Жизнь без прикрас Гл. 12- 13. 1936-1938 гг

12

  Зима 1936-37 года прошла без особых событий, и я ее помню очень смутно. Многое забылось. Около месяца я провел в ялтинском военном санатории. Ездил в Смоленск на совещание военных ветеринарных врачей, где перед нами выступал с умной речью командующий округа Уборевич, а командующий кавалерией Апанасенко гонял нас по манежу, обучая верховой езде. Кроме работы в дивизии я выполнял обязанности гарнизонного ветврача и посещал другие части гарнизона: 33-й кавалерийский и 16-й тяжелый артиллерийский полки, а также вел секретную работу по разработке ветеринарного раздела мобилизационного плана в штабе корпуса.
  Ольга устроилась на работу зубным врачом в медпункте фабрики искусственного шелка, а Женя, которому пошел седьмой год, ходил в детский сад. Поэтому, когда весной я уехал в Друтский лагерь, жена с сыном остались в городе.
  Лето 1937 года было суровое и страшное. С содроганием вспоминаю я его, и писать о нем тяжело. Началось оно как обычно. Теми же были солнце, лес, люди и кони. Но в воздухе чувствовалась тревога, как перед грозой. Несмотря на ликвидацию в стране враждебных классов и принятую недавно так называемую Сталинскую Конституцию, в феврале 1937 года на Пленуме ЦК партии Сталин призывал к бдительности, говорил об обострении классовой борьбы. В частности он сказал, что для того чтобы построить завод или мост нужен огромный труд тысяч людей, а взорвать их может один человек.
  В начале июня в газетах была помещена коротенькая заметка, что видный партийный деятель, начальник Политического Управления Красной Армии Ян Гамарник, запутавшись в связях с врагами народа, покончил жизнь самоубийством. Через несколько дней после появления этой заметки вечером весь начальствующий состав лагеря был собран по тревоге на поляне перед штабом лагерного сбора и при зловещем свете горящих факелов зачитан приказ о том, что первый заместитель народного комиссара обороны Тухачевский, командующие Киевским и Белорусским военными округами Якир и Уборевич, начальник Военной Академии Корк и председатель Осоавиохима Эйдельман оказались врагами народа, предателями родины, агентами империализма в нашей стране. Казалось невероятным, чтобы эти лица, занимавшие такие высокие посты, герои гражданской войны, командующие армиями и фронтами в борьбе с Колчаком, Деникиным и Врангелем, пошли на низкое предательство и измену. Но дыма без огня не бывает, и я подумал, что вероятно была какая-то попытка военного переворота или заговора против Сталина.
  Вскоре после этого в лагере начались аресты. Я сам был свидетелем, как днем у штаба 97-го стрелкового полка уполномоченный особого отдела подошел к командиру роты, сорвал с него петлицы со знаками различия и увел под дулом пистолета.

  Одним из первых в штабе дивизии арестовали врача Ковалева-Мохова, культурного и очень симпатичного человека, с которым мы были в хороших отношениях. За ним последовал дивизионный интендант Финкевич - добродушный, флегматичный белорус, с которым мне неоднократно приходилось вести неприятные разговоры из-за обеспечения лошадей сеном, овсом и конской амуницией. Арестован был и ветфельдшер разведывательного батальона украинец Астапенко, скромный, честный работяга, с которым я почти ежедневно встречался по работе. Он только что вернулся из отпуска с Украины и в разговоре с кем-то рассказал, что колхозники его села очень плохо живут в материальном отношении. Его обвинили во вредительстве  и контрреволюционной агитации, так как в батальоне в этом году пало две лошади от колик. Меня очень поразило, когда на собрании командного состава и их семей в лагерном клубе его жена и мать двоих его детей выступила и всячески клеймила и проклинала своего мужа как предателя.

  Однажды вечером я только что лег спать, как меня вызвали в особый отдел. Когда я пришел в палатку, где он помещался, меня сразу же огорошил уполномоченный Киселев:
- Расскажите, как вы занимались вредительством и отравляли лошадей.
Речь шла о двух лошадях разведбатальона, павших от колик. Слушать это мне, человеку, вкладывавшему всю душу в дело охраны здоровья животных и переболевшему за каждую павшую лошадь, было жутко и обидно, и я оправдывался, как мог. Допрос продолжался долго. Киселев что-то писал и заставлял меня подписывать каждый лист допроса. Наконец в палатку вошел начальник Особого отдела латыш Карл Карлович Зомберг. Он отпустил Киселева и сказал:
 - Все это - пустяки. Будем говорить о делах более серьезных. Скажите, в каких отношениях была ваша жена с командиром корпуса Мелик-Пашаевым?
 Как-то зимой в могилевском доме офицеров давался какой-то концерт, на котором были и мы с Ольгой. Сидели далеко в партере. В антракте к нам подошел адъютант командира корпуса и сказал, что командир просит нас в свою ложу. Когда мы вошли туда, Мелик-Пашаев рассыпался в любезностях и сказал:
- Зачем же такой красивой женщине сидеть где-то далеко? Она должна занимать лучшее место.
 Об этом случае я и рассказал Зомбергу. Он еще спросил меня:
-А что у вас было со студентами, и какие отношения были у вас с преподавателями Витебского Ветеринарного института, когда вы там работали?
 Он ничего не записывал и отпустил меня, когда на небе занималась заря. Я не знал еще тогда, что Мелик-Пашаев был уже арестован. Вскоре его расстреляли. Это был своеобразный человек с большими странностями; происходил он из каких-то азербайджанских князей и, кажется, был единственным беспартийным командиром корпуса во всей нашей армии. Не знаю, встречалась ли Ольга после того концерта с Мелик-Пашаевым; но знаю, что тем же злополучным летом он вздумал проводить какие-то военные учения медицинской службы на фабрике искусственного волокна, где она работала, и, когда ее там не оказалось, ее искали по всему городу.
 
