Отзвуки

Что же Я помню о своем детстве? Позвольте, а кто такое это ваше «я»? А какая вам разница? Все пишут, а нашему «я» - нельзя что ли? Какой журнал ни открой, все про каких-то неведомых «я». Недавно попалась - гм-гм, проза, называлась она «Айседора», но лучше было назвать «Я и немножко об Айседоре», причем, кто такое «я» - тоже не очень понятно. Но в журнале печатают, значит все о’кей, все классно, свободные жанры, свободные ассоциации, свободная любовь к своей персоне - свобода полная, полнейшая, и слава богу, не все же личности быть винтиком большого коллектива-механизма... Впрочем, мы отвлеклись. Да, кстати, не интересующиеся нашим «я» уже могут отложить манускрипт куда-нибудь подальше.
Так вот, для мемуариста наше «я» слишком личность ничтожная - не было, не видело, не участвовало, хотя оно со многими нынче известными людьми по воле случая и фантастических обстоятельств пересекалось, но говорить от этом как-то неудобно. А для писателя... но ведь писатель должен о героях, об антигероях, да еще в обстоятельствах, должен вертеть их судьбами и судьбишками, ставить им точки пуль в ихних концах, или, наоборот, запятые перемен к лучшему, лямур-тужур, страсти-мордасти, внебрачные дети, умирающие богатые родственники и проч.
Ну ладно, допустим, что «я» - это наш лирический герой, знаете, раньше была поэзия, и в ней таковой имелся. И что же он помнит о своей юности, зрелости, ста... типун вам, чертов писака, на язык, до старости еще не дошло, но, увы, увы, не стоит времечко. И даже если никому до этого дела нет, то все равно мы - его величество лирический герой напишет о своей поэтической биографии, о трудовой автобиографии, в поте лица проведенной. Да и вообще, господа невежды, по последним теориям, герой всегда опрокинут в космос, в космос - в него, стало быть... вот-вот, в космос корабли летают, тысячи людей на него вкалывают, а значит, и наш лирический герой чего-нибудь да и стоит, затерянный, бедняга, в бескрайних просторах нашей некогда великой Родины.

Если взять из одной философии мысль о том, что с человеком все в жизни случается, но начать надо с того, что случилось самое первое событие - человек родился. Случилось так, что родился он не в мировой столице, не в Африке, не на Востоке, и даже ни в одной из российских столиц. Родился он в обычном российском городе - ни большом, ни маленьком, ни северном, ни южном - впрочем, скорее, к северу поближе. В стране же в это время случился великий застой.
В доме этого человека жил его очаровательный дедушка, весящий, наверно, килограммов побольше ста. Человека в раннем детстве он держал на одном из своих могучих колен, показывал трофейный маникюрный набор и рассказывал, как перед атакой солдатам обязательно наливали водочки, и от такой информации у человека глаза вылезали на лоб. Война - это же святое дело, атака... и вдруг - мерзость, водочка, тьфу...
Героизм, победа, Гитлер капут - и вдруг эта дрянь (откуда он, кстати, знал, что это дрянь?)
Потом вдруг звезды так расставились по небу, что дедушка из очаровашки превратился в монстра, прогнал всех из своей комнаты, привел туда огромный, департаментского вида стол с кожаной поверхностью, и ввел в квартире военное положение, то есть подчинил всех остальных домочадцев, ютящихся всей толпой в комнате поменьше, своему жизненно важному ритму питания и существования.
Расписание, надо сказать, было железным: подъем в пять утра, зарядка, обливание тела и пола вокруг тела, трапеза из питательных продуктов - на кухню во время трапезы входить не полагалось - да и трудно было это сделать. Если он там стоял, то было просто не пройти (только протискиваться бочком) если сидел, то оглушительно чавкал, если мыл посуду кальцинированной содой на столе в трех блюдах (хотя из крана текла настоящая горячая вода), то брызги летели во все стороны. Да и после его ухода с кухни лучше было немножко подождать, чтобы лужи на полу высохли. И долго же он трапезничал, но когда-то все же это заканчивалось, и в освободившийся до обеда кусочек времени домочадцы должны были быстренько посетить кухоньку и другие места общего пользования - во время его обеда это не разрешалось, так как, видимо, портило его здоровый аппетит.
После трапезы наш очаровашка притопывал, пыхтя и отдуваясь, в свою комнату, плюхался на диванчик кверху животиком и начинал ритмично стучать своей изящной ножкой, наверно, чтобы израсходовать побольше калорий.
Ну, а потом уж принимался за работу. Ведь делу время, а потехе... известно что. Работа была очень важной. Сделать из всяких оберточных бумажек блокнотики разной формы, скрепить их скрепочками, расчертить, ну а потом... Самое важное. Заполнить блокнотики разными цитатами, красиво расположить их и оформить, записать разными цветами и разными по величине буквами. Где же брать цитаты? Как где, в газете «Правда» и других, не менее правдиво-коммунистических, в материалах съездов, которые издавались изящными брошюрками в белых обложечках, в речах Леонида Ильича Брежнева - сколько во всем этом содержалось мудрых и красивых высказываний! И о нравственности, и о правильном поведении, о моральном облике коммуниста, о чести, о правде, о доброте, о совести. Сколько же там говорилось о выборе правильного курса для всей страны и каждого человека в отдельности. И все эти рассыпанные крупицы собирал наш неутомимый труженик, ветеран, коммунист, собирал, оформлял, подшивал и - складывал. На стол, в стол, в шкаф, в угол, на пол, за кровать, на стеллаж, сделанный по его заказу, в комод, ну и так далее. В общем, везде все лежало. И всегда ему работалось хорошо под громкие звуки коммунистического «радива». И работалось, да и отдыхалось тоже
Почем мы только все о нем? Где же остальные? Остальные не существовали, ведь коммунистическая партия завалила его работой, все надо было успеть законспектировать, а для этого заполнить свой организм калорийной пищей и вовремя сделать зарядку.
Но мы отвлеклись от нашего человека.
Впрочем, вспомнилось еще об одном, не менее симпатичном.

