Четыре ночи

Игорь Мерлинов «Четыре ночи»

Одинадцатое января.

Висмут ночи проникает под язык, сушит дыхание. Эта ночь – для действия в отличие от других ночей, ночей творчества или размышления о содеянном.

Струя горячей воды сбивает наледь с крыла. Надпись на крыле «Не ступать за пределы этой линии» исчезает в предрассветной мгле.

Времени нет, и оно не имеет никакого смысла. Время, как диаррея, приостанавливает течение, и сменяется жаждой.

Взгляд останавливается на чёрно-белой фотографии офицера в журнале, забытом в заднем кармане кресла. Белая фуражка, коротенькие усики на ширину носа, три ряда незнакомых медалей на видимой левой стороне, как коллекция детских бутылочных пробок, мягкий воротник охватывает козлиный кадык.

Ещё минуты трепета, и появляется солнечный апельсин, плывущий в белом бокале облаков. Облака сливаются с молочной пеной воды. Жажда, и можно умереть во сне.

Во сне обрывок поля сахарного тростника, толстобрюхий грузовик на обочине, и двое в тёмных рубахах, соскакивающие с подножки. Потом звук тупых ударов, режущие воздух сдавленные крики, присвист колибри, тишина жаркого дня.

Пора очнуться от ужаса. Пора принять решение, перейти незаметно из комнаты в комнату.

В окне появляются здания цвета янтаря и фруктовой жевательной резинки. Вместе с их появлением навсегда исчезают их воображаемые двойники, всё, что представлялось до их появления, перестаёт иметь всякий смысл. Эта новая черта очерчивает новое существование. Ошибки опыта и эксперимента медленно исчезают за бурой чертой полосы, въедающейся в изумрудную пену рифа, за зелёными холмами, испещрёнными родинками кокосовых пальм, за разбросанными в странном беспорядке кровлями, соединёнными между собой морщинами дорог.

По правую сторону – рахитичная гора, как голова младенца, дремлет на обрывке суши. Но чем ниже, тем интереснее её вид; вся гряда на расстоянии перерастает в приплюснутую облаками грудь, сколотый пупок удалённого кряжа и бугорок Венеры холма, приросшего к самому морю.

Вода переливается серебром. То, что после этого серебра, уже отчеканено новой монетой с забавными заглавными буквами на орле.

Слух исчезает на какое-то время.

Прощай, кашель на ветру! Здравствуй, висмут дня на языке, суша под ногами, здравствуйте, отцы отечества, перетекающие в карманы разноцветным офсетом.

* * *

Никто не распознал благоуханья
тенистой магнолии твоего живота.
Никто не узнал, что погибла
колибри любви меж твоими зубами.

Лорка

На берег сходит сухой человек. В руках у него круглая шляпа и проездной документ с проштампованной «хотой». Мартовское солнце жжёт глаза. Он мнёт подтяжки и подталкивает деревянный чемоданчик.

По улице, выбирая теневую сторону, неспеша, идут двое карабинеров в укороченных башмаках. За ними вяло бредут две побитые пылью собаки. На соседней красной горячей крыше прохаживаются петухи. Внизу в увядших помидорах шелестят цесарки.

Неслышно вертятся лопасти касабланок. Ратановые кресла-качалки примостились у кромки бассейна со стершейся надписью, то ли «не нырять», то ли «не умирать». Кокосовая пальма, обтянутая ленточкой фонариков, слегка поддаётся бризу, устремившись в небеса.

На приглушённом экране две команды, девять против девяти. Быстрый мяч неожиданно меняет траекторию. Лотерейщик не отрывает взгляда от игры.

Душный тёмный вечер. Ступени ведут вверх. Одна-две-три-четыре. Одна-две-три-четыре. Одна-две-три-четыре. Одна-две-три-четыре. За стеклом звуки гитары, аккордеона и тыквенной бутыли. Тени людей хромают и мелькают в вспышках света. Слова быстро-быстро отбивают:

«Все курвы – из Сантьяго.
В Сантьяго – их жизнь на мёд похожа.
И по вине такой девицы
Я из Сантьяго тоже...»

Анабель сидит на высоком круглом стуле. В руке веер. Бриджи до колен. Туника цвета фуксии. В тонких тёмных волосах – белый цветок. На столике пред ней дымная фарфоровая чашка кофе, металлические молочник и сахарница с ложечкой. Портмоне в другой руке.

На улице мотоциклетный шум; кажется, что Фабианн спрашивает: «Чей это мотоцикл?» Блестят хром чопперов и неоновые надписи.

Белый цветок магнолии в волосах. Время нескольким предложениям на листке, вырванном из времени записной книжки. На ручке отпечатаны телефон и название гостиницы.

* * *

Дремала тысяча пони персидских
На площади под луной твоей брови,
Когда там обнимал я все ночи четыре
Твою талию, соперницу снегопада.

Лорка

Утром двухлетний Хирберто играет в пыли покатой улицы. Он тянет пса за хвост и улыбается белоснежной улыбкой. Хирберто пахнет корицей, корой деревьев и дикими травами. Пёс обнюхивает размоченный ночным дождём сигарный обломок.

