Майдан

 Справа от площади, во дворе, растет каштан. Под каштаном сидит бабка Анна и толкует сон Верочки. Верочка слушать бабины рассуждения не стала, убежала.
 Но соседки, Даша и Мила, ахают: о таком и не слыхали, прямо в мороз кидает...
А снится из ночи в ночь одно: налетает на Город туча, отрывается от нее клок и застревает над площадью. Кто знает, почему отрывается и почему застревает? Тянется он краями к земле и накрывает площадь колпаком, сквозь который ничего не видно, а слышать — слышно. И идут под колпак люди — и по одному, и строем.

Проходят они сквозь непрозрачную стену и растворяются в тумане. Лишь гул голосов доносится.

И она, Верочка, тоже вроде как идет под колпак этот, да всякий раз останавливается: хорошо с желанным мужем и сыном, галчонком черноглазым, живется при бабке Анне, так хорошо, что совсем нет в ней ни любопытства — что же там, в тумане, ни желания изменить что-нибудь в своей жизни, шагнув в неведомое.
А сон снится из ночи в ночь, и каждое утро просыпается Верочка у черты, за которой туман и голоса.
— Почему асфальт кончился, мама, почему на главной
площади всегда кончается асфальт? Велосипед прыгает, и седло
попу бьет.
— Не жалуйся, Костик, по самым главным площадям в самые главные праздники ездят самые главные машины. Они тяжелые, и асфальт не может их выдержать.
- А булыжники могут?
— Булыжники могут.
— И танки смогут выдержать?
— Смогут.
— Значит, булыжник сильнее танка?
— Значит, сильнее, — улыбается Верочка.

Вечером бабка Анна укладывает внучонка спать и сказку ему рассказывает. А малыш крутится, не засыпает:
 — Баба Анна, мы опять с мамой пойдем велосипед испытывать, утром, на площадь. Пойдешь с нами?
— Пойду, маленький, спи.
— А папа не пойдет, — бормочет, засыпая, Костик, —
ему не надо...

Утром Верочка в очередной раз чертыхалась под душем, смывая липкий перепуг. Подошла она во сне, как обычно, к завесе туманной, а оттуда голосок сына: «Мама, мамочка!» Рванулась Верочка на голос: «Я здесь, сыночка!» — и не вернулась.

Вот уже пятый месяц жители знали, что из Города нет выезда. В Город можно только въехать. Этого долго не пони¬мали, выстаивали очереди в билетных кассах, укладывали сумки в купе, сдавали чемоданы в багаж — напрасно. Над всеми дверями значилось одно: «Вход». Выхода нигде не было. Город превратился в ловушку.

Всякого, кто пытался найти выход, утром видели на площади прогуливающимся по брусчатке мимо голубых елей и поглядывающим то на часы, то на двустворчатую дверь большого здания, облицованного диким камнем. Кто стоял, прислонясь к тополю, что рос у края аллеи, обрамлявшей площадь с памятником Вождю, кто сидел на скамеечках, рассыпанных за трибуной.
Площадь вбирала недовольных тем, что предлагал жителям Город, недовольных тем, что имели. Поговаривали, что скоро она не сможет вместить всех желающих...

Баба Анна одной из первых решилась проверить — правда ли, что сны Верочки стали достоянием Города и теперь в мороз кидает не только Дашу с Милой, но и прочих горожан. Она пошла на площадь — и оказалась в гуще событий: митинги, торжественные празднования, сводный городской хор. То в пионе¬ры принимают, то паспорта вручают, то чеканят шаг солдаты.
— ще поговаривают, — сообщала баба Анна под каштаном, — что возможности площади неограниченны, она стала
больше себя самой и может вместить два миллиона жизней...
Главная площадь Города стала теперь собственно городом.
— Надо думать, — понижала голос баба Анна, — рукой
подать до времени, когда все пойдут, а выходить никому и ни¬
куда не будет надобности.
 Вот так и превратилась главная площадь в то, что жители назвали Майданом.
Антон, отец Костика, проснулся к вечеру. Отработав ночную смену и вернувшись домой, он отправил Верочку с Костиком на прогулку. И лег.
Разбудила его тишина. Долго стоял у окна — слушал, как замирает жизнь. Как уходят стук сердца, голоса жены и сына — и проникает в каждую клеточку тишина. Но сознание сопротивляется, хватаясь за ожидание... Вот шаги на лестнице,— нет, показалось. Вот хлопнула дверь в парадном — тугая пружина, сам подтягивал месяц тому. Но и дверь молчала.

