Подземные ключи

 
 (путевые заметки)

 Собрались мы как-то с мужем дом покупать. Где? Да где придется, лишь бы было дешево, да поменьше народу в округе. Не в садовом же товариществе – упаси Бог! В деревне. Люблю места по Ярославскому шоссе – красота. Да и знаю, вроде, ту сторону неплохо. Нашли под Ростовом Великим. Старая была изба, но подправленная, и русская печь ней шикарная! Огромная, да с изразцами. Чудо-печь! Но деревня не приглянулась, лес далеко, речки нет, лишь жалкий прудик позади дома. Вокруг бескрайние поля, просторы – ополье, одним словом. Места спокон веков обжитые, людные. Нет, не то… Ближе к Москве, под Переславлем-Залесским мечталось пожить… Но там не купишь - не по карману. Ну и ладно, решили: будем в гости к друзьям приезжать. Под Переславлем в селе Купанском, наш друг, художник Коля Поклад имеет домик. Сказочное место. Было. Тридцать лет назад. Теперь в округе летом плюнуть негде – всюду народ, машины у всех, проблем добраться нет. В газете как-то прочла, что в выходные (лето было) на Плещеевом озере отдохнуло сто тридцать тысяч… Бог мой! Даже не обладая достаточным воображением, можно себе представить последствия таких отдыхов. Что ж, все хотят на природу…. А уж как красиво озеро, сам Переславль с его храмами, монастырями – есть ли краше? Есть. В России много чего есть, и все красиво, что нашими предками создавалось. Удивительно они умели выбирать места для храмов, строить умели. Потомки, вот, сохранить не сумели.… Помните, в гениальном фильме «Андрей Рублев» Тарковского эпизод, где в храме падают снежинки, «это страшно, когда в храме снег идет» – произносит художник. Несть числа подобным храмам на Руси и сейчас. И служит куполом главному собору Никитского монастыря под Переславлем-Залесским купол неба… Что можно сделать? Как что? Сто тридцать тысяч только за одни выходные отдохнули.… А если каждый внесет свою лепту – хоть рубль… Выходных дней летом сколько? И не надо никаких богачей-спонсоров.…Где б их еще и взять? Это не на конкурс красоты отстегнуть, не престижно.… И падает, падает снег на необъятные российские просторы, наметает его сквозь выбитые окна и двери храмов, не только на разоренные алтари, а в души наши. Десятилетиями намерзают на них наледи безразличия и черствости… Чем их растопить? Где же то тепло, что согреет души миллионов? Где? Парадокс, но в нас самих. Мы и не догадываемся, подчас, что в нас, кроме несметного числа пороков и грехов, глубоко-глубоко, так глубоко, что и сами не подозреваем о его существовании, сокрыт драгоценный золотник – любовь. А ведь Господь и есть Любовь. А мы подчас не знаем этого, или не хотим знать. И, сами того не подозревая, распинаем Господа нашего бессчетное число раз. Всю нашу жизнь, до самой нашей смерти. И страшно, если не наступает прозрение…Господи, помилуй нас, грешных…
 
 Домик у Коли Поклада по нынешним меркам крохотный, без удобств – избушка на курьих ножках, одним словом. Стоит в лесу, среди сосен, а одна сосна растет сквозь террасу, да-да, сквозь пол и потолок. Как же можно было ее спилить, живую? Хозяином запрещено убирать и подметать участок от хвои, – все должно быть естественно, как в лесу, и ягоды растут лесные, и грибы. И только ленивый не знает, где хранит Коля ключ от своей избушки. Приедут люди, а хозяин в отъезде. Пожалуйста, живите на здоровье, баню топите, аккуратно только, не спалите. Могут обворовать? А как без этого? Конечно, залезают каждую зиму, таков уж у нас народ. Последние годы берут все подряд, даже старое тряпье. Коля с удивительным смирением всегда воспринимает известие об очередном «посещении»: «Ну, Бог с ними, что ж делать? Да все нормально, это все нормально… холодно на улице, погрелись люди, выпили…только б не сожгли дом, да не осквернили жилище.…А что лазают – это нормально…». В этом весь Коля. Много лет подряд его стараниями устраивается в начале августа в Купанском выставка детского рисунка для местных ребятишек.… Любого спроси, где Коля-художник живет - подскажут. Помню, мы первый раз глубокой ночью приехали, искали, так нам добрые люди указали. И зажегся в избушке свет, и выскочил на крыльцо радостный Коля, будто и не разбудили мы его. И будто ждал нас, хотя и не знал о нашем приезде. И усталости и неловкости – как не бывало. Не к каждому так нагрянешь… Дочь моя как-то сказала: «Колька, ты за свое смирение в рай попадешь». Коля ужаснулся: «Я грешник великий, о чем ты говоришь!»
