отсасывая у саксофона

 Charlie Parker - April In Paris.
 
 Метров десять. Она, плавно покачивая бёдрами, шла впереди меня. Однако! Не перевелось ещё совершенство в женском облике. Хочу! Догоняю:
 - Девушка, Вы обронили, - и протягиваю ей свой лопатник.
 - Всё тот же наборчик для съёма, - смеётся она в ответ. - Редин, ты не меняешься.
 - !!!
 - Ну, чего замолчал, разговорчивый?
 - Зато ты...
 - Неужели?!
 - Да нет. Просто я думал, что ты должна была измениться. Уже. А ты как была, так и осталась, - сказал я, пялясь - ни стыда, ни совести - одна похоть - на её грудь, обтянутую чем-то чёрным. Плюшевым. - Это сколько времени-то прошло?
 - Лет десять. Спасибо за комплимент.
 - Да ну! А кажется ещё вчера...
 
 Компания человек из пяти. Кампания по убийству зеленого змия. Что ещё делать в баре? Не брейк же плясать. К тому же я не умею. Эдита - стройная миниатюрная полька с умелой грудью - сидела рядом со мной, но улыбалась лысому мужику за потёртой барной стойкой.
 Нет. Она положительно не обращала на меня никакого внимания. После литра выпитой я прошептал ей, что с тех пор, как она подарила улыбку моему протянутому кошельку, только о ней и думаю, что, пускай она лишь моргнёт, и я увезу её в сказку, что...
 всё тщетно. Ну и хрен с тобой, золотая рыбка. С англичанами меня связывает лишь тяжёлый рок и возможность свалить тихо. По-английски.
 Не успел я прикурить, как появился автобус троллей. Бычкую. Вхожу. На месте кондуктора сидит Б. М. На нём через плечо висит потрепанная сумка из кожзаменителя с рулончиками билетов на брезентовом хлястике.
 Торопливый стук каблучков по мостовой. Забежала. В троллейбусе, кроме водителя, вышеозначенного кондуктора и меня, никого. Я делаю вид, что ничего не слышу, но знаю: это она. Подошла. Присела рядом. Потрепала меня по голове. Сказала: "Дурак" и, обратив внимание на колоритного сборщика троллейбусной подати, задалась вопросом:
 - А что тут делает этот нигер?
 - Это не нигер. Это Bobby McFerrin.
 - А что он тут делает?
 - Дирижирует Лондонским симфоническим оркестром.
 - Он дирижёр?
 - Да. Кондуктор.
 - А он "Мурку" может?
 - Он может всё.
 - Так уж и всё?
 - Всё.
 - А фабрики - рабочим, землю - крестьянам? И вообще, чтобы Коммунизм настал, может?
 - Его зовут Бобби, а не Фидель.
 Из пыльных уголков памяти юными безусыми тараканами выползают скудные познания по истории за 9-10 класс, обозначенные преимущественно именами каких-то французов: Дидье и Фурье. Если помнишь, были такие социалисты-утописты. Впору пополнить сей список славным именем Эдик Маслова. Коммунизм ей подавай. Да ещё с большой буквы.
 Выходя из троллейбуса, вместо "Прощания славянки" я услышал: “Don't worry! Be happy!”. Оглянулся. Широко улыбаясь, McFerrin махал нам на прощание рукой.
 - Пешком или подождём автобус? - спросил я.
 - Лень, - ответила она.
 - А и действительно, куда торопиться?
 Не успел я прикурить свой бычок, как нарисовался автобус. Бычкую и бросаю на тротуар. Нынешней ночью он улыбнётся какому-нибудь бомжу. Затем, немного подумав, наклоняюсь и кладу рядом с окурком коробок спичек.
 - Что это было? - спросила меня ты.
 - А что? - не понял тебя я.
 - Зачем спички рядом с окурком?
 - Пусть вместо того, чтобы за бесценок торговать рассветом, он кайфонет от бычка. Хоть и не королевского, но зато нехилого.
 - Кто - он?
 - Бомж.
 - А причём тут рассвет.
 - Как?! - удивился я. - Неужели ты не знаешь: всякий уважающий себя бомж обладает навыком спекуляции восходящим солнцем.
 - Это каким же образом?
 - А хрен его знает. Я пока ещё не бомж. А чужим они свои секреты не продают. Ни за какие бабки.
 Мы тряслись в автобусе. Я нежно обнимал её за талию и радовался этому факту, словно ученик седьмого класса, приболтавший сдуру молоденькую химичку. А Эдик тем временем, точно несмышлёный ребёнок, игралась с молнией на моей ширинке. Вниз. Вверх. Вниз-вверх. Лишь изредка, как бы невзначай, касаясь пальчиками того места, где покоилась моя Внутренняя Монголия, она таинственно улыбалась. Зная её улыбающуюся тайну, покой покидал меня моментально.
 Ментально я, конечно, понимал, что джаз не только чёрное сленговое слово, обозначающее в начале тридцатых всего лишь непристойные телодвижения, обозначенные преимущественно в танце. Джаз - это и этот автобус, и дремлющий за его рулём человек, и оставленный на остановке окурок, и даже банальная торговля рассветом..., но в действительности в голове крутилась только запиленная пластинка с пластилиновым звуком саксофона. “April in Paris”.
 От автобусной остановки до моего дома я курил, она молчала и, лишь в подъезде поинтересовалась:
 - Почему ты называешь меня Эдиком?
 - Эдита как-то длинно. По-моему.
 Наверное, я напился - слишком долго я был заинтересован тандемом: замочная скважина плюс ключ. Дверь открыла мама. Зло зырнула на Эдика, сказала: "Проститутка!" и ушла спать. Эдик расплакалась.
 Мама. Мамочка! Я понимаю, что сын твой для тебя навсегда останется "моим маленьким мальчиком". Но у него уже давно выросла пиписька, и с этим фактом надо как-то мириться.
 - Это не мама тебя обозвала, - успокаивал я плачущего Эдика.
 - А кто?
 - Ревность. Самая обычная ревность. Ну, не надо. Не плачь. Хочешь?
 - Чего?
 - Чаю, - сказал я, а сам подумал: "В рот".
 - Лучше в рот.
 - Ты что, читаешь мысли?
 - Есть немного, - ответила, успокаиваясь, она и добавила: - но чаю я, действительно, не хочу.
 
