мини

 БЕЛАЯ И ЧЕРНАЯ
 
 После смерти, на небесах, кроме Бога, я не видел ничего странного. Все очень обычно. Облака, ангелы, смертные души и ни одного грешника. Не хочется ни есть, ни спать, одно только блаженство. И совсем не надоедает, вот уж сколько я тут…
 Ничего странного до того дня. Впрочем, понятия «тот день», «этот», совсем неприемлемы к небесам. Скажем, до того момента. Это происшествие (среди размеренного хода жизни, событий, вернее, бытия) было для меня точно постройка Вавилонской башни для Создателя когда-то…
 Так вот, это настолько вывело меня из себя, нет, равновесия, что я решился обсудить случившееся в нашей очередной (т.е. повторяющейся через определенный промежуток бытия) беседе с Творцом.
 Дело в том, что, прогуливаясь как обычно по небесам, я забрел за Дальний Кряж и очутился в красивейшем, по своей дикости, саду. В нем я увидел молодую женщину. Ее глаза были глубоки и хранили страдание. Таких не встретишь здесь. У нас - умиротворенность во взглядах, и только у Него – спокойствие. Я вскрикнул и бросился прочь, очнулся только у Пенистого Ручья. Никто ничего не заметил. Лишь один ангел посмотрел на меня с укором.
 Бог внимательно выслушал меня и поведал историю, которая длилась, если не вечность, то целые века. Я был первым, с кем Он говорил так долго и так обстоятельно.
 Девушка эта была вроде всех нас, смертна и грешна. На Великом Совете черти винили Сатану в том, что он не хотел брать Ее к себе. Мефистофель впервые прибыл во фраке, собрав длинные волосы и умыв руки.
- В ее душе слишком крепко смешались Добро и Зло, как кофе и молоко, как сахар в теплой воде. В моих застенках ей не место, - сказал он.
 Черти воззвали к богу – ни одну душу не отдавали они просто так в небеса. И сейчас хотели хоть как-то сторговаться.
 Бог и Сатана решали три дня и три земных ночи. Уже смирились они с тем, что не за всем смогли уследить в подвластном им мире – как же смогла появиться душа серого цвета? Уже не обвиняли друг друга в бездействии, ибо что сделано – то есть, а что не сделано – осталось. И предположил Сатана, что Серое свергнет обоих, и оберег Бог, что душа в их руках, а, значит, в их подчинении. Не зналось одно – что с Ней делать.
 Но глаза Всевышнего просветлели, а голос смягчился. Сатана злобно зыркнул на него. Бог что-то шепнул, дьявол исчез. Решение было принято. Черти завопили, но Он приструнил и их. Душа попала на небеса.
 У Бога была своя выкладка – Душу он разделил на Белую и Черную и пустил в рай. По одиночке они не страдали так горько, как в единости. Белая бытовала средь ангелов, а Черная бродила в диких садах, в которых редко бывали просветленные души.
 Бог рассказал и долго смотрел в мои глаза. Он понял, что я больше ничего не знаю, и отпустил с миром.
 На последний мой вопрос он ответил: «Бог его знает…»
 Я спросил: «А что если встретятся и сольются темная и светлая души?»
 Он знал. Он только не сказал тогда, что Белая душа – это я.



 Дульсинея Тобольская
 
  Дульсинея Тимофеевна Чертешвили жила в городе Тобольске и была известна на тысячу верст в округе. Отец ее, Тимофей Валерианович, богатырского сложения, с огненным взглядом, был богатым и гостеприимным купцом. В его доме не переводился мед и перец, а каждую весну, пока еще не сошел снег, на именины дочери Дуси, привозили свежую клубнику.
  Дуся росла крепким ребенком, и часто, по приезду, когда отец брал дочь на руки, про себя он жалел, что родился не сын. У мамок и теток (мать Дуси умерла рано) спала она до полудня, плотно обедала и могла часами сидеть с котом Васькой и геранями у окна за вышитыми занавесками.
  В семнадцать лет, там же, у окошка увидел Дусю сын купца Дорошникова, Василий, и с первого взгляда влюбился в карие томные глаза, пышные плечи и полные пальцы в перстеньках. Василий вернулся недавно из Нижнего от сурового дядьки, у которого воспитывался. Засватали Дусю быстро, и уже дошивали кружевные накидки на подушки, да складывали в кованный сундук стеганные одеяла, когда пришла дурная весть – Василий разбился с лошади. Дуся почти не плакала, но уже больше не вышла замуж, хотя сватался не один хороший мужчина, и, говорят, когда ей было за сорок, один заезжий майор стрелял в себя за нее, но выжил.
  Немногое изменилось с тех пор, только Дусю стали называть Дульсинеей Тобольской, через пять лет умер отец, и имущество перешло в руки умелого племянника, который ни в чем не ущемлял прямую наследницу и даже к старости Дульсинеи перестроил дом.
Кузен Игорь Игоревич был в разъездах и появлялся в городе нечасто. Его широкую спину и волнистые волосы замечали издалека, мужики низко кланялись: «Здравствуй, батюшка!», купцы протягивали руки-лопаты, гулко протягивая: Здоров ли, брат? Только Дуня была как всегда равнодушно - приветлива. От этого только и туманился светлый взгляд Игоревича. Он женился, его смуглая, худощавая, хозяйственная жена, Прасковья Ивановна, возненавидела Дуську, злословила, смуглела, родила двойню и забылась в домашних делах. От повседневной скуки и мытарства, Игорь уходил в спокойный дом дяди. За разговорами с приезжими родственниками и знакомыми купцами, засиживались до поздней ночи. В раскрытые окна соседи слышали сильный его голос и смех Дульсинеи Тобольской.
Почти все из большого рода Черташвили были народ странствующий (только один, Григорий, остался в столице - писать), поэтому высокий дом Тобольской всегда принимал гостей. Поздние ужины, долгие чаепития, проводы и ожидания, письма – может быть это и спасало Дульсинею от тоски.
  Игорь Игоревич был хозяином в ее доме, имел свою спальню с периной, окнами во двор и картиною на стене. Под мужским шагом скрипели половицы, пышнотелая, румяная Дульсинея обнимала Игоря белыми руками за шею, и всегда «братец» краснел, убирая руки Дуни, и целовал «сестрицу» в обе щеки. До конца дней своих не знала Дульсинея, что братец любил ее всю жизнь.
  Впрочем, о многом не подозревала она, сидя за чаем, сливками и булками с заезжими купцами, молодая и зрелых лет. Удивлялись только служанки – чего это не спится гостям?..


 КАСТАНЬЕТЫ
 
 Забили кастаньеты. Небо – пыльно-голубое. Ветер. Любившие лица, и начинаешь вспоминать то, что было. Лестницы и коридоры. Мария шла одна. Тогда не было ни великой китайской, ни берлинской стены, ни стены плача. Но это все ей предстояло пережить.
 Она слышала, как шумит море и огонь. Впереди Марии бежали дети, за Марией был свет. Мария не знала, что ей уготовано судьбой. Она не знала Иисуса, Византии и далекой северной земли варваров. Марии не было и двадцати, она не умела читать, речь ее была проста и звучна. У Марии было чистое лицо и душа. Марии не известны были предательство и страдания. И поэтому Мария шла по песку, шумело море, и кричали дети.
 Он смотрел мне в глаза. Он был стар и верил в старейшего бога. Он пел. И смотрел в мои глаза. Он хотел видеть в них спасение, но находил лишь новую боль. Его голос срывался, но он продолжал петь.
- Здравствуй, - сказал как-то он.
 Я молчала. Тогда он ушел к красной пустыне, за Марией.
- Здравствуй, - сказала я. - И счастливого пути.
 Я шла. Шла. Мир потерял форму. Я смотрела и видела лишь, что мы упали в пропасть. Мария шла вперед. Она пережила даже одиннадцать минут. Она переживет все. Она – всего лишь и просто все – Мария, Мать, Миф, Цыганка.
 Он девять лет не был у нас и еще сильнее постарел. Он сказал мне:
- Я научился жить.
 Я улыбнулась. И мы пошли вместе. Он вспоминал прошлое и напевал лирические песни. Я говорила о небе и кастаньетах, звучащих ночью, а он обещал научить меня танцевать и увезти в Венецию. Откуда он это все знал – не знала я. Били тамтамы, возвращалась Мария. Мы пошли в другую сторону – он, который научился жить и я, которая согласилась.

 КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

 В городе был объявлен комендантский час. После девяти вечера люди запирали двери, не ездили маршрутки, только настороженно горели все окна, и гремел где-то вдали милицейский патруль. Я одиноко смотрела в темное окно и думала, что ни к чему хорошему эта политика не приведет, вспоминая гулянья до поздней ночи и клубы. Этого будто и не было.
 Однажды я решила вернутся домой и не ночевать у подруги. Было полчаса до девяти. Ехать недалеко, но маршрут сломался, за десять минут я на каблуках бежала по темной улице, не было прохожих, возле театра драмы меня задержали. Взяли документы, не смотря их, попросили пройти к машине и за нарушение порядка закрыли в будке уваза. Терять мне было нечего - подъезд жители закрывали, у меня села батарейка, в дом я никак не попала бы.
 В машине пахло бензином и чем-то общественным. Я, наверное, испачкала джинсы, надо было нагибаться, чтобы не ударится головой. В углу что-то зашевелилось - не одна. Села у стены. Глаза невольно привыкали к темноте, вокруг тихо, словно и нет металлических стен. Прошло несколько тяжелых минут. По крыше закрошил дождь. Человек рядом что-то зашептал. Я оглянулась – он был молод. Мужчина, в странной куртке 90-х годов.
- Вы читаете молитву? - спросила я.
- Нет, пишу стихи. Вроде этого:
 Прикоснись к моему телу,
 Прикоснись к моей коже –
 Мы слишком с тобою похожи –
 Наш отец – сатана… А вы?
- Что я?
- Почему ты не дома?
- Опоздала…
- Сейчас не те времена, чтобы опаздывать…
- А ты помнишь те времена?
- Смутно, они же были давно…Ты, наверное, их тоже застала?
- Да. Я вспоминаю их каждый вечер, когда смотрю в окно…
- А я каждый вечер гуляю по городу, замели не в первой. Бить будут.
 Я посмотрела на него – спокойные, умные глаза. Он улыбнулся:
- Я тебя где-то видел…
- Может быть – город-то небольшой…
- Нет, не может…
Мы помолчали.
- А что ты видел по ночам? Кроме милицейских подразделений…
- Звезды. Мокрый асфальт. Подворотни. Свободу. Это счастье. Оно не такое, как в домах.
- А какое? – наивно проговорила я.
- Знаешь, счастье всегда с нами. Этакая эмоция, которая то растет, то сжимается - тогда его не чувствуешь. Когда идешь по Ленина, никого нет, везде страх, а тебе все равно – оно пробирается к пяткам и щекочет. Когда ты бежишь от стража и прячешься в грязном подвале, – оно стучит бешено в сердце. А когда лежишь на крыше и плюешь в небо, всю ночь глядя в глаза чьему-то богу… Этого не описать…
 Рядом послышались голоса, он замолчал. А потом добавил шепотом:
- Ты же помнишь? И когда бьют – тогда все равно…
 Его глаза блестели, на секунду что-то мелькнуло в памяти и снова погасло.
 Машину дернуло, мы двинулись. Ехали быстро, город пустой. По дороге нам закинули еще двоих – пьяные нарушители. Он показал на них глазами: «Это тоже счастье…»
 « Очень уж своеобразное», - процедила я. Он услышал и прибавил: «Но очень знакомое…»
 Улыбнулись.
 Остановились. Голоса. Участок. Тех вывели, я сошла сама, его вытащили. Все мы герои… Со мной быстро разобрались, оставили ночевать, его повели бить.
 
 Определенный день декабря
У эскимосов есть примета – каждый год в декабре определенного числа мужчины-охотники выставляют напоказ мочевые пузыри убитых ими за весь год животных. Выставка эта продолжается несколько дней, на протяжении которых мужчины не должны притрагиваться к женщине, даже у родной матери не могут узнать они о здоровье. Иначе духи умерших животных обидятся, и несчастья придут в стойбище.
Тысячелетиями хранят эскимосы предания предков и веками следуют традициям. Но молодость и горячая в меру эскимосская кровь приносят несчастье в размеренную жизнь. Был в стойбище смелый и сильный охотник Янке, крепкие у него были олени, хороший чум, жена-красавица и пять малых детей. Самым добычливым считался Янке, знал он традиции и любил серое небо над головой. Прошла бы жизнь Янке тихо, в сорок лет, если бы не было в чуме, который на стойбищах часто стоял по соседству, юной Айке. Семья Айке была бедной – одна упряжка оленей, старые шкуры, отец стар, и сыновей у него не было. Была лишь одна трудолюбивая дочь, добрая и отзывчивая. И никогда бы не посмотрела близко она на соседа, счастливца, если бы сам не зашел он в застывший чум, не предложил помощи в обустройстве жилья. Не желала Айке в свою скромную жизнь любви, этой роскоши среди снегов, где из красоты только северное сияние да добрые глаза оленей. Но любовь пришла.
И еще не было бы трагедии на стоянке, если бы не увидел сильный Янке в глазах Айке ту самую доброту оленью и переливы северного неба. Долго страдали Янке, связанный семьей и холодом, и Айке, скованная страхом и бедностью. Три месяца мучились они. Два раза чуть не замер храбрый мужчина, уходя дальше от стоянки на охоту, чем требовалось. И оба раза приходил он с двойной добычей. Два раза обморозила ноги Айке, ожидая в ночи любимого с той стороны, куда он уходил. Оба раза незамеченной уходила, когда он показывался среди мглы. Ничего не говорили друг другу они, и только в глазах их читалась роковая судьба.
Так пришел декабрь. Выставили в определенный день все охотники мочевые пузыри убитых ими животных. Выставил свои трофеи и Янке, оказалось их, как всегда, больше, чем у других. Поздравляли его, старики хвалили, а чужие жены черно завидовали. Искренне радовалась Айке не удачи, не трофеям, а тому, что есть на свете такой Янке и что можно его любить. Уже второй день выставлялись пузыри, второй день не подходили к женщинам мужчины, и разыгралась в этот день вьюга. Дома сидели мужчины, но трудно возле женщины.
Не своя красавица-жена смущала Янке в уютном, теплом чуме. Тоска по молодой, скромной Айке мучила его. Без подозрений вышел Янке во вьюгу. Стояла под небом Айке, вся в снегу, не заметила она, как подошел Янке, и приняла его за видение, бросилась к нему, начала ласкать, плакать и говорить, что без него жизни нет. Не верил своему счастью Янке. Никто не видел, как ушли они вместе в чум Айке, отец которой к тому времени уже умер. Осталась одна вьюга и все сильнее заметала выставленные трофеи – мочевые пузыри.
Через десять дней в стойбище случилась беда – не вернулись два охотника. Остались плакать вдовы и сироты. Еще через десять дней начался мор среди оленей. Все семьи не досчитывались, только у удачного Янке и у бедной Айке не пал ни один. Объяснял это шаман – не трогает беда самого счастливого, не трогает и самого несчастного. Тяжело было на стоянке, днями шаман вопрошал духов – чем их оскорбили, на что они обиделись. Молчали духи. Начали болеть в стойбище дети. Приносили жертвы, ничего не помогало. Шаман сказал: «Надо покинуть это место, оно проклято». Все согласились, но в дороге потеряли еще оленей, и еще людей. Только у Айке светились глаза, только Янке говорил, что все пройдет и поправиться.
Но не менялось ничего, а становилось хуже и хуже. Люди начали понимать, что нарушен был запрет во время мочевых пузырей и что виноватых надо наказать. И шаману духи сказали тоже. Все указывало на Айке, она жила одна, у нее не было мужа. Растерялась Айке, собрала вещи и уехала на своей единственной упряжке. Говорят, замерзла где-то у моря. Радовались люди, что ушла Айке, унесла несчастья с собой к мертвым, но у некоторых даже одной упряжки не осталось после мора. Помог всем Янке, большое у него было стадо. Все еще больше полюбили его, а чужие жены чернее стали завидовать. Да не долго длилось счастье Янке, не пришел он с охоты в марте, замерз где-то в бесконечном снегу.
Долго потом не было несчастий в стойбище, но прошло время, пришел декабрь и определенный день, когда охотники выставляют напоказ мочевые пузыри убитых ими за весь год животных. Выставка эта продолжается несколько дней, на протяжении которых мужчины не притрагиваются к женщине, даже у родной матери не узнают они о здоровье. Иначе духи умерших животных обидятся, и несчастья придут в стойбище.

От автора. Произведение не имеет никакого отношения к эскимосскому фольклору и литературе.
 ПУШКИН

 Вчерашнему дню рождению гения
 русской литературы повещается
 
  Однажды я проснулась рано утром. Солнце светило сквозь шторы, на кухонном столе сушились крошки хлеба, стояли немытые чашки, сахарница. В коридоре клубилась пыль. День обещал быть жарким.
  Я проснулась, встала и обнаружила у себя в зале на диване Пушкина. Да, настоящего Пушкина. Он спал, положив ладони под щеку, как ребенок. В темном парадном сюртуке. Лакированные туфли были аккурат поставлены в углу, носки лежали сверху. Пушкин преспокойно спал без подушки, одеяла и простыни.
  В моей взъерошенной голове понеслись мысли: он же сойдет с ума! Этот мир информации, дикие нравы, телевизор… Как уберечь Пушкина? Расстроившись, я пошла чистить зубы. Манная каша и солнце за окном меня вдохновили - скажу все напрямик - так и так, чего скрывать правду, как в фильме «Гуд бай, Ленин!»
  Помыла посуду, протерла пыль в коридоре, Пушкин все спал. Решила сходит в библиотеку – как ни как сессия, экзамен по русслит сдавать надо.
  Зеленые макушки шумели в вышине, пели птички, кот Васька валялся на пороге. « А все-таки Пушкин – гений», - думала я, - «стоит его читать. Анализировать стоит. Он – маг».
  Вернувшись домой, я застала Александра Сергеевича в креслах с книгой в руках. Чехов. Бакенбарды тщательно расчесаны, ноги босы.
- Здравствуйте! А я опять утренний блок новостей проспал, - с сожалением сказал Пушкин.
- Доброе утро! – сказала я, - есть хотите?
- Не откажусь, - сказало солнце русской поэзии и добавило, - презабавная книжонка…
- Антоша Чехонте, - зачем-то переиначила я.
- Из чухонцев? – спросил Пушкин.
- Да нет, псевдоним такой…
- А зовут как?
- Чехов. Антон.
- А-а-а, - протянул Пушкин, - слышал. От графа Льва Толстого.
 - А читать не приходилось?
- Нет, у нас книги трудно достать. Вот Бунина «Темные аллеи» никак прочесть не могу, люблю этого автора. А еще «Доктора Живаго» Пастернака…
 Вот тогда я все поняла.
 Помолчала, потом:
- Каша манная, батон с изюмом… Можно кофей.
 Пушкин улыбнулся. Улыбка у него хитрая, мавровская какая-то.
 Гой ты еси…
  Ел Пушкин спокойно, легко орудуя жестяной ложкой в узкой руке, изредка смотрел на меня. От кофе отказался.
- Чай люблю, - говорит, - с сахаром, хлебом и маслом… По-русски. Прогуляемся?
Я согласилась. Он взял цилиндр (с вешалки) и трость (где-то в углу уже на веранде). Мы вышли в июньский полдень, тишина так и капала с крыш. Взяв меня под руку, Пушкин вальяжно шагал посреди улицы, рассуждая о преимуществах провинциального лета, я молча слушала и думала, что хорошо, что в нашем селе нет книжного магазина – у Александра Сергеевича глаза бы разбежались.
 В центре, на площади, Пушкин спросил, кому установлен памятник.
- Вождю,- не думая, сказала я, - мирового пролетариата…
- Удивительно, что не мне, - промолвил Пушкин.
- Он Россию освободил от буржуазного гнета, да и писал тоже немало…А вашим именем у нас улица названа, да и по всей стране улицы Пушкина есть…
  Пушкин самодовольно улыбнулся и начал прощаться. Он пожал мне руку и после восторженного: «Мы еще встретимся!», назвал товарищем и обнял. Через минуту он уже скрылся в проулке за общественной баней.
  Близился обед, люди потянулись домой. Я пошла дочитывать «Миргород». Пришла семья, пришел вечер.
  Следующим утром назойливый мух не дал мне спать. На вчерашнем диване вместо Пушкина лежал Лермонтов, его я узнала по гусарской папахе, которой он был укрыт. Печаль была на спящем лице.
Он-то хоть молод, вот Гоголя уже не вытерплю - подумала я и пошла готовить омлет. Прав наш психолог - русских людей сближает только русская литература. На улице мелькнуло чье-то востроносое лицо, и прокричал петух.



 СЕРЕБРЯННЫЙ ВЕК

  Я зашел в ярко освещенную стеклянную дверь богемной кафешки. Парадная была полна пальто и шубами, из зала доносились смех и громкие голоса. По красным ковровым дорожкам пошел к стойке, раскланиваясь знакомым – Добрый вечер!
 - Ты представляешь, мы сидели в «Санях» и за его счет пили шампанское! – шумел красивый молодой человек, которого в обществе называли Лелик.
  На сцене играл кордебалет, надрывался оркестр, звенели бокалы, девушка в розовом капри, поблескивая стразами, судорожно улыбалась солидному господину, если не он, уезжать ей придеться на маршрутке.
 - Она весь вечер мне улыбалась, а потом уехала с мужем, села на такси и уехала…- сетовал кому-то Гарик, кивая мне.
  Светило электричество, переливалось, как драгоценные камни, вино, качались женские прически и бархатные занавеси на дверях. У стойки бармен в узорчатой жилетке протирал хрусталь, кордебалет закончился, на сцену взобрался бородатый толстяк и требовал внимания.
- Ты не знаешь где ее найти можно? - спрашивал один в большом кругу.
- Попробуй в яндексе поищи, - ответил другой, и все засмеялись. Одна особа залилась, откинув голову, обнажив жилы на худой шее.
  Тем временем толстяку удалось поуспокоить публику, все замолчали – стихи нынче почитались.
 БАРЫШНЯ
 
 Ощущая ваше теплое дыхание в бокале моего шабли,
 Ожидая обновления, и, зная, что вы не пришли,
 Законы времени я попираю боком,
 Не замечая ту жестокость,
 С которой я отдался вам,
 А вы, гуляя по следам
 Прошедшей жизни, не могли
 Отдать любовь за бутылку шабли!
 
  Зал зааплодировал, чей-то мерзкий голосок завопил «Браво!» Автор раскланялся и посветил стихотворение девушке со столика у правой стены, слез со сцены, вытирая пот со лба, сел и заказал кофе три в одном.
  Слепой писатель в синем щегольском костюме в полоску что-то с улыбкой доказывал собеседнику. На сцену влез пьяный демократ и стал требовать революции. Его увели какие-то странные типы, здоровые и бритые. За соседним столиком темнокожий гость русской столице пил шампанское в компании русских красавиц – светловолосой Марины, темнобровой Натальи и простой Марией.
  Блестели скатерти, стучали о тарелки ножи, перебирались последние сплетни, звенел телефон. Все шелковые седушки стульев были заняты. На сцену вышел скрипач. Заиграл. Женщины замолчали, пьяные мужчины дико уперли взгляд в пространство. Продолжалось это недолго. Вновь все заговорили. Через некоторое время вошла королева салона, к ней двинулись приближенные.
 - Здравствуйте, - только и сказал я.
  Через час кто-то уехал театр, кому-то стало плохо с кокаином, заказали восьмую бутылку…Девушки теряли лоск, блестели даже напудренные носики, мялись складки, стройная ножка стула поскрипывала. Вышел кордебалет, запрыгала мелодия. Сквозило. Танцевали. Нервно ломал пальцы худощавый поэт, смотря на всех. Он любил, но безответно. Вечер закончился дракой.