 И повез нас как-то «грешник великий» к святому Варварину источнику, что километрах в восьми от Купанского. По преданию одному монаху было видение во сне, что найдет он под землей икону святой Варвары, и место указано. Нашел он икону, а на месте ее чудесного явления забил кристальной чистоты родник, исцеляющий от недугов душевных и телесных.
 Вечерело. А летом темнеет поздно, – успели засветло. Пока ехали, Коля какие-то дивные истории экспромтом сочинял: то лохматый Хозяин Карьера на нас глядел из чащи, то кто-то невидимый без конца дорогу перебегал и прятался в кустарнике, и чьи-то глаза, глаза кругом.… И, правда, страшновато делалось. Не по себе как-то. А дорога – песчаная, светлая – так и привела нас к источнику. Тишина вокруг, как на картинах Нестерова, – лишь вода журчит, серебряная струя, неземного какого-то вкуса. Кусты и деревца вокруг – сплошь в ленточках, тряпочках уже выцветших и, совсем ярких, свежих – это чьи-то желания. Хочешь загадать, – задумай и подвесь тряпочку. Желание обязательно исполнится. Язычество! Тут бы и с презрением осудить! Православные, здесь же святой источник, (часовенку позже поставили)… Но что-то в этом было детское, наивное. И удивительно трогательно все переплелось. Даже как-то одно другое дополняло. Все-таки все мы в душе чуточку дети – верим в чудо, и все тут. Господи, помилуй нас, грешных…
 Не чудо ли, что в селе Радонеж еще в советские времена встал, точно крест-голубец у дороги, удивительный памятник Преподобному Сергию. А ведь запрещали, не пускали людей на открытие памятника, пленки у фотокорреспондентов засвечивали стражи ложной идейности, разгоняли народ – кого, чего боялись? Понятно чего, нечистый всегда креста боится.… Но меня другие интересуют – те, кто прислуживает темным силам. Ведь и их предки на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру наверняка хаживали, и лоб крестили и без Бога жизни своей не мыслили – потомки из иного теста, что ли? Или, посули человеку кусок пожирней, – он и отца, и мать, и Родину и Бога – всех предаст? Да взять хотя бы названия улиц наших российских городков: сплошные Марксы, Энгельсы, Цеткины и прочее и прочее… Крохотные улочки, домики с резными наличниками, с пыльными палисадниками, с колодцами, с огородами за домами, где растет картошка, морковь да лук – при чем тут Карл Либкнехт или Клара Цеткин? Или своими, русскими героями обеднели? Сейчас в столицах переименовали много улиц, вернули им исконные названия. Провинция же предпочитает проживать на раздолбанных улицах Ленина, имени Первого, Второго и прочих Интернационалов, Коммунистической, по которым бродят ободранные куры и по краям растут лопухи. Нет денег на переименование? Вранье. Найти всегда можно. Желания нет, – это другое. И выросли по городам и весям земли Российской Иваны, не помнящие родства, и вот мы уже «не цивилизованная страна», и все у нас не так, как там… А зачем нам, как там? У них свое, у нас свое… Пусть, кто хочет, берет в образец для себя папуасов, но только помнит, что у нас в набедренной повязке при всем желании зимой не походишь. Холодно. И погоды бывают самые премерзкие: снег с дождем и пронизывающий ветер. В один из таких дней – было 7 ноября, довелось быть в Лавре. Город (тогда еще Загорск) как водится, праздновал: демонстрация, митинг. Движение по центру перекрыто, хотя не понятно, почему? Погода традиционная, – снег с дождем. Холод зверский. Мы спускались в подземный переход, что ведет к Лавре, когда над нами раздались звуки горна, битье в барабан, выкрики. Прошагала демонстрация: человек в сто, от силы сто пятьдесят. Мы прошли в Лавру – они отправились на митинг, на площадь, рядом с Лаврой, где возведена была трибуна, у которой топтались милиционеры и солдатики с сизыми от холода носами. Каждому свое. Запомнилось: в Лавре безлюдье. Красота Лавры действует всегда ошеломляюще. Пятьсот лет красоте…Как же надо было любить свою землю и святыни ее, чтоб такую красоту создавать?» И другая, каверзная мысль возникает «И, причем тут какое-то 7 ноября? Клары Цеткин, Либкнехты, Загорские и иже с ними? Ведь это все до них, русским народом создавалось, сверкало, грело, объединяло, вдохновляло, радовало. Как же так?» А вот так. В то 7-е ноября, когда вышли из Лавры, митинг уже закончился, ветер трепал обвислые куски красной материи на столбах и вкруг трибуны. Из репродукторов над пустой площадью неслись обрывки каких-то выкриков, съедаемые ветром и невнятная какофония. На площади редкие прохожие. И после удивительной, музыкальной гармонии храмов, площадь с пустой трибуной, вой из динамиков, грязная и пустынная улица Ленина были словно преддверием ада за вратами рая. Господи, помилуй нас, грешных…
 В 91 году Пасха выпала на начало апреля, совпав с еще одним великим праздником – Благовещеньем. Решили поехать в Оптину. Слышали много, быть же не довелось. Мы себя и паломниками-то назвать не смели, так, путешественники. До Калуги добрались электричкой, а от нее еще верст восемьдесят, до Козельска, а там уж и рукой подать… Если есть любимые города, то у меня один из них Калуга. Естественно, его старая часть. И зимой и летом не устаешь любоваться далями за Окой. Правда, в свое время в центре выросла отвратительная бетонная коробка обкома, загородившая чудный вид на реку. Как водится, перед зданием тут же возник на пьедестале толстенький Ильич, похожий на подгулявшего нэпмана. И эти непременные советские атрибуты любого российского городка, так изуродовали площадь со старинными торговыми рядами, что можно только удивляться местным властям – или слепы, или глупы, а скорее и то и другое... Что ж, две извечные российские беды еще с каких времен известны. С первой сталкиваемся ежедневно, да и вторая не редкость…
 На удивление, дорога оказалась неплохой. Взятый нами «частник» скорость только прибавлял. Покинув Калугу, мы еще издали заметили длинные полосы огня и дыма на горизонте, похоже на то, когда весной жгут прошлогоднюю траву. Горело, однако, мощно и обширно. На предположение, уж не татаро-монгольская ли орда подступает к Калуге, водитель обернулся к нам: «Хлеб жгут» Как хлеб?! Меж тем, мы подъехали ближе, и оторопело глядели, как по полю двигались люди с граблями, подгребали, поджигали еще и еще, видимо с осени скошенные, прижатые к земле, после стаявшего снега, полосы пшеницы. Жгли в разных местах, дым стлался за горизонт. «Не убрали с осени, вот и жгут теперь» - пояснил немногословный водитель. Мы пребывали в каком-то шоке, затем разом взорвались: «Сволочи, как можно…Бог накажет… зачем же сеять столько, если убрать не могут…» «Ничего, - усмехнулся водитель, - за границей пшенички закупим.… Думаете, этот только у нас палят? Говорите, хоть скотине на корм? А чем убирать? Горючки-то нет…» «Да хоть косой, руками!» «Руками?! Да где вы сейчас работников таких найдете? Всем давно на все наплевать…»
 Вот это, было, пожалуй, пострашнее орды. Могли ли наши предки, почитавшие хлеб даром Божьим такое представить? В страшном сне не привидится. И не надо на нас никакой орды – такими поступками мы уже сами себя наполовину уничтожили. Души наши выжигаются вместе с этими хлебами. И это накануне Пасхи! Господи, помилуй нас, грешных…
 Едем далее. Какие названия по дороге попадались, – даже какая-то радостная дрожь пробирала, точно до нас никто тут не проезжал, и мы первооткрыватели. Перемышль… Древнее название уносило аж к домонгольским временам…Мы мчались, глотая прохладный весенний воздух, жадно пожирая глазами просторы не просто необъятные, а такие, что казалось, до края земли будут простираться леса, еще не паханые поля, деревни с белыми церковками (туда уже шли женщины с белыми узелками светить куличи) – все, что носит краткое определение: родное.