Великая случайность дала жизнь и ему. В соседнем, правда, городе, часах в трех езды от нашего. Она тоже не уготовила ему ни грамма благополучия. Спившегося папашу засунула в тюрьму, а молодую красавицу-мать зачем-то загнала в могилу. Его же самого пихнула в лучший в мире социалистического толка интернат, где предназначенную детям пищу съедали дети и родственники работников интерната, а пособие его опекунше доброе государство назначило в 11 рублей и 11 копеек.
 Как вы догадались, эти два человека потом встретятся, но это пусть останется за кадром нашего повествования. Все равно они уже не те, а совсем другие, как будто и не они вовсе. Да и что мы все о грустном.
 Поговорим-ка лучше о погоде.

Погода тут, на севере, конечно, не ах. Но бывает еще севернее и еще холоднее. А на юге слишком уж порою жарко. Так что в принципе жить можно везде.
А заодно придумался и заголовок: «В пространстве между мыслями» . Не бог весть как остроумно, конечно, но зато близко к сути. Вообще, можно было бы писать прозу из заголовков ненаписанных рассказов. Во-первых, писать ничего не надо, и так все ясно, а, во-вторых, очень читать удобно. Например, рассказ об уходящем из-под носа твоем поезде. Можно понять и на обывательском уровне: какая жалость, плакали наши денежки, а можно и как метафору жизни: уходит твой поезд, уходит... Как хочешь, так и понимай, на сколько у тебя фантазии хватит. Ну и так далее.
А вообще-то бывает и наоборот. Опаздываешь на этот самый поезд так, что никакой надежды уже нет на него попасть, просто так уж едешь, а вдруг его задерживают, или еще что-то такое приключается, и ты в него попадаешь. Тоже многоговорящая метафора для тех, кто хочет, чтобы она что-то сказала. Вот и весь рассказ.
А о чем рассказы классиков? Возьмем «Злоумышленника» Чехова. Выкрутил мужик гайку с рельсов, а зачем - и сам не знает. А «Крыжовник»? Съел крыжовник и умер. Понятно, что Чехов еще несколько великих пьес написал. Но ведь не сразу.
Станиславский вообще за первую книги в шестьдесят лет взялся, да и то издатели заставили. Но он уже был, конечно, Станиславским.
Булгаков приехал в тридцать лет в Москву с твердым намерением кем-то стать и без единой написанной строчки. А некоторые вообще никуда не приезжали и ниоткуда не уезжали. А к чему мы все это? К оправданию своих ума суровых наблюдений и сердца горестных замет? Ей-богу, и сами не знаем.

