Осада

 ...Осада становилась все тяжелее для обеих сторон. В крепости подходили к концу запасы воды и продовольствия, вот-вот грозила начаться эпидемия холеры. Пыл осаждающих тоже иссяк, дисциплина в войсках неумолимо падала; рутина войны становилась все более губительной для армии, разлагая ее изнутри. Все попытки взять крепость штурмом потерпели полный крах: гарнизон стоял насмерть, неся большие потери, однако снова и снова отбрасывал нападающих на прежнее расстояние даже после самых яростных атак, самых неожиданных вылазок и комбинаций.

 К концу третьей недели стало ясно, что обе стороны держались из последних сил. Осада не могла длиться вечно, и, хотя судьба крепости не была еще предрешена, защитники ее прекрасно понимали: несмотря ни на что их противники находились в заведомо более выгодном положении. Хотя бы потому, что они могли в любое время покинуть это место, где на три недели обосновалась смерть. Но отступление означало бы неминуемое снятие осады, а это было невозможно, только не теперь, когда так близко был исход поединка. В этой войне не должно было быть двух проигравших, она зашла слишком далеко, чтобы кто-то мог отказаться от победы ради сохранения пары сотен жизней… но двух победителей быть тоже не могло.
 
 Командир гарнизона поднялся на крепостную стену. Временное затишье царило на поле боя в последние два дня, и он знал: скоро атакующие накопят достаточно сил для решающего удара. Перед неизбежным штурмом капитан хотел лично проверить готовность укреплений: нужно было держаться во что бы то ни стало, столько, сколько потребуется, пока не прибудет помощь. В то время как он шел по узким каменным уступам, он чувствовал, что сотни взглядов провожают его, следят за каждым его шагом: он был последней надеждой своих воинов и не имел права оступиться.
 
 В такие моменты командира обычно охватывало то щемящее чувство, которое смутно напоминает ощущение жалости или вины, порой ему хотелось рыдать и рвать на себе волосы от того, что он видел вокруг, и молить врагов о пощаде. Но он быстро подавлял в себе бесплодные низменные порывы; никто никогда не видел, чтобы в те минуты хоть один мускул дрогнул на его окаменевшем лице. Командир был мрачен и сосредоточен, взгляд его холодных серых глаз был так же непроницаем, как и неприступные стены его крепости.
 
 Когда он поднимался наверх по крутой лестнице, состоящей и узких каменных ступеней, у него перехватывало дыхание: невыносимый смрад стоял в воздухе. Чудовищная смесь запахов пробиралась к нему в самое нутро: гремучий коктейль из запаха гнили, запаха тухлой воды, зловоние отходов, гноя, костного мозга и полуразложившейся плоти. Никто уже не хоронил павших в бою: негде было, да и некому; изможденные голодные солдаты лишь оттаскивали трупы в сторону, отчасти для того, чтобы те не мешали передвигаться оставшимся в живых, отчасти для того, чтобы предотвратить начало эпидемии. Запасы продовольствия подходили к концу: за последнюю неделю приходилось уже трижды урезать рацион защитников крепости. Запасы протухшей воды также почти истощились, а все вылазки к близлежащей реке закончились провалом. Когда в гарнизоне начались драки за чарку вонючей воды, командир понял, что осада вплотную приблизилась к своей последней стадии, дальше могли быть только смерть или освобождение. В крепости уже не осталось ни одной лошади или собаки, поймать даже крысу считалось удачей, опасность чумы уже никого не пугала. Не ели пока что только людей, но искушение, похоже, становилось все сильнее. Пока же трупы свозили на телегах и сжигали у внешней крепостной стены; запах горящего мертвого мяса был особенно невыносимым; каждый раз, когда черный траурный столб дыма поднимался над стеной, командир, стиснув зубы, быстрым шагом устремлялся прочь, безгласно проклиная и своих врагов, и себя самого. Однако терпкий запах смерти преследовал его повсюду: давно уже не осталось в крепости такого уголка, где еще можно было бы вдохнуть полной грудью, вся одежда командира, весь он изнутри пропитался едким дымом языческих погребальных костров.

