Яма

...Тут только Меркурия прожгла мысль: изменить жене, и с кем? С прежней женой, которую боялся пуще огня, которую не иначе как гадюкой не называл.
И произошло все молниеносно, как во сне, что не сумел и сообразить, а только помнил, что поддался, соблазнился, уступил искушению. Что тут говорить, бес попутал.
А что тут распутывать. Шел из больницы, где навещал жену, а родители думали, что он останется с ней на ночь и поэтому не звонили на мобильник. И жена не звонила, думая, что он дома. Или спала после операции. Но это молчание мобильника, единственого свидетеля его измены, который не взорвался, не разбудил, не отрезвил его своим трезвоном более всего действовало на нервы. А так все как никак лучше получается.
Сначала они встретились, потому что она вроде как смягчилась и пару дней назад, случайно встретившись, предложила разговор. Тогда Меркурий бегал по врачам и решался вопрос операции – у жена обнаружили опухоль. И неизвестно было, какую. А теперь, когда все треволнения была позади, она неожиданно сама позвонила. И они встретились. В полуразрушенном домике, позади ее дома. Разговаривать им было о чем. Прежде всего Меркурий волновался из-за ребенка, на которого у него не было отцовских прав, а сам ребенок оказался переписанным на другого человека. И кто этот человек? И вообще почему она так жестоко поступила с ним и с ребенком? Он многое наделяся услышать от нее. Она выражала раскаяние и обмолвилась о прощении. Показалось? Она всегда говорит неопределенно и трудно было понять, кто кого прощает: она его или он ее? Она сказала, что готова все простить, а о новой его жене и новом ребенке она не знала. Он и не говорил. И получилось, что он начал обманывать и ее, двух женщин сразу.
Потом Венера ушла и принесла подарки. Это были знаки раскаяни. Коробка с туфлями, очень интересными и модными, но они были куплены наугад и оказались на два размера малы. Коробка с кожаной сумочкой, предназначавшейся в качестве футляра то ли для бинокля, то ли для портативного магнитофона, еще был галстук в чехле и кожаный футлярчик для мобильного телефона. Футлярчик тоже не подходил к его телефону.
Подарки дядюшкины, который, по ее словам, тоже надеется на примирение. Значит, понаехала вся ее родня из Португалии. И дома у нее орава народу: дядюшка Вардан, тетя Стелла, ее сестра Нателла, ее дочка Асмик, сынок Стеллы, Размик, уже подрос и неизвестно что ждать от него: может и отомстить за тетушку, она ж такого наговорила о нем, а дядя Мельхиор, интересно, тоже наверно приехал, ведь ребенка она в честь дяди поименовала, а у самой у нее, должно быть, кризис с очередным женихом-мужем.
– Так, с чего я должен верить, что эти подарки мне. Может, они кому другому предназначались.
– Кому? Никого у меня нет.
– Сейчас, может, нет, а раньше. Может твои родственники купили их для твоего друга, а он сейчас исчез. Ведь ты когда-то покупала мне туфли и знаешь мой размер.
– Я забыла. Я говорила им, чтобы покупали большие, а они привезли такие, – все равно не поймешь, говорит она правду или лжет.
Она прекрасно играла подбитую лань, которая уже и двигаться не может, поэтому она расположилась с ногами на пыльном канапе. Дом был соседский, его должны были снести, из него выдрали жильцов вместе с мебелью, но вот канапе и дух какой-то продажный и пыль на всем остались.
Заниматься сексом в таком месте? Но когда он уже поехал, поплыл в ее объятия, когда обхватил ее голову, когда думал только о телефоне – вот если он в эту минуту взорвется, и когда Меркурий подбирал слова: для жены – «я у друга», для домашних – «я у жены», только выехал, тогда уже ни о какой пыли не думалось, а думалось о том, что вот в какое дерьмо он попал, как же так – обнимать это ненавистное тело, сжимать в объятиях этот перевитый смуглой кожей (в темноте казалась черномазой) кусок обмана и ярой ненависти с безумными бельмами навыкате, и только целовать он ее избегал. А она догадывалась, ибо была чутка до невозможности, о том, что ему тяжело с ней и старалась извиваться и громче постанывать, нагнетая страсть, поддельную, уж кому как не ему знать о ее сексуальной природе и повадках.
И в это время зазвонил телефон, не его – ее. Она продетая им, сжатая в его руках, как плоскогубцах, легко и незаметно выскользнула из его объятий и он остался со своим стыдом, со своим срамом обнаженным, со своим искривленным оргазмом, со своим орудием огнедышащим на канапе, один, в пыли, в злобе и бессилии. И когда конвульсии закончились, стало до того противно и тошно, до того напомнило о его разочарованиях с ней – все так же и было в их семейной жизни: в самый пик она куда-то срывалась, выскальзывала, отбрыкивалась и толкалась, а потом лежала, холодная и оскорбленная до своего позвоночника из-за его бешеной нечувствительности и чрезмерной ненасытности, а он у нее просил прощения.
Этот момент отрезвил его. И тут он поймал себя на мысли, что изменил жене и обманул эту, оставшуюся чужой ему женщину.
– Да... да... Сейчас иду. Иду, сказала. Пока.
Закончила разговор и снова вспрыгнула к нему:
– Ну, извини, я не виновата. Он сам зазвонил. Не одевайся, побудь со мной.
– А зачем? Ты сказала, что сейчас будешь. Иди, а то искать начнут.
– Хорошо, – и стала одеваться.
Волосы, кучерявое нестриженное облако упало ей до середины спины. «Как у овцы», – мелькнуло сравнение. Полспины пострижена, другая метляется, дергается мягко в ожидании ножниц.
– А подарки все-таки возьми. Они ведь тебе.
Она и сама не уверена в его ответе. Он сгреб целлофанновый пакет и вышел. Это означает, что он подумает.

И зря, негодовал он. Не надо было брать эту сумку. Не надо было оставлять ей шанса. Надо было сразу отерзать – нет. А что собственно, она просила? Ведь не за ради этого она его звала. Он ей не лучшая пара. Это надо бы понять. И подарки вручила. Зачем? Что ей надо?. Это был первый шаг в ее дипломатическом сближении, но он, Меркурий, еще не отреагировал. А измена?
Как все оборачивается подло, как во сне: все, что кажется крупным, становится мелким, как только прикоснешься, а нежное – грубым, а святое прованацией оборачивается, самоиронией и самобичеванием. «Вот, дал Господь мне душу, – размышлял Меркурий, – а что я с ней сделал? Чистая была душа, а тут словно кошка перебежала, черная кошка судьбы. Перебежала и перебежала, и пусть бежит дальше. Но что ты сделал? Ты эту кошку оттрахал».
Муторно было думать об этом, а самое главное – все расползалось в руках. И он добивал себя вопросами: зачем? кого? – ведь с самого начала противно было.
Было еще не поздно. Перед домом он выбросил весь пакет в мусорный контейнер. А в дверях вдруг встретил маму. Она, видно, куда-то выходила, но потом пошла влсед за Меркурием. Ее сурового вида и сжатых губ, вот как сейчас, он боялся больше, чем жену. Неужели узнала? Тогда полный провал.
– Что случилось?
– Иди в комнату и... только не волнуйся.
Действительно что-то случилось.
– С Инной что-то? – может быть с женой что-то случилось, пока он ехал домой. У него ноги подкосились. Но мать ничего не ответила.
В комнате царило странное, нервное веселье. Всеми свечами горела люстра, оставляя на полу, на лицах непривычные. при ярком свете, тени. Вокруг журнального столика, уставленного тортами, апельсинами и бананами, расселось человек десять. Были обычные незваные гости, кумовья Рафик и Лариса. Были их дети, брат и сестра, взрослые люди, ровесники Меркурия. Каждый держал в руках малюсенькую чашечку, перепачканную пролившимся мимо кофе. И свои были в сборе.
Они раз в год исправно осуществляли нашествие всем скопом, брали взрослых детей, брата и сестру, с которыми у Меркурия не было ничего общего. Но детей брали – этого требовала традиция, и приходили без приглашения, когда не были готовы их принять, приходили, как и сейчас, поздно вечером, чтобы остаться ночевать, приходили, когда и у самих на дорогу не было денег, и тогда их нужно было провожать, и всегда получалось так, словно выпроваживали, приходили, чтобы измерить чужой быт и благополучие и сравнить со своим бытом и благополучием, а точнее феноменальным неблагополучием, ибо приходили, казалось, только для того, чтобы выяснить счеты между собой: Лариса на чем свет стоит честила мужа, Рафик убегал на кухню и плакал на плече у папы Меркурия, своего давнишнего друга, взрослые дети стоял на стороне матери и подсуживали в чем-то неизвестном своего папашу, пахавшего на трех работах без выходных, чтобы те свободно в гости выбирались и принимали гостей. Вот и сейчас пришли и мама была зла на непрошенных гостей.
В первую минуту рассердился и Меркурий за то, что непрошеные гости держали на руках его малышку, девочку Агату. Но почему бы и нет? Ведь этих бедных бывших соседей, записавшихся почти в родню, совсем оставили на периферии, ничего им не говорили, или они сами узнавали обо всем через третьи лица. Так, ничего не сказали им о его первой женитьбе, о рождении первого ребенка, не сказали о тяжелом разводе, о повтороной женитьбе и об Агаше тоже ничего не говорили. Из какого-то суеверия, из боязни сглазить ничего не сообщали. И что доходило до них, в каком виде, тоже было непонятно.
– А мы-то испугались, поверили и сразу к вам, – видно было, что не в первый раз начинают причитать одно и то же.
– А что, из-за чего вы испугались. Жена сейчас в порядке, операцию сделали, – живо улыбнулся Меркурий и огляделся. На лицах его родни были натянутые улыбки, а сестра мигнула – молчи.
– Да мы и не знали о твоей жене ничего. Сказали, что ребенок твой умер. Мы и не знали, что ребенок у тебя есть. Говорим: нет у него детей. А нам говорят: есть. Вы не знаете, поезжайте и сами увидите. Вот мы приехали и видим: какой хороший и здоровый мальчик. Вылитый ты, Меркуша.
Меркурий приподнялся и его незримым потоком понесло на кухню.
За ним, все понимая, пришла его мама.
– Давно? – спросил он, не оборачиваясь. Руки нервно искали спички.
– Пять месяцев назад. Они только узнали. Да и для нас был такой удар. Но, Меркурий, потерпи, они ничего не знают. Уйдут – потом, потом поплачешь. Мы им сказали, что Агата это и есть тот самый ребенок, твой сын... О горе какое...
И всхлипнула, покраснев моментально глазами.
– Но зачем, зачем хоть сейчас правду не сказали?
Он стоял к матери спиной, ему было невмоготу обернуться и показать свое лицо, сильно зажмуренное, чтобы оттуда ничего не вытекало. Но вытекало. И чувствовал, что этот вопрос выводит маму из себя. Она начинает ерзать на кухне, переставлять предметы и поучать.
– А зачем говорить? Ты вот всем все рассказываешь, и что? Счастья-то нет.