Мои ответы на проклятые вопросы

 Мои ответы на «проклятые» вопросы.

 Чувствительность, ранимость, не используемая как безошибочный индикатор особой значимости лично для нас того или иного предмета или явления, не побуждающая капризно избегать любых, никакой лично нам необходимой радости не готовящих, тягот, такая чувствительность становится проклятием, под маской той или иной болезни преждевременно сводящим человека в могилу.

 "Когда великий создатель опер "Борис Годунов" и "Хованщина", изнуренный алкоголизмом, умирал, как нищий, на простой солдатской койке военного госпиталя в Петербурге, его пришел навестить композитор Цезарь Кюи. Благополучный, обеспеченный, он видел, что часы Мусоргского сочтены, что это их последнее свидание. Вынув из кармана белоснежный надушенный платок с собственными инициалами, он отер им себе глаза и... подарил его умирающему великому композитору.
 - Нет, ведь каков подлец - господин Кюи! Платочек, видите ли, подарил! Кормить надо было, а не платочки дарить...Есть нечего было...Нечего было есть...Платочек, понимаете..."
 Эти слова, по признанию Галины Павловны Вишневской она часто слышала от Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Гениальный автор «Ленинградской» симфонии, носивший в груди своей скорбь миллионов замученных советским режимом соотечественников, остро чувствовал несправедливость судьбы и по отношению к М.П. Мусоргскому: безденежье, нужда, жизнь на подачки друзей и благодетелей. Но вспоминается, почему-то, вопль Маргариты, увидевшей ненавистную фамилию в списке жильцов Дома Литераторов:
 - Латунский! Ведь это он погубил Мастера!
 Обостренное ощущение «несправедливости» этого «жестокого» мира стоила Шостаковичу дорого - он умер от рака. Ведь говорят же, что рак - это обида. А «мастеров» губят не критик Латунский и не соратник Кюи, а белая горячка и трагическая неспособность взглянуть на жизнь свою, например, так: а что, если гений - это не только дар, но и обязанность сохраниться во что бы то ни стало и именно в этих конкретных условиях? Более того, не является ли это обязанностью также и каждого из нас?
 Ведь слушая, например, «Трепак» из вокального цикла «Песни и пляски смерти» Мусоргского задумываешься о том, что и самых простых людей убивают все те же заблуждения и неосознанные моральные запреты, что и их знаменитых соотечественников. «Горем, тоской да нуждой гонимый \ Ляг, прикорни да усни, родимый!» - поет метель замерзающему в поле пьяненькому, измученному жизненными тяготами мужику, предлагая ему, похоже, единственно возможное, по мнению автора избавление: тихо замерзнуть насмерть под жестокую колыбельную вьюги. Постараемся же, несмотря на мой мучительный стыд за свою почти полную некомпетентность, и, не смея подвергать сомнению музыкально-художественные достоинства одного из лучших в мировой литературе вокальных циклов, постараемся, тем не менее, заглянуть туда, куда, кажется, в первую очередь следует заглянуть в поисках ответа на вопросы «кто виноват?» «и что делать?».
 Можно догадаться, конечно, что никакой настоящий художник не занимается пропагандой, он лишь отражает действительность. Сергей Довлатов говорил о Пушкине, что это «гений, подобный луне, которая одинаково равнодушно освещает путь и хищнику и жертве». Кстати, что-то похожее говорил Довлатов и о Западной демократии, в мире которой он оказался в свое время, эмигрировав из Советской России. Перебравшись на Запад, он попал из "честного" мира детских договоренностей и обманутых ожиданий младшего школьного возраста в "жестокий" мир подростков, активно заботящихся о себе, но только-только начинающих ощущать Человека целью, а не средством. Попал в мир "лебедя, рака и щуки", где общество, не мудрствуя лукаво, пытается двигаться просто туда, куда направлен "результирующий вектор" воль всех граждан. И в этом мире хорошо заметно, что "свобода в одинаковой мере снисходительна и к дурному, и к хорошему; под ее лучами одинаково пышно расцветают и гладиолусы, и марихуана". Жаль только, что любые поиски альтернативы этой «неразборчивой» свободе неминуемо упираются в деспотизм…
 Грустить по поводу того, что все устроено так, а не иначе, можно очень красиво. Гениально изображая отчаяние матери, которая мечется в ужасе от сознания своего бессилия перед могуществом смерти, поющей в образе ласковой няни страшную "Колыбельную" её умирающему ребенку, Мусоргский создает шедевр вокальной лирики. Смерть убаюкивает больного ребенка, усыпляет, не пугает его. Не тревожит, не нагоняет ужас, торжествует тайно... Ей не нужны здесь эффекты, они будут позже, когда Смерть-"Полководец" явится на поле недавней кровавой битвы в своем истинном виде, без всякого маскарада - сверкающий белизной скелет на боевом коне. "Чистое", еще ни в чем "не повинное" дитя вызывает у Смерти как бы даже сострадание, которое, как и всякое возможное в нашей культуре сострадание состоит лишь в том, чтобы отвлечь от неизбежных и заслуженных мучений одного из жалких двуногих горемык, кем-то когда-то проклятых нарушителей чьей-то суровой воли.
 Иное дело воины, "взрослые", во многом уже "виноватые" люди, умирающие в страшных мучениях на поле, где свершилось одно из самых бессмысленных недоразумений между людьми - война. И здесь Смерть уже не заботится скрывать свое настоящее лицо. Это выглядит так, будто гибнущие взрослые не должны уже вызывать такого сожаления и возмущения вопиющей «несправедливостью» того упрямого факта, что всякая жизнь - это путь от рождения к смерти. Спрашивается, если смерть - это "плохо", то почему смерть ребенка отвратительней смерти взрослого? Значит, есть люди первого и второго сорта? Более или менее достойные умереть?
 Такие рассуждения вовсе не являются надуманными, ведь от них рукой подать до одного из Вселенских Соборов церкви, где вопрос о том, есть ли у женщины душа, был решен положительно с перевесом всего в несколько голосов. А также до римлян, затравливавших насмерть первых христиан дикими зверями в цирках, до уверенности в том, что все "неверующие" в того или иного бога попадут в соответствующий ад, и до, наконец, совсем недавно закончившейся жуткой эпохи глобального разделения людей по классовому и национальному признаку. Как губительна вера в то, что люди различаются в своих правах в зависимости от чего бы то ни было! Как жестоко напоминает о себе неосознанный культ страдания, в котором выращено все человечество!
 Но вернемся к музыке. На протяжении всех четырех песен мы видели как главный герой - Смерть, демонстрируя свою неумолимость, последовательно свела в могилу ребенка, прекрасную девушку, мужичонку-крестьянина, и, наконец, устроила массовую расправу над непонятно в чем провинившимися перед ней людьми. Ведь персонификация смерти, превращение ее из стечения обстоятельств в живое существо, чьи «поступки» могут иметь моральную окраску, дает нам право недоумевать, с какой же целью кто-либо, достаточно высокоорганизованный для того, чтобы отдавать себе отчет в собственных действиях, для какой своей пользы живое существо станет уничтожать других живых существ, если это не психопат, доведший себя до безумия им же самому себе предписанными запретами?! Ответ: такой цели не существует. Зла, по самой своей природе являющегося таковым, нельзя себе представить. Очень похоже, что обычная ошибка в понимании того, что же является благом, а потом весьма понятный страх усомниться в этом своем ошибочном понимании и приводит ко всем бедам. Так может быть, выход следует искать в постоянном сомнении во всем, в отказе от любого авторитета кроме, разве, авторитета тех, кто счастливее нас, то есть, ближе нас к богу, к природе? Ведь «не сотвори себе кумира» значит: не верь ничему, что можно разрушить... И не церемонься с тем, во что веришь – правда не боится критики! Жить в неправде, в конечном счете, гораздо больнее, чем периодически переживать боль крушения ложных верований.
 Посмотрим, что пишет о своей трактовке "Песен и плясок" Галина Павловна Вишневская, одна из выдающихся исполнительниц этого цикла, чье глубокое проникновение в замысел Мусоргского принесло ей славу "Шаляпина в юбке": "Основу музыкального образа Смерти составляет ее всесокрушающая сила и агрессивность. Ее уверенность, неумолимость, с какой она идет к достижению намеченной цели, должны быть от начала и до конца воплощены в исполнении. Сознание внутренней мощи и неотвратимости победы над избранной жертвой не должно пропадать даже в самых тончайших ее piano. Никто из живущих на земле не уйдет от нее. Бессмертных на земле нет".
 Что же означает этот пафос неотвратимости? Уж не протест ли против мироустройства? Что же неестественного в том, что человек смертен, пусть даже иногда и "внезапно смертен", по словам Воланда? Разве то, что однажды возникло, не должно когда-нибудь закономерным образом перестать существовать? И какая такая "цель" есть у Смерти? Какую такую "победу" она хочет одержать? Все это напоминает фильм ужасов или компьютерную игру, где созданные изощренным воображением автора загадочные "темные силы" не просто уничтожают все живое, но стремятся проделать это по возможности эффектно, зрелищно, то есть непременно предполагается наличие зрителя, аплодирующего каждому удачному пассажу.
 Навряд ли жизнь устроена так, скорее это похоже на театр. В жизни всякий внешний эффект отсутствует по определению. Нигде в жизни береза не кричит, что она береза, молния не скалит зубы, прежде чем ударить в дерево, а счастливые люди чаще всего незаметны. Мир в трактовке великого реалиста Мусоргского, выглядит, увы, романтическим по сути своей. Ведь стоит только от скуки, от тоски по "идеалу" отвернуться от реальности с ее причинно-следственными взаимосвязями и заговорить о цели, как тут же запахнет романтизмом. "Бессмертных на земле нет!" Но, раз так, из-за чего весь сыр-бор? Получается, здесь имеет место личностное неприятие явления, составляющего необходимое звено любого мировоззрения, кроме, разве что, безумных учений разных шарлатанов вроде известного "вероучителя" Грабового, недавно принявшего, по слухам, вместе со своими последователями "декларацию" об отмене смерти и всеобщем воскрешении! Человек дразнит себя возможностью выбора там, где ее не существует! Говорят, Мусоргский был глубоко верующим человеком. Но какое уж тут смирение пред волей Всевышнего: сплошной протест!
 Во второй песне цикла - «Серенаде»- уже с первых тактов вступления композитор создает атмосферу застывшей белой ночи, и мы видим у окна нежную, прелестную в своей прозрачной красоте умирающую девушку, если только человек, из которого уходит жизнь, может вызывать эстетические переживания… Она умирает, вероятно, уже давно, она грезит и ждет сказочного рыцаря, ждет любви, она шепчет что-то, она призывает… И вот наконец он – под ее окном! Смерть в образе таинственного рыцаря, которого девушка так долго ждала, поет ей серенаду, обещая неземное счастье любви, и, любуясь ее красотой, задыхаясь от предвкушения близкой победы, в конце концов, своим поцелуем убивает ее.