Была рядом баба Анна — покойно семье жилось. Спички не забывали купить вовремя. Кто, где, когда — все ясно. Без проблем жили. Но бабкино любопытство увело из дома хранительницу покоя. Увело, ничего не дав взамен, кроме недоумения: «Что за чертовщина? Ушла баба Анна в гости за новостями и загостилась...

Антон последним шел к Майдану, — так он думал, прислушиваясь к звуку своих шагов, смотря на темные окна, прощаясь с остающейся за спиной жизнью.

По параллельному тротуару шла женщина. Антон знал ее. Учительница биологии, сухая, с пружинящими под взглядом рыжими волосами, будто завитыми на горячий гвоздь. Рахиль. Возле Майдана, там, где шелестят глянцевыми сердечками тооля, Антон и Рахиль замерли. Из-под ног, с асфальта, от черы, где туман клубился бархатно и молочно, детский голос звал, требовал, — и оба рванулись на крик.
Тишина пройденной улицы сохранила отзвук шагов — и шаг в шаг Антон с Рахилью вернулись по своему следу в еще теплый дом. Рахиль склонилась над кроваткой Костика, опустив в нее Малыша с потными льняными прядками, пахнущими так беспомощно и остро, что Рахиль заплакала, забилась над Малышом.
Днем у Майдана собрались жители — и удивились: как их мало, тех, кому всего хватало в Городе. И счастья, и желаний, и дел, и надежд. Но вдруг оказалось, что недостает главного: близких. Близких забрал Майдан. А их не взял. И вот пришли к Майдану и замерли, не решаясь шагнуть туда, откуда пока никто не вернулся.

Больше Майдан не принимал. Со всех сторон сходились оставшиеся, но главная площадь, скрытая туманом, молчала.
Каждый день приходили люди к Майдану — слушать ту¬ман. Вот высокий голос дикторши телевидения объявил имя победителя конкурса лириков, полюбившегося жителям строчкой: «Добрая жизнь, ты, конечно, права...» Вот смолк оркестр, и детские голоса вспороли туман: «Всегда готовы!» А однажды Антон вздрогнул: «Костик, — кричала Верочка, — не бойся, Костик!» Рахиль удержала Антона, и он, зажав зубами ответный крик, уткнулся ей в плечо.

Майдан добирал недобранных.

— Что там, за Майданом? — спросил как-то Малыш.
— Поле, — ответила Рахиль. — Поле, на котором мы
построим новый город, из которого можно будет ездить по
всему миру.

Старый Город стал меньше своих размеров. Затаился. В редком доме смеялся или плакал ребенок. В редком окне светился теплый оранжевый абажур.

Ветер срывал листья с тополей, разносил по свету, наполняя сердца шорохом и страхом. Слухи доползали к другим городам, и постепенно, не дожидаясь родных, загостившихся в Городе, люди перестали ездить туда.
А Город хранил тайну. Все, кто приехал сюда, осели, завороженные тишиной и редкими голосами, доносившимися сквозь туман, — слушали Майдан.

В молчаливом доме Антона и Рахили подрос Малыш. В день совершеннолетия подарили ему зеленую книжечку — метрику. И сказали страшные слова:
— Не отец я тебе, — сказал Антон, — и не мать — Рахиль. Имя тебе, Малыш, — Федор. Когда станут записывать тебя в Книгу, не забудь, что ты не Малыш больше, и имя твое Федор.

Накрыла Рахиль стол крахмальной скатертью. Приготовила яблочный пирог. Антон галстук узлом забытым повязал и руки положил на скатерть, сцепив пальцы и похрустывая припухшими суставами.

 ...До полуночи прождали Малыша. Наконец хлопнула дверь на тугой пружине.
— Мама! — сказал Федор.
— Отец! — сказал Федор.
И положил на скатерть приглашение — на торжественное празднование совершеннолетия.

С утра к Майдану шли и шли жители Города на звенящий из тумана мальчишеский голос: «...Переведи меня через Майдан, где тучи пьяные на пьяный тополь тянет...»
Антон положил тяжелые руки на плечи Федора и Рахили, и его голос, набирая силу, перекрыл мальчишеский альт. Антон пел, требуя, взывая: «Мой сын поет сегодня на Майдане. Переведи меня через Майдан».
«Переведи...» — подхватил Город.