Странница и Дом

СТРАННИЦА И ДОМ


1.
…Странница вышла из леса и увидела: Дом. Он был большой, но какой-то нелепый, весь скособоченный, со смешливо-страдальческим выражением на лице. Казалось, он был обит пепельно-черным бархатом – такой цвет приняли от старости и сырости его бревенчатые стены. А крыша была подобна лохматой шапке, нахлобученной наспех и насмех, латанной и перелатанной много раз. Крыльцо же было настолько перекошено, что только ступи – и Дом рухнет. Навес над крыльцом когда-то покоился на двух резных столбцах, но один из них, видно, сгнил, и неведомые хозяева подменили его корявой уродливой жердью. Из-за этой подпорки Дом походил на нищего с деревянной ногой, полуслепым взором и дребезжащим голосом.
Она решила, что дальше не пойдет и остановится здесь. И Дом, увидев, какая она усталая, продрогшая и промокшая, вспомнил о своем назначении – служить людям – и с трудом раскрыл перед нею сработанную на века дубовую дверь.

2.
…И стали они жить вместе, что, однако, не значит – в согласии. Странница плакала по ночам и как будто чего-то ждала. Иногда она пела, и странно было Дому слышать такие песни.

3.

Ты для меня как свет в окне,
как щедрый ливень над полями.
Я для тебя – лишь сон во сне,
лишь тень с печальными очами.

Я стерегу скрипучий дом
с одной иконою старинной.
Он пахнет праведным теплом
и весь завешен паутиной.

Глушь. Бормотание болот.
Крик дергача в вечерних травах.
Никто сюда не забретет –
одна – налево и направо.

Но вот насупятся леса,
и ночь сомкнет кольцо осады.
И зажигаются Глаза,
всевопрошающи и святы.

Сквозь паутинную тюрьму,
сквозь черных трещин мельтешенье,
горит душа в моем дому –
и требует себе служенья!

Лепечут в комнате цветы –
«Кто там?» – и никнут от испуга.
Бог пращуров, простишь ли ты? –
я не пойду в тот темный угол.

Я ветхих таинств не ищу!
Уж лучше наберусь отваги,
и как маяк, зажгу свечу
тому, кто странствует во мраке,

тому, кто плачет в тишине,
сверкая волчьими очами
на дальний свет, на свет в окне,
мой свет отчаянный ночами…

Глушь. Бормотание болот.
Чадит свеча сквозь сумрак млечный.
Никто – я знаю – не придет.
Но ожиданье – бесконечно…


4.
…«Вот они снова – ве-ерность, любо-овь… Нет, милая, слушай, не прекословь – разве же пара таких пустяков сравнится с прочностью бревен, горшков, кочерги, дымохода, болотных сапог? Десять колен народились и умерли в этих стенах, и у каждого были: вера, надежда и страх, и мечтанья, и песни, и всякие там небылицы – любовь, да верность, да райские птицы… А ведь что уцелело? Не дух и не тело! Печь, колыбель, стол, кровать да скамья, и даже кое-что из тряпья… Вон хозяйские сапоги уцелели, хоть лет уж сорок стояли без цели. Последний хозяин, чтоб не попортили мыши, прицепил их в сенях под самой крышей. Подует ветер, качнет веревку – сапоги зашагают по воздуху ловко, а тот, для кого их сшили когда-то, истлел – подле деда, отца и брата»…


5.
В отчаньянии она вновь уходила из Дома в лес, и блуждала там без еды и крова, пока не падала от изнеможения, запутавшись в от начала мира не кошеных травах. Но лес убаюкивал ее, вливал в ее члены живую упругость, питал ее плоть соком стеблей и ягод – и, сколько бы раз ни пыталась она уйти навеки из этих мест – возвращал ее тайными заклятыми тропами всё на ту же опушку: к Дому.
А Дом и сам не бывал дома. Обиженный и раздосадованный, он тоже, случалось, уходил, куда окна глядят, и блуждал, скрипя и шатаясь, по мшистым болотам. Но, как и Странница, всякий раз возвращался назад и долго устраивался на прежнем месте, как ворчливая курица на насесте, и делал вид, что прогулки эти – дело ему привычное, и только в глубокой ночи, вздрагивая от острого жальца щекотавшей его чрево свечи, говорил он нехотя Страннице: «Ложилась бы спать, горемычная»…


6.
Постепенно она смирилась и свыклась с его поучениями. Завела себе огород, починила найденную в комоде одежду, заготовила на зиму дров, наполнила кой-какими припасами погреб…
На запах еды и жилья притянулся кем-то брошенный и еще не успевший оволчиться пес.
И она перестала ждать, перестала петь – и почти позабыла, зачем избрала себе долю Странницы.


7.
 Однажды дремотным осенним вечером к Дому пожаловал Гость. Сквозь удушливый дым заката Дом не понял, кто это – и раскрыл перед Гостем дверь. Тот беззвучно проник в пропахший грибами покой скуповато натопленной комнаты. Было слышно, как шуркают в подполе мыши. А в углу заливался сверчок. За столом сидела Странница – и волосы ее светились белизной в полумраке. Когда жалкий луч чадящего света пролился на Гостя, она тихо вскрикнула – и затих сверчок, и прервалось мышиное шурканье, и погасла свеча.
– Собирайся, пора, – молвил Гость, и холодный металл в его голосе выдал невообразимый обман.
– Ты зачем… в этом облике? – сокрушенно спросила Странница.
– Чтоб тебе было легче.
– Не надо. Теперь всё равно.
– Как желаешь.
И долгожданный, желанный, заветный, запретный облик дрогнул и уплыл вслед за дымом свечи в окно, а сквозь него проступили чужие, ледяные, стальные черты…
Зазвенело стекло. Потянуло холодом – сначала легким и нежным, потом – пробирающим до костей, наконец – парализующим всякую волю и мысль – и Странницу закружило и вытянуло вместе с Гостем, и понесло с потоком морозного воздуха над дымной вечерей зарей, над сырой землей с ее болотами и лесами, деревнями и городами, в которых стояли тысячи черных домов и равнодушно горели чужие окна…
Последнее, что она успела услышать – как взвыл ее пес.

8.
Дом стоит до сих пор. Он еще больше почернел и покосился. Только всё в нем теперь – и бревенчатые стены, и печь, и скамья, и горшки, и ухваты, и сапоги на веревке – всё пропитано горьким соком ожидания – единственного наследства Странницы. Дом уже никуда не ходит, а смотрит день и ночь: не идет ли тот, кого завещано ждать. Ожидание придает ему силы, а то он давно бы рассыпался от старости. Из вечера в вечер, из ночи в ночь – на окне загорается свеча.
Дом всё ждет и ждет.
Но никто не приходит.