого простить. Этим тогда закончилась моя предпринимательская деятельность. Я спрашивал себя: смог ли бы я предать из-за денег, из-за женщины, из-за красивой жизни? Думаю, что нет. «Я - московский студент, а не Шариков». Что сейчас с Владиком – не знаю, плевать на него. Наверно занимается благотворительностью. Не иначе.

«Я не якшаюсь с новой знатью», да и старую надменную «интеллигенцию» с трудом перевариваю. Но я все равно люблю Москву, и ту, какой ее помню в детстве и ту, которая она сейчас. Я люблю москвичей, не смотря на наши унылые депрессивные лица. Всех («Нет! Ну, скажем так, почти всех»), ибо москвич – это тот, кто считает себя жителем Москвы, не зависимо от того приехал он сюда год назад, или - коренной до седьмого колена.

Мне было десять лет, когда у отца закончился контракт, и мы вернулись в Москву (за два года до того, как родители развелись). Тогда, после Севера, я был опьянен зеленью средней полосы, высокими домами, метро, трамваями, площадями. Мы долго жили в одной из хрущевских пятиэтажек. В эти дома, кроме прочих заселили жителей из поглощенных Москвою деревень. Они держали в квартирах кур, сажали во дворах яблони, груши, смородину, крыжовник. Мальчишками мы лазили воровать яблоки – хозяева гонялись за нами, поливали водою из окон. «Большая деревня» – вот одно из лучших определений столицы, записанное Гиляровским. У нас был двор, была компания, была дворовая шпана. Были свои понятия, свой кодекс чести. Законники говорят: «понятия - это плохо», «не надо жить по понятиям». Они не могут понять одной простой истины. Да, по бандитским понятиям жить нельзя. Надо жить по человеческим. Закон не может подменить человеческих понятий – он слеп как Фемида. Без нормальных человеческих понятий он превращается в безжалостную машину смерти. Вроде одной из тех, которые я видел во сне. Их много этих машин. Сейчас все движется к тому, чтобы везде, где только можно, заменять всё такими машинами, строящими что-то огромное уродливое и бессмысленное вроде новой гигантской вавилонской башни, сжигая в своих топках все живое.

Никогда такая машина не покончит с гидрой преступности и беспредела, также как пес никогда не откусит себе хвост. Они - две части одного целого. Одно питает другое. Если вернуть людям нормальные понятия, то не будут больше нужны ни звериные законы стаи, ни слепая дура с мечом и аптекарскими весами. Как их вернуть? Я не могу спасти одного человека, тем более мне не спасти человечество. Но кто же управляет теми адскими машинами? Сам сатана или мы - люди?

Что случилось с ребятами из нашего двора, из нашей школы, с нашего потока? Как в одной песне: кого-то нет в живых, кто-то сидит, кто-то пьет, кто-то как-то живет. Но все из ныне живущих разобщены, каждый в своем убогом мирке. Недавно в сберкассе я встретил Лешу - парня из нашего двора, он на десять лет моложе меня. Когда-то Леша пытался ухаживать за моей младшей сестрой. Он первый меня узнал.
- Привет, брат! Как поживаешь? – спросил он. Его глаза метались, будто чего-то ища.
- Да я нормально.
- А мне ***во, брат, хуево.
- Что так?
- Ты понимаешь, вот здесь жжет, я сорвался. Сейчас снимаю деньги, ухожу в запой.
- Да ты что, зачем?
- Не могу. Я уже пью. Ты не хочешь?
- Нет.
Он вытащил из-за пазухи бутылку водки и, не стесняясь охранника и посетителей, сделал жадный глоток.
- Слушай, Леш, - сказал я, - ты бы остановился. Мне за тридцать и я так не пью, а тебе двадцать с копейками. Что с тобой будет через десять лет? Через двадцать?
- Да я знаю, брат, знаю. Не могу ничего сделать. Плохо мне. Жжет. Потом остановлюсь.

Какая-то перечница из «культурной элиты» (не вспомню ни имени, ни лица, ни титула) как-то сказала по ящику уверенным менторским тоном, что, дескать, никто никого не спаивает, человек спивается сам. Туда, мол, ему и дорога. В начале прошлого века такие же уверенные стервы в кожанках расстреливали людей вместе с семьями лишь за одну классовую принадлежность. Потом, их «младшие сестры» втирали нам, что мы должны быть верными ленинцами. Нынешние говорят об ужасах сталинизма, снова учат нас жить.