 Пока я в течение остатка ночи задавался вопросом: что делаю я в этой хреновой армии по второму кругу (а труп моего собутыльника Хорошуна мы просто расфасовали по трехлитровым банкам и под всеобщее ликование общественности продали под видом маринованных огурцов), Некто с неподъёмной улыбкой в сильных руках прошёлся по Джалите и раскрасил её в алычовый цвет. Как ещё объяснить то, что вчера цвело лишь два сливовых дерева, а сегодня все, я не знаю.
 Проснулся в 9:44.
 - Эх! Было время, и я на заборах царапал стихи.
 - Привет, - промурлыкала Эдик, потянулась и спросила: - а где твоя мама?
 - Поехала в Одессу к Марине, - и, чтобы предупредить возможный вопрос, добавил: - неделю уже.
 - А помнишь, как она меня тогда проституткой обозвала? Я даже расплакалась. Дура.
 - Что с утра обычно предпочитают дуры: чай или кофе?
 - Мне без разницы, но непременно на кухне.
 Она допила свой кофе, встала из-за стола, немного постояла и спросила:
 - Куда поставить? В раковину?
 - Раковина - это дама в коленно-локтевой позиции, - не удержался я, - а всадник - ёбарь.
 - Ага. А наконечник - презерватив, - подхватила она моё словоблудие, оставляя чашку на столе. - Фу! Пошлятина.
 - Нет. Пошлятина - почти все наши юмористы. А это... не знаю... может, игра слов.
 - Ну, ладно. Мне пора.
 
 - ...и мужиков тебе побольше, - сказал я, подавая ей куртку. Она печально улыбнулась и:
 - лучше одного, но...
 - так я ж это и имел ввиду. Но выбор-то должен быть.
 
 
 
 Ушла.
 Нечаянно я вспомнил мелодию, навязчивым рефреном звучавшую в моей голове около десяти лет тому. Подошёл к полке с пластинками, достал, пожёванный временем и моей ныне покойной кошкой, конверт. Вытащил из него диск и поставил на вертушку. Игла, словно старый конь, по борозде.
 Потому что искусство должно вызывать неискусственные эмоции. Charlie Parker, отсасывая у саксофона, писал на стенах парижского дождя граффити своего вечного апреля. “April In Paris”.
 

 31.03.2007 г. Ялта.