Жизнь без прикрас. Гл. 10-11. Любовь и ревность

10

   Вскоре после смерти матери Маня вышла замуж за Николая Довгяло и перебралась в Витебск, а Тоня уехал к брату Пете куда-то под Ленинград. Опустело наше гнездо, и порвались последние связи с родимым домом и тем уголком земли, где прошло мое счастливое детство.
Жизнь продолжалась с ее радостями и печалями. Главной моей радостью была семейная жизнь и любовь к жене. Я очень любил Ольгу. Она была для меня самым близким, дорогим человеком, более близким, чем мать, братья и сестры. Может быть, поэтому я не так тяжело перенес смерть матери.  Из скромной, простодушной, застенчивой девушки, какой она приехала ко мне в Могилев, она превратилась в красивую здоровую молодую женщину, вокруг которой увивались мужчины, и я очень ревновал ее.
  Ревность - нехорошее, постыдное чувство, которое, как какой-то злой косматый зверёк в течение многих лет мучило меня. Вспоминая прожитую жизнь, я должен сказать, что два обстоятельства были для меня наиболее тягостными и мучительными - это ревность к жене и страх перед органами госбезопасности, пожалуй, первое было более постоянным и мучительным.
  Редко бывает, чтобы супруги одинаково любили и относились друг к другу. Обычно кто-то из них любит сильнее. А так как я больше любил жену, чем она меня, а так же по причине своего мягкого характера я постепенно попадал под ее влияние, или, как говорят, под женин башмак. К тому же дифирамбы, которые ей пели другие мужчины, кружили ей голову. Я не скажу, что Ольга была легкомысленной женщиной и изменяла мне; но оснований для ревности было достаточно. Я ревновал ее к красивому командиру взвода Авдееву и к брату нашей квартирной хозяйки Ермоловичу, красивому молодому ветеринарному врачу, который часто бывал у нас в доме. Как-то за обоями я обнаружил его фотокарточку с надписью: "Пусть эта физия напомнит наши встречи и наших Энгелей и в уголке меня".
   Но особенно много крови попортил мне некто Воронков. Не знаю, почему он появился в Дретуньском лагере, кажется, он был солистом ансамбля Белорусского Военного округа. У него был хороший голос - баритон, и своим пением он прельстил Ольгу, она увлеклась, может быть, полюбила его. Он пел ей: "Страстью и негою взор твой трепещет" и "Кто может сравниться с Матильдой моей" и другие романсы и арии, и это манило ее в какую-то прекрасную сказочную даль, обещало неизведанные наслаждения, волшебное счастье, а муж был простой, обыкновенный, будничный человек.
  Как-то в начале весны 1935 года Ольга очень стремилась поехать в Москву. Она так много говорила об этом, что я согласился, и она начала укладывать чемодан. Но в день отъезда я нашел открытку от Воронкова к Ольге. В ней даже не говорилось о любви, просто поманил, и она готова была бросить мужа, сына. Я устроил ей сцену, и поездка не состоялась. Возможно, это был бы разрыв, а вернее, поехала бы, поразвлеклась и вернулась обратно.
  И потом, когда мы жили в лагере на Друти под Могилевом, Воронков появился опять. Ольга встречалась с ним, а я страдал и мучился.
  В начале войны Воронков был солистом в труппе Новосибирского Оперного Театра, а потом куда-то исчез, говорили, что спился и покончил жизнь самоубийством. Так иногда в ночном звездном небе появится комета, блеснет своим зловещим хвостом и безвозвратно исчезнет в мировом пространстве.

11

  Осенью 1935 года в Дретунь приехала группа сотрудников Военно-Ветеринарной Химической лаборатории во главе с профессором Казанским для проведения опытов с ипритом и люизитом. Лагерный сбор кончился, и меня прикомандировали к лаборатории. Расположились мы в палатке в центре артиллерийского полигона в районе Оглобинской вышки. Работы были сугубо секретными, и опыты ставились над выбракованными лошадьми, собаками и кроликами. Отравляющие вещества наносили животным на кожу, вводили в пищеварительный и дыхательный аппараты, наблюдали клиническую картину, вскрывали павших. Кругом было безлюдье, тишина, только лес да песчаные бугры. Было грустно и хотелось скорее уехать домой.
  Недели через две опыты кончились, и я вернулся в Витебск. Осенью этого же года был получен приказ о моем назначении дивизионным врачом 33-й стрелковой дивизии в Могилев. Я не особенно обрадовался этому назначению, не хотелось покидать родной город и полк, который я полюбил за семь лет службы; но повышение в должности было приятно и льстило самолюбию.
  Прежде, чем поехать к месту новой службы, меня уже в третий раз послали на двухмесячные химические курсы в Москву. По-видимому, мое начальство хотело сделать из меня токсиколога, но почему-то этого сделано не было.
   Конец 1935 года я провел в Москве. Жили в Хамовнических казармах. Вся эта химия и токсикология мне порядочно надоели, и я рад был вернуться в Витебск. Но надо было ехать к месту новой службы. Жена училась в зубоврачебном техникуме, сын подрастал, ходил в детский сад.
  В начале 1936 года я уехал в Могилев, оставив семью в Витебске. Неуютно и тоскливо чувствовал я себя в новой обстановке, а главное - скучал по жене и сыну. Жил я сначала в штабе дивизии, потом получил квартиру в доме No 18 на Пионерской улице. Дом был двухэтажный деревянный со скрипучими лестницами, квартира на втором этаже, неуютная, мрачная. Она состояла из двух узких комнат. Дверь выходила на большую кухню, где хозяйничало семь или восемь жен военнослужащих, и из которой доносился кухонный чад.
  Работы было меньше чем в 27-ом артполку, и она носила несколько иной характер. Один стрелковый полк стоял в Могилеве, два других в Быхове и Чаусах, артиллерийский полк и развед батальон в окрестностях Могилева. Работы в штабе дивизии было мало, поэтому я часто бывал в полках, делал выводки и осмотры конского состава и чем мог, помогал подчиненным ветеринарным работникам.
  Зимой я несколько раз ездил в Витебск к семье, и эти поездки были для меня настоящими праздниками за исключением одной из них, когда я получил от Оли телеграмму о том, что Женя тяжело болен. С чувством гнетущей тревоги подходил я к дому Энгельбрехтов, боясь, что не застану сына живым. Слава Богу, все обошлось благополучно. Женя переболел не то дифтерией, не то скарлатиной.
 
  Весной дивизия переехала в лагерь, который находился в сосновом лесу недалеко от реки Друть и железнодорожной станции того же названия.
В начале лета Ольга окончила техникум, получила звание зубного врача и переехала с сыном в Могилев. Кончилось мое одиночество. С какой радостью я встретил их! В нашей жизни было много разлук. Такова жизнь военных с ее переводами, лагерями, маневрами, командировками, курсами. Зато как остро чувствовалась радость встреч, при которых так ярко вспыхивало неугасимое пламя любви, которую я пронес через всю свою жизнь. Жена с сыном сразу же переехали в лагерь, где в середине большого барака нам была отведена комната.
  Лето прошло спокойно. Работы в штабе было мало, поэтому утром я обычно уходил в полки, начиная с правофлангового девяносто седьмого, обходил конюшни, осматривал лошадей, делал замечания дежурным и дневальным, беседовал с подчиненными ветеринарными врачами и фельдшерами, помогал им лечить лошадей. Постепенно я освоился с новой обстановкой, коллектив штаба дивизии принял меня в свою среду. Командир дивизии Толкачев - человек волевой и авторитетный относился ко мне хорошо, и я не имел от него никаких замечаний.
  Однажды в июльский воскресный день на берегу небольшой речки был устроен пикник. В нем участвовали командир дивизии с женой, начальник штаба Орлов, медицинский врач Ковалев-Мохов с женой и я с Ольгой. Купались, играли в горелки.