  Кончился лагерный сбор, переехали в город. В особый отдел меня больше не вызывали, только однажды в коридоре штаба дивизии со мной беседовал уполномоченный особого отдела, человек новый, мне не знакомый.
 Чистка продолжалась. Отстранили от должности командира 99-го стрелкового полка Курносова и командира 33-го артиллерийского полка Миткалева. Командира нашей дивизии Толкачева перевели в Полоцк командиром 5-й стрелковой дивизии. Это был настоящий большевик, волевой командир, выросший из комиссаров. Позже я узнал, что его арестовали и расстреляли. Говорили, что, когда его допрашивали, он не выдержал, схватил массивное пресс-папье и раздробил череп допрашивающему его особисту.
  Я хорошо помню и лично знаю командиров 4-го стрелкового корпуса, с которыми встречался во время службы в Витебске. Какие это были замечательные люди, герои гражданской войны! Сердич - серб по национальности, Кутяков, - помощник и правая рука Чапаева, Лактионов, который потом стал командующим Военновоздушными силами страны. А командир 11-го стрелкового корпуса в Смоленске легендарный Ковтюх, о котором писал Серафимович в своем "Железном потоке"! Всех их уничтожила беспощадная мясорубка. Погибли все командующие военными округами: Егоров, Блюхер, Дыбенко, Белов, Штерн, Левандовский, Примаков, Каширин, Дубовой, Антонюк... Да разве всех перечтешь и вспомнишь! К середине 1939 года Красная Армия была обезглавлена. Я помню, что в начале 1939 года после ареста Антонюка Сибирским Военным Округом командовал офицер в чине майора.

13

  "Чистка" продолжалась не только в армии. Широкой волной прокатилась она по всей стране. Были арестованы и уничтожены видные партийные и государственные деятели, верные соратники и ученики Ленина, такие, как Коссиор, Рудзутак, Постышев, Чубарь, Эйхе, Косарев... Многие, в том числе Каменев, Зиновьев, Рыков, Бухарин, Томский были уничтожены ранее. Сверху до низу прошла эта беспощадная волна арестов 1937-39 годов. Ученые и писатели, инженеры и врачи, служащие, рабочие, колхозники, - никого не миновала чаша сия. ГПУ свирепствовало вовсю. Судьбы людей решали так называемые "тройки", приговаривая кого к смерти, кого к высылке на долгие сроки в концентрационные лагеря. Аресты проводились в плановом порядке. На каждый город или район сверху спускалась разнарядка - сколько требовалось арестовать людей, а местные работники, стараясь выслужиться, арестовывали значительно больше. От начальников всех степеней требовали регулярных сводок - сколько за данный период выявлено вредителей и шпионов. В каждом учреждении и коллективе были секретные осведомители, сокращенно "сексоты", которые раз в неделю должны были доносить в органы ГПУ, о чем говорят люди и нет ли среди их разговоров крамолы. Жен заставляли шпионить за своими мужьями, матерей проклинать своих детей, арестованных по обвинению в измене родине.
  В застенках ГПУ применялись пытки. Об этом говорили не только очевидцы, но и сам Сталин. Некоторые после допросов в предвидении ареста кончали жизнь самоубийством, и это было тяжелым преступлением, так как считалось, что человек убил себя, чтобы скрыть своих сообщников. Так покончил собой хорошо знакомый мне начальник Ветуправления Белорусского Военного Округа Перепечаев, застрелившись из малокалиберной винтовки.
  Как брошенный в воду камень, оставляющий после себя широкие круги, как эпидемия и зараза, так в результате оговоров, доносов, ложных показаний, полученных в результате пыток, все новые и новые люди втягивались в эту кровавую мясорубку. И людей объял страх. Боялись встречаться с друзьями, ходить друг к другу в гости. Такого еще не было в истории. Казни римских императоров, жестокости монгольских завоевателей, пытки средневековой инквизиции, опричнина Грозного бледнеют перед этим массовым злодейством нашего времени.
  Я тщетно пытался объяснить себе причину этого массового избиения людей, искал в этом какую-то историческую необходимость и не находил ответа. Только спустя много лет, в феврале 1956 года в речи Хрущева на ХХ съезде партии была частично разоблачена сущность этих злодеяний Сталина и его приспешников.
  Те суровые 1937-1938 годы называют "ежовщиной" по фамилии Ежова, стоящего тогда во главе ГПУ. Многие стараются обелить Сталина, будто попавшего под влияние таких личностей как Ежов и Берия. Но истинная причина всего этого, по-видимому, кроется в жестоком характере Сталина, о котором предупреждал Ленин еще в 1922 году, предлагая снять его с поста генерального секретаря партии. В результате длительной борьбы за власть после смерти Ленина и уничтожения своих личных врагов и недоброжелателей он постепенно уверовал в свою непогрешимость и стал страдать манией преследования. Ему казалось, что он окружен врагами, что за ним охотятся, стараются убить, и полученную неограниченную власть над партией и государством он обратил против послушного ему народа. Хорошие, честные люди, осмеливающиеся говорить правду, погибали, а всякие подонки, людишки без чести и совести верховодили и были в чести. Так, когда на море бушует шторм, всякая придонная грязь, пена и муть поднимается наверх, закрывая чистую лазурь. Теперь об этом молчат и не вспоминают, будто и не было этого смутного времени. Но правду не скрыть, и я верю, что настанет время, когда уйдут из жизни немые свидетели и приспешники этих злодеяний, если не внуки, то дети внуков наших узнают подоплеку всех этих мрачных событий. Я верю в это так же как верю в то, что сравняют с землею некоторые могилы за мавзолеем Ленина, а городам, таким как Калинин, Ворошилов, Жданов, вернут их прежние русские названия.