А вот, например, рассказ про маленького мальчика, которого в три года ночью оставляли дома одного, так как его мама работала в ночные смены, чтобы больше денег зарабатывать. Так вот этот мальчик, вместо того, чтобы спокойно спать, простаивал все ночи у замочной скважины и смотрел на лестницу. В выходные мама брала его в кино, но фильмы были такие взрослые и скучные, наверно, даже двухсерийные, что он, просидев пять минут, все остальное время бродил по темному залу. А было это в такое время, когда в болотном краю, на месте множества деревень, стали строить большой промышленный город, и вся деревня бросилась туда за паспортами и новой жизнью. Жизнь она получила, конечно, новую и для себя неожиданную. Например, молодые и красивые женщины пошли на заводы работать по ночам.

А вот еще какой у нас сюжетец завалялся. В далеких литовских краях жил другой мальчик. Он повредил себе ногу, причем, серьезно. Но очень хотел танцевать. И хотя не мог физически, то так хотел, что все-таки ходил на репетиции с больной ногой. Несколько месяцев не спал по ночам от боли, потом, к удивлению врачей, нога стала проходить и наконец совсем прошла. А мальчик уехал в другой литовский город, где начал изучать живопись, развешивая по стенам картины разных эпох и стилей, погружением, короче говоря, и жил, как он выразился, в удивительном мире красок. Потом, уехав в столицу нашей родины (тогда и Литвы в том числе), создал некогда очень популярный театр, где актеры ничего не говорили на сцене, а только двигались, и публику доводили до экстаза накалом страстей, когда исчезает сама потребность в слове (цитата из другого режиссера - Таирова). Микеланджело разрывал оковы времени, ходил по векам его великолепно сложенный и подсвеченный Давид, колыхалось огромное покрывало, превращаясь то в пустыню, то в снежные заносы, скакал Красный Конь. Красота была, конечно, неописуемая. И все это называлось красивым словом - преодоление (целое направление, а не один спектакль).
Потом, увы, пришла новая эпоха, где преодоление уже стало не нужным, а началось потребление. Всего без разбору, в красивых упаковках, с этикетками, началось так называемое структурирование пространства публичности и борьба за выживание, раскрутки и задвижки, даже разборки, но мы об этом не будем - все это уже из другой оперы, в которой нам не дали никакой партии. Или мы сами, подрастерявшись, не урвали.
И еще придумалось название жанра: записки графомана и дилетанта.

Переведенные в поезде на украинское время часы в Крыму почему-то пришлось переводить обратно. Такое, или примерно такое, было начало рассказа об уже других временах. Рассказ хотелось написать о разрухе и разгуле маразма в Крыму, который вдруг в одночасье сделался каким-то обшарпанным и нищим. Кульминацией же предполагалось сделать описание страшного шторма - разбушевавшейся стихии, которая поглотила нескольких любителей острых ощущений. Острые ощущения достались родственникам, отправившимся домой гробами. Должна была быть описана комната матери и ребенка на Симферопольском вокзале, где ночевали и мужчины с толстыми кошельками, а женщины с детьми сначала оценивались острым глазом дежурной на наличие тогда еще дорогой русской валюты.
Там собрались удивительные для настоящего писателя типажи, только не ленись выстукивать буковки. Но мы ленимся, поэтому очень вкратце о них скажем.
Во-первых, это сама дежурная, всячески вымогающая деньги, для чего рассказывала долгие душещипательные истории про то, как не может поехать к родственникам в Россию, так как им не разрешают менять свои money на наши, про изношенные сапоги...(жаль, что она не видела наших).
Молодая ленинградская девица, уложив своего ребенка, выпорхнула и стала радостно рассказывать, как благодаря своей непробиваемой наглости отдохнула почти что бесплатно, про мужа-омоновца и про пожилого любовника-директора магазина.
Пришла робкая женщина, которую прогнали с места на вокзале бомжи. («Я бы их пинками, пинками», - сказала девица, а женщина несмело возразила: «А вдруг у них правда все места куплены?»)
В общем, можно было и пьесу сочинить, место действия очень экