Кащенка

Я проснулась оттого, что мимо меня кто-то ходит. Шаги то приближались, то отдалялись, мерные, методичные. Звук пробивался даже через снотворное, которым меня напичкали перед сном. Я лежала в коридоре какого-то отделения больницы имени Кащенко – передовом крае советской психиатрии.
Во время глубокого искусственного сна вчерашний кошмар прихода сюда слегка забылся, и вот теперь реальность начинала вырисовываться во всей ее красе.
В отличие от большинства обитателей этого легендарно-зловещего места, засунула себя сюда я сама.
Мимо Кащенки мы проезжали каждый день на трамвае – она была в нескольких остановках от нашей общаги. Кащенке посвящалась большая часть нашего общаговского фольклора. Рассказывали, кто и как свихнулся, как туда попал.
Зачем меня туда понесло – я так и не поняла. Как потом сказал знакомый психиатр, для писательского опыта, наверно. Писательский опыт оказался еще тот.
Я-то просто наивно хотела расстаться с военной кафедрой – кто не учился в те времена, тот не поймет, что это было. Наверно, нельзя было воспринимать ее так болезненно – но кто бы это тогда мне сказал… Конечно, был и нервный срыв от жизни в большом городе и большом общежитии, и всякие личные проблемы, и – само главное - некоторое помутнение сознания, ведь в здравом уме даже ни страх перед военной кафедрой, ни нервное расстройство не могут заставить человека добровольно перешагнуть порог такого заведения.
Да и сама цепь событий выстраивалась так, что меня туда вела какая-то таинственная злая (или добрая?) сила. Сначала я обратилась по совету однокурсника к платному психоаналику, тот посоветовал обратиться к психиатру, а уж психиатр из районной поликлиники выписала направление в этот замечательный санаторий. И даже с бумажкой на руках у меня еще был шанс туда не пойти, но…
В приемный покой, куда я пришла по собственной воле, людей заталкивали со связанными руками санитары. Билась в страшной истерике явно очень буйная женщина, кричала, вырывалась из нежных объятий людей с каменными лицами.
Другие обитатели приемного покоя производили не лучшее впечатление – хоть и не так буйствовали, но на лицах их можно было разглядеть характерную отметину.
Всех нас, новеньких, загоняли в душ – большое, холодное и грязное помещение, обливали водой из шланга (или душа), и, отобрав всю одежду, выдавали больничное – ночную сорочку и халат. Халат был неприятного розовато-серого цвета, без пуговиц, на завязках. Не оставили даже, пардон, лифчика.
После душа в таких вот нарядах загрузили в зарешеченную машину и повезли неизвестно куда.
Тут я только начала понимать, что обратной дороги нет.
Буйная женщина нежным голосом шептала мне прямо в ухо:
-Здесь они такие звери, они тебя замучают. Ты, наверно, первый раз, бедная. Они меня все время здесь мучают, потому что меня сын сдает.
Как ни странно, она выглядела вполне адекватно, а спутанность сознания по ее лицу и поведению лично я не замечала. Знала бы я, какой она будет через месяц…
Был уже вечер.
Нас, как арестантов, вывели из зарешеченной машины и провели в зарешеченное здание. В дверях, которые санитары открывали одну за другой, нигде не было ручек. Открывались двери только специальными ключами.
Наконец нас провели в отделение.
Тут уже я впала в оцепенение и прокляла все свои намерения освободиться от военной кафедры и всю свою депрессию, не дававшую жить спокойно.
Мне поставили в коридоре раскладушку и дали кучу таблеток. Естественно, заснуть я не могла, поэтому проглотила снотворную пилюлю и очнулась только от мерных утренних шагов.
Больные совершали в коридоре утренний моцион.
Все они были в таких же линялых халатах на завязках, руки держали почему-то за спиной и шли с одинаковыми угрюмыми лицами, разворачиваясь около окна, где стояла моя раскладушка.
Я села на раскладушке и почувствовала себя как в страшном фильме.
-Ладно, скажу врачу, что я передумала, пусть они меня отсюда выпустят. Не надо мне никакого освобождения от военной кафедры.
Самое интересное, что глубокая депрессия, приведшая меня сюда, в момент улетучилась. Мне хотелось не просто жить, а жить на воле!
Врача звали Майя Маджидовна. Она смотрела на меня такими же иронично-хитрыми глазами, как и те психиатры, которые отправили меня сюда.
-Все про тебя понимаю, - говорили их взгляды. – Не таких еще видели.
-Что тебе здесь было надо? – спросила она меня.
Я начала рассказывать ей про историю своей депрессии, в которой она, как ни странно, углядела скрытый для меня самой факт – неудачную влюбленность.
Потом я не выдержала:
-Выпустите меня, пожалуйста, отсюда, - сказала я. – Я уже чувствую себя нормально.
И тут она сказала мне страшную вещь:
-Нет уж, дорогуша, отсюда так просто никого не выпускают.
Я вздрогнула, на глаза навернулись слезы, но поверить просто так в сказанное я сразу не могла
-А ты как думала? – с милым садизмом продолжала она.
-Когда меня выпустят? – сдерживая рыдания, выдавила я.
-Сначала мы на тебя посмотрим. А если будешь нормально себя вести, то в лучшем случае через полтора месяца.
-Как это через полтора?
-А так, это самый минимум. Меньше здесь не лежат.
Мне уже нашли место в палате для тихих. Там было человек десять. Я рухнула на кровать и стала плакать. Мне казалось, что слезы не остановить ничем, они лились и лились.
-Лучше успокойся, - услышала я тихий голос. Сердобольная соседка по палате из новоявленных тихих прошла здесь огонь и воду, ее перевели сюда из палаты для буйных. – Будешь так себя вести, они тебе уколы начнут делать. Галапиридол (или аминазин?). У тебя отнимется нога, и ты вообще не сможешь двигаться.
Ее слова подействовали отрезвляюще.
Соседка по зарешеченной машине оказалась в более сложной ситуации. Ее разместили в самой крайней палате (то есть в самой буйной – палаты располагались по нарастающей), привязали к кровати и кололи тот самый аминазин или галапиридол. Правда, сразу он на нее не подействовал, поэтому она кричала нечеловеческим криком первые две-три ночи.
Недели через три я встретила ее в коридоре и не узнала.
Вместо крепкой жизнерадостной (или болезненно-перевозбужденной?) женщины мне навстречу шла, а вернее, тащилась, волоча ногу, старая сгорбленная старушка. Ее глаза ничего не видели, и она меня не узнала.
Была ли она действительно больна – я так и не знала. Или же просто жертва карательной советской психиатрии?
В больнице все напоминало тюрьму. Не только решетки на окнах, двери без ручек и тюремный распорядок. Здесь вообще было негде уединиться. Даже в туалете не было никаких кабинок. Там устроили курилку. Из передачек с воли местные контролеры вытаскивали все сигареты и выдавали женщинам определенное количество на день. Поэтому сигареты были товаром: их обменивали, ими поощряли или, наоборот, отбирали, если что не так.
В курилке всегда лидировала невысокого роста женщина с низким резким голосом и вполне приятным, только слегка злым (а с чего быть добрым?) лицом. Говорили, что она совсем нормальная, но сын запихал ее в психушку, чтобы избавиться и освободить жилплощадь.
Она ко всем цеплялась, разговаривала исключительно матом, но меня почему-то не трогала. Ее побаивались и безропотно отдавали ей свои сигареты.
Она неизменно сидела на одном их унитазов, окруженная свитой прихлебателей и резко высказывалась по поводу всего происходящего: врачей, больных, своих родственников…
-Сын не будет ее отсюда забирать домой, - прошептала мне как-то в ухо давно обитающая тут женщина. - Он уже подписал отказ, и поэтому ее скоро переведут на совсем в психушку в Подмосковье.
Эта психушка была не менее знаменита, чем Кащенка. В нее отвозили на пожизненное заключение.
То ли у меня не было достаточно опыта в общении с нездоровыми людьми, но я их почему-то всех воспринимала как здоровых. Все они что-то говорили внятное, рассказывали разные истории про родственников, про жизнь.
И лишь под конец я уже научилась замечать спутанность в их речах, невнятности, подобие бреда, навязчивые мысли.
Иногда нас выводили гулять. Во дворик, тоже огороженный решетками. Так что иллюзия тюрьмы была полной.
Мы сидели на скамейке, разговаривали. Или просто ходили.
У меня даже появилась одна подруга. Девица выглядела абсолютно нормальной и утверждала, что ее отправляет сюда мать, чтобы та перестала вести разгульную жизнь.
Ее в жизни мало что интересовало, кроме мужиков.
Она все время охотилась на них, но только на состоятельных. Охота у нее и ее подруг не прекращалась никогда. Они все время устраивали какие-то оргии.
И на юг она ездила отдыхать очень своеобразно.
-Денег надо только на дорогу туда и на один день в самой дорогой гостинице, - рассказывала мне она. – Приезжаешь, снимаешь номер. Потом знакомишься с каким-нибудь богатым мужиком, переселяешься к нему и гуляешь целый месяц по ресторанам.
Я все время пристально смотрела на нее и никак не замечала следов потрясающей красоты, чтобы вот так вот мужчины сразу сходили с ума.
Рассказывала, как они с подругой заманивали женатых провинциалов, приехавших в Москву в командировку.
-Женатые, значит, чистые, - пересказывала она обсуждения мужиков с подругой. Потом она приглашали мужиков на квартиру к подруге и у них начиналась оргия с пьянкой на деньги пойманных мужиков, про которую она тоже рассказывала во всех подробностях.
В больнице этой девице сделали аборт. Ее под конвоем водили в соседнюю гинекологию, не спросив ее разрешения. А какое может быть разрешение, если ее, как и всех, пичкали горстями разноцветных колес.
Уже после больницы я вспомнила про нее. Проходя по Калининскому, я зашла в цветочный магазин, где она работала и спросила, где Наташа.
Мне ответили, что ее нет.
Тогда я позвонила ей домой, но разговаривала с ее матерью, которая прикидывалась Наташей. Про это я тоже знала от самой «подруги».
Видимо, дочь в очередной раз была куда-то отправлена, а мать изучала людей, звонящих ей.
Скоро, когда мои бесконечные рыдания прекратились и я смирилась с жизнью в зарешеченной тюрьме, я была вознаграждена. Меня перевели в местную элиту, в привилегированное положение. Привилегия была одна: после каждой еды мы выносили мусор из отделения во двор больницы.
Это значило, что мне и еще одной усмиренной тетеньке предоставлялось чуть больше свободы. Мы могли гулять целых три лишних раза в день, да к тому же не в зарешеченном дворе нашего отделения, а где угодно! Поскольку кормили психов три раза в день, то у нас получалось целых три прогулки на воле! Мусор был двух видов: пищевые отходы и просто мусор. Мы брали по два ведра и отправлялись в путешествие.
Потом мне неожиданно разрешили ходить на гимнастику в другой корпус. Правда, в сопровождении медсестры, но с той мы уже подружились и ходили как две подружки.
По дороге я разглядывала один очень интересный корпус.
-Это для невротиков, - комментировала медсестра. – Блатных.
Среди мрачного тюремного однообразия этот корпус казался настоящим миражом в пустыне – само здание в изысканном архитектурном стиле, а что вокруг! Вокруг росли настоящие пальмы! Они окружали аккуратные дорожки и красиво расставленные скамейки.
-Курорт, - не удержалась я.
Я тоже считалась невротиком, но полечиться здесь никто мне не предложил.

Когда я стала мусорщиком, то ко мне начали обращаться со странными просьбами. Группа больных с наркоманским прошлым не собиралась расставаться со своими старыми привычками, особенно ее неформальная лидерша – высокая, тощая и очень грубая девица. Она совсем не могла без допингов, а остальные, из свиты, просто составляли ей компанию.
Она подошла ко мне и сказала тоном, не терпящим возражений.
-Ты когда пойдешь выносить мусор, то подойди к забору – там есть дырка, и выйди Недалеко аптека – купи эфедрин, от кашля.