 Но несмотря на минуты отчаяния, он знал, что еще не был обречен на поражение в этой войне. Положение осажденных было плачевным, но рано было сдаваться: они были не одиноки в своих бедствиях. Сейчас, медленно обходя крепостную стену, командир всматривался вдаль, туда, где располагался лагерь противников. Белые шатры и выжженная земля, уже три недели на одном и том же месте… Изредка мелькали темные фигурки людей, тоже живших впроголодь, не знавших отдыха и душевного покоя и, возможно, точно так же, как и большинство солдат гарнизона, переставших походить на людей, превратившихся в отупленных животных, которых готовились бросить в очередную бойню.

 Эта битва станет последней, и сражаться в ней будут не люди, а звери, вот тогда-то все и решится.

 Командир гарнизона усмехнулся: все-таки он правильно сделал, что не выбросил белый флаг два дня тому назад, когда осаждающие предлагали ему сдать крепость. Нет, он никогда еще не признавал своего поражения: ни разу еще тяжелые условия жизни в окруженной крепости не вынуждали его сделать это, и никогда – кажущаяся мощь противника. Это была не первая осада в его жизни и не последняя: знающий военачальник, он уже давно в совершенстве постиг искусство обороны крепостей. Еще тогда, в самом начале противостояния, когда после тяжелого ночного боя гарнизон был взят в кольцо, командир знал наперед, чем обернется затянувшийся поединок, если подмога не подоспеет вовремя. Он просчитал каждый свой шаг и шаг своего противника. В то время как враги думали, что берут измором его крепость, командир знал, что армия противника становится неуправляемой и разрушает сама себя. Тогда он торжествовал внутри.
Он вспоминал, как на той неделе ему удалось предотвратить подкоп: подвальная стража заметила, как тихонько дрожит вода у них в чашах. Теперь воды уже не осталось, и приходилось полагаться на зрение и слух, чтобы разоблачить врага, притаившегося у стен. Вчера же командир собственноручно казнил пойманного шпиона, выбросив его голову в крепостной ров.
Если бы он был не полководцем и стратегом, а блестящим шахматистом, то все равно был бы уверен: в этой партии все его ходы были верны. После обнаружения подкопа и успешной вылазки он думал, что, выдержи крепость еще пару дней и ночей, осада будет снята.

 С тех пор крепость стояла уже неделю, но враги не спешили оставлять свои позиции. Приближался вечер очередного дня, одного из последних дней этой осады… Командир отдавал распоряжения перед боем, группировал людей, которых осталось так мало… Едва десятая часть гарнизона выстроилась сейчас перед ним в длинную нестройную шеренгу, полторы сотни человек, молодых и стариков, большинство имело ранения, но еще было способно держать в руках оружие, еще было способно встретить свой последний рассвет на ногах, а не лежа ничком в лазарете. На командира смотрели изможденные люди с серыми безразличными лицами, потрескавшимися сухими губами… Ком подступил к его горлу, во рту пересохло так, что язык прилип к нёбу, ему нужен был глоток воды, пусть даже протухшей, иначе он не сможет вымолвить ни слова. Но это было невозможно: он уже выпил свою суточную норму, за скудным завтраком, состоявшим из твердого куска жесткой безвкусной солонины, имевшей обыкновение застревать между зубами. У него до сих пор стояла горечь во рту.

 Все взгляды были обращены на командира, тщетно пытались уловить хоть тень эмоций на его каменном лице, в непроницаемом взгляде его серых глаз, и изгибе его тонких сухих губ. От него ожидали речи, только он еще мог вселить надежду в этих людей, погребенных заживо в неприступной каменной цитадели. Он знал, что от него требуется, он был блестящим оратором, он и раньше заставлял сотни взрослых мужчин рыдать, словно детей, а затем с бешеной одержимостью бросаться в бой. И он вновь повторял давно знакомые ему фразы, но в этот раз язык почему-то с трудом слушался его. Что-то пошло не так, как должно было, и стратег внезапно осознал, что, возможно, один из его блестящих ходов безвозвратно изменил к худшему исход всей шахматной партии. Нет. Это было невозможно, все было просчитано до мелочей, ни одна тонкость не осталась за пределами его внимания. Причина была не в этом. Просто на сей раз исход поединка зависел не от него одного; на противоположной стороне шахматной доски стояла другая влиятельная фигура, наравне с ним определявшая расстановку сил.
В каждой шахматной партии всегда есть две стороны, два противника, точно так же и во время осады; иногда они незримы друг для друга в бою, но они всегда рядом, близки как никогда.
Кем был он, этот другой полководец?

 Спустившаяся на землю ночь с одинаковой материнской нежностью обняла и лагерь врага, и крепость, которая тут же затихла и погрузилась во мрак. До рассвета было еще время – для раздумий, для сна, для отчаяния и бесплодных проклятий. С первыми лучами солнца начнется штурм, обе стороны знали это, и последние часы ожидания тянулись мучительно долго в обоих лагерях, затаившихся в ожидании.
 
 Когда ночная свежесть развеяла смрад, командир вновь поднялся на стены крепости, часовые в молчаливом поклоне приветствовали его. Сквозь щели бойницы он всматривался в темноту, туда, где мелькали яркие желтые огоньки вражеских костров, но лишь одного человека он теперь искал взглядом. Командир знал: в это самое мгновение враг его точно так же наблюдает за стенами крепости, в темных молодых глазах его, - а они непременно должны были быть таковыми, - горит азарт предстоящей битвы, опасный, гибельный азарт...

 Военачальник никогда не видел лица своего противника, хотя тот всегда сам вел на приступ войска; тот всегда был в шлеме, и всего лишь раз, во время ожесточенного штурма полторы недели назад, два врага встретились лицом к лицу. Тогда командир видел его взгляд через узкую щель забрала, горящий торжеством взгляд темных карих глаз юнца. Он навсегда запомнил их, он долго вглядывался в эти глаза, несколько мгновений он чувствовал тот же восторг, что и его противник, - он был с ним одно, несколько секунд опьяненный боем, а потом хладнокровно отбросил нападавших назад.

 Долго же он потом возвращался к этому воспоминанию, нервно смеясь и продолжая командовать гарнизоном! Его держал в западне какой-то мальчишка, выскочка, которому, возможно, впервые поручили командование армией! Время шло, волны нападающих снова и снова разбивались о камень крепостной стены, но юный полководец упрямо стоял на своем и с той же горячностью, что и в первый день, вел войска на штурм.

 Сейчас, когда осада подходила к концу, командир еще раз вспоминал все, что пришлось испытать ему за три недели военной рутины. Первые дни были самыми тяжелыми: стрелы и камни градом обрушивались на крепостной вал, две башни горели, атакующие хотели сходу штурмовать наружные стены, заставив защитников отступить во внутренний двор. Именно в эти дни обе стороны понесли наибольшие потери, гарнизон крепости сократился на четверть, такого не бывало никогда прежде, даже в самые тяжелые времена, и расчетливый хладнокровный командир был потрясен, последующие два дня ходил словно тень, чувствуя лихорадку и дрожь во всем теле.

 Когда пыл мальчишки после первых неудач начал угасать, противостояние приняло затяжной характер позиционной войны: одна за другой следовала череда вылазок, и во время одной из них командиру удалось послать гонца за помощью.

 На его призыв скоро должны были откликнуться, теперь надо было стоять насмерть, иного выхода пока что не могло быть для защитников. Но ожидание становилось для командира нестерпимым. Вот уже три недели он не говорил ни с кем по-настоящему, лишь рассеянно отдавал приказы. Он жаждал беседы больше, чем воды, никакие физические лишения не тяготили его так, как щемящая тоска в груди, закованной в холодный стальной панцирь.

 Лишь в бою он чувствовал временное облегчение, он искал глазами того полководца, хотел перенестись к нему, чтобы их мечи скрестились, как в первый раз, и чтобы хоть на минуту жизнь снова по-настоящему потекла по жилам. Когда атаки не возобновлялись в течение нескольких дней, командир с досадой ловил себя на том, что чувствует тревогу. Но это не было похоже на смутное беспокойство, которое охватывает человека в предчувствии западни. Нет, здесь было что-то еще, нечто новое: он волновался за мальчишку: что с ним? жив ли он? Тяжело ли его ранили в предыдущем бою? Оскорблен ли он и готов ли сдаться? И командир чувствовал облегчение, когда волна нападающих снова накатывала на крепость, а впереди был он, шлем ярко сияет на солнце, он управляет осадными орудиями, зачем-то гонит людей на штурм…

 Уже третью неделю они поровну делили страдания войны, в одно время вставали и ложились спать, питались жесткой солониной. Вот только тот полководец пил не тухлую, а свежую воду из реки неподалеку, и не рисковал подхватить дизентерию. Впрочем, холера или чума подстерегали их обоих, а потому все остальное казалось несущественным. Командир гарнизона намеревался взять живым смельчака во время завтрашнего штурма, они были похожи, они стали родными, им было о чем поговорить…
Завтра другой узнает, что не может быть двух победителей в одной войне.

 Командир чувствовал себя разбитым: слишком трудным выдался прошедший день для простого смертного. Но у него в запасе было еще несколько часов, чтобы восстановить силы и подготовить достойный прием своим гостям, дожидавшимся теперь под стенами, он радовался скорому исходу, сон поможет ему скоротать время.


 …Его разбудили отдаленные звуки горна: в лагере неприятеля трубили зарю. Мальчишка, похоже, из вежливости не стать предпринимать ночной штурм, - тем хуже для него.
В узкую прорезь окна покоев командира проникали бледные солнечные лучи, рассеиваясь и не освещая даже половины комнаты, оставляя его ложе в полумраке. Никогда еще день не начинался столь безрадостно, даже твердое сердце щемила тревога, нужно было покончить с этим.

 Он сел на кровати; босые ноги коснулись ледяного каменного пола, за прошедшие недели это ощущение сделалось для него столь привычным... Если этот юнец захватит крепость, будет ли он по утрам босиком прохаживаться по холодному полу? Нет, потому что ему не светит победа.
 
 Командир еще с вечера подготовился к последнему штурму; он не раздевался на ночь, спешно натянув ботинки, он заковал себя в тяжелее латы, укрылся плащом от утренних сквозняков, вышел на стену, вгляделся вдаль...

 Все было именно так, как он и ожидал: белые шатры исчезли, вместо них на выжженной земле темными ровными прямоугольниками выстроились войска, ощетинившись копьями, зарядив боевые орудия, приготовив осадные лестницы. Еще несколько минут оставалось у командира, чтобы отдать заключительные распоряжения: он знал, что с началом боя ситуация быстро выйдет из-под контроля и приказы будут бесполезны, потому что не только он, но и другой игрок будет переставлять фигуры на его шахматной доске.
А затем бой начался. Словно гром, поразил крепостные стены первый залп катапульт, в клочья разорвав утреннюю тишину. Но крепостная стена выстояла, лишь глубокие шрамы образовались на камне в местах попадания снарядов. Командир с равнодушием воспринял этот первый удар, лишь отметив про себя, что катапульты противника, возможно, бьют несколько дальше, чем он предполагал. Он приказал ответить на залп: подпустив атакующих ближе, несколько мортирных выстрелов ненадолго разрушили стройность вражеских рядов; обойдя раненых и убитых, те снова сомкнулись, с неумолимой быстротой приближаясь к стенам.
Лучники изготовились в своих бойницах: взмах руки командира, мрачного и сосредоточенного как никогда, – и дождь стрел накрыл первые ряды наступавших, заставив их скрыться за своими щитами. Но это не могло остановить их надолго: вскоре первые осадные лестницы пошли в ход, деревянные штурмовые укрепления возводились прямо на глазах, под непрерывным дождем стрел, посланных защитникам в ответ.

 В тоске он посмотрел вниз: они оба - и командир гарнизона, и его безрассудный противник – вместе дожили до этого решающего боя. У командира перехватило дыхание – сейчас это должно было начаться, скоро самообладание покинет его; сжимая в стальной руке эфес своего меча, он быстро опьянеет от терпкого аромата битвы.