42
 
  В последние дни декабря 1937 года меня вызвали в Смоленск в штаб военного округа. Вместе с хорошо знакомым мне ветврачом Фигуровским мы долго томились в коридоре в тоскливом ожидании вызова. Было уже за полночь, когда меня вызвали в кабинет, где заседала комиссия из пяти человек, которая должна была решить мою судьбу. Среди членов комиссии я увидел знакомого - начальника 1-го отдела Ветеринарного Управления округа Говорова. Меня спрашивали кто я, откуда родом, кто и где родители. Один из членов комиссии со знаками летчика в петлицах сказал:
- А, знаем - это шляхтец, их много в Белоруссии.
Вскоре меня отпустили. Я переночевал у Сипко, моего бывшего подчиненного, а теперь начальника 2-го отдела Ветуправления округа - человека умного, ловкого, несколько беспринципного, хорошо умевшего устраиваться в жизни, а утром уехал в Могилев.
  Начался 1938 год. Меня никто не трогал, и я продолжал служить в своей дивизии, хотя чувствовалось какое-то угнетение, и неспокойно было на душе. В середине марта из Москвы пришел приказ о моем переводе на ту же должность дивизионного ветврача в 78-ю стрелковую дивизию, расположенную в городе Томске. Начальство нашло нужным убрать меня подальше от границы и направить в глубь страны в Сибирь. По-видимому, в то время судьба моя висела на волоске. Я давно уже сдал дела; но в течение двух недель мне не выдавали документов. Я несколько раз приходил к начальнику штаба Орлову, с которым был в хороших отношениях и неоднократно играл в преферанс; но он все отговаривался и велел ждать. Видимо, ожидали санкции сверху на мой арест. Наконец в начале апреля мне выдали проездные документы, и я, оставив семью в Могилеве, уехал к новому месту службы в далекую холодную Сибирь.
  Я знал, что многих арестовывают на узловых пересадочных станциях, и боялся Орши, но проехал ее благополучно. Дня на два остановился в Москве, зашел в Ветеринарное Управление и узнал, что 78-я стрелковая дивизия недавно передислоцирована из Томска в Новосибирск, чему я был рад, - все же немного ближе и южнее.
  В Новосибирск я приехал 10 апреля и сразу пошел в Ветеринарный отдел Сибирского Военного Округа. Начальник отдела Аличкин встретил меня сухо, недружелюбно, даже не предложил сесть и направил в военный городок, где находился штаб дивизии.
  Военный городок тогда был за глубоким оврагом, по которому текла небольшая речка Каменка. В городке кроме штаба располагались два артиллерийских полка: пушечный и гаубичный и один стрелковый. Два других стрелковых полка дивизии находились в Барнауле и Бийске.
  Я представился командиру дивизии Петрову. Началась моя сибирская жизнь. Надо сказать, что несмотря на все мои злоключения мне очень повезло, и я не попал в эти "ежовые", ежовские рукавицы. Зимой незадолго до моего приезда весь руководящий состав 78-й стрелковой дивизии во главе с командиром и комиссаром и их женами был арестован. Туда же попал и дивизионный ветврач Липинский, которого я знал по токсикологическим курсам 1929 года. А основные аресты в 33-й Могилевской дивизии были проведены позже, летом 1938 года. Об этом я узнал из рассказа начальника 1-го отделения штаба 33-й стрелковой дивизии Данилова, которого я случайно встретил осенью в Новосибирске. Он был снят с должности и приезжал на родину в Алтайский край собирать справки о своем социальном происхождении.