Кажется, пару раз я и сходила. Но может быть и нет – не помню. Только ее просьба доставила мне много страданий. Я не хотела быть на побегушках, к тому же неприятностей мне на свою голову тоже не особо хотелось – могли лишить почетного права выносить мусор.
Но отказать этой командирше было трудно – у нее свита и ощущение власти.
Долго я мучалась, даже не спала ночью.
Потом все-таки решилась и отказала.
На удивление, мне никто не набил морду (кому хотелось сесть на аминазин?), просто мы с ней перестали разговаривать.
Посещения Маджидовны постепенно становились для меня все большим и большим испытанием. Наконец я поняла, вернее, нутром почувствовала, что это не тот человек, с кем можно говорить откровенно. Каждая невольно прорвавшаяся откровенность заканчивалась увеличением дозы лекарств, а это значило, что таблетки становилось труднее выплевывать.
-Ну-ка, покажи рот, - говорили медсестры после обеда, раздав горы разноцветных колес.
Говорили не всем, поэтому иногда можно было даже и не брать их в рот. Но когда проверяли, то приходилось делать судорожное глотательное движение и прятать их где-нибудь во рту. Потом сразу бежать и выплевывать в унитаз.
-Таблетки-то пьешь? – иногда ласково спрашивала Маджидовна.
-Пью, пью, - говорила я, пытаясь изменить выражение ее ехидных глаз.
-Выпишу-ка я тебе микстуру!
С микстурой было сложнее. Ее капали прямо в рот, естественно, в жидком виде.
Но выплюнуть большую часть все же получалось.
Поэтому я с абсолютно честным взглядом отвечала на вопрос о таблетках.
-Ну, как ты себя чувствуешь?
-Гораздо лучше, - каждый раз отвечала я и радостно улыбалась.
Однажды Маджидовна сделал мне, как ей показалось, подарок, которого я от нее никак не могла ожидать.
Вынося в тот день мусор после обеда, я вдруг поймала на себе чей-то взгляд. Подняв голову, я оторопела. Среди мрачных корпусов и решеток стоял мой приятель, которого Маджидовна сочла причиной моих душевных страданий.
-Привет, - сказал он, явно смутившись и моим видом, и моим занятием.
-Привет, - ответила я не своим голосом. – А как тебя сюда пустили?
-Пустили.
-А ты поправилась, - сказал он, окидывая взглядом мою фигуру в ужасном линялом халате на завязочках.
-Наоборот, похудела.
Но спорить было бесполезно – видок был еще тот.
Совсем уж удивительно, но ему разрешили подняться в отделение и весь тихий час просидеть со мной в холле! Естественно, тогда я даже этого не оценила толком.
Я рассказала ему про весь путь, проделанный мною перед тем, как попасть сюда. Про то, как другой приятель отвел меня к платному психоаналитику, к которому ходил сам. Про то, как та дама (тоже с ехидной улыбкой) отправила меня в районную поликлинику к психиатру, чтобы тот направил меня куда-нибудь на лечение. И вот – результат…
Мы поболтали о том, о сем.
Потом Маджидовна более пристально, чем раньше, меня изучала – правильную ли манипуляцию она проделала!
Как же я ее ненавидела! Теперь-то, конечно, понимаю, что она не была ни злой, ни пакостной. Она делала свою безрадостную работу, которая давала ей много власти над другими. В общении с ней я впервые почувствовала, что такое абсолютная власть одного человека над другим. И все во мне протестовало против власти надо мной. Наверно, протест был и у тех несчастных, заколотых аминазином до полусмерти, но они не могли с ним справиться.
У меня хватило ума себя обуздать и начать прикидываться радостной дурочкой. Помогли и уроки «старших» собратьев.
Поэтому ровно через полтора месяца я распрощалась со своими новыми друзьями и отправилась жить дальше и разбираться со своей многолетней депрессией без посторонней помощи.
А в тот момент и вообще было не до депрессии. Началась моя практика в одной из самых лучших газет того времени, куда я ходила как на праздник.
Да и освобождение от военной кафедры в районном военкомате на Красной Пресне хоть и со скрипом, но дали, благодаря чему у меня появился свободный от маразма день.