 Они непременно должны были встретиться в бою, командир был уверен в этом, но продолжал руководить защитой, отсылая немногочисленный резерв своего гарнизона туда, где в обороне намечалась брешь. С высоты крепостной стены он видел все, сам же, казалось, оставался неуязвим для вражеских орудий.
Вскоре ожесточенный бой завязался у ворот внешних укреплений. Он приказал любой ценой держать ворота, противник не должен был обосноваться в крепости, но, даже несмотря на умелую расстановку сил обороняющихся, сказывались понесенные ими в течение долгих недель огромные потери.
 
 В грохоте битвы удары тарана почему-то с особенной болью отдавались в его сердце, командир не понимал, откуда взял его противник все свое упорство, он должен был быть сломлен три недели тому назад.

 Он злобно вопил и приказывал стоять насмерть, он грозился собственноручно казнить за измену любого, кто посмеет оставить ворота, но мелкая щепа уже летела, в образовавшийся пролом уже видны были звериные оскалы воинов врага. И все же командир ни на минуту не сомневался, что ворота выстоят, а вместе с ними и крепость, иначе и быть не могло под его руководством, по крайней мере, так не было никогда прежде. С высоты ему было видно все, и он по-прежнему сжимал рукоять меча стальной хваткой, когда почувствовал, что его тело сделалось невесомым, освободившись от груза лат. В следующий миг он глазами отыскал в толпе осаждающих и юного полководца, их взгляды пересеклись на мгновение, и командир понял: настал столь желанный момент их встречи в бою... Он, расчетливый и хладнокровный военачальник, внезапно почувствовал непреодолимую тягу шагнуть вперед, навстречу тому единственному человеку, который был ему близок и дорог теперь, который наблюдал за ним снизу вверх с мальчишеским изумлением.

 Но его рука внезапно перестала слушаться его, пальцы разжались, откуда-то издалека донесся гулкий звон стали, ударившейся о камень. Тело его снова приобрело вес, и командир, не выдержав навалившегося груза доспехов, рухнул на колени. Он увидел чью-то кровь у себя на рукаве, так много крови, откуда она, он кого-то убил?… Когда двое подбежавших солдат схватили его под руки и оттащили от опасного края, он понял, что кровь была его собственной.


 Когда командир пришел в себя спустя несколько минут, ему сообщили, что внешние укрепления были заняты врагом. Он лишь нервно усмехнулся, не чувствуя в себе сил ни на злобу, ни на раздражение. С удивлением он взглянул на перевязанное правое плечо, будто оно было чужим: должно быть, командира задел осколок каменного снаряда, когда начальник наблюдал за развернувшимся под стенами действом. Теперь он почти не чувствовал боли, должно быть, рана не была серьезной, но тогда откуда же взялось столько крови?... Он ведь помнил, как она вытекала.

 Внешние укрепления пали, но крепость пока не была взята. Командир быстро вернулся к действительности: это мальчишка оскорбил его, ибо никто и никогда прежде не делал его пассивным наблюдателем за битвой. Со злостью он повторил свой приказ – стоять насмерть, взял тяжелый меч в левую руку, быстро зашагав на место, где шло сражение, но почему-то шатаясь и чувствуя легкий озноб.


 …Бойницы пылали, покинутые стрелками, лишь кое-где еще раздавались разрозненные залпы тех, кто не мог уже выбраться самостоятельно из горящего пекла, но еще был в состоянии напоследок прихватить с собой несколько чужих жизней на тот свет.

 Новые воины потоками хлынули во внутренний двор, защитников крепости оставалось слишком мало, чтобы оборонять стену по всей длине, и никто уже не пытался сбивать приставные лестницы. Бой превратился в кровавую резню, которая должна была скоро закончиться полным истреблением гарнизона.

 Командир не верил в катастрофу, потому что никто прежде не заставлял его с позором склонить голову и, побежденному, просить пощады. Теперь же он видел того, кто оказался сильнее, сквозь едкий черный дым: юный полководец сам шел ему навстречу и, хотя шлем скрывал его лицо, командир знал, что тот улыбался, приветствуя его. Улыбка была и в его молодых карих глазах, светившихся торжеством победы. Не был предрешен исход только одного поединка, дуэли между двумя ключевыми фигурами, распределившими сегодня силы на шахматной доске.

 Командир не хотел сражаться сейчас. Он шагал словно во сне, вместе с темной жидкостью из его плеча медленно сочилась жизнь. Ему хотелось рыдать и рвать на себе волосы от того, что он видел кругом, терпкий запах смерти отравлял его изнутри, проникая в самую суть его, но он в очередной раз хоронил свои чувства под привычной маской холодного презрения, когда приветствовал противника в ответ.

 Его тело было легким, он больше не слышал звуков боя и не видел пылающих башен; словно ангелы смерти на поле битвы, он и его враг, закружились в гибельном танце. Оба были невесомы, один напоминал мрачного призрака, другой, в пылу юности, торжествовал, не зная, с каким опасным противником он теперь столкнулся.

 Легкие фигуры танцевали и кружились, никто не смел вмешиваться в их спор, оружие и латы их потеряли вес и не стесняли противников, и оттого каждое их движение казалось верхом совершенства. Два мастера вступили в бой – мастер атаки и мастер обороны, и оба они знали, что представляет собой противник. Казалось, они были знакомы целую вечность, они были братьями, и, возможно, лишь ради этого боя прожили каждый свою жизнь, которая наконец стала единой и должна была закончиться.

 Смерть на лезвии меча, яркая вспышка стального шлема, затем тьма, тишина и холод.


 Через несколько часов к нему вошли и сообщили, что все кончилось. Только тогда он понял, что стихли последние звуки битвы, спросил, что произошло. Вместо ответа ему принесли тело.
…Еще не успевшего окоченеть, но уже бездыханного, его положили к ногам командира. Кровавый след протянулся по холодному каменному полу от самой двери, пока убитого тащили; вскоре красная теплая жидкость, сочившаяся из проломленного шлема, поползла по камням, превратившись в лужу и окрасив в темное запылившиеся ботинки военачальника. Губы его привычно сложились в презрительную усмешку, но дыхание перехватило, и без причины потемнело в глазах. Впрочем, это можно было списать и на легкое ранение. Что все это означало? Почему он стоял теперь посреди полутемного зала, когда должен был находиться в пылу битвы? Все это было похоже на бессвязный нескончаемый сон больного лихорадкой. Как он оказался в темном зале, когда должен был лежать мертвым там, среди сотен других тел, или праздновать победу над трупом поверженного врага?

 Он боялся узнать исход битвы, ибо победа оказалась бы для него столь же невероятной, как и поражение. Но затем он увидел нашивку с гербом своего брата на рукаве одного из стражников, и разрозненные фрагменты его сознания вновь выстроились в единое целое. Подкрепление, приведенное братом командира, успело вовремя, осада была снята, войска неприятеля рассеялись бесследно, словно их никогда и не существовало. Он готов был задохнуться от радости, он готов был обнять и расцеловать каждого воина из своего гарнизона, когда вдруг заметил густую лужу крови у себя под ногами.

 Внутри него что-то оборвалось, улыбка вмиг сошла с бледного лица; командир глухим голосом приказал страже оставить его, и те молча вышли. А капитан почувствовал, как предательски подкашиваются его ноги.

 Да, это был он, тот самый мальчишка, с которым командир сражался совсем недавно, казалось, считанные мгновения назад. Как же могло получиться, что этот наполненный жизнью смельчак лежал теперь на полу ничком, заснув навсегда? Он ведь отдал приказ не трогать мальчишку, кто же в крепости осмелился нарушить приказ своего командира? Рыдания подступили к его горлу, когда начальник вспомнил: последние минуты боя, копоть… и его тяжелая рука.
 Это он нанес смертельный удар.

 Жадно глотая воздух, он с трудом дотащился до окна, привалился к подоконнику, надеясь, что хоть свежий воздух снаружи принесет ему облегчение. Но во внутреннем дворе еще не догорели погребальные костры, терпкий аромат смерти торжествовал повсюду.
 Ноги его подкосились, капитан звал слуг, хрипло прося воды, исступленный взгляд его блуждал без цели меж сводов холодного каменного зала. Сделав глоток, он долго хохотал, расплескав воду в кувшине. А затем вдруг сделался угрюм и серьезен, слуги с опаской наблюдали за его внезапным превращением, и не посмели ослушаться, когда капитан велел им принести свечей, положить тело убитого на большой широкий стол, смыть с него копоть и кровь, облачив в чистые одежды.

 С убитого полководца осторожно сняли рассеченный шлем и унесли к остальным захваченным трофеям; голова мертвеца была запрокинута назад, так что вверх смотрел заострившийся белый подбородок; кровь больше не сочилась из страшной раны; и когда ее омыли, командир подошел ближе. Лицо мертвого смельчака уже было синим, остекленевшие карие глаза были распахнуты и в изумлении глядели на стоявших вокруг людей, удивленно был приоткрыт рот со слегка припухшей рассеченной нижней губой. Багровая полоса, след от удара, тянувшаяся через все молодое лицо, разом перечеркивала жизнь, которая еще совсем недавно теплилась внутри этого безрассудного восторженного глупца.
Принесли чистое одеяние, несколько слуг принялись переодевать умершего: временами его приподнимали, переворачивали, будто послушную неживую куклу, будто он никогда и не был человеком... Командир мрачно наблюдал за процедурой, стоя в отдалении и словно оцепенев.

 Рука выпала из рукава разодранной рубахи, громко стукнувшись о дубовую поверхность стола. Командир вздрогнул и отвернулся, это становилось невыносимым, и он понимал, что сходит ума, но все же не решался покинуть своего врага даже теперь, когда победа или поражение перестали иметь для него хоть какой-то смысл. Бесконечно долго длилась эта пытка, гораздо дольше, чем в ночь накануне последнего боя; командир с трудом дождался того момента, когда можно было, наконец, прогнать слуг.
В конце концов, они закончили, оставив одинокого начальника гарнизона наедине с тем, кого тот так долго считал своим злейшим противником. Губы его дрожали, когда он подошел к столу, взял широкую холодную ладонь мальчишки. Теперь уже никто никогда не согреет ее, только ночь нежно, по-матерински, заключит мертвеца в свои объятия. Командир ошибался: даже когда он сам верил в неминуемое поражение, никто так и не сумел взять его крепость, но сама эта мысль теперь острой ледяной иглой насквозь пронзала сердце. Некого ему больше искать взглядом вдали, не с кем говорить, единственный близкий ему человек, его враг, любивший жизнь, был отправлен им на тот свет.

 Свечи окрашивали желтым бесцветные губы юноши, его кожу, командир склонился над ним, в тщетной надежде уловить его слабое дыхание. Но вместо этого он почувствовал лишь запах его темных спутанных кудрей, они пахли выжженной травой. Он заметил родинку у мальчишки на предплечье…

 Это было невыносимо: ком снова подступил к горлу командира, но его воспаленные глаза остались сухими. Еле держась на ногах, нетвердой походкой он устремился прочь из темной залы, куда-нибудь, где было светло и свежо, если было такое место в его крепости... сам не зная, как, он оказался среди ликующей толпы, попытался сосредоточить разрозненные мысли, понять, что происходит…
 
 Это приветствовали его, командира гарнизона, который собственной рукой поверг одного из самых могучих полководцев, известных людям.

Того мальчишку?
Неужели его?

 Капитан нервно усмехнулся при этой мысли, к нему подошел брат, статный воин с надменным взглядом, очень похожий на него самого, и, улыбнувшись, обнял его за плечи. Он говорил что-то, но голос его казался далеким и чужим, командир не разбирал его слов. Сославшись на недомогание и усталость, он оставил ликующих людей радоваться победе без него, ибо никто не знал, сколь дорогой ценой он расплатился за этот триумф.


 …А на следующее утро командира вынули из петли в собственной опочивальне, когда он уже стоял на стуле и готовился шагнуть вниз. Он плакал.

 Никто так и не сумел взять его крепость.





06.11.2005