 За Перемышлем промчались по огромному мосту, который будто соединял оба края горизонта впереди и позади нас. На реке был лед, и странно видеть его среди уже ярко зеленеющей травы и коричневых полей, покрытых серебряной от робкого солнца дымкой. Свистит и свистит ветер, мчимся и мчимся мы вглубь наших древних земель. Въехали в деревню с необычным названием Прыски. В Прысках храм, стройный, чистенький. Навстречу то и дело попадаются женщины, в светлых платках, и те же белые узелки в руках. Прыски постепенно влились в Козельск. Слева, за широкой луговиной, там, где сгустились кусты по берегам Жиздры, выглянули из соснового бора синие купола и белые строения обители. Вскоре переехали быструю и достаточно широкую Жиздру, и, миновав сосновый бор, добрались до цели.
 Буквально из небытия, числом невеликим братии, руками добровольцев, и, конечно, не без Божьей помощи, возродилась знаменитая обитель. Впрочем, до окончательного восстановления всех зданий было еще ох, как далеко. И встретил нас в Оптиной стук топоров, – возводили крышу над импровизированной деревянной звонницей. Плотники трудились до темноты, но успели к Празднику. Святые колокола дожди теперь поливать не станут, а там и каменную колокольню восстановят, чтоб летел Благовест на десятки верст окрест. Чтобы, как встарь, услыхав в отдаленье колокольный звон, остановился бы путник, снял шапку, перекрестился, подумал радостно: «В Оптиной звонят…»
 Торопиться нам было некуда, до службы много часов. Все не верилось, что добрались. Каждый час до Козельска ходил автобус, люди прибывали – в основном, пока, светить куличи. На монастырском дворе у Введенского храма столы, уставленные куличами, крашеными яйцами, просто продуктами в мисочках, горят свечи. Мы тоже втиснули наш кулич, зажгли свечку. Беспокоились, что ветром задует огонек, да и накрапывало чуть-чуть. Наконец, вышел седенький старый иеромонах, за ним молодой прислужник нес чашу со святой водой. Прочли молитву, и батюшка стал светить. Брызгал обильно: и на столы, и на собравшихся, и все были очень довольны. Едва приняли куличи после освящения, как тут же столы снова заполнились. Куличи святили весь день, вечер, и даже после Светлой Заутрени в темноте колебались свечные огоньки на столах…
 До службы еще оставалось достаточно времени, мы обошли обитель, снаружи. Странно, за стенами монастыря приближение Праздника совсем не чувствовалось. Чувствовались обычные заботы выходного дня: кто-то подправлял забор, женщины развешивали белье, кто-то бранился, несколько парней возились возле мотоцикла, а затем заводили его, и потом долго и противно пахло гарью. Постояли мы на берегу Жиздры, любуясь заречными далями и удивляясь красоте названий на Руси. Так и в имени – Жиздра, словно слышался мощный плеск серебристых рыбьих боков. Кружились в водоворотах редкие темные сучья и низкие серые облака. Берег был истоптан коровами, стадо двигалось неподалеку. К нам приблизился дряхлый рыжий пес, ему дали хлеба. Он долго валял куски в пасти, потом глотал, видно зубов почти не было. Пес боялся любого резкого движения, отскакивал, боясь подойти, смотрел с укоризной, точно мы были виноваты, что он голоден и дряхл. Наконец убежал. Да и нам пора было.
 В обители все было прибрано к предстоящему Празднику. Дорожки подметены, виднелись следы грабель на газонах. Янтарно светились деревянные кресты на могилах старцев, горели лампадки… Уцелевшие надгробия аккуратно собраны в одном месте, кто ж теперь знает, над чьими могилами возвышались они, и где теперь сами могилы… надписи стерлись, плиты разбиты. Невеселые мысли посетили нас накануне Праздника. Как же так случается, что мы, люди творим, подчас, на нашей родной земле, которая нас кормит, растит, воспитывает такое, что нас и людьми-то назвать нельзя. Как же так получается, что превращается православный народ наш, подчас, в безмозглое стадо, рабски готовое исполнить любой дьявольский приказ. Как же так получается, что мы, русские, начинаем ненавидеть Россию, а значит и самих себя, ибо все мы неотделимая часть ее. И будет ли нам прощение за прошлые, страшные грехи, за настоящее безразличие и беспамятство? Господи, помилуй, нас, грешных…
 Между тем, народ прибывал, одеты все были, по возможности, нарядно, лица улыбчивые, многие с детьми. И вообще – чувствовалось приближение Праздника. Трудно сказать – в чем именно чувствовалось, ибо и в обычные дни люди заходят в храмы, ставят свечи, но даже в стуке молотков (крышу под колокола меж тем закончили) слышалось что-то веселое и необходимое всем. Надо всем витал Дух Возрождения.
 В семь вечера началась общая исповедь. На ней присутствовало человек семьдесят. Высокий худой иеромонах читал быстро, перечислял все мыслимые грехи. А собравшиеся крестились и подпевали хором вслед на ним: «Господи помилуй…» После общей исповеди желающие могли уже индивидуально исповедаться. И таких было предостаточно. Между тем началось чтение отрывков из Деяния апостолов. Из храма мы решили больше никуда не отлучаться, расположились рядом с правым клиросом, где на наше счастье стояли три лавки. Сели мы на эти лавки, и, да простит нас Бог, так и продремали до начала службы под напевное чтение – сказалась усталость.
 К одиннадцати храм постепенно стал заполняться народом. Много любопытствующей молодежи, кое-кто в легком подпитии. Впереди нас встала компания: крашеные девочки в коротких юбках, в «коже» и «джинсе», и, крутящий на пальцах ключи от машины их сопровождающий – лысоватый, явно не христианин, больше поглядывающий карими маслеными глазами на девочек, чем на иконы и, видимо, томящийся от скуки. А народ все прибывал и прибывал. Стало тесно. Место на клиросе, как раз рядом с нами занял хор, пришел регент. Монахи сплошь молодые, красивые парни, и регент тоже, но уже с приличествующим положению достоинством, спокойствием и строгостью. В дальнейшем, во время Литургии, в перерывах меж пением монахи тихо переговаривались меж собой, и до нас долетал шепот регента: «Отец (назвалось имя) прекратите разговаривать…» Между тем служба началась. А народ все прибывал и прибывал. Боковые двери, возле которых стояли наши лавки, практически не закрывались. Хор пел чудесно, ему подпевала церковь. Было душно, но чувствовалась не духота, а напряжение перед чем-то значительным, величественным и вечным. Даже «короткие юбчонки» впереди нас перестали вертеть головами, переговариваться, замерли. Напряжение все росло и удивительным образом роднило всех собравшихся: и верующих, и тех, кто о вере имел весьма отдаленное представление. И вдруг раздалось густое и тягучее: Бом-м-м!..
 Ударил большой колокол. Заколебались язычки зажженных свечей на подсвечниках и в руках. Напряжение взметнулось и вынеслось в раскрытые двери храма. Поплыли над собравшимися хоругви, иконы, пошел Великий Крестный Ход. Храм почти опустел. Двери до этого открытые, закрыли. А меж тем Крестный Ход торжественно шествовал по дороге в скит. Песнопения, гул колоколов, дыхание людей, пламя свечей, глубокий матовый блеск рапид, древков хоругвей, окладов икон, сверканье праздничных облачений, блеск глаз, – и все это средь влажной весенней темноты, среди лесов, полей, пространств, имя которым - Россия. Но вот раздалось долгожданное: «Христос Воскресе!» И волной прокатилось: «Воистину Воскресе!» «Христос Воскресе из мертвых…» – царил торжественный Пасхальный тропарь. И верилось, что и Россия воскреснет, что радость от победы над смертью незримо проникнет в наши разрозненные и смятенные души.
 И началось самое прекрасное из всех действ – Пасхальная Литургия. Храм ярко осветился. Царские врата распахнуты, на лицах радость, у многих слезы в глазах. И на очередное восклицание: «Христос Воскресе!», все отвечали «Воистину Воскресе» с таким чувством и проникновенностью, точно сами только что видели Воскресшего Христа. А с какой радостью, я бы сказала, с наслаждением, служили. Мне запомнился дьякон: небольшого роста, с легкой раскосинкой в глазах. Он стремительно обходил ряды верующих,  с истовостью, очень внятно пропевал молитвы, словно талантливый дирижер, управлял всеобщим хором.
 Литургия длилась почти пять часов, но время летело незаметно, подустали отцы-певцы, и нет-нет, да в паузе один-другой присядет, тогда регент сурово глядел на присевшего и тот виновато поднимался. Конечно, было утомительно, но усталость перебивалась всеобщей атмосферой Праздника. Праздника, на который никто никого не гнал по разнарядке, не накачивал водкой для ощущения «веселья», не приманивал ярмарками с шутами, и базарами с дешевым барахлом. Ибо Праздник Праздников жил в душах наших еще до того, как мы родились. Он был вечен, как вечна Истина.
 На Литургии, разумеется, уже не было ни «мини-юбок», ни подвыпивших граждан Козельска и его окрестностей. А жаль… Почему-то верилось, что рано или поздно, девчонки эти придут в храм, и уже не из любопытства, а проснется в их душах нечто, что будет над всеми остальными чувствами и стремлениями. Они, хоть не лицемерят. А вот когда наблюдаешь, что Рождество или Пасха усилиями наших властей превращаются постепенно в тот же Первомай, только с куличами и крашеными яйцами, и вместо транспарантов «Да здравствует Первомай и проч.» лицезреешь над улицами и площадями лозунги «Да здравствует Рождество Христово…» - оторопь берет. Существует ли более гнусное лицемерие? Сказано в Евангелии от Матфея: «так и вы по наружности кажитесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония», и там же: «Дополняйте же меру отцов ваших».
 Светлую Заутреню отстоять не просто, но для истинно верующих это Праздник. Среди собравшихся немало молодых. После Причастия раздавали просфорки – какими вкусными они казались. Ели с молитвами, пили святую воду. Об окончании Светлой Заутрени возвестил колокольный звон. Такого удивительного звона нам не доводилось раньше слышать. Знаменитые Ростовские, Суздальские звоны красивы, нет спору, как красив сам по себе колокольный звон. Но они, если можно так выразиться «обкатаны», слишком «без сучка, без задоринки». Но, Боже мой, что творилось в Оптиной! Словно сама земля отозвалась древним своим голосом. Из-под докрытой накануне крыши импровизированной звонницы полетело оглушающе-гудящее, звенящее, переливчатое буйство. Ах, если б высокую колокольню под эти точно живые тела, колокола! Уж и плыл бы, плыл над пробуждающейся землей русской необычайной силы и мощи звук, а вслед за ним рассыпчатым дребезгом бежали, весело нагоняя друг друга звоны-перезвоны-перезвончики. Монахи раскачивали язык огромного колокола, сменяя один другого. А немолодой иеромонах в развивающихся одеждах минут пятнадцать один, без устали, изо всех сил раскачивал тяжеленный колокольный язык: Бом-бом-бом! Все ждали, когда он устанет, улыбаясь, глядели на него, но какая может быть усталость? Господь над землей проходит! Бом-бом-бом!.. И тут же: дон-дили-дон, дили-дон, дили-дон – рассыпались мелкие колокола. Гул, ударяясь о дышащую разбуженную землю, откатываясь от белых монастырских стен, поднимался ввысь и сливался с налетавшими на эту волну новыми волнами вселенского звука. И такое было ощущение Праздника, что даже слезы текли. Сам Господь шел над всеми нами, над всей землей, призывая всех раскрыть сердца навстречу Любви и Добру.

 Спустя два года на Пасху, случилась в Оптиной страшная трагедия, – трое монахов были зарезаны. Двое на той самой деревянной звоннице, один – на дороге из скита. Рукой убийцы руководил сам Князь Тьмы. Горе, оно всегда горе, особенно в такой Праздник. Но не забыть мне, как на панихиде по новопреставленным, у служившего иеромонаха сквозь слезы видна была улыбка, и как обратился он к нам, плачущим: «Что же вы плачете? Не плачьте. Это счастье, для монаха, умереть на Пасху…об этом только мечтать можно, ведь они теперь с Господом». Вот она, истинная вера. И пока жива она, пока горят неугасимые лампады над могилами праведников, будем живы и мы. Господи, помилуй нас, грешных…

                91 г.