Почти все знакомые одноклассницы, однокурсницы не замужем или матери одиночки, разведенки. Все чем-нибудь несчастны. Из мужчин каждый второй, если не более, холостяк – причем совершенно нормальные, непьющие, не бездельники. Но я не завидую женатым. А бывают ли счастливые семьи? Лично я не видел. Не завидую и тем, у кого дети - кто знает, что из них выйдет. Я видел таких детей, что у меня сразу отпадало желание стать отцом. Люди сами выращивают в ребенке зверя, убивая его ложью и равнодушием, думая, что, развлекаясь с ним как с живой куклой, можно купить любовь. Потом удивляются – мы же растили, кормили, ласкали, воспитывали, дарили подарки. Бедные идиоты. Я вообще никому не завидую. Я был бы счастлив, если бы не мое одиночество. Если бы я разучился видеть и понимать.

Выхожу на улицу. Окраины столицы. Старые серые дома, которые лет двадцать назад назывались новостройками, и настоящие новостройки, растущие как на дрожжах. Люди с собаками; люди злее собак; толпы бродячих собак облаивающие своих домашних собратьев. Это не зоопарк, не муравейник – это сумасшедший дом, даже хуже. Нет врачей, одни пациенты, и я один из них.

Вадим – один из немногих друзей детства, с которыми остались отношения.
- Что-то мне не нравится твой вид, - говорит он мне после рукопожатия.
- Так, подустал немного.
- Да, погода - дрянь. Худшее время года - для лыж поздно, для воды рано. Что делаешь в майские? Как насчет сплава?
- Наверно поеду в Петербург к отцу. Еще не знаю.

Общительный интроверт, я всегда стремился собирать знакомых – люди опять разбредались по углам. Но нам с Вадимом, Аней и с еще несколькими друзьями удалось сбить небольшую постоянную компанию. Я знаю, что и она развалится – но пока мы вместе. Как всегда бывает, тусовка притягивает к себе народ – бывало нас собиралось человека четыре, а в другой раз - толпа людей, половину из которых я не знал. Иногда мы гуляем всю ночь, торчим в кабаках и на квартирах, пьем, шумим, валяем дурака. Я привык к такой жизни «и очень злюсь, когда мне говорят что жить как я сейчас нельзя». Глупо конечно, но мне плевать. Пусть думают, что мы придурки, отморозки и пьяницы - они ничем не лучше нас. Я давно понял, что многие внешне порядочные люди намного хуже тех, кого осуждает общественное мнение. Пусть я лучше буду похож на последних, чем на этих лицемерных тварей.

С Аней я познакомился в конце августа, пошло, как герой из правильной советской книжки. Поздно вечером в пустой автобус вошла девушка, слегка навеселе, с бутылкой пива. Мне сразу кинулись в глаза ее задумчивые глаза, вьющиеся каштановые волосы, стройная фигура, ее притягивающая порода девчонки-распутницы. Обычно я ненавижу пьяных женщин, не зависимо от их возраста и внешности, но в этой я не заметил ни тени вульгарности, напротив, в ней было что-то трогательное и артистичное. К ней подсел какой-то еще более подпитый тип и пытался завести знакомство. Я не слышал, что он ей сказал, но девушка громко послала его по матери, и врезала рукою так, что тот отлетел в сторону дверей, чудом удержавшись на ногах.
 - Сука ****ая! – крикнул горе-ухажер и двинулся на девушку с намерением с ней поквитаться, но на его пути выросло мое плечо. Бедолага, который был слабо координирован в движениях и явно не в моей весовой категории, отскочил от него как мячик от стены.
- Полегче, приятель, - я пытался придать голосу добродушие, но вышло насмешливо.
- Это че? Она меня ударила.
- Ничего. Оставь ее. Я ее знаю.
- Она че, твоя баба?
- Да, моя. Я живу с ней.
Парень предпочел отступить. На следующей остановке я вышел вместе с девушкой.
- Спасибо конечно, только ты спас не меня, а того козла. Будь я трезвая, я бы сразу сломала ему нос.
- Тебя проводить до дома? Кстати, как тебя зовут?
- Кстати, Аня. Проводи – я ведь твоя баба и ты со мной живешь.
Мы взяли бутылку красного вина в ночном магазине, и наше знакомство продолжилось у нее дома.

