Мертвяж

Остров
Я спрыгнул с последней ступени высокой гранитной лестницы, и сразу оказался на тринадцать метров ниже самого длинного моста в городе. Чуть выгнутый, мост тянулся от гостиницы, что построили на месте Королевского Замка, до Дворца Моряков - бывшей Кёнигсбергской биржи труда.
Стальной лентой асфальта соединили берега Нового Преголя и Старого. Одним махом сразу решили знаменитую проблему Эйлера. Соединяясь под мостом в одно русло, река несла свои мутные серые воды к морю. В них отражались, дробясь на мелкие осколки, стены зданий, подступавшие к реке.
На мосту постоянным шумом отзывались автомашины, что проносились над головой. Гремел сцепкой старый трамвай. Покачиваясь, словно утка, и едва умещаясь на узких, еще довоенной ширины, рельсах, он неторопливо выбирался на самую высокую точку моста. Чтобы потом, на мгновенье, остановившись, ринуться вниз, и зацепившись тормозными колодками, остановится у магазина "Мелодия". Странно, но никого не волновало, что мост новый, а ширина между колесами трамвая еще немецкая.
Но все это было наверху, за чугунной оградой, втиснутое в каменно-асфальтовое русло дороги. Я же стоял на серой дорожке из мелкого щебня, а в конце острова устремился ввысь щербатый остов Кафедрального Собора.
Был последний вторник мая восемьдесят восьмого года - легкий ветер, бессолнечный день, низкие облака тянутся к морю. Город, за пеленой тумана, казался парализованным и утратил чувство времени. Неясной, мутной тенью виднелся, изломанный крышами горизонт.
На часах чуть меньше двенадцати, и в школу возвращаться я не собирался.
Да и много ли надо двенадцатилетнему мальчишке. Я любил бродить по незнакомым улицам в одиночестве, эдакое маленькое пристрастие к поиску. Тогда я верил в сказки бабушки о гномах-трампелях, верил в то, что этот город существовал всегда.
Словно призрак корабля Собор, то исчезал в белесовом мареве, и обрывки тумана становились его парусами. Оставляя то ли всхлип уключины, то ли плеск волны. То вдруг проявлялся всем своим остовом ясно и четко, подобно скелету, лишенному мышц. И я видел каждое его соединение между окнами, пилонами, каждую трещину башни без крыши.
Я был один и мечтал. Этого было достаточно. Меня даже не пугало странное цветовое сочетание - светло-серая дорожка, буйная зелень молодых лип, и небольшие вкрапления каменных изваяний, затерявшихся среди деревьев. Призрачные острова Джонатана Свифта и пиратские корабли капитана Фракасса были далеко, а этот город под ногами. Нужно только сделать два шага с асфальтового подмостья.
Но именно первый шаг и не удался - я споткнулся о неприметный выступ, и едва не упал. Выпрямившись, краем глаза я заметил, что поверхность острова неровная. Под деревьями, чуть видимые, тянулись неясные линии. Но это было не то состояние чистого поля, где каждый бугорок или выемка существовали сами по себе. Здесь травяной ковер хранил строго геометрические углы и параллели. Точно смертоносная лава вулкана опустошила маленький городок, и накрыла пеплом дома до самой крыши.
Стряхнув серую крошку с рук, я наметил себе один угол, где решил проверить свою догадку. Пройдя несколько метров к реке, и свернув на траву, я нагнулся осмотреть слегка оплывший угол. Под руками сухой дёрн рассыпался на куски, земля едва держалась в слабых конях травы.
Неожиданно освободилась гладкая поверхность кирпича. Он был широкий, тёмно-красного цвета с выдавленным отпечатком латинской буквы. Такие буквы, еще не зная никакого языка, я выписывал, перерисовывая готическую вязь, что была выбита под крышей нашего дома.
Очистив кирпич от земли, я приложил к нему ладонь. Поверхность была гладкая и ужасно холодной.
Подняв голову, я отшатнулся - на меня тяжелым, пронизывающим взглядом смотрел мужчина. Он был в сером костюме, а на голове котелок.
Вздрогнув, и неожиданности моргнув, я почти тут же рассмеялся. Передо мной, в метрах семи, стоял каменный истукан, некое подобие Чарли Чаплина, не хватало только тросточки. Я подошел к нему и погладил. Камень хранил тепло.
Я заторопился к Собору. Под стеной, рядом с большими сводчатыми надгробиями с эпитафиями на латинском языке, лежали большие округлые камни и бетонные глыбы. Брошены они были давно и постепенно зарастали серо-синим мхом. Сквозь малые трещины нашли путь к солнцу две хилые березки.
Высокие стрельчатые окна были затянуты арматурой, а вход был заколочен огромными растрескавшимися досками. Некоторые гвозди до конца не входили и загибались. Нижний край доски немного отошел, но полностью ее снять сил у меня не хватило. Пришлось пролезать в небольшой проем на самом верху окна, между решеткой и стеной, что оставили рабочие. Места хватило как раз, для того чтобы пролез мальчишка.
Осторожно спустившись по решетке вниз, я стоял, и, прикрыв глаза, прислушивался. Сквозь стену в четыре кирпича мой слух мог уловить не только дальний автомобильный гудок или крик чайки, но и шелест тяжелой парчи, шуршание шелка, почти неслышное шарканье, словно кто-то проходящий, надел на ноги мягкую обувь. Через ресницы пробивался тусклый свет, мелькали тени, а сознание ловило то, что давно ушло в омут памяти.
Где-то тихо перешептывались, мимо скользили, едва не задевая плечом. Я мог даже уловить аромат духов, если бы не тяжелый, все забивающий запах реки и прелого кирпича.
Я медленно поворачивался вокруг себя, пытаясь как компас, точно определить, откуда на меня смотрят. А то, что на меня смотрели, в этом не было сомнений.
Отрыв глаза, я увидел перед собой стену. Многолетние дожди и зимы истончили штукатурку, и местами был видена кладка. На самом верху, под кромку, там, где должна была быть крыша, был нарисован лик. Но большая часть его лица была стерта, оставалось только край левого глаза и губы.
Неожиданно в углу, под образом, там, где примыкала могила знаменитого философа, я заметил надпись на русском языке: «Теперь-то ты понимаешь, что материя первична». Что это значит, я не понимал.
Я повернулся к выходу, что темнел провалом в тумане.
«Ну, что там может быть? – думал я – там пустой закрытый вход. Я же его видел со стороны моста».
Но меня тянуло туда проверить, почему закрыто и хороши ли засовы.
Тогда я не мог понимать, что Собор не может быть закрыть изнутри. Если он закрыт, то он пустой. Без людей.
Фантик и стеклянная бутылка, что валялись рядом, для меня были флажком. А темнота провала привлекала, как может привлекать тайна.
Тем временем небо немного прояснилось, и сквозь пелену облаков пробилось солнце. Подходя к провалу, я заметил небольшой боковой вход на башню.
Здесь пахло сыростью и плесенью. Витая лестница вела вверх, по самому краю стены. Не было перил, и некоторые ступеньки были завалены камнями и штукатуркой. И справа был, все увеличивающейся, обрыв.
Чем выше я поднимался, тем темнее становилось. Свет от входа уже сюда не проникал, а до окна было еще несколько поворотов.
Но до окна был еще один поворот, когда лестница оборвалась на несколько ступеней. Несколько секунд я простоял на разбитой лестнице между этажами, не решаясь прыжком преодолеть двухметровый провал. Ржавая арматура с кусками цемента, выпавший кирпич и полное отсутствие перил, все это не внушало доверие, и потому ход на крышу башни для меня был закрыт.
Но я смог добраться до окна. Подтянувшись, исцарапав пальцы кирпичной крошкой, я дотянулся до края, и уместился на маленьком пространстве подоконника. Места хватило как раз, для того чтобы, свесив ноги оглядеть окрестности острова.
От забитой двери Собора веером разбегались серые дорожки, рядом с которыми в строгом порядке на раз-два, три-четыре, тянулись вверх молодые липы. Лишь изредка среди листвы мелькал тусклый свет каменных памятников.
Я был наверху, в последней точке своего путешествия. Под сумрачным небом Кнайпхофа.
На этом, маленьком пространстве я просидел два часа, пока меня не заметили, и пожарники не сняли меня.
Стуча зубами от холода, я не мог им объяснить, как я попал в башню, и почему не прыгнул назад - в глубину обрыва. Туда, где обрывалась лестница.