Двадцать семь минут седьмого вечера. Индианаполис начинает выигрывать против Чикаго в американском футбольном чемпионате. Ещё одна обёрнутая соломинка в бутылке пильзнера. Сорок первый розыгрыш. Четырнадцать унций мяча с белой полосой. Какое это всё имеет значение в великом замысле вещей?

Сутулый управляющий вяло расхаживает возле кассового аппарата. Камешек в его ухе поблескивает ярче тусклых глаз. Всё приходит их прошлого, только в новом облачении.

Крутой склон, усыпанный первым снегом и гниющими кленовыми листьями. Жерди тёмных мокрых деревьев, как флажки на спуске. Вечереет. Доносится лай и лязг транспорта. Держась за рукава, Хелена смотрит сверху вниз. Её смех как короткий щелчок затвора.

Звуки бонго и акустической гитары. Анабель с красным цветком амаполы в волосах коротко смеётся. На ней короткая юбка, утянутая широким поясом, лодочки, чёрно-серебристая с кожаной отделкой туника. На пальце серебряное кольцо с чёрным кораллом, цепочка вокруг ступни, круглый обод вокруг шеи с одной большой бусиной посредине и маленькое серебряное колечко в левом ухе.

Листки счёта придавлены высокими и короткими широкими бокалами. За свободу!

Кожа Анабель пахнет табачным листом, корицей, лаймом, анисом, какао, шоколадом, кофе, снова табачным листом. Три тёмные полоски на ладони разбегаются в знакомом привычном рисунке.

Второй раз она приходит сейчас. Анабель пишет широкими неровными буквами. Сколько всё занимает времени. Анабель – большая девочка. Каждая цифра лодочек как год.

Цветут манговые деревья. Словно фуникулёр, всё убегает вверх и вниз, вниз и вверх. Через широкое табачное поле. Кружится голова. Кружится голова, как у Кинг Конга, поднявшегося на Эмпайр-Стэйт. «Мы потеряны, в молчании и играх в прятки...» доносится с улицы и умолкает в два часа ночи.

* * *

Был твой взгляд меж жасминов и гипсом
словно бледная ветвь в семенах.
Я искал, чтобы дать тебе, чтобы вытиснить грудью
эти буквы из кости слоновой, что означают «всегда»,

Лорка

Широколицый в белом кителе и пилотке раскачивается на трибуне, описывая в воздухе круги правой рукой. На императорской площади мелькают три ряда квадратных окон, между ними занавесями свисают полотнища. Как это всё знакомо теперь возле белого мрамора и бронзы, и креста, убегающего в небо.

Англия против Испании в футбольном матче. Происходящее более понятно, но имеет ли оно больший, или, вообще, какой-либо смысл?

Навеху гитара плавно и аритмично набирает “Solamente una vez…”, «только один раз».

Справа остаются зелёные огоньки утонувшего в зарослях тростника посёлка, названного по имени одного андалузского графа.

Анабель в клетчатых шортах и белой тунике сидит в широком плетёном кресле, как в клетке. В волосах – белая птичка. Ей идёт белое. Хороша птица, когда на воле. В её руке бутылка с зелёной этикеткой. Все руки портятся по-разному. Их портят мороз, ручная стирка, ружейное масло или ещё что хуже.

Кажется, что от Анабель пахнет гвоздикой, может быть, посто телом. Она не смотрит прямо в глаза, но отводит их в сторону. Кажется, что если бы в её глазах появлялись слёзы, то они высыхали бы раньше, чем скатывались вниз по щекам.

Её ногти короче, чем бы ей хотелось.

Она живёт на тихой улице, и, теперь, отбрасывая стыд, идёт по другой, широкой улице соседнего городка. Слоняющиеся водители мотоциклетов уступают ей дорогу. Наверное, она выше их на голову, многих точно выше.
* * *

«всегда, всегда»: сад моих страданий,
твоё тело убегает навсегда,
кровь твоих вен в моём рту,
твой рот уже померк моей смерти навстречу.

Лорка

У входа в игорный дом лакей в малиновой ливрее. Тексас Холдем. Две пятёрки. Две шестёрки. Пиковая и трефовая дамы. Снова они же. Ещё меньше смысла в великом замысле вещей.

По тяжёлому янтарному крупнозернистому песку бежит босоногий Хирберто. Прощай, тирания снега и окаянной зимы.

На экране мыльная средневозрастная каракасская предпринимательница попадает в сети молодого сердцееда. Прощай, скоротечность и однообразие дней.

Дорогу преграждает улыбающийся полицейский в оливковой рубашке с короткими рукавами и в серебристой шляпе с прямыми полями. Прощай, тирания, бессмысленное и жестокое чудовище, замершее во времени.

Анабель медленно поднимается вверх по залитой солнцем утренней улице. Она оборачивается и бросает воздушный поцелуй. Описав круг по площади, мотоциклет останавливается и подхватывает её. Анабель исчезает в оранжевом цветении разогретой ветреной аллеи.


2007