 Будь даже девушка здорова, ничем не окончатся мечты о рыцаре вообще, и для меня печальный финал песни символизирует обреченность, бессмысленность всего жизненного пути той, которая, как и многие ее соотечественницы, выросла в культуре, завороженной «духовностью», «непорочностью». Выучилась грезить о «сказочном принце», не умея нуждаться в живом, родном, желанном человеке, с его запахом, норовом. А ее собственное прекраснодушие и чуткость используются ею как угодно, только не по прямому своему назначению: в качестве безошибочного индикатора индивидуальной значимости того или иного предмета или явления! Не побуждают, следовательно, капризно избегать любых, никакой лично ей необходимой радости не готовящих, тягот. И в результате такая чуткость становится для девушки проклятием, под маской той или иной болезни преждевременно сводящим ее в могилу. Отсюда и бредни о невозможности для «тонких» натур выжить в этом «жестоком» мире, не очерствев, не разочаровавшись, не написав: «Уж не жду от жизни ничего я…» Альтернативой краткой героической жизни, полной свершений и страданий «во имя» чего угодно, только не себя, становится тогда только тусклое равнодушное существование: «Скучай! С рожденья до могилы заране путь начертан твой. По капле ты истратишь силы, потом умрешь, - и бог с тобой!»
 Множеству самых обиходных понятий нашего стихийного мироощущения ничто в реальности не соответствует. Дело даже не в том, что мир для нас населен, кроме действительно существующих, еще и множеством созданных нашей фантазией существ. Важнее помнить, что Любовь, Истина, Вера, Добро, Зло, – всего лишь понятия, они рождаются и умирают вместе с человеком, с той или иной общностью людей и имеют ценность не сами по себе, а только тогда, когда служат чьей-то жизни, здоровью, радости. О какой Любви могут говорить давшие обет безбрачия? Что за Истина никак не открывается сгорающим «на посту» трудоголикам? Как можно Верить в бога и не понимать, что раз уж этот мир создан Абсолютным Светом, то НИКАКОЙ тьмы в нем содержаться не может? Наверное, все счастливые люди понимают, что любой ребенок от природы добр, но стоит задуматься: в результате какой же ошибки он выбирает с возрастом своей средой социальную группу с той или иной человеконенавистнической идеологией? И как, наконец, мы, подобно Ж.Ж.Руссо, отдававшему собственных детей в детдом для того только, чтобы не «испортить» их своим «непрофессиональным» воспитанием, как мы отказываемся от желания, от поступка просто, чтобы быть ни в чем не виноватыми?
 «Крест на себя наложил я, - говорил Мусоргский, - и с поднятою головой, бодро и весело пойду против всяких (курсив мой) к светлой, сильной, праведной цели, к настоящему искусству, любящему человека, живущему его отрадою и его горем и страдою». Но много ли «добра» принесет людям тот, кто не умеет быть добрым к самому себе? Все, что принято называть личной жизнью человека, было у Мусоргского подчинено задачам творчества. Семьи он не завел. Женщины не оказали заметного влияния на его судьбу…И ведь чем грандиознее талант, тем большим аргументом послужит он для всех желающих ринуться вслед за ним в подвижничество, в самоотречение. Для всех разочарованных, не научившихся греться о себе подобных, ощущающих мир злым, черствым. Ведь мужчина – это тот, кто не может быть счастлив без женщины, а женщина, что бы она себе не думала по этому поводу, не может состояться в жизни без нужды в мужчине.
 Вот на такие, то ли грустные, то ли совершенно лишние размышления навело меня творчество Мусоргского, одного из моих самых любимых композиторов. Мне захотелось, используя его музыку как повод, задуматься о самой природе художественного творчества, и сделать это с необычной, парадоксальной точки зрения, внутри которой, кажется, есть ответы на множество неразрешимых вопросов, со всех сторон, по словам Л.Н.Толстого, окружающих жизнь. По прежнему не смея подвергать сомнению музыкально-художественные достоинства самих сочинений великого композитора, я рискую утверждать, что никакая успешная профессиональная, творческая жизнь не компенсирует личной несчастливости, человеческой несостоятельности, имеющей вполне определенные, хоть и трагичные причины. Каковы они – это уже вопрос честности каждого с самим собой, вопрос выбора своего пути. Закончу словами Паскаля: «Человек – не скотина и не ангел, но становится скотом, как только захочет быть ангелом».