Быль о Чистае. Глазами старого мальчишки. Глава 1-21

 Быль о Чистае. Глазами старого мальчишки.
 Глава 1

Для меня Чистай начался 22 июня. Помню этот щедрый Солнышком день. 41- й год двадцатого века. В 7 утра заголосил горнист. Это Лёнька Леонидов делал побудку. Не успели кое-как ополоснуть свои физии, - снова горн, зовущий на построение. Внуково - пионерский лагерь Союза Советских Писателей. На линейке начальник лагеря Хохлов объявил о начале войны с Германией и включил огромный квадрат громкоговорителя на макушке высокого столба. Выступал товарищ Молотов. Мы поняли, насколько коварны фашисты, совсем недавно приезжавшие в «дружественную» Москву…
После завтрака наш барабанщик Толик Дукор, симпатично полный, «рыжий и веснушчатый», топая впереди пионерского отряда, лихо отстукивал палочками марш:
« Старый барабанщик,
 Старый барабанщик,
 Старый барабанщик
 Крепко спал …
 Он проснулся и перевернулся-
 Всех фашистов разогнал …»
А вечером нас собрали вокруг огромного прощального костра. Спорили, соглашались, пели воинственные песни.
 Если завтра война,
 Если завтра в поход.
 Если грозная сила нагрянет.-
 Как один человек -
 Весь Советский народ,
 За любимую Родину встанет!...
 На земле, в небесах, и на море,
 Наш ответ и могуч и суров.
 Если завтра война, если завтра в поход –
 Будь сегодня к походу готов …
Сын Вилли Бределя - немецкого писателя - антифашиста, пытался доказать, что «фашисты обязательно победят». Маркус Вольф – ставший впоследствии директором разведки ГДР – ШТАЗИ, скептически покачивал головой - в знак несогласия, а его младший брат Кони – через годы ставший известным режиссером Конрадом Вольфом – автором фильма «Мне было 19», проявлял полное безучастие. Пионервожатая Фрида Годинер, «спартаковка» 19 лет, громко вздыхала: « Что они делают? Ведь это – Мировая война! Германия Гейне, Гёте, Бетховена, и всё это - насмарку?!» Сжав кулаки она рассказывала о поджоге Рейхстага в 33-м, о процессе Георгия Димитрова, обвинённого в этом, о Гитлере - которого считала сумасшедшим. Как, впрочем, и все мы - в отличие от товарища Молотова лишь год назад заключившего с ним договор о ненападении.
В Москву мы вернулись 23-го, а 25-го июня, уже садились на поезд Москва- Казань. Состав длиннющий. Казанский вокзал. Мы с Юркой - старшим братом, попали в средний вагон, и вытащили из-за пазух наш зооарсенал. Черепашку Яшку, белую крысу Машку, ужа Гришку и морскую свинку по кличке Икса, т.к. не могли определить её принадлежности к мужскому или иному полу.
Подцепили локомотив. Это стало понятно по характерному толчку и лязгу буферов. И сразу же поезд поплыл мимо перрона. Толька Дукор глянул в окно и закричал: «Вон Кедрины бегут, - с чемоданами! Не успели!» Поезд начал набирать скорость… Обход. В каждом купе останавливается некий долговязый с заметными бровями, и небрежной шевелюрой, записывая пофамильно каждого пассажира.
 В основном это - подростки. Этим же поездом едут и некоторые родители, непризванные в армию по разным причинам. И вдруг в долговязом дядьке узнаю Леонида Леонова. С ним меня в прошлом году знакомил отец – в ресторанном зале дома писателей на Воровского 52. Забегая вперёд скажу, что он – будущий автор нашумевшего романа «Русский лес», которого я, принципиально – ни разу не взял в руки. Других его «лауреатских» произведений – так же. И вот, почему. Он зашёл в купе, когда наши звери ползали по Юрке, а уж Гришка, с удобством для себя обвил мою шею и шипел на тянущиеся к нему добрые руки пацанов. Гнев Леонова был потрясающ. Глаза заняли почти всё лицо и вмиг отразили его желание содеять что–то нехорошее. Сначала он цепкими пальцами окольцевал Гришку – поближе к его голове,- стащил с моей шеи и с возгласом «Ух, тварь мерзкая!» - спустил бедное животное в приоткрытое окно. Потом, брезгливо поморщась – взял за хвост белоснежную Машку, и сделал с ней то же самое. Крыска попыталась ухватиться, с той стороны, за стекло, но не удержавшись улетела вниз, под колёса. Толька Дукор попытался спрятать Иксу себе за пазуху, но Леонов заметил и приказал вытащить бедолагу на свет Божий. Хвоста у свинки почему–то не оказалось, и палач, схватив её за задние лапки, всё с той же свирепостью и ей приказал «долго жить». Мы оцепенели от ужаса. Выходя из купе Л.Л. споткнулся о что-то твёрдое и чуть не упал, ухватившись за полку. И тут взгляд его выхватил предмет споткновения - черепашку, мирно ползущую по полу по каким-то своим делам. Озверевший мужчина ухватил её поперёк тщедушного панцирька – и участь Яшки была
 тоже решена. Расправившись с животными, он окинул съёжившихся пацанов леденящим душу взглядом и включил патетику: “ С каждым будет только так!“ Что он хотел этим сказать – осталось тайной за семью печатями. Но ребята, уезжавшие от войны, сделали свои выводы. На всю оставшуюся.
 Станция Арзамас запомнилась своим именем. Явно не русским. Романтичным. Загадочным. За час стоянки познакомились с населением – поголовно нищим, просящим “ хоть кусочек хлеба “, одетым в рубища. Мы кидали им через окна хлеб, бутерброды, которых пока хватало, одежду с себя, казённые простыни и … утирали свои горькие слёзы. Так необычны были для нас эти несчастные люди, которым, похоже, не лучше жилось и до войны .
 Прошедшая «закалку» недавно случившимся инсультом, память не очень охотно отдаёт свои позиции. Кое-что сохранилось, кое-что выпало, кое-что заняло не свой порядковый номер. Но главное её достоинство – правда изложенных позиций,- порою мелких, а порою оказавших влияние на каждый этаж моего житейского небоскрёба. 76 этажей – не шутка!...
Итак, дорога. Железная. Громыхающая. Надоедливая. Бесконечная. Мелькают станции, полустанки. Сосны. Ели. Берёзки.… До чего большая Россия! А мы врезаемся в толщу её, подальше от самолётов, танков, солдат в пилотках с пятиконечными звёздами, солдат в пилотках другого фасона, с надписью на ременных бляхах «GOT MIT UNS» вокруг осквернённой фашистами свастики. Наши родители там, где ОДНИ ПРОТИВ ДРУГИХ. Страшно за них. Конраду и Маркусу – за взбесившуюся Германию. Нам - за несдающихся отцов.
Через несколько дней подъехали к какой-то станции. Читаем надпись на здании вокзала – «КАЗАНЬ». Появляется Леонов и громко произносит: «Готовьтесь к высадке!». Мы с вещмешками, рюкзаками, а кто и с чемоданом – выстраиваемся на перроне.
Подают покрытые пылью – с палец толщиной – автобусы марки «АМО», и через несколько минут мы всем эшелоном оказываемся на казанской пристани.
Прибывший из Москвы теплоход, долбанув и проскрипев по обшивке дебаркадера жёсткими кранцами, застыл у причала. Началась долгая выгрузка – посадка. Истерические вопли и крики писательских жён, на несколько минут потерявших своих шустрых, всем интересующихся детей. Детские и подростковые голоса. Матросское майна – вира! Всё смешалось в низкочастотном гуле первой октавы расстроенного рояля.
Звонкоголосая Фрида прокричала в жестяной рупор: «Пионерам строиться отдельно! Пошевеливайтесь! Стройтесь в две колонны! Для нас перекинут отдельный трап, видите, с зелёными поручнями?! Договоримся: на трапе не разговаривать! Не смотреть по сторонам! Идти не в ногу, чтобы трап не сломался под вами! – на месте я вам объясню как это может получиться!» Димка Шведов протестует: каждый ёжик в лесу знает, что это – флаттер! Это когда вибрация ног совпадает с вибрацией моста! К трапу это не относится, - он слишком короткий! Все дружно загудели в знак одобрения. Фрида слегка смутилась, но преодолев собственный информационный «флаттер» отреагировала спокойно: «тем больше останется времени на изучение песен, которых вы, вероятнее всего не знаете … На пароходе идите направо по борту. Увидите вывеску «3-й КЛАСС» и спускайтесь по широкой лестнице вниз… »
Мы – это мы с братом Юркой – будущим капитаном дальнего плавания, не известным ИСТОРИИ незаконнорожденным сыном Бориса Пастернака. «Сегодня» ему 12 с лишним. Сын Переца Маркиша Симка. Отца расстреляли уже после войны, по коллективному доносу «братьев писателей». Юрка Колычев сын поэта по имени Осип – ставший со временем артистом МХАТа. Тимур Гайдар, оказавшийся с нами по «недоразумению» - ему все 14! Его дальнейшая судьба прослеживается по знаменитому псевдониму отца, ставшим и его фамилией – по рождению. Толик Дукор – наш любимый барабанщик. Сын поэта Ильи Дукора, следы которого затерялись где-то в ГУЛАГе. Судьба Толика после Чистополя – это драматический роман о преданной «вождями» стране Советов. Димка Шведов – сын Якова Захаровича, автора «Смуглянки», «На солнечной поляночке» и др. – мой милый приятель, бывший, как и я – юнгой Северного Флота с 43-го по 45-й… Мишка Дмитриев – лучший друг моего Юрки. Марк Волосов – кем бы ни стал он после войны, в моей памяти он навечно остался садистом, издевающемся над теми, кто мал и слаб. Лена Рудерман – дочь Михаила Рудермана, автора всем известной «Тачанки». Мурка Луговская, дочь известного писателя. Вовка Мадарас - венгр , сын автора хрестоматийного стихотворения «Голубой автобус» - посвящённого Республиканской Испании. После войны он стал генералом, Министром Обороны Венгрии. Юрка Барт, тоже венгр. Мы – с какой-то особой сердечностью относившиеся к нему, звали его просто Бартишкой.
Остальные вспомнятся по Чистополю, а сейчас мы тихой сапой только подбираемся к нему.
Третий класс пассажирских удобств – с его затхлым воздухом и жутко вибрирующими стенами, готовыми вот-вот развалиться. За ними – попеременно вращающиеся колена двух огромных «туда-сюда, туда-сюда» … Мальчишки с неописуемым восторгом глазели на это чудо.
Два часа дня. Откушав сырой черняшки с … чёрной икрой – парадокс времени (!) – мы дружной ватагой выбрались на палубу. Человек 20 – 25. Фрида тотчас оказалась рядом, и спрашивает, округлив и без того красивые карие глаза: «я обещала вам новую песню? – Толик, сбегай за барабаном! Лёня – возьми горн! Песня так и называется – «Юный Барабанщик». И она запела с нарочито лёгкой хрипотцой, сообразно героической теме.
 Мы шли под грохот канонады,
 Мы смерти смотрели в лицо.
 Вперёд пробивались отряды –
 Спартаковцев – смелых бойцов.
 Вперёд пробивались отряды –
 Спартаковцев – смелых бойцов…
 Средь нас был юный барабанщик,
 В атаку он шёл – впереди,
 С весёлым другом – барабаном.
 С огнём большевистским в груди.
 С весёлым другом – барабаном.
 С огнём большевистским в груди…
 Однажды ночью – на привале
 Он песню весёлую пел,
 Но пулей вражеской сражённый,
 Допеть до конца не успел.
 Но пулей вражеской сражённый,
 Допеть до конца не успел.
 Промчались годы боевые,
 Окончился славный поход.
 Погиб наш юный барабанщик,
 Но слава о нём не умрёт.
 Погиб наш юный барабанщик,
 Но слава о нём не умрёт…
Толик подобрал ритм. Лёня Леонидов – фанфарный строй. Получилось так здорово, что завершивший свою партию, впечатлительный Толя отбросил в сторону барабан с палочками, и откровенно заплакал. Спартаковка Фрида стала усиленно разглядывать что-то на почти не видимом берегу. Лёнька глотал собственную слюну, а мы – просто ошалели, то-ли понимая что-то, то-ли не понимая ничего …
Чистополь… Такой же дебаркадер, но победней. Покосившиеся деревянные домики за чертой берега, вышка минарета, двухэтажные купеческие особняки – на первый вид всё обветшалое, запылившееся.
У трапа столпились те, кому сейчас выходить. Среди них я увидел не прощённого мною Леонова. Михаила Ивановича Исаковского – автора знаменитой «Катюши». Двух Николай Николаевичей Асеевых. Один из них – известный поэт. Другой - ещё до революции чиновник страхового общества «Россiя». Сын и отец. Сын – в гору. Отец – вниз. Забытый всеми, в том числе и сыном, помнящим Папанины любовные пристрастия «ещё в те» годы, Асеев – старший влачил весьма жалкое существование… Ещё человек десять – писателей и их жён. Илья Сельвинский – прогремевший своей «Улялаевщиной» с женой и двумя дочерьми. Старшую Тату, я знал ещё по Внуковскому лагерю. Вспомнился почему-то просторный белый кабинет, пропахший медициной, с Ириной Николаевной за белым столом. Девчонка лет 12-13 не постеснявшаяся после клизмы плюхнуться на огромный горшок, и говорящая мне, десятилетнему!: «Я буду долго, если хочешь, садись … жопой ко мне – и спину погреешь, и дело сделаешь».- Было сказано немного грубей. Я, представив себе эту ужасную картину, опрометью бросился вон, едва добежав до ближайших кустов… Девчонку звали Татка. Она была озорна и неподатлива, при всей её «циничной» простоте. После войны я молчаливо гордился тем, что она выросла до главного художника тетра Ермоловой – на Тверской, и опубликовала свои гениальные верлибры. Приятно было получить от неё книжку с автографом – «Дорогому чудОку Мише Панченко – от Татки С.»...
Ехать до Берсута пришлось, видимо, по-назначению – Елене Златовой, - жене Степана Щипачёва, едва ли прославившим Россию поэмой «Домик в Шушенском», потянувшим на Ленинскую или Сталинскую премию. Вспомнились и приписываемые ему довоенные стихи, четверостишие из которых воспроизвожу:
 Ну, станешь ты стареть –
 И что же?
 Начнёшь… лысеть
 Сама собой.
 Но ты мне лысая, дороже
 Кудрявой девушки любой…
К Златовой – злюке из злюк, оттягивающей десятки ребячьих ушей за малейшую «провинность» - это никак не относилось. Темнорусокудрая, стройная мадам, хватая и скручивая ухо длинными пальцами – смотрела жертве в глаза, и с улыбкой спрашивала: «ну как? Ещё?...» . Она стала нашим воспитателем т.е. «воспеткой», как мы, не сговариваясь, боясь и ненавидя – называли её… Со временем это «сакральное» слово обозначало всех воспитателей.
С нами остались, естественно, Фрида и фельдшерица Ирина Николаевна. Мы звали её «Ирник» и любили все – поголовно. Принятый из её рук – даже градусник казался лекарством от всех болезней.
Из любимых нами «воспеток» с нами так же осталась жена поэта – имажиниста Григория Санникова – Елена Аветовна. О её трагической судьбе я расскажу позже…
В общем, коснувшись Чистополя только глазами, приближаемся к пристани Берсут. Справа от точки касания совсем неплохой песчаный пляж. Сама точка касания – типичный волжский дебаркадер. С тем же характерным ударом дерева о металлическую обшивку. Добавился разве звук напильника, скользящего по стеклу. Сошли с парохода на небольшую укатанную площадку. Построились спиной к пристани и … ахнули. Протащенная через лес деревянная лестница уходила ввысь, а посреди зелёного холма – из-за деревьев увидели очертания большого деревянного здания. На флагштоке перед ним одиноко болталась тряпица неопределённого цвета. Мы поняли, что это и есть наш пионерлагерь. На долго ли ? … До Камы рукой подать…
До Камы – рукой подать…
Раз – два,- все в ряд.
Впеерёд, отряд…
Возьмём винтовки новые,
На штык флажки,
И с песнею – в стрелковые
Пойдём кружки.
Рааз – два,- все в ряд.
Впеерёд, отряд…
Запевалою – Валька Молчанов. Лёнька Леонидов – с горном – позади строя. Толик Дукор – впереди как всегда – с потрясающе звонким барабаном. Барабан какой-то особенный, с тремя натянутыми струнами поперёк литавровой кожи. Не барабанные палочки – а «самшитики» -так называет их Толька, отбивая потрясающую дробь.
На лестнице замолчали, выполняя команду «строиться по два!». Десять ступенек – марш. Десять ступенек – марш. Десять маршей – сто ступенек. Наверху узнали, что комнаты для проживания готовы, а в столовой нас ждёт праздничный ужин. И действительно порция картофельного пюре, котлета и стакан кефира. Потом Хохлов с Еленой Златовой распределяли нас по комнатам, по четыре-пять человек в каждой.
Наутро, проснувшись, но ещё нежась на койке, я услышал песенный голос старшего по палате Юрки Колычева, печальный такой:
Город на Каме –
Где не знаем сами,
Город на Каме, матушке – реке…
Не дойти ногами, -
Не достать руками …
Город на Каме – матушке реке.
Вспомнился фильм о Максиме Горьком … «Детство», кажется. Там эту песенку поют ещё маленький Алексей Пешков и его друзья. Я начал тихонько подпевать Юрке. Подхватил Валька Молчанов, толик Дукор … И вскоре вся палата, забыв переброситься подушками и сыграть кому-нибудь «тёмную» - дружно, но негромко запела эту песнь -тоску, уносящую нас в московские кинотеатры «Арс», «Повторный», «Колизей», «Ударник» …
Хорошее время! Чудесные фильмы! ... А Москву, говорят, уже бомбили немецкие «Юнкерсы». Готовилось Великое сражение за Столицу…
Конец июля – время прекрасное! Маленький посёлок на берегу Камы занял в нашей жизни своё место. Не самое плохое. Вокруг – леса. Черника, костяника, малина, ежевика, лесной орёх, грибы. Правда, комарам эта прелесть до лампочки, и они бандами по тыще штук облепляли нас со всех сторон. Неужели отощавшие мальчишки и девчонки казались им вкуснее? Но, как бы там ни было, у каждого над койкой висели связки сушёных грибов, а в банках под койками алела наливка, не успевавшая превратиться в настойку. По доброй воле сдавали почти всё в столовку, чем заметно украшали скудный, строго нормированный стол. Начало августа 41-го. Ещё тепло. На рыбалку бегаем втихаря, т.к. не каждая воспетка согласна спускаться – подыматься по крутой лестнице, к реке. Они делают вид, что ничего не знают о нашем промысле, хотя на кухне иной раз, на раздаче, слышится их шёпот: «сегодня рыбка есть?».
Зато с Фридой всегда интересно. Но дисциплина у неё – на первом месте! Вот и сейчас – в красной своей кожанке, такая изящно-мужественная, при подходе к реке командует: «Рота – стой! Раз – два! Рассредоточиться! Старшая группа – влево! Средняя группа – посредине! Младшая группа – справа! Миша Гроссман и Женя Зингер – отвечаете за всех! Стас! Помоги мне натянуть бечёвку! Миша и Женя отмечают шагами метров сто вдоль берега и, отступив от воды метров на двадцать, вбивают восемь колышков. Стасик Нейгауз с Тимуром Гайдаром натягивают бечёвку, деля получившийся участок на три – с выходом к воде! Фрида: теперь я за вас спокойна! В воде не рассыпайтесь в стороны и выходите на свои участки! Я ответственна за каждого пионера, октябрёнка и комсомольца – как будущего борца за коммунизм во всём мире! Что и говорить – спартаковка! Патриотичная насквозь, но такая … красивая!
Через час протрубил горн. Мы выскакиваем из воды, наспех вытираемся чем попало и окончательно досыхаем у костра, который успела сварганить Фрида со старшими ребятами. От костра вкусно пахнет печёной картошкой.
« Здравствуй, милая картошка
 Тошка – тошка – тошка.
 Низко бьём тебе челом –
 Лом – лом!
 Даже дальняя дорожка –
 Рожка – рожка – рожка. –
 Нам с тобою – нипочём!
 Чём – чём!
 Здравствуй, милая картошка
 Тошка – тошка – тошка!
 Пионеров идеал –
 Ал – ал!
 Тот не знает наслажденья –
 Денья – денья – денья.
 Кто картошки не едал.-
 Дал – дал! ...»
Запела Фрида, подхватили Мура Луговская, Лена Дзюбинская и Лена Рудерман – счастливая обладательница отца, написавшего слова песни «Тачанка» подхваченной всем Союзом. Вскоре, упоённые дразнящим запахом «тошки - тошки» - запели все. Даже прибежали местные ребята – понять, о чём поют «выковыренные» (так называли в татарской глубинке всех эвакуированных).
Спели песню. Немного помолчали, затем, затаив дыхание начали извлекать из-под углей шикарные обугленные клубни. Обжигаясь, лопали их прямо с чёрной корочкой, вкус раздавленной зубами картошки чувствуя уже во рту.
Миша, сын Василия Гроссмана, предложил каждому рассказать какую-нибудь невыдуманную историю из своей жизни. Я вспомнил случай, связанный с Тимуром Гайдаром и мной. Кивнул ему головой: «Можно?». Он ответил, не совсем догадываясь: «Валяй!».
Я начал, дивясь собственному нахальству – выдаваемому за смелость: «Было это в Переделкино, в прошлом году. Мне было без месяца десять. Тимуру 14…Однажды мы с ребятами совершали побег из лагеря. Маршрут Внуково – Переделкино. Цель- посещение Корнея Ивановича Чуковского. Конкретный интерес – убедиться, правду ли говорят некоторые, что он ходит по своей даче в толстовке с огромным карманом, из которого торчит какая-то огромная книга. А в саду … такая коричневка! – Яблоня такая. А каждое яблоко … Ньютону по котелку именно от такого досталось!
На нас - просторные шаровары, стянутые резинкой у стопы. На ногах – хлюпающие в такт шагу не поймёшь что. А вот и дача. Забор преодолен за секунду, и всюду яблоки, яблоки… Прямо на земле: собирай и складывай в шаровары. Мы не заметили, как словно джин из чего-то, вырос великан с большим шнобелем, известный всему свету. Прищурившись, поманил дружную четвёрку пальцем. Робко подошли, и Юрка Колычев - сын Осипа, не удержавшись спросил: Корней Иванович, а что за книжка у вас в кармане? К.И. вытаскивает её двумя руками из карманища: - это – моя «книжка – малышка». Фолиант, значит. А чтоб понятнее было – Толковый русско – английский и англо – русский словарь, оксфордское издание. Спрашивает у меня: почему у тебя – худого, шаровары такие толстые? Не стесняйся – высыпай всё на землю и залазь воон на ту яблоню! Залез, набил столько, что начали сползать шаровары. Меня заменил Юрка(брат), а там и Юрка Колычев, и Мишка Дмитриев … Корней Иванович потрепал, ласково, всех за уши и повёл к калитке: В следующий раз стучите в дверь! Ишь – кузнечики! Выйдя за ограду посмотрели друг на друга, и рассмеялись – ну и вид в сползающих ниже пупа штанах!
Отойдя несколько шагов вправо, увидели трёх парней. Хотели обойти их, но те преградили дорогу. – У Чуковского наворовали? – Нет, он сам дал! Один из них – небольшой, коренастый, ухватил меня больно за ухо: а ты кто, шкет? Я? – Мишка Панченко! Отец поэт: «Animo Companeros» написал…- Что-то не знаю такого: - А ты кто? – Гайдар! Тимура все знают! – А я знаю своего отца и я ничем не хуже! – Тимур дал мне под дых, я ойкнул и …подпрыгнув, поддал ему головой в лицо. Он отпустил меня, и закрыв левой рукой нос, вдруг протянул правую руку: - Будем дружить! Люблю дающих сдачу! Вслед за ним протянули руки Витька Щипачёв и Стаська Нейгауз.
Поскольку я говорил приподнято и озорно, сидящие вокруг угасающего костра дружно рассмеялись. А я получил из рук всеми любимой Фриды дополнительную картофелину …
Часа в четыре прибежал взволнованный Хохлов, и объявил построение для всех: - Ребята и девчата! Начал он. Завтра уплываем в Чистополь – славный городишко на этом же берегу Камы. Километров сто с лишним до Казани. Нам дают здание бывшего Дома Крестьянина. Целых два этажа!... Разрешаю сесть: До пяти посижу с вами , картошка ещё есть? – Я протянул свою. Он с шутливой жеманностью поблагодарил и со словами – «альтруизм – это хорошо», отломил себе половину… Я заметил, что он глазами пожирает Фриду и девчат постарше. Чего это он! Девки, как девки! Не феи! Не принцессы какие-нибудь!... И к тому же – он такой старый! Сам вчера говорил, что ему все 36, и он освобождён от армии «по физическому состоянию здоровья»… Так возникла «нелюбовь» к Якову Фёдоровичу.
 21 августа 41-го. Пристань БЕРСУТ. Колёсный пароход старой постройки. По двум огороженным мосткам осуществляем, как говорит Фрида, операцию «БЕРЕГ - ПАЛУБА». Посадкой руководят Хохлов и несколько строгих особ женского пола, среди которых очень заметна Красная Кожанка, запомнившаяся мне, например – навсегда… Но об этом – после. Вот благороднейшая Елена Санникова. Чересчур строгая Елена Златова – жена С.Щипачёва. Супруга критика – телесная мадам Чичерова. Другие жёны – известных и не совсем известных, богемных и разных других деятелей так называемого авангарда музыки, искусства и литературы.(По определению партии и правительства.) .
Их мужья – всеми болезнями битые очкарики, организовывали в это время Московское ополчение. Более здоровые и ушлые – становились военкорами центральной и армейской печати…Понадобились и те, и другие, только ополченцы погибали чаще, а военкоры иногда получали отпуска в тыл и, хочется думать – заслуженные награды за идейное обслуживание войск. Относившиеся к партии не очень восторженно, или оболганные вчерашними друзьями – не за понюх табаку где-то валили сосны, долбали гранит, рыли канал для Порта Пяти Морей… Словом ГУЛАГ, из которого можно было получить «отпуск» только в иное измерение.
Однако, пароход есть пароход, и он – меся воду деревянными плицами, перемещал нас в Чистополь. По-здешнему - Чистай.
Мы с братом, Мишка Дмитриев и Димка Шведов всё пытались проникнуть в машинное отделение, из которого пронзительно и приятно несло маслом, соляркой и особым духом разгорячённого металла. Вахтенный механик упрямо не пускал к машине, не догадываясь, наверно, что трое из нас хлебнут от моря полной мерой… А может, потому и хлебнули, что нас никто не подпустил к нему?!
 Глава2

Философия есть философия! Каждый понимает её, как хочет! У фашистов – одна. У коммунистов – другая. У писателей – третья. У их детей, у нас то есть – конгломерат! Мы уже знали это слово, как знали и слово флаттер. И турбулентность, и опасное слово - генетика, за которое сажали как врагов народа. Дети усваивали слова и понятия – от родителей, а если те бывали в извечных творческих командировках – обращались к словарям и беллетристике любого рода. Других игрушек, как правило – не бывало …
С семи – восьми лет ребята уже знали, что напали на нас фашисты, и что Родину надо защищать. А Родина – при всём разнообразии или безобразии её отношения к своим чадам – это деревни и города, один из которых оказался Чистополем – на Каме (Чистаем), протянувшим нам свои работящие, но бедные руки. Некоторые сердитые «воспоминальщики» - наподобие Вадима Белоцерковского, злые на местных татар, приписывая тем чуть ли не любовь к фашистам и грозящим при случае порезать всех этих «выковыренные». Если по большому счёту – они жили своим этносом на земле своих предков, а «выковыренные» олицетворяли для них правителей России, отобравших у них право на ПРОСТУЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ …
 Глава 3

Итак, Чистай. Двухэтажный, показавшийся огромным – Дом Крестьянина. Освоили его меньше, чем за неделю. На первом этаже большая столовая и перетащенный из подвала старинный рояль, установленный у противоположной от входа стены. Вытаскивал его пришлый поляк со старшими ребятами. То ли беглый, то ли освобождённый из лагерей – высокий, но какой-то «осевший» человек по имени Станислав (с уд. на втором слоге). Помню его изуродованные морозом руки – с отпавшими конечными фалангами на каждой кисти. Но самое трагичное и удивительное в этом ЧЕЛОВЕКЕ, что ОН – МУЗЫКАНТ, ПИАНИСТ ОТ БОГА! Когда инструмент был извлечён, Станислав долго смотрел на него, потом, стерев полотенцем пыль, открыл крышку клавиатуры. И вдруг, закрыв глаза, профессионально пробежал по клавишам. Сначала по чистым октавам, потом – с диезами. После недолгой паузы перешёл на этюды Черни – «Школа беглости». Потом зазвучал Шопен – «8-й концерт», и … повернувшись к нам, обступившим его со всех сторон, поляк стал извиняться: «Простите пановэ, за плохую игру. И рояль расстроен, и я … забыл свой фрак, с бабочкой … в Варшаве.» Сзади раздался подростковый бас Стаса Нейгауза, пробирающегося через плотное кольцо ребят. – «Маэстро, Вашу руку!». Протянул к нему две вытянутые вперёд руки. Поляк, смутившись, спрятал свои – за спину. Попятившись назад, чуть не загремел с лестницы, но Стас успел вцепиться в его рукав и притянуть к себе. И тут он увидел обезображенные руки поляка и … следы крови на клавишах рояля. Это было НЕЧТО. Стас, в неистовстве восторга и сострадания, - приблизил руки Станислава к своему лицу и начал целовать их, - каждый палец в отдельности. Потом, как бы очнувшись, потянул его куда-то, громко причитая: «Ирник… Ирник!... Ирник!...Шопен!... Черни!... Ирник!...».
Около двух недель прожил Станислав в комнате со Стасом, Тимуром, Мишей Гроссманом и Женей Зингером. За это время он заметно поправился, ещё незажившими руками долго и тщательно настраивал и полировал рояль, найдя кусочек хромпика и выпросив на кухне пузырёк хлопкового масла. И … незаметно для большинства исчез. На раздачке говорят, что, когда он последний раз обедал, придя, как обычно, после всех(так почему-то надо было), к его столу подошли два субъекта с ледяным взглядом. Что-то негромко сказали. Он поднялся, подставив руки под наручники, и его повели на двор, где готовая сорваться с места стояла энкагэбэшная легковушка «для знатных особ». Немного позже Тимур рассказал мне доверительно, сто Станислав – генерал Войска Польского, перед военной академией закончивший консерваторию в Вене, и что ему около 42 лет.
А в детском интернате Литфонда СССР в это время царил «мёртвый час». Ребята называли его – «сонным перекуром». Потеряв, таким образом, Станислава, все общавшиеся с ним и по сей день горько сожалеют об этом странном, для нас не раскрывшемся и талантливом человеке. Дальнейшая судьба его, по-видимому, не менее ужасна, чем до появления в интернате. Потерянные фаланги кистей говорили об этом. И окровавленные пластины клавишей рояля.

 Глава 4
Вселенная не покоряется стандартам. Отдельная жизнь – отдельная глава в её истории. Индивидуальная! Таким был для современников Станислав Генрихович Нейгауз. Стас – как величали его во всех группах интерната, и в старшей, и в средней, и в малышовой …
Жил –был на Подоле
Гоп со смыком, -
Да – да!
Славился
Своим басистым криком, -
Да – да!
Глотка была
Прездорова,
И ревел он
Как корова:
Почему нет водки
На луне? …
Это пела старшая группа. Аккомпанировал – Стас.
Младшая пела своё. Аккомпанировал всё тот же Стас.
 Сидя на мачте
 Кто слёзы льёт,
 Тот не мужчина,
 А кашалот!
 Ну так, не плачьте
 Сидя на мачте –
 Вам всё равно – сидеть! …
Запомнилось только начало куплета.
«Старички» – куда входили парни лет по 14 – 15 – 16, пели «Студенческую», известную в то время всему русскоязычному свету.
 А в Столице – Москве
 Есть чудесный квартал,
 Он Козихой Большой
 Называется.
 От зари до зари,
 Как зажгут фонари,
 Там студенческий люд
 Собирается.
 Через тумбу – тумбу раз,
 Через тумбу – тумбу два,
 Через тумбу – тумбу три -
 Спотыкается!
 А Василий Святой
 С колокольни большой
 Сверху глядя на них
 Улыбается.
 Он и сам бы – непрочь,
 Провести с ними ночь,
 Да на старости лет –
 Не решается.
 Через тумбу – тумбу раз,
 Через тумбу – тумбу два,
 Через тумбу – тумбу три –
 Спотыкается.
 А Святой Гавриил
 Чёрту в ад доносил.
 Что Василий Святой
 Развращается.
 Он и горькую пьёт,
 Он девок берёт,
 И ещё кое-чем
 Занимается.
 Через тумбу – тумбу раз,
 Через тумбу – тумбу два,
 Через тумбу – тумбу три –
 Спотыкается …
 Но святой Гавриил
 По мордам получил,
 И теперь доносить
 Не решается.
 Через тумбу – тумбу раз,
 Через тумбу – тумбу два,
 Через тумбу – тумбу три.
 Спотыкается …
Аккомпаниатор - тот же! …
Проследим. Все три группы – вместе. А часы в столовке показываютшесть. В это время … закрывается татарский рынок, и сегодня опять ни лепёшки стащить у зазевавшейся торговки, ни яичка, ни огурчика … А ведь именно за такие «подвиги» изголодавшихся ребят восставал местный рынок, потрясая злыми словами – аки кинжалами: «Выковыренные! Вот немцы придут, они вам покажут!». Нам , голодным, не понять было, что татарский – по сути бартерный рынок – кое-как обеспечивал людям возможность «прибарахлиться», т.е. не ходить раздетыми. А для этого – надо лепёшку продать, и яичко, и огурчик.
 Выходит, умница – Стас, зная «всё» до тонкостей, уберегал силою уличной песни – знакомой нам почти с пелёнок, от улиц Чистая, ведущих почему-то всегда к рынку, к конфликту не понимающих друг друга сторон.
 Вместо паузы
Алла бесмилла иль рахим!... Алла бесмилла … Мечеть. Минарет. Призыв к молитве(намазу). С кольцевой площадки в верхней части башни, кажущийся маленьким – человек в чёрной феске. Его протяжный гортанный дискант, слыхать, наверное, за сотни метров.
Нас с Юркой это пение завораживает. Мы, читавшие всё подряд с трёх, пожалуй, лет, переносимся в пору, когда Бахчисарайский Фонтан был живым великолепием своего времени. Как хочется, чтобы Чистай, несмотря на московский часовой завод №2 , внедрённый в него с самого начала войны и выполнявший «военку», - не утратил своей первозданной певучести. По нашему представлению – Бахчисарайской! Пусть всегда ласкает мой православный слух: «Алла бесмилла иль рахим! …»
Если Бог есть, Он Один – на всех православных и мусульман. – Один на всю Вселенную! Так побойтесь Бога, несогласные с этим, но считающие себя верующими! Мы с братом, и многие наши сотоварищи по интернату думали так, или подобно.
 Глава5
Первое сентября 41-го.Идём в школу. Меня очень удивило … нет, жахнуло поленом по «балде» (транскрипция мальчишки), что я хотел с Толькой Дукором и Таткой Сельвинской, например, в один класс, а Дукор, почему-то, пошёл двумя классами старше, а Тата – тремя классами выше, Тимур, ещё классом выше – с Наталкой Дзюбинской и Вадимом Белоцерковским. В общем – каша!
Правда, в своём классе я освоился быстро. Только жаль, что с братом мы встречаемся и прощаемся на пороге школы. С другими так же. Среди соклассников – Мура Луговская, Лена Рудерман, Лена Дзюбинская, Ия Пермякова, Симка Маркиш, Дима Шведов, Толька Доронин …. На уроке географии сегодня осваивали тему «Восточная Сибирь». Узнали, например, что у реки Лены – есть приток Алдан. Всё бы ничего, но я, дурак набитый, зачем-то написал любовную записку Рудерманихе – будто нельзя об этом на перемене сказать, или вообще не говорить ничего. Сложил записку бумажным голубем и послал, когда училка водила указкой по карте. А голубь пролетел мимо Лены, и оказался у Мурки. Та разворачивает «посла любви», прочитала и хихикнула многозначительно. Берёт карандаш и что-то решительно пишет. А в это время как раз вызывают меня к доске. Я что-то мямлю, так как только что узнал, что у нас – география. Лена? … Приток? ... Географичка снова тычет указкой в карту, а Мурка в это время – со своей первой парты – ложит какую-то шпору прямо поверх раскрытого журнала. – Садись, двойка за невнимательность! Хочет поставить её – жирненькую такую, в журнал, но не успевает. Читает Муркину записку вслух, громко и выразительно:
У реки Елены
Есть приток Алдан,
А у Мишки Панченко –
Лена Рудерман!
На лице Валентины Степановны сначала изображается ужас, но уже через несколько секунд – смекнув что-то или о чём-то, и подобрев лицом, - говорит: - «Что ж? Причина – уважительная! В следующий раз – знать всю карту – на пять! Да, Лен?» Лена краснеет пуще государственного флага СССР, смотрит на меня с ненавистью и … молчит. Симка замечает это и произносит с пафосом: - «От ненависти до любви - один шаг!» Получается слишком громко, и Леночка, такая хорошая даже в слезах – выбегает из класса. До самого конца интернатской «командировки» меня преследовала эта сладкая песенка. Сладкая … но об «этом» с ней – виновницей «торжества» я не говорил уже, ни разу.
А однажды Ия Пермякова пригласила меня в гости. Она жила в городе, с мамой. Неужели влюбилась, как я – в «Тачаночку»?
Мама её, кажется, учительница, долго расспрашивала меня о семье, о моих пристрастиях и мечтах – «Кем бы ты хотел стать, когда станешь постарше?» Почему она всем интересуется? С напряжением ждал вопроса: не хотел бы ты жениться на … Иеньке, когда возраст позволит! На сей раз – пронесло! Хотя с одиннадцати нужно думать на несколько «ходов» вперёд. Жизнь – что шахматы, говаривал отец, ставя мне очередной мат.
31-го декабря 41-го. Как там в Москве? На Волоколамском направлении фрицы разбиты. С Химок, говорят, они только поглазели в мощные бинокли на очертания Москвы, и были отброшены. А наш Чистопольский немец Альфред Курелла то ли переводчиком, то ли пулемётчиком «устроился» в одну из частей Действующей Армии. Снимок успел прислать – с медалью «За отвагу» на груди. Два кубаря в петлицах. Лейтенант, значит. Погонов тогда ещё не ввели.
Новый, 42-й. Как отметили? Небольшой ёлочкой, в вездесущей столовой. На ней – несколько игрушек. Алюминиевый «дождь». Немного ваты – дефицит! Младшая группа слепила из папье-маше Деда Мороза. Что лопали? Наверное, что-то обычное, так как не запомнилось. Зато был … КОНЦЕРТ! Елизавета Эммануиловна Лойтер исполнила из какой-то оперетты песенку «Пепитты» - « Да, я всегда была – Пепитта Диаболо»… Толик Дукор исполнил на рояле «Танец огня», - Де Фальи, и «Неаполитанскую песню» из «Лебединого озера». Потом к роялю подошёл Стас. Поклонился всем набившимся в столовую и сказал: Хочу исполнить 8-й вальс Шопена. Посвящаю его тому, кто сделал возможным этот концерт. Вы помните поляка Станислава? Сейчас его этапируют куда-то, а может быть и … пытают. Последние слова Стаса потонули в аплодисментах, но кто стоял поближе, слышали его срывающийся до шёпота голос.
 Да, ТАКОГО Шопена – даже от ставшего потом знаменитым профессором Московской Государственной Консерватории – Станислава Генриховича Нейгауза – не слышал никто! Так мог играть только Автор «Восьмого»!
Зима 42-го выдалась на редкость холодная. Маршал Жуков развернул своих солдат на Запад. Остальные полководцы сделали то же самое, и мало – помалу теснили немчуру. А мы в это время пекли стащенные на кухне картофельные очистки, прилепляя их к трубам топящихся «буржуек». Вкуснее этого не придумать ничего!
С Николай Николаичем Асеевым (отцом) я нередко сталкивался в столовой, в послеужинное время. Его тщедушному тельцу явно нехватало скудной интернатской жратвы, он подходил к раздаче с пустой тарелкой, и с какой-то жалкой собачестью тыча пальцем в её алюминиевое донце шептал – «можно?». Иногда ему вежливо отвечали – «нет ничего, Николай Николаевич, извините …». Иногда донышко покрывали чем-то, и он, едва отойдя от окошка, поглощал это «что-то» с невиданной быстротой. А однажды я не увидел его. И на другой день. И на третий. Я-то приходил сюда к роялю. Мне Стас разрешал иногда постучать одним пальчиком по клавишам, вытягивая из его широкой души разные мелодии. Однажды даже заметил … слух у тебя абсолютный, а грамоты – ноль! Я бы тебя подучил, но рояль расписан на каждый час. Я – три часа занимаюсь, это норма. Толька Дукор – столько же. Ещё Лойтер берёт своё. Итого девять – десять часов. Нагрузка на инструмент – офигенная. А настройщика Станислава Берия или кто-то там забрал. Теперь ему –кранты.
И вот, старичка Асеева – нет. Едва подхожу к окошку раздачи, которое после ряда событий на фронтах называли амбразурой, как оттуда женская голова: «А Ник – Никича нет. В больнице он. Дня три - четыре, как». Меня охватывает нестерпимая боль. Жаль живого, и наверно единственного Представителя дореволюционного страхового общества «Россiя», чьи овальные, горячей эмали, таблички красовались почти на всех домах Росси, и на нашем Доме Крестьянина – так же. Такой крассивенный знак, который я бы носил даже у себя на груди …
Пожилая раздатчица тётя Маша положила в два судочка первое и второе – за три дня, наказав самому не слопать по дороге в больницу, и я пошёл. Часа через полтора сидел уже на краю койки, и Ник-Никич, насытившись и меня накормив – увлечённо рассказывал о «жизни старинной». Как жену любил, но на чужих поглядывал. Как в дома под красным фонариком захаживал. Забыв, что перед ним подросток, советовал мне «не теряться, но и головы не терять. Видишь сколько девчат вокруг, - за одну держись, а другую захватывай!». Знай он о моём печальном опыте «хватания» - отстал бы со своими советами! … Зато к мальчишкам я вернулся с целым карманом чёрных сухарей. Хватило на пять душ, то есть на палату. К Ник – Никичу я ходил месяца три – с тем же результатом.
Май 42-го. Приезжал Илья Френкель, с «Красной Звездой» на груди. Автор песни «Давай закурим». Елизавета Лойтер, жена его тогдашняя, собрала всех «интеров»(как мы называли себя), в столовую и с огромным чувством исполнила эту ставшую с её подачи – широко известной в Союзе песню, аккомпанируя естественно на нашем рояле, набиравшем свои зачётные очки.
Тёплый ветер дует,
Развезло дороги…
А на Южном фронте
Оттепель опять:
Тает снег в Ростове,
Тает в Таганроге, -
Эти дни когда-нибудь
Мы будем вспоминать.
О друзьях товарищах,
О боях, - пожарищах
Где-нибудь, когда-нибудь
Мы будем говорить:
Вспомню я пехоту
И родную роту,
И тебя за то,
Что дал мне закурить …
Давай закурим, -
Товарищ по одной.
Давай закурим –
Товарищ мой …
Для нас эта песня пахнула фронтом, разрывами бомб и гранат, дымом пожарищ, солдатами между Жизнью и Смертью.
Весна 42-го была богата печалями. В глубоком тылу, в Чистае, тоже гибли наши люди. Военный аэродром. Готовый к взлёту ЛИ-2 типа «Дуглас». 17-18 летние ребята. Шестнадцать человек. За последним закрылась дверца, и самолёт побежал по взлётной полосе.
Вытяжные фалы парашютов зацеплены карабинами на общей штанге вдоль салона. Сегодня, поскольку позади уже 8-10 прыжков – звёздный, то есть массовый прыжок, десантирование. Дверь салона открыта. Первый… Второй… Третий. Инструктор по отечески похлопывает каждого парашютиста по плечу: «Прыгай!». Когда прыгнул восьмой – инструктор посмотрел вниз и обомлел: по времени один за другим должны раскрыться белые купола, но видны только приземляющиеся фигурки ребят. Уцелели только успевшие прыгнуть. Расследование показало, что ранцы вытяжных парашютов были заполнены тряпками.
Первые похороны так и не познавших фронта вчерашних мальчишек, состоялись без Реквиема и речей. Тихо. Не хотели будоражить город.
В этот же год, снова неприятность. И снова мальчишки. Их было так же 16-17. ВСЕВОБУЧ, - так называлось всеобщее Военное Обучение. Миша Гроссман – старшина группы. Сегодня, как вчера, и позавчера, и ещё раньше – разборка снаряда 82-го калибра. Увесистая болванка килограмм на 12-14. Снаряд всегда находился в определённом месте, под ступеньками входа в призывной пункт.
Михаил берёт снаряд в руки и садится с ним «по-турецки» – раздвинув колени с спрятав голени, крестообразно – под себя. Перед ним – высокий камень с плоской площадкой наверху. Привычным движением юноша ложит снаряд на камень, пытается известным ему способом вывернуть взрывную головку. Но её почему-то заклинило. Что делать? Раньше она так свободно отделялась. Он берёт принесённый кем-то небольшой камень, пытается направленным движением «по резьбе» ослабить заклин. Остальные парни сидят вокруг и с интересом наблюдают за процессом. Вдруг срывается краснорыжий Женька Зингер и бежит в дощатый туалет в конце огороженной площадки. Едва успевает закрыться, как страшный взрыв сотрясает всё вокруг. В закрытую дверь вкрапляются десятки осколков, но не задевают пребывающего. Так уцелевает Женя. С остальными хуже! Шесть погибших, в том числе толковый парень Миша Гроссман. Остальные – подранки. Как тяжело хоронить не состоявшихся бойцов далеко – далеко от поля боя! Как нелегко признать себя, не понюхавшего пороха – инвалидом проклятой войны!
Я посвятил немало добрых строк нашей Фриде. В последние месяцы её как-то не было видно…
Из Туапсе в Чистополь приехал фронтовой знакомый моего отца Вадим Стрельченко …
 Отдав немцам последние оплоты Южного фронта – Севастополь и Керчь, Черноморский Военно-Морской флот перебазировался в Поти и Туапсе. Из этих баз эсминец «Сообразительный», линкор «Севастополь», крейсер «Киров», и другие корабли, подводные лодки и торпедные катера нашего флота топили немецкие «Фердинанды» и «Маришешти», транспорты с солдатами и грузами для немецких войск …
 Мой отец до сих пор не член Всесоюзной Коммунистической Партии (Большевиков). Ему не положен отпуск из театра боевых действий. Приезжают другие. Их талант не вызывает ни каких сомнений. Об этом говорят их популярные песни. А насчёт боевых подвигов немножко сомневаюсь, хотя блестят на их гимнастёрках ордена и другие знаки отличия.
В общем, капитан-лейтенант - «каплей» - Стрельченко. Вадим. Он отыскал нас с братом в школе, в конце учебного дня. Вид боевой. Орден «Красной Звезды». Несколько медалей. Фотоаппарат в чехле. Через плечо – полевая сумка. Говорит – «Здрасте, ребята! Я от отца. Он велел вас сфотографировать». Недалеко от школы «каплей» нашёл огромную кучу навоза. Только вчера из колхоза привезли вилы и грабли, и наш класс, очистив «авгиевы конюшни» - всё свалил в большущую кучу. – Этот пейзаж радует! Оригинально! – Говорит боевой моряк, щёлкая затвором аппарата. – Тебя зовут Миша? – Лезь на кучу. Пусть Павлу станет веселее! Я лезу на кучу и вижу, как червяки пытаются оседлать мои дырявые сандалии. «Каплей» щёлкает затвором второй раз.
- А папа что-нибудь передал? Хоть записочку!
- Он был очень занят …Ну, я пошёл. Дел тоже очень много, а у меня несколько дней всего… Развернувшись, сделал от нас несколько шагов. Остановился. О чём-то подумав, вернулся. – Извините, ребята. Я забыл вам шоколадку передать. И полез в кожаную полевую сумку.
 Возле интерната толпились люди. Суетились вокруг какого-то гроба, обитого кумачом. – Гвозди, гвозди давай! – Чего ты мне суёшь? Давай двадцатьпятку! Суета с приглушёнными голосами, словно опасаются разбудить того, кто в гробу . А в гробу оказалась … Фрида, наша дорогая, незабываемая, умная, красивая …
Оставляю без лишних подробностей, как её хоронили. Как выпал гроб из дрожащих рук парней, и стал поперёк ямы. Как отвалилась крышка, прибитая четырьмя мелкими гвоздями … Вспоминаю сейчас эту жуткую картину. Приходит на ум понятие : она что есть сил сопротивлялась этой смерти, этим похоронам … Сопротивлялась паратифу, который, всё же, оказался сильней.
 Глава 6
Сначала сбежал Тимур Гайдар. Оставил под подушкой записку – «Ищите на Северном или Черноморском флоте». Незадолго перед этим приезжал с фронта некий почти свидетель гибели его отца – Аркадия Гайдара. Мы слушали, растопырив уши. Ещё бы! В пятнадцать командуя полком, неужели он не мог воевать в каком-нибудь Политотделе Армии или Фронта? Нет же! Не пощадив ни себя, ни советской литературы , он попросил пулемёт (один пулемёт!) и прикрывал отход небольшого партизанского отряда, пока фашистская пуля не сразила его. Мальчиш-Кибальчиш – зеркальное отражение его сути! СВЕТЛАЯ ИМ ПАМЯТЬ!
Тимур пробыл в интернате всего год, но заразил меня неукротимым желанием очутиться на фронте. До окончания войны, которое приближалось с каждым днём, оставалось долгих три года! …
И всё-таки, я, мальчишка тех лет, восстаю против твоей несправедливости – Вадим Белоцерковский, по кличке «Биль» или «Рем»! Ты пишешь, Тимур был этаким «жуиром», хватавшим под белые рученьки сразу до двух девчат! Ты, «кулинар» бытовухи – пишешь о красногубом щёголе в тельняшке и клёшах? Пишешь о неком сухопутном адмирале, выполнявшим задание КПСС по развенчанию американского империализма и капитализма в ведущих странах мира?
«Сухопутный адмирал» … - Я встретил его на палубе эсминца «Жёсткий», уходившего из Мурманска на боевое задание по эскортированию американских транспортов, привозивших нам танки, разное снаряжение для ведущего активные боевые действия Северного Военно-морского флота … Во всём, что пишет твоё не очень «совестное» перо, сквозит вальяжная ирония сноба и простая обывательская зависть! Даже о сыне Тимура, Егоре, которого я знаю со школьных «пелёнок», ты пишешь как о реформаторе в кавычках. А в кавычки-то его заключили такие, как ты – забывшие, что на кануне прихода Егора во власть – таинственно исчезло золотое содержание банка СССР, а в витринах магазинов появился «золотой» запас больших бутылей ржавого гранатового сока и миллионы рулонов туалетной бумаги(почти потерявшей свою актуальность). Эх Вадим – Вадим! Ты и Стаса (Нейгауза) не пощадил, оставив его наедине всего лишь с «Гоп со смыком» и прочими «классическими вещами». Был, конечно, и «Гоп» - для тебя и других любителей блатной классики. И «Кондуктор, нажми на тормоза» и другие – для нас – «середняков». Но разве только один Бог знает, сколько времени и сил отдавал он Листу, Чайковскому, Шуберту и Шопену? Разве не все мы вонзали уши в закрытую дверь столовой, когда он ТАМ вдохновенно музицировал! … Однако, хватит злоупотреблять «мальчишечьим» диалектом. Отныне перехожу на «Вы», обещая больше Вас не задевать! …
 Глава 7
Санька Чичеров жил с матерью на втором этаже интерната. Полноватый, черноватый, симпатичноватый, дцатилетьний. Узнав, что из соседнего интерната ЗАГОТЗЕРНО кидали в окна хлеб с маслом, а наши малыши стояли под окнами и бросались как воробьи за каждым куском; - решил, то ли по доброте сердечной, то ли так просто, повторить опыт «зерновцев», как мы называли соседей.
Однажды Санька разрезал буханку черняшки поперёк – кусков на пятнадцать. Намазал каждый маслом и облепил чёрной икрой. Затем каждый кусок – на десять или больше ломтиков. Открыл настежь окно и начал прицельное «бомбометание»; - Эй, Серж – лови! Витёк – лови! Шнапс – лови! Чарли – лови! Борь – лови! … У него был подарок отца – трофейный фотоаппарат «LEICO», в простонародье «Лейка»; Кинет кусок – сфотал. Кинет кусок – сфотал. Кинет … Он так увлёкся, что вместо последнего куска – кинул фотоаппарат. Чарли, хорошо, заметил. Прыжком вратаря спасавшего «девятку» от верного гола, он подставил себя, и аппарат успокоился у него на груди, набив хорошую шишку, Фантастика – а ведь было! Одного было не понять: у нас – ничего, а у него – во сколько!
Мишка Дмитриев часто получал посылки. И отец вроде не заметный. Простое имя – Тимофей. Ни писатель, ни критик, ни музыкант. А посылку - каждую неделю! Как Юркин друг – он вместе с ним уходил открывать заветный ящичек в лес. Оттуда они приходили довольные, сытые, в сгущёнке на мордализациях, жующие что-то остаточное. Однажды я спрашиваю брата – что жуёшь? Он вытащил изо рта кусок сырокопченой колбасы, - хочешь? Я потянулся рукой к душераздирающему кусочку, а он передо ртом моим делает фигу, а колбасу со скоростью молнии отправляет себе в рот. Долго смеётся надо мной – взахлёб. В другой раз вообще отчудил: Мишк, а Мишк, откуси мне … нос. Ну, не бойся … откуси! Настаивает. Я понимаю, что это шутка, и открываю рот. – закрой глаза! Закрываю, надеясь на кусочек колбасы или шоколадки из посылки его друга. И тут он … сморкается, разражаясь гомерическим смехом. Миша Дмитриев смеётся рядом.
Это и определило наши отношения на будущую жизнь. При одной матери на двоих – интересы разные, хотя и моря хлебнули оба: он – Черного и всех остальных, - я – Баренцева. Я его, со временем, простил, но Творец – при всей Его доброте, до сих пор не способствовал нашей встрече. Уже более полувека.
 Глава 8
Вторая половина 42-го. Наши войска на всех направлениях ведут ожесточённые бои. Танки генерала Гудериана не выдерживают жгучих поцелуев «Катюш» … Наши танки «Т-34» и «И.С.» брошены против фашистских «Тигров» и «Пантер». Они служат прикрытием для наших солдат и приближаясь к немецким монстрам забивают их связками ручных гранат. Группировка генерала Паулюса не выдерживает натиска войск генерала Родимцева … Полковник Покрышкин и майор Кожедуб сбивают немецких ассов из «Люфтваффе» … Танкист Александр Космодемьянский мстит немецким захватчикам за сестру свою Зою, повешенную ими, но не сдавшуюся … Дом сержанта Павлова подпускает солдат Паулюса только на расстояние меткого выстрела… - Из заголовков центральных газет, попадавших иногда в интернат.
В те дни я скопировал на целом ватмане карикатуру, кажется, Ю.Ганфа, изображающую удирающих фашистских солдат. Кто-то из поэтов, прибывших с фронта к чадам своим на побывку, дал текст:
По дороге столбовой
Блещут пятки; -
Фриц и Франц бегут домой –
Без оглядки …
Можно сказать, мы жили фронтом, его успехами и неудачами, очерками о нём, песнями … Даже друзей себе выбирали, точнее, становились друзьями через понравившиеся песни наших отцов. Пусть не обижаются товарищи композиторы; - песня застревала в памяти и зудила язык только благодаря словам. Музыка? – Хорошо! Даже здорово! Но она воспринималась в гармоническом сочетании с текстом. Напеваешь одну мелодию – навевает определённое настроение. Вставляешь слова – рвёт душу!
Большинство из нас знали Алексея Суркова. Он часто приезжал во Внуковскую пионерскую обитель. Сына его (кажется, Алёшку) уважали. А отца его уважали, почти не зная его стихов. Хотя бы за заметную хромоту и трость в его руках, в память о Гражданской. А может быть, уважали … авансом, как бы чувствуя, что за ним ГРЯДЁТ - ПЕСНЯ, которую мы начали петь в Чистае:
Вьётся в тесной печурке огонь,
На поленях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь -
Про улыбку Твою и глаза.
И поёт мне в землянке гармонь -
Про улыбку Твою и глаза.
Пой, гармоника –
Вьюге назло.
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных лесах под Москвой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
От Тебя я теперь далеко,
Между нами снега, да снега.
До Тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре … шага …
До Тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре … шага …
А ещё я любил Кларочку Гордон. Белокурая такая. Кудри на плечах. Зелёно-голубые глаза, гордо смотрящие на мир.
Её обрисовывать – время зря терять! Бюст не пышный … Но не можно глаз отвесть! В 12 лет я знал, что такое ЭСТЕТИКА БЮСТА, в 9-10 лет изучив «этот вопрос», в Пушкинском музее, на примере Венеры Милосской.
В 12 лет, пусть мать меня простит,
Мы знали ВСЁ, хоть ничего не знали …
Объясняет не знающим этого феномена Константин Симонов.
 Кларе в 42-ом было 18-19 лет. Мне – лет на шесть – семь меньше. О моём боготворстве в свой адрес она, естественно не знала ничего во все периоды своей жизни. Я писал ей стихи. Писал, и рвал ... и рвал … и рвал. В моих снах она приходила ко мне. Станет у изголовья, и молчит, выдавая себя лишь дыханием. Я оборачивался, и видел её … мраморной … без рук. Совсем обратное от Пигмалиона, силою любви оживившего созданную им скульптуру …
К чему я связал любимую (точное – самую любимую) песню с Кларой? – Да потому, что услышал её впервые из уст этого богоподобного существа … Богу- Богово! – да будет нам известно! А разным прочим – нам то есть, - соответственно, по делам нашим …
 Глава 9
В конце 42-го интернат питают получше, чем вначале. Но нам становится тесно в нашей обувке и одёжке. Выходит – подрастаем, помаленьку. Поэтому, каша манная в блюдечке, 15 грамм масла на куске хлеба и стакан жидкого какао не решают проблемы сытости.
Толька Доронин в каком-то наставлении вычитал, что многие болотные растения имеют клубневидные корни, содержащие крахмал и всё такое. Составляем план поиска болот в ближайшем лесу. Сколачиваем отряд из шести ребят. Командир – Юрка Колычев. Остальные – это Вовка Мадарас, я с братом, Мишка Дмитриев и автор предложения.
Густые заросли терновника осиливаем с трудом. Рубахи – в клочья. Штаны – тоже. Руки – в кровь. Однако, выходим на заветную опушку. И вот оно – болото! Кругом жёлтые лилии, стрелы камыша с чёрными набалдашниками, высотой в три – четыре метра. Ряска … Ряска … Ряска. То тут, то там сияют зеркальца воды. Подходим к ближнему и видим: пиявки, тритоны, розовые аксолотли, головастики. Из рыб – краснопёрка, карась, и ещё какая-то, большая. Из насекомых – миллиардные стаи мошкары. Совсем, как в Берсуте! Только мы, наученные горьким опытом, на сей день вооружены такой отпугивающей мазью, что боимся даже друг к другу подходить. Но, подходим. Нас – шесть. Каждый – рискует. Каждый – готов придти на помощь, если она потребуется.
Толик Доронин и я получаем свою делянку. Остальные – свои. Толька спрашивает – плавать умеешь? – ага! – Нырнёшь вон под ту кочку? – ага! Долго не раздумывая ныряю, за чем- то шарю под кочкой, а она оказалась корягой, а коряга вдруг превращается в громадную рыбину, пришедшую сюда, по-видимому, издыхать – от старости. Её последним желанием оказалось – закрыть свои мутные глаза и перевернуться, обнажив свой поросший зеленью и ракушками живот. Я вылезаю на берег, а Толька, в не себя от ярости, вопит: - чего ты её не забрал, испугался!? Салага! И, нырь в воду – не умея плавать! Жадность оказалась сильнее страха! Да и не жадность, наверное, а стремление побыть на гребне славы. Но сейчас было не до неё, потому что он сразу начал тонуть и вытаращив глаза, взывал о помощи. Пришлось теперь подныривать под него, а он вцепился в меня и тянет на дно. Еле освобождаюсь от него, успев крикнуть: - лезь мне на плечи и кричи ребятам, они прибегут и помогут нам обоим. Я подставляю плечи, прекрасно понимая, что до вязкого дна с полтора наших роста, - проверено палкой. Хорошо, что ребята подбежали сразу, потому что моего подводного дыхания хватает не больше двух минут, - тоже проверено практикой … И дно засасывало …
Собрался консилиум; - что делать с рыбиной? Решили – отставив растения, вернуться с почётным трофеем. Я полез в воду в третий раз. Подтянул рыбку к берегу. Вытаскивали её втроём.
На кухне её взвесили, оказалось – 23 килограмма. Но Доронину Анатолию Ивановичу, тотчас посвятили, перефразировав известный нам текст:
Однажды некий дуралей,
От мысли собственной немея –
С собою пару пузырей,
С собою пару пузырей, -
Берёт он … плавать не умея.
Надев на ноги пузыри,
Нырнул в болото с головою,
Но голова, ва – ва,
Тяжелей ног, ног – ног –
Она осталась … под водою …
Пели, правда, беззлобно, потому что ухи хватило на всех, а запаха тины, которого я так боялся – никто и не заметил. Зато перца и лавра было предостаточно. Аппетита – тоже …
 Вместо паузы
 В хронологии тех или иных событий, я, возможно, не всегда точен. Я не ставил перед собой задачи воспроизвести календарно-историческую фактуру тех лет. Манштейн и Гудериан – со своими «Тиграми» и «Фердинандами» - тогда-то. Родимцев против Паулюса - тогда-то. Дом сержанта Павлова - тогда-то … Эти события широко известны в мире, но если кто-то пожелает – пусть уточняет, для себя. Просто, что запечатлелось в памяти «того подростка», то и оказалось на бумаге – со всеми своими «удами» и «неудами». Мне хотелось бы отобразить не только биологическое проживание мальчишек и девчонок, так или иначе связанных с интернатом Литфонда, но и живую связь между нами, - заброшенными в Чистайскую даль по воле «Партей-геноссе Г.» и «Товарища С.» - с жизнью общества, разделённого ПОПОЛАМ – на военных и штатских, «выковыренных» и «потеснившихся»; почти «свободных» и … «врагов Партии и Народа».
 Глава 10
Братья Мур … Стройные, красивые, щеголеватые. Не помню ни имён, ни какого они рода – племени, но вспоминаю, как чинно они подымались по лестнице интерната – на второй этаж. Как Юра и Майя Корабельниковы прижимались к стенке, уважительно пропуская их впереди себя. Будучи довольно бесцеремонным (в мальчишеско – подростково – юношеско – мужской среде ) – спрашиваю Юрия, - на голову выше меня и старше намного: - Юр, а кто это? – Миш, а видел, - из кармана старшего выглядывает «Паркер»? – я превращаюсь в знак вопроса, и он поясняет, что это – авторучка, и что она - лучшая из лучших в мире. «Паркер» - среди ручек». «Страдивари» - среди скрипок» …
Решив, во что бы то ни стало, поглазеть на пишущее чудо, подержать его в руках и даже написать им хоть пару слов – наметил план действия: Жду внизу в 8.30, когда они спускаются, согласно графику для старших, в столовку. Только за их спинами закрывается подпружиненная дверь, - я, как могу спокойно, поднимаюсь наверх и, если дверь не заперта – захожу в их комнату … Так и получилось. И вот ОНА, т.е. ручка, в моих руках. Корпус набран из колец, нанизанных на золотую основу. Кольца – из разных минералов, отделяются друг от друга золотыми шайбочками. Колпачок – такой же. Перо – платиновое. Откручиваю корпус от головной части – все детали из золота, а помпа набирающая чернила, тоже из какого-то минерала, но не пластмассы. Собираю детали и вытаскиваю приготовленную бумажку. Мамма Мио! Лёгкий нажим, и перо само бежит по бумаге, оставляя за собой то ровную дорожку, то такую же ровную, но такую непокорную строку, - застрявшую в памяти:
 О, «Паркер»! От тебя хожу в угаре!
 Для пишущих, ты лучший самопис!
 Как лучшая из скрипок «Страдивари»,
 Готовая на творческий каприз …
Это четверостишие и спасло меня от всемирного позора. Расскажу, как. Только окончил писать, шаги в коридоре. Я машинально – ручку в карман. Входят, братья. Остолбенели, увидев мальчишку. Старший спрашивает: ты почему здесь? – Молчу, не зная, что сказать. Говорю сбивчивое «не то», сходу веря в придуманную версию: «Шел мимо, увидел открытую дверь, вижу – кошка на столе сидит(эта кошка, по имени «Циля», действительно гуляла где хотела). Я стал её гнать. Подошёл к столу – там среди бумаг красивая ручка. Решил попробовать, как пишет … »
Младший Мур говорит: а почему рука в кармане, хотел ручку стащить? – нееет … И искренние слёзы водопадом хлынули из моих глаз … Просто я … растерялся, и случайно положил её в карман … Боялся, что будете смеяться за стих … Вот он! И я вытаскиваю вместе с рукой клок бумаги, обернувшейся вокруг «злополучной» ручки.
Старший Мур расправляет бумажный комок и читает. – О, так это было посвящение фирме «Паркер»! Можно переписать? – Я киваю головой и мысленно благодарю Бога, который, по-видимому, есть и в Чистае.
Младший Мур: - Как тебя зовут? Мишель, говоришь? О чём то думает, высказывает мысль вслух: - Мы бы рады тебе сделать презент, но она – одна на двоих и нужна каждый день. Извини нас … Пожимает мне руку: - А всё таки, написано здорово!
Я ухожу от них, чувствуя себя победителем и самым счастливым мальчишкой на земле. Ребятам в палате рассказывал, что Муры пригласили меня к себе и разрешили пописать их ручкой, о которой, оказывается, знали все, кроме меня, её испытавшего собственными слезами.
Глава 11

Елена Дзюбинская … неужели я ее тоже любил? Одна из тех, с кого пылинки надо сдувать (!), - как наставляла меня мама Таня, дворянской крови Хрусталевых. Но, по порядку. В их девчачьей палате был патефон, несколько пластинок и пара запасных иголок. Ребята не имели обыкновения заходить в их палаты. Однажды, идя мимо, я услышал «Черноморочку» - в исполнении Эдит Утесовой. Задолго до войны – часто слыша ее по радио – я замирал, отходя от источника звука только с окончанием песни. Что песня отца – конечно, приятно. Но каждая песня – образ того, о чем она. Для меня «Черноморочка» - это сложный, неповторимый запах моря. Запах рыбы. Скрип портовых лебедок. Протяжно–густые зовы отходящих и приходящих кораблей. Потемкинская лестница. Дюк Ришелье – с четырьмя огромными мраморными вазами по краям пьедестала, если не путаю с верхней площадкой у лестницы. Рынок «Привоз» - девятое чудо света. Словом – привет из довоенной Одессы, такой неожиданный и приятный… «Вдоль Слободки девушка»… Сейчас Одесса – конечно, временно у Румын…
Я не выдержал и постучал. Дверь скрипнула, и высунулось личико одноклассницы Лены Дзюбинской. – Чего тебе? – Песню отца послушать, «Черноморочку». – Так это песня отца? А где он сейчас? – С последним кораблем покидал Севастополь. Сейчас, где и весь Черноморский флот – в Поти или Туапсе… - Заходи, заходи. Перевела звукосниматель на начало песни. Деловито завела пружину. Мило улыбнулась- «мне – лично»:
Вдоль Слободки девушка
Не спеша идет,
А в платочке шелковом –
Целый сад несет.
Белая акация, синяя сирень,
А в глазах у девушки
Черноморский день.
Просят дети малые,
Просят старики:
Ну, хотя – бы – веточку
Из ее руки.
Слободская улица,
Да поймешь ли ты –
Что у Черноморочки –
Руки заняты…
Что у Черноморочки
Руки заняты…
Слободская улица не поймет никак;
На углу Минаевой:
Ждет ее моряк. –
Он быстрее ласточки, прилетел сюда –
Будто – бы случилася
С девушкой беда,
Будто – бы случилася, с девушкой беда –
Он к любимой девушке
Молча подошел:
Уронила девушка и цветы и шелк.
Улица от веточек,
Просто без ума!..
Моряку досталася
Девушка сама!
Моряку досталася
Девушка сама!
Прослушал песню до конца. Внимательные ко мне девчата, повынимав откуда – то платочки, утирали влажные глаза. Я был растроган, но держался мужественнее их. Шел конец 1942 года. Фронтам было тяжело. А душа нуждалась в песне. Каждая!



Глава 12
Январь 43 – го нагрянул как–то неожиданно. Вчера прошел концерт – с оглушительным успехом Стаса Нейгауза, сыгравшего сразу три вещи: любимый вальс №8 – Фредерика Шопена; «Лунную» - Бетховена; «Первый концерт для фортепиано с оркестром» - Чайковского. К Стасу подошли братья Мур и попросили автограф. Он размашисто расписался на своей фотокарточке – предложенным для этого «Паркером». Я аплодировал громче всех, будто это я сам материализовался в памятную для меня ручку, а в ней были не чернила, а кровь беспокойного ко всему сердца.
Потом выступила мастер художественного слова – Людмила Кайранская. Прочитала сцену прощания Анны Карениной с сыном. Она так вдохновенно читала, а тема прощания оказалась настолько созвучной времени, что женщины, не стесняясь, плакали навзрыд. Девочки им вторили, а присутствующие здесь ребята крепились, сжав кулаки. Я был в состоянии между всеми чувствами, царящими в зале в те незабываемые часы.
В 6.00 вечера отключился свет, но концерт продолжался. Елена Лунц, недавно приехавшая из Москвы, исполнила на скрипке «Кампанеллу» Паганини – Листа. О, ЭТО БЫЛА ВЕЩЬ! – На несколько порядков выше слов, которыми можно было – бы оценить само произведение и качество исполнения. Затем выступили Мура Луговская, Леночка Дзюбинская и Лена Рудерман, исполнившие азартно и способно «Молдаванеску», под аккомпанемент Елизаветы Лойтер… Особое внимание хочу уделить Толе Дукору. – Тому самому барабанщику, который мог исполнить на барабане любую мелодию. Когда он подошел к роялю, дали свет. Толик послал люстре воздушный поцелуй, и без всякого объявления начал играть «O, Sole – mio». Эту красивую «неаполитанку» знали все в зале. Стали дружно подпевать, а неожиданно вышедший на сцену Юрка Колычев взял на себя сольное исполнение, причем итальянскими словами.
Восторг был всеобщим.



Глава 13
В марте 43 – го к своей семье приехал фронтовик Яков Захарович Шведов. В отличие от «кубарей» и «шпал» он носил на плечах золотые погоны, с майорской звездочкой между двумя просветами: Смущало то, что когда–то белогвардейцев называли «золотопогонниками». Недавнее воспоминание об этом – фильм «Чапаев», где золотопогонники генерала Каппеля шли в бесполезную психологическую атаку – против папах и дырявых ботинок с обмотками, воевавших, почему-то, «не по правилам»…
На обеде воспеточка Флора Лейтес объявила нам о приезде Шведова, желающего встретиться с ровесниками (или почти) его Димки. Часам к четырем, в воскресенье.
В назначенное время в столовке сдвинули два стола, накрыли темным сатином. Оказывается, Яков Захарович привез с фронта интересные трофеи: пилотку эсэсовца; погоны всех родов гитлеровских войск; высшую награду фашистов «Железный Крест»; офицерский орден «Рыцарский Крест»; знак Боевого ранения»; пробитую осколком каску солдата «Вермахта»; кусочек обшивки самолета «Мессершмидт»,сбитого зенитками их части; банкноты «Дойче – Банка» и алюминиевые «пфеннинги» (или пфенниги) – которые уже бывали в наших коллекциях и назывались просто «финиками».- На «решке» у них – цифра достоинства. На «орле» - проклятый фашзнак, т. е. свастика.
Яков Захарович показывал, а его сын Димка (мой дружбан еще со Внуково) – ассистировал ему, т.е. зорко следил за жадными руками пацанов – чтоб не стырили чего.
Спрашиваю, показывая на ордена и медали: А много вы, Яков Захарович, лично- сбили самолетов, или убили фашистов?
-Находясь в армейской газете, я часто выезжал на передовую – в самое пекло. Расспрашивал солдат и офицеров о подвигах их, а иногда сам рисковал жизнью. Видите, на столе рваные куски металла? Они от мины, разорвавшейся почти рядом.
-Димка, принеси мою полевую полевую. Через несколько минут запыхавшийся Димка приволок ее. На лицевой стороне офицерской сумки красовалась рваная пробоина. Мы потянулись до нее, каждый норовя погладить сумку, раненную вместо Якова Захаровича.- Впервые с уважением я любовался орденами на его широкой груди, пересилив скептическое отношение к ним из-за некоторых окопавшихся в Чистае литераторов, тоже получавших (иногда) боевые награды.
А Димка? – он Димка и есть. Шикарные, коричневого сафьяна полусапожки. Молнии на обоих. Кончаются (или начинаются?) металлическими колечками, с продетыми через них пикантными ремешками, разрезанными на три полоски. Чудо, и только! Он страшно гордился ими. Трофейными. Румынскими. Иногда даже давал их потрогать: Вверх! Вниз! – Бесшумная молния четко выполняла свое шикарное предназначение.
На смотр фашистских регалий пришла Елизавета Лойтер. Ахнула, всплеснула руками. Примерила элегантную эсэсовскую пилотку. – Хороша! Посмотрелась в зеркальце и вдруг резко, с явным отвращением бросила ее на стол. Недавно приезжал с фронта муж, с песней: «Давай закурим». Она представила на миг, как рыжий эсэсовец целится в него, фронтового корреспондента «Красной Звезды»…
Успокоившись, нагнулась к сидящему на стуле Шведову. Что–то спросила. Он что-то сказал в ответ, добавив – «и ноты есть»! Так мы оказались свидетелями только что испеченной интерпретации «Смуглянки», написанной еще до войны, и здесь обработанной до сюжета с партизанским акцентом.
Как-то летом, на рассвете, заглянув в осенний сад,
Там смуглянка – молдаванка собирает виноград.
Я краснею и бледнею, захотелось вдруг сказать:
«Станем над рекою – зорьки летние встречать»

Раскудрявый, клен зеленый, лист резной,
Я влюбленный и смущенный пред тобою.
Клен зеленый, да клен кудрявый,
Да раскудрявый, резной.

А смуглянка – молдаванка отвечала парню в лад:
«Партизанский молдаванский собираем мы отряд.
Нынче рано, партизаны, дом покинули родной,
Ждет меня дорога к партизанам, в лес густой»

Раскудрявый клен зеленый, лист резной,
Здесь у клена мы расстанемся с тобой,
Клен зеленый, да клен кудрявый,
Да раскудрявый резной.

И смуглянка – молдаванка по тропинке в лес ушла,
В том обиду я увидел, что с собой не позвала.
О смуглянке – молдаванке часто думал по ночам,
Вдруг свою смуглянку я в отряде повстречал.

Раскудрявый клен зеленый, лист резной,
Здравствуй, парень- мой хороший, мой родной.
Клен зеленый, да клен кудрявый,
Да раскудрявый резной…



Глава 14

Димка удрал в конце февраля, сразу после отъезда отца. Оставил горячо любимую и любящую мать с пресловутой запиской: «Чем я хуже Тимура? Я тоже иду воевать»…
Лет через тридцать я навестил его в больнице. Он лежал с печенью, изуродованной алкоголем, и умолял меня навестить Тимура – чтобы тот подтвердил его пребывание на Северном флоте в годы войны. Я объяснил, что надо обращаться в Гатчинский архив Военно – Морского флота, а адмирал Гайдар, не видевший Димку на воюющем флоте – не возьмет на себя то, чему не был свидетелем. Валентин Пикуль, бывший тогда в школе юнг на Соловках – накануне моего визита к «бывшему Димке», ушел, навсегда.
Я тоже его там не видел, хотя и присутствовал с 43го по 45 и не могу засвидетельствовать. Так и остался Дима Шведов загадкой для всех.

Глава 15
В апреле Анатолий Сафронов, будущий секретарь Писателей СССР, привез в интернат
свою дочку Вику – Викторию. До войны они жили в Ростове – на Дону, и до сих пор – пока он воевал в одном из штабов Южного фронта – дочь жила в Москве, у знакомых. Она быстро привыкла к «интерам», и ее заливистый (до серебряного) голос раздавался, как мне казалось, на двух этажах одновременно. Была она статная, при бюстике и красивой фигуре. Поэтому я удивился и обрадовался, увидев ее в своем шестом «Б». Я любил все красивое , но, повторюсь, «красивое»-никогда не знало об этом… И снова повторю услышанное от матери: «Женщины, существа хрупкие, надо с них пылинки сдувать».- Это «странное» понятие преследовало меня всю жизнь. Но … об Анатолий Сафронове.
Только он появился в столовке, чтобы представить свою Вику нашей обедающей бурсе ,как к нему подскочили сразу- Елена Златова и Елизавета Лойтер. Златова знала его лично, когда он, заезжая в Москву по писательским делам, заходил к Щипачевым «на чай». О Златовой, не оставившей своей привычки выкручивать нам уши за любой пустяк, мы даже песенку сложили, главный куплет которой запомнился:
Сижу я в интернате,
И думаю о том –
Как Златовой… по морде –
Заехать…кирпичом!..
От «интеров» всегда исходили какие то лучи или лучики: Светлые, Теплые, Горячие, Злые (аж жуть!) и… пестрые, что ли. Но всегда – искренние, самые – пресамые. Так что, что заслужил или заслужила, то и получай! По части эпитетов мы были доки. А иногда и кулаки чесались, и мы «чесали» их, но это уже между сверстниками. Время от времени мы оправдывались перед воспетками: синяк – это врезался в угол. Глаз заплыл – это тот же злополучный угол… Они, зная, что врём, отказывались от дальнейших расспросов. Вообще, в интернате – во всех группах – ябедничество было не в моде, потому что кроме синяков и шишек не сулило ничего.
Анатолий Сафронов… Мне он показался великаном. Даже подполковничьи погоны казались гигантскими – на его богатырских плечах.
После обеда, во время коего головы ребята были повернуты в сторону скромно кушающей Вики, Лойтер объявила:
- Не расходитесь! Фронтовой корреспондент Анатолий Сафронов хочет поговорить с вами! Но, вместо разговора, Елизавета села за рояль, а Сафронов с Викой – в два голоса – запели:
Ростов – город, Ростов – Дон,
Синий – звездный небосклон.
Улица Садовая, аллеечка кленовая:
Ростов – город, Ростов – Дон…
Мы здесь гуляли парами,
Здесь шли – бренча гитарами,
И солнышко над нашей головой …
Охваченный пожарами,
Фугасными ударами,
Покинули на время - город свой.

Ростов – город, Ростов – Дон.
Синий – звездный небосклон,
Улица Садовая, алеечка кленовая:
Ростов – город, Ростов – Дон…
Но вот вернулись снова мы ,
Давя врага подковами,
Снимая каску вместе с головой,
Наш город – слава новая,
Наш город – жизнь суровая, -
Мы вновь идем знакомой мостовой…

Ростов – город, Ростов – Дон,
Синий – звездный небосклон.
Улица Садовая, аллеечка кленовая:
Ростов – город, Ростов – Дон…
Что такое слезы? Для бурсаков – «интеров»,они совершенно не приемлемый продукт. Фу! Противно!
А если разобраться?! – Слезы – радости. Слезы – горше не бывает. Слезы – умиления. Слезы – обиды... Для нас в этот день, они стали слезами откровения. Ничего еще не зная о «мыслеформах», - большинство из нас, как оказалось, видели себя то покидающими город на Дону, среди разрушенных домов, разрывов бомб и пожарищ. То, испытывая жгучую радость осуществленной мести «снимали каску – вместе с головой»! Песня произвела огромное впечатление на всех.
Потом задавал вопросы: - А Вы… снимали каску с головой (?), спросила шестилетняя Марина Тарковская, и ребята зааплодировали ее ранней смекалистости.- Я, собственно, нет. Но отрубленную голову фашиста видел. И каску, что осталась на ней. – А Вы ее привезли (?), допытывается Маринка. – Нет. Ее закопали. – А… фашиста куда дели? – Тоже закопали. – А я думала, что он стал «Всадником без головы». Я книжку такую видела. Теперь обязательно «пвачту». Так и запомнилась Марина со своим «пвачту», вместо «прочту». А начитанности ее тогда не придали особого значения: Среди нас не было, пожалуй, ни одного, кто бы не читал с трех – четырех лет. И графоманами становились тогда же. Свой пример, однако, ближе всех. Помню как 21- летний Сергей Михайлов пришел к моему 28- летнему отцу, со своей едва – ли не первой книжкой стихов. Мне было пять. Удобно расположившись на ноге С.В. – он изредко подбрасывал меня вверх, как на качелях, - я внимательно «подслушивал» их разговор. Конечно, о поэзии. Вдруг меня осенило и я закричал: «Бросьте о своем»! Лучше меня послушайте! И стал, захлебываясь от любви к своей персоне, воспроизводить:
Поймали мыши курицу-
Повели – на улицу:
Дали шпорой под бока –
Залетела – в облака!..
Уже в Чистае, я от Таточки Сельвинской узнал о муже Анны Ахматовой - Николае Гумилеве. В «мои» пять он уже был гениальным:
Я яблоки видывал
В Царском саду,
Но им не завидовал:
Ведь они - за решеткой!..
За что и поплатился, будучи расстрелянным по приказу Ильича, страшно боявшимся свободомыслия. А мой лубок не вызывал ничего - кроме смеха… Не потому ли знаменитый Лев Смехов решил дать рисунок к нему, в одном из номеров «Книжки- малышки», популярном в то время детском издании . Движимый тщеславием, я из года в год – лет до одиннадцати набивал оскомину своим друзьям и товарищам сагой «О мышах и курицах», пока «Книжка – малышка» не превратилась в память о ней, то есть в сплошную труху. Да и возраст помогал менять ориентиры. Чистай дал мощный импульс к тому. - Война заставила вырваться из детства .



Глава 16
Май 43-го. Примечателен тем, что «На Западном фронте - без перемен». Почти по Бабелю. То есть планомерное наступление на всех фронтах – продолжается . Ростов отбит . Сталинград – позади, впереди Керчь, Севастополь, Курск , Орел и далее . Так сказать – боевые будни .
Через Чистай идут колонны зеков. Одни - на Восток,- это вчерашние солдаты «предавшие Родину». Другие - на Запад, – ранее репрессированные. - Для пополнения штрафбатов. Им дали «реальную возможность» своей кровью искупить «вину» перед собственным народом …
В конце месяца нашу группу признали годной для работы в колхозе. Бригадир Нилыч, всегда в стельку пьяный, отмерял аршином полосы: два на сто - для мальчишек, и два на двадцать пять - для девчат. Молодая воспеточка Флора Лейтес схлопотала, чтобы девочки пололи на участке , позади от мальчишек . Мы поняли - это для того, чтобы мы не видели их на корточках. Не приведи Господи узнать – какого цвета… трусики на их попочках! Не знала она, что мы были выше этого «искушения».
Свои делянки нужно через шесть часов изнурительной работы предъявить бригадиру. Он, что есть сил борясь с «креном в 40 градусов», проверяет качество работы. Мы удивлялись его зоркому глазу, не позволявшему нам оставлять хоть один сорнячок среди морковной ботвы, пока еще тщедушной, - без признаков корнеплода, знакомого по учебнику ботаники и довоенной памяти о его волшебном вкусе.
Каждую принятую делянку Нилыч записывает в общую тетрадь. Эта запись превращается в трудодни, а также в вожделенную картошку, просо, ячмень - так нужные интернату. Стимулом стало и то, что в конце августа нам обещано собирать урожай.
Вот уж погужуемся!
Вечером того же дня нам объявили, что врач – невропатолог из Казани выступит с лекцией на интересную тему, специально для мальчиков 12-14 лет. Собрались сразу после ужина. Девочек попросили выйти. Врач - уже седая, но сильно раскрашенная дама в белом халате: - Через несколько лет вы станете взрослыми членами нашего общества. Ваш теперешний возраст незаметно перейдет в следующую ступень, к которой, начиная с этого дня – надо готовиться со всей ответственностью. Главное сейчас - усиленно заниматься физической подготовкой. Это значит - не расходовать свой физический потенциал на всякие похотливые желания. Знайте ,что воздержание - залог будушего успеха в семейной жизни, естественного для строителя социализма и коммунизма , для рождения полноценного человека, способного отстоять завоевания славного Октября. Короче не занимайтесь мастурбацией - она ослабляет вас. Вопрос с места: - А что такое мастурбация?.. и она объясняет, что и как. Наутро многие из нас не могли смотреть друг другу в лицо. Девчата кое-что узнавшие из неизвестных источников отводили глаза…


Глава 17
Вчера Стас, знавший лично Марину Цветаеву, по секрету кое-что рассказал мне, попросив «не разбазаривать, пока время не подошло». Оказывается, в конце августа 41-го она приезжала в Чистополь. Заходила и в интернат. Просила взять её судомойкой на кухню, где ей посоветовали обратиться лично к Федину или Тренёву, автору «Любови Яровой», лауреату, исполнительному секретарю, члену исполкома Союза Писателей и прочее. Тренёв ей категорично отказал, прямо в лицо, обозвав «белогвардейкой», врагом строя, которому не должно быть места не только в столовой интерната, но и вообще на земле. А всё дело в том, что она была замужем за царским офицером, не пожелавшим примкнуть к «разбойниками и урками» армии лапотников, идей которых не признавал.
Умер он в 1924 году, в Париже, откуда она, похоронив его, съехала в Москву. Для большёго понимания её личности, не надо забывать, что она была дочерью основателя знаменитого Пушкинского музея на Волхонке – напротив уничтоженного Советами Храма Христа Спасителя. Музею – второго по значению после парижского Лувра.
За неё пытались тихонечко «похлопотать» Н. Асеев (лауреат); Леонид Леонов – (лауреат) и… убийца моих бедных зверюшек. Ничего не вышло даже у Бориса Пастернака и Арсения Тарковского – приложивших свои малопонятные усилия к судьбе Марины Цветаевой. В общем, виновными были все – от конкретных убийц, - до обессиливших и спящих…бойцов(!), окопавшихся в глубоком тылу и изредка выезжавших в «экзотическую командировку» - на фронт. Привозивших оттуда трофейные шоколадки и… ордена: фашистские – для коллекции. Советские – для нагрудных иконостасов…
Воспитатель Елена Санникова, получив похоронку на мужа и потеряв лучшую подругу – в лице Марины Цветаевой – тоже набросила на себя… петлю. Только она ушла из жизни – пришло письмо из части, где служил Георгий Санников, о досадной ошибке писаря, за что тот «уволен и направляется на передовую». И такое – было!
Я презираю вас – КОНКРЕТНЫЕ ВИНОВНИКИ! Если вы всё ещё живы – уйдите, не прощенные мной. И Бог вам - судья! Если вас… нет, пусть душам вашим – будет соответственно.

Глава 18

В 43-м мы слишком много понимали. И как дела на фронтах. И как мы отступали вначале, пополняя «отступившими» бараки Гулага. Симка Маркиш – уже перестал ждать отца: Толя Дукор – поклялся, что найдет своего – живого или мертвого! Сестра его – Ёлочка, утвердительно кивала головой. Знала, что Толька своего добьется. А по Чистайскому тракту всё шли, и шли. Одни – на Запад. Другие - на Восток. Но все – сопровождаемые конвоирами и псами, готовыми разорвать на куски каждого упавшего. Еще вчера они подымали руки «За» и голосили: «смерть Якиру, Блюкеру, Тукачевскому – предавшим Партию и свой Народ! «А сегодня – плелись, равнодушные ко всему, и вряд-ли понимая, что ЭТО ОНИ – ПРЕДАННЫЕ ВЕЛИКИМ ВОЖДЕМ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ, бредут, помышляя лишь о пайке хлеба и коротком привале, где конвоиры разрешают только присесть, на чём стоишь. Лежать категорически запрещено!
Слезы… Как много тайных, скрываемых ото всех слез!.. Мне высочайше (от Стаса!) разрешено иметь свою копию ключей от столовой. Я тихонечко открываю и на цыпочках двигаю к сцене. Наш юный барабанщик сидит опершись головой о вертикальную стенку над клавиатурой рояля. Плечи его периодически вздрагивают. Клавиши перед ним – мокрые от слёз. Почувствовав за своей спиной сопящего кого-то, он резко распрямляется, вытирает платком клавиатуру и… сначала исполняет 40-ю, Моцарта, затем переходит на песню Ерёмки из Вражьей Силы, Серова, на «Гоп со Смыком» и, наконец, на студенческую - «От зори, до зори», а завершает музыкальную тираду «Неаполитанской песней» из Лебединого Озера... Это – отчасти сама история. Вместе с тем становится понятно, что Толя не из тех, кто сдается перед обстоятельствами. Что музыкой – он поддерживает себя и «интеров», души которых разъедает тоска по дому, родным…
После войны, на станции метро «Дворец Советов», я встретил его Ёлочку. На все мои вопросы отвечала, словно давно ждала их. – Мама? - Умерла в 46-м.Толик? – В тюрьме был, до 49 –го. – За что? – Как вернулся в Москву, сразу пошел в Управление Госбезопасности, права качать: - «Где Илья Дукор? Он никогда не был врагом строя! Кретины!?? В общем разгорячившись до предела, в тот же вечер был арестован и осужден за сыновнюю привязанность к врагу народа. Дали ему пять лет «лесоповала», пообещав сгноить, если не научится лояльному отношению к советской власти, так «много сделавшей для него». Жили в бараках, окруженных тремя рядами «колючек ». Под конвоем ходили валить могучие сосны. В бараках двухярусные нары. У Толика - наверху. Он расчертил клавиатуру на краю дощатого настила, и, стоя на коленях – отрабатывал технику игры. «Школа беглости» - по Черни, 8-й Шопена, этюды Ракова и т.д. Он хорошо запомнил игру «того» поляка, которому, без пальцев было еще хуже.
Отвалив тысячи сосен за положенный срок, два раза искусанный собаками и много раз побитый прикладами конвойских винтовок – вернулся домой. Выпуская Толю за порог лагеря тамошний начальник спросил: - «Ну как, Дукор, научился власть любить»?
- Нет, ответил Толик. Пока не найду отца – не полюблю!..
Сестры Гнесины встретили его цветами: Как, Толечка, сможешь хоть по клавишам пройтись? – Они знали о лагерной эпопее своего любимого ученика все, кроме расчерченной им кромки настила. Вместо ответа он подошел к роялю, и без нот, по памяти сыграл 1-й концерт – Чайковского. Сразу вспомнился эпизод с великим Леонардо, рассказанный еще Фридой, в Берсуте: - Когда тот пришел, подростком, определиться куда-то на учебу, ему предложили циркулем описать окружность. Он некоторое время повертел его в руках.. Отложив мелок, положил инструмент на стол и чистосердечно признался: «Циркулем не умею». Затем подошел к доске, единым махом начертил эту бесконечную кривую, и поставил точку, равноудаленную от этой кривой. Приемная комиссия пришла в изумление, и подросток был сразу принят на третий курс учебного заведения. Кажется, с Толей случилось нечто подобное… Когда ценителями сами сестры Гнесины – это серьезно.


Глава 19

Город на Каме, - где, не знаем сами.
Город на Каме – Матушке-реке…
Не дойти ногами, не достать руками…
Действительно, не достать! Но Чистай жил, постепенно превращаясь в «прифронтовой город» в глубоком тылу. Но парадокс понятий создается фронтовыми корреспондентами, то и дело приезжающими сюда. Минометным заводом – перекочевавшим из Столицы 2-м часовым, а главное - полком (или дивизией?) тяжелых бомбардировщиков, под командованием славного генерала Водопьянова. Отсюда (подумать только!), летавших бомбить Берлин, Мюнхен, Гамбург...
Ребята нашли на свалке «Миномётного» несколько трубок, выброшенных за «непригодностью», и теперь мы слушали то татарские мелодии – из Казани, то – От Советского информбюро, то песни, в основном – патриотические, чаще до боли известных нам поэтов и композиторов. Исполнял Краснознаменный Ансамбль песни и пляски, под управлением Александрова. Однажды мы услышали песню, так всколыхнувшую наши души, что многие из нас восприняли ее – как собственную клятву:
Могучие волны вздымает лавиной –
Холодное Черное море.
Последний моряк Севастополь покинул
Уходит он с волнами споря.

А грозный, солёный, бушующий вал,
О шлюпку – волну за волной разбивал.
В туманной дали – не видно земли:
На время ушли корабли…

Маяк Инкермана исчез за кормою
Пробитой осколками шлюпки.
Знакомая чайка парит над волною –
Подобно домашней голубке:

Родным и друзьям – с ней последний привет –
И слышится склянок желанный ответ…
В туманной дали не видно земли.
На Запад - идут корабли…

Друзья – моряки подобрали героя.
Кипела волна штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою,
И тихо сказал – умирая:

Когда покидал я родимый утёс,
С собою кусочек гранита унёс.
Пусть память хранит, тот камень – гранит, -
Он русского кровью омыт.

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью держать его будет. –
Он первым – в родимую бухту вернется,
И клятвы своей не забудет:

Тот камень заветный, и ночью, и днем
Матросское сердце сжигает огнем.
Пусть память хранит – тот камень – гранит,
Он русскою кровью омыт…

Вместо паузы…
В «Интернет» можно втиснуть буквально все: Талант и полное отсутствие такового; Мудрую мысль и архиникакую; Мат – перемат нынешнего троглодита «с иголочки», и цивилизованную речь нормального (не очень богатого) человека; Воспоминания собственные и… списанные с мемуаров непосредственного участника событий.
Для некоторых вехи и памятные засечки фактов выстраиваются в стройный ряд. Тогда они становятся мемуарами, имеющими общий план, построение и даже логический словоряд – опирающийся на «историческую правду». Я бросил читать эту «правду», как только увидел несовпадения, точнее искажение сведений об одном и том же лице – от двух (или более) былинников. Просто поднапряг память «того мальчишки», и он выдал на – гора то, что Вы читаете сейчас. Или, устав от дневной суеты – перелистываете, не вникая в суть.
«Бурю» написал, если память не изменяет – Илья Эренбург. Роман захватил меня, но было тяжело проследить за действиями героя – Сергея. Главы – маленькие. Даже не замечаешь, как переместился из Парижа в Москву. Обратно, и еще куда-то. События мелькают как в калейдоскопе. Читая - даже устаешь, иногда, от пестроты ощущений, но всё же – читаешь и читаешь, пока не начинаешь понимать, что предложенный автором стиль – твой, для тебя, то есть. А не хочешь читать – и не надо! Интернет, в частности стерпит всё… Как терпит мудрую мысль , или архиникакую… Как воспоминания детских лет, написанные мальчишкой. Старым, правда… «по состоянию на сегодняшний день» - как написали бы в то время уважаемые бюрократы.


Глава 20
Вы терпите песни прошелестевших, казалось бы, совсем рядом – ТЕХ ЛЕТ? Если нет, все равно – терпите! Хотя бы потому, что они были большой частью нашего содержания – иногда навязанного Свыше (по партийной линии), а иногда попадавшее «в десятку» наших крепнувших душ.
Была среди нас хорошая, стеснительная девчонка. Её отец…
«Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля,
Холодок бежит за ворот,
Станет день – еще светлей.
С добрым утром - милый город –
Сердце Родины моей.
Кипучая, могучая,
Никем не победимая!
Страна моя, Москва моя…-
Ты самая любимая…»
Конечно же, это Василий Лебедев – Кумач! А девчонку мы звали просто – Кумушка. По Берсуту я ее почему-то не припомню никак. А в Чистае она возвысила и без того могучую фамилию тем, что однажды… заболела паратифом. Год назад он встал поперёк жизненного пути Фриды – нашей любимой Фриды Годинер.
Мы как-то не сразу заметили, что Кумушка попала в больницу, а увидели ее внезапно вернувшейся. Бросилось в глаза, что на голове – цветастый платок, завязанный под подбородком. – Совсем, как крестьянка! Стали расспрашивать, что это за маскарад? Один, второй, третий раз. А на четвертый – пришла без платка, и тут все увидели, что на голове, вместо прекрасных, ухоженных кудрей, красовалось полное, ну абсолютно полное – безволосье! Объяснила, что облысилась после лечения ультрафиолетом. И что волосы обязательно отрастут. Мы сочувственно гладили «гадкого утенка» по «полированной» голове и, действительно, месяца через два – на ней появились очаровательные «африканские» кудряшки. Почему-то русые, очень густые и мягкие, как бархат.
…Кудрявая, что ж ты не рада –
Весёлому пенью гудка?..
Это - из «Песни» о встречном» - её отца. А Толя Дукор каждое утро встречал Кумушку оторжествлёнными аккордами этой песни. Кто знает, - может именно поэтому девчушка так похорошела за последние два – три месяца?..
Малоизвестные факты (или фактики) Чистайского периода нашей жизни… Бестолковая (у меня, во всяком случае) память вытаскивает на поверхность повествования тот или иной эпизод из канвы прожитых лет. Но ловлю себя на обжигающей мысли, что не будь Чистая, не состоялся бы и я, со всем великолепием задумок, которые и на восьмом десятке кажутся осуществляемыми…
Это – татарский муэдзин, призывающий с колокольни минарета к Божественному послушанию – внушивший мне, что и я должен сказать свое слово в гармонии звука.
Это – часто отключаемый свет в Чистае тех лет, с его горящими (по ночам и вечерам) коптилками, подожженными первобытным способом: крисало кремень, искра, трут из сушенного гриба типа чаги – вызвавшее громадное желание создать источник энергии «самой в себе»: закрученный силой конвенции воздух, приводящий в движение тела вращение – т.е. генераторы. Ни спичек тебе; ни сжигания воздуха нефтью и газом, ни перекрытия могучих и разных рек, закрывающих выход огромных косяков рыбы к нерестилищам; ни Богом проклятый атом: С одной стороны – хорошо, - с других – плохо, очень плохо и слишком плохо. Опыт Чернобыля говорит об этом. Это - истинный не нарисованный мелом на заборе ПАТРИОТИЗМ. Потому истинный (для нас – интеров, во всяком случае), что мы – откровенные враги гитлеризма, познавшие его через своих отцов, за что-то отбывающих сроки или убиваемые в лагерях за несогласие с Линией Партии; Призванные в армию – «с лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом» Как ,наконец, оказавшихся по разным причинам в тылу воюющих свой довоенный комфорт и. по инерции, продолжающих облизывать руки дарителям этого комфорта – в лице Всесоюзной Коммунистической …
С другой стороны – парадокс национал – социализма, убитый на 95% в нынешней Германии, но … заползающий, быстро и уверенно – едва ли не в каждой город Империи Анархизма (то бишь России!). Вывод: Мы - окультуренные отцами и оболваненные «народным» правительством, почти все отвергшие иезуитскую идеологию нашего непонятного строя и ортодоксию национализма – подобно «Титанику», величаво уходим на дно, к 70-80 годам не успевшими реализовать основную мечту свободного гражданина СССР – О жизни в мире и согласии со всеми народами, а экономически - не хуже побежденной нами Германии. Становится понятным, что только инженерам человеческих душ подвластен – в хорошем смысле – человек. И этот инженер – писатель! Политикам и казнокрадам тут делать нечего…
Глава 21
А память отвоёвывает строчку за строчкой. Раз – фамилия. Раз – события. Раз – эпизод. Раз – раздумия…
Уже май 43 – го. Впереди – Курская дуга и начало овеществления «героической» симфонии Шостаковича. Всё чаще и чаще можно видеть фашистских вояк с карикатурно поднятыми вверх руками и пищащих – «Гитлер капут!».
От Димы Шведова и Тимура Гайдара – никаких вестей, зато приехал автор знаменитого романа («Счастье», кажется) Павел Павленко с женой своей, дочкой Тренёва – ростом ровно в два раза выше его. Ребята («такие противные!») злословят, не понимая, что не в росте счастье: «И чего он в ней увидел, если глаза – на уровне … пупка!». Пусть простит меня за всех нас – в моих глазах оставшаяся очень милой и какой-то надёжной – это очень оригинальная пара. Кстати, Павел Павленко пребывал уже в полковническом чине. Его очерки с передовой мы нередко читали в центральных газетах. К этой плеяде критичное наше понимание относило К. Симонова, Я. Шведова, Ан. Сафронова, П. Павленко, А. Твардовского, И. Сельвинского, И. Френкеля, С. Борзенко, М. Шолохова, Вс. Вишневского, Арс. Тарковского, А. Суркова и очень немного других.
Станет ночь на день похожей
На широкой мостовой.
Эй – товарищ, Эй – прохожий –
С нами вместе песню пой!
Кипучая, могучая – никем непобедимая…
Автора этих строк, неоднократного лауреата сталинки и «всесоюзного любимца» - мы никак могли любить «всенародной любовью». Кому – кому, а нам суждено было сызмальства видеть все разрезы государства – гротеска с трагическим уклоном. В технике классического дифирамба его лучше всех остальных представлял Лебедев – Кумач, которого ненавидел лично … Гарри Шикльгрубер (Гитлер).