Хозяевами квартиры, где жила Анюта, были ее друзья, которые два года назад уехали за границу и ничего не брали с нее за проживание, кроме того, что нужно оплачивать по коммунальным квитанциям. В доме была идеальная чистота, но мало вещей. И вообще все было нестандартно. К примеру, не было телевизора, зато в углу стоял подключенный к сети компьютер с внушительным монитором и графическим планшетом. Вместо кровати - большой напольный матрас. Должен был признать, что матрас на полу, хотя и ассоциируется с бомжами и алкоголиками, в определенном смысле намного удобнее кровати – не скрепит во время секса, с него не ударишься, если упадешь. На стене старый плакат, с повешенными поверх него деревянными нунчаками; восточный календарь; символы Инь и Ян; какие-то китайские висюльки, смысл которых мне непонятен. Мне нравилось у нее. Было что-то первобытное в обстановке квартиры, чем-то смахивающей на жилище кочевника. Аня семь лет назад приехала из маленького сибирского городка и, сдав на отлично вступительные экзамены, поступила в институт. Но ее несколько раз вышибали. Со своим тяжелым взрывным характером она часто меняла места работы и учебы. Сейчас она училась на третьем курсе и зарабатывала на жизнь дизайном, иногда забирая работу домой.

Я встречался с Аней недолго - месяца полтора. Наши отношения были несерьезные, мы это понимали, и нас это устраивало. Я видел, что ее тоже что-то терзает, что и она хочет забыться, заглушить боль. Когда два одиноких человека вместе – это создает иллюзию единения. Я пытался понять причину ее тоски – но она это тщательно скрывала, отшучиваясь, говоря мол «все это глупости, их нужно забыть». Мы шатались по кабакам, театрам, клубам, выставкам, концертам; покупали в галереях картины и дарили их знакомым. Подобно тому, как дачники на выходные ездят на свой участок, мы каждый уикенд летали в Адлер или Анапу искупаться в еще теплом море и поглядеть на пейзажи. Когда хотелось погулять по Москве, мы могли заказать лимузин на всю ночь, но потом отпустить его и гулять пешком. Вскоре мои сбережения полностью сгорели. Надо сказать, что то же самое случилось и с деньгами Ани. Вещей она не выпрашивала, а подарки, которые я дарил, она теряла или кому-то передаривала. Расстались мы конечно не из-за этого – просто устали друг от друга.

- Аня, а ты никогда не думала, что мы бездарно потратили время и деньги? - спросил я уже после разрыва, – ведь, сколько вокруг нищих людей; людей кому не хватает на операцию, можно было потратить их по-другому.
- Ты что? Мы зарабатываем деньги, и имеем право делать с ними что хотим. По-твоему, мы должны заниматься благотворительностью, раздавать свои копейки, когда какая-нибудь тварь сидит на миллиардах?
- Это не оправдание.
- А кто нас пожалел? Жизнь – жестокая вещь.
- Такая философия в простонародье называется: «мир – говно и я - маленькая какашка»
- Да пошел ты, - сказала она беззлобно.

Наш короткий роман закончился, но, не смотря ни на что, хорошие отношения остались - мы продолжаем общаться по телефону, по сети, в гостях у общих знакомых. Редкий для меня случай, пожалуй, единственный.

Сегодня мы думали куда-нибудь выбраться, Вадим, не смотря на погоду, предлагал устроить первый весенний шашлык, Аня звала в какой-то клуб, но потом мы договорились встретиться у Верочки.

С Верочкой мы познакомились благодаря Ане. Мы сидели в кафе, когда Анюта обратила внимание на девчонку лет двадцати за столиком возле окна.
- Видишь ту девушку? – шепнула она, - У нее что-то случилось. Я сейчас.
Аня подсела к ней, и о чем-то с ней говорила. Я уже начал скучать, но вскоре обе девушки сели за наш столик.
 - Все нормально? – спросил я.
- Да, познакомься – это Вера.

Аня - прирожденный психолог, чувствующий людей, умеющий ими управлять. Мне никогда не удавалось манипулировать людьми, впрочем, я никогда к тому и не стремился. Ненавижу, когда мною играют, и не люблю играть другими.

- Я увидела по лицу, что с ней что-то не так, - сказала Аня, когда мы остались одни.
- И оказалась права?
- Да. Обычное дело. Конфликт с родителями, несчастная любовь, розовые сопли, жалость к себе, суицидальные мысли, - сказала Аня, когда мы остались вдвоем.
- Дура, - подытожила она.
- А ты когда-нибудь пыталась покончить с собой? – спросил я.
- А ты как думаешь?
- Я думаю что - да.
Аня не ответила.
- А ты? - спросила она.
- Нет.
- И не хотел?
- Нет, я ненавижу смерть.
- Правильно.

Вдвоем с Вадимом идем к остановке. Стоим, ждем Анюту.
- Как всегда опаздывает, - говорю я, - женщин всегда приходится ждать, так было всегда во все времена.
- Да, что-то изменилось в этом мире. Бабы теснят нас. Мужики вообще вырождается. Скоро одни алкаши и педики останутся. Вот девкам и приходится проявлять неженскую активность.
- Наверно это потому, что мужское начало все больше и больше вытесняется машинами смерти.
- Какими машинами?
Я рассказываю свой сон.
- Да, «хороший» сон, - говорит Вадим, - бабы тоже вырождаются. Пьют, как мужики, устраивают поножовщину, убивают собственных детей.
- Человек как вид вырождается. Мы в первую очередь, женщины во вторую – они выносливей. Машины смерти уничтожают всё. Ты помнишь «451 градус по Фаренгейту»?
- Рэя Бредбери, фантаста? Читал в детстве.
- Там все про нас, про наше время. Надо только читать между строк. Сейчас книги не сжигают, они просто становятся никому не нужны. Люди живут в пустоте. Жена главного героя смотрела на «живые стены», слушала «электронных родственников» и не видела то, что вокруг нее. Чем не нынешние женщины смотрящие реалити-шоу?
- Еще Интернет.
- Сеть иногда сближает людей. Интернет не плохой и не хороший – это только средство. Сильное, порой вредное. И яд, и лекарство – смотря как принимать. Как и телевизор, и печатный станок. Когда-то религиозные деятели боролись с печатным станком - сегодня ни одна церковная книга не переписывается вручную.
- А ты больше ничего не пишешь?
- Нет. Не выйдет ничего путного. К тому же людям книги больше не нужны. Большинству точно не нужны.
- Зря. Кому-то может нужны. Слова имеют силу.
- Знаешь, мне это сегодня говорил отец по телефону. Дескать, слова имеют тайную неизученную наукой силу.
- Вот видишь. Может подорвешь словами-гранатами какую-нибудь из машин смерти, как партизан фашистский танк.
- Моих гранат для них мало. Тут нужен Фауст-патрон или что-то помощнее.
- Бомба Достоевского.

Подходит Аня. Едем в такси, мимо нас проплывает грязный весенний город. Через тучи просачиваются редкие лучи солнца. Все твари питаются солнцем, даже те, что прячутся под землей. Солнечный луч – как мало иногда надо для счастья.

Верочка живет с мамой и старшей сестрой в центре Москвы в небольшой трехкомнатной квартире, окна которой выходят на шумный загазованный проспект; поэтому они всегда закрыты, но шум машин слышен не смотря на стеклопакеты.
Верочка – симпатичная брюнетка с карими глазами. Говорит она с сильным московским акцентом, который бросается в уши даже мне. А ведь, во многих городах, стоило лишь открыть рот, как во мне сразу узнавали жителя Первопрестольной (поэтому в поездках я всегда подсознательно стараюсь говорить четко, не растягивая гласные). В двух словах, Верочка - разгильдяйка, которая живет на шее у своих домашних и для вида учится в институте. До завтра ее родных не будет – мы решили собраться у нее. Комната Веры маленькая, поэтому мы сидим в комнате мамы. На стенах темные обои, несколько больших икон; несколько маленьких икон на книжном шкафу. Знакомые книги. Те самые знакомые книги, которые есть у меня дома, которые я встречаю в каждой второй московской квартире.

- Прикинь, через час сестра придет, - говорит мне Верочка.
- Чего это она вдруг?
- Ее завтра рано на работу выйти заставили, от тети очень далеко ехать. И какие-то тетради ей тут нужны.
- Расслабься, не съест же она тебя, - вставляет Аня.

На столе коньяк, четыре бутылки красного, две бутылки белого, какая-то нарезка и всем надоевший оливье. Вадим на кухне возится с горячим, остальные в комнате. Дима настраивает гитару, Верочка треплется со своей некрасивой подружкой. Оксана, как всегда ковыряется в мобильнике. Серега тянет вино, тупо вглядываясь в шкаф напротив. Олег, подсев к Ане, что-то ей похотливо втирает (забавно, но я чувствую легкую ревность). Слава – рыжий бородатый парень рассказывает какой-то крашеной блондинке про затяжные прыжки и сплав по Мзымте. Я играю с котом. Получаю когтями по пальцу - хороший котик. Пьем вино, едим, опять пьем, слушаем гитару, курим кальян, «и снова посылаем гонцов в гастроном», музыка, танцы. Я как всегда один, хотя сейчас это и незаметно. Несу какую-то чушь Оксане, отбираю у нее мобильник, потом возвращаю. Скучно. Смотрю в окно - фонари, машины, звезд на небе не видно. Шум в прихожей – пришла Верина сестра.

Кате лет тридцать. Как и младшая сестра, она недурна собой. Преподает не то историю, не то литературу в каком-то бюджетном вузе.

- Привет, Катя, - посиди с нами, - говорит Вера.
- Спасибо, мне рано вставать.
- Я не поняла, - вскрикивает пьяным голосом крашеная блондинка, - к сестре пришли гости. Ты, что нас не уважаешь?
- А за что вас уважать? За то, что вы прожигаете жизнь?
- А что с ней еще делать? – говорит Вадим, - жизнь одна и надо прожечь ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
- Все с вами понятно…
- Ну и что же с нами понятно? - спрашивает Аня

- Надымили… Девушки, вы бы хоть не курили.
- Екатерина, если вы мне, то я табак не курю, - отвечает Аня, - это, пожалуйста, к другим. Если мы мешаем, то можем уйти.
- Нет, лучше я уйду к себе в комнату.
- Катя, ты что устраиваешь? Позоришь меня перед людьми! – злится Вера.
- По-моему, ты сама себя позоришь.
Катя уходит, хлопнув дверью.
- Стерва, - говорит Верочка, - она меня достала. Меня мать достает своей религией, а еще она.
- А, по-моему, она хорошая девушка, просто устала, - говорю я, - сестры всегда ссорятся.
- Хорошая – так возьми ее себе. Может она отвянет от меня со своими поучениями.

Настроение у всех немного подпорчено. Захожу на кухню – Катя моет посуду.

- Вы наверно считаете нас бездельниками? – говорю я ей.
- Нет, просто я думаю, что люди могут найти себе лучшие занятия.
- Да… Но, не думайте, что мы все конченые бездельники, наркоманы, алкоголики, и прочие деклассированные элементы. Я, например, вообще редко пью. Надо иногда как-то встряхнуться. Конечно, есть работа, увлечения, но этого мало. Это всё как фон, ненастоящее. И сегодняшняя вечеринка – тоже фон.
- Но есть другой путь.
- Вы имеете в виду религию?
- Да.
- Понимаете, что меня здесь отталкивает: одни верят только на словах, другие верующие люди, так называемые «воцерковленные», замыкаются в себе, становятся похожими на тех, кого больше всего не любят – на сектантов. Они живут так, будто все остальные уже не люди, а так - погибшие существа чуть-чуть получше демонов ада. Дескать, мы спасемся «малым стадом», а прочие пусть горят в гиене огненной, туда им и дорога. Если Бог человеколюбив, то, как можно поверить в то, что человеконенавистники - его последователи?
- Далеко не все такие.
- Преимущественно такие мне встречались. Или добрые мытари или злобные фарисеи.
- Но были же исключения?
- Были, но общий фон такой.
- В чем-то вы правы, настоящих верующих мало. Но на них все держится, просто худшее всегда бросается в глаза.
- Если на них все держится, то их действительно мало - все трещит по швам. И непонятно почему худшее непременно должно бросаться в глаза, а лучшее быть где-то в тени?
- Я пойду, извините… Мне завтра вставать в шесть тридцать, а я еще не готовилась к лекции. До свиданья.
- Спасибо вам, - добавляет она.
- И вам спасибо, до свиданья.

Сижу на кухне. Постепенно народ расходится.
- Ну что, ты идешь? – спрашивает меня Вадим.
- Пойдем.

Прощаемся с Верочкой, но она решает пойти с нами. Спускаемся в лифте.

Я задумываюсь: что происходит со всем? Весь наш мир – люди, города, страны, события, всё странным образом концентрируется, сливается в какой-то гигантский стремительный водоворот, прессуется в черную дыру. Всё деформируется, становится уродливым – души людей… наши души, наши дома, наши города, вся наша жизнь. Надо быть совсем слепым, чтобы не видеть этой воронки. Неужели люди не видят, или, как и я - видят, но не знают что делать? И чем это закончится – гибелью или новым витком жизни? Забыться, будто ничего нет. Ждать, наблюдать. Или наоборот - пытаться остановить неизбежное, бороться против того, что нельзя победить, «драться в тени»?

Мы выходим на улицу. Редкая вещь - на небе нет обычных, размыто отражающих огни Москвы, облаков. Над ночным городом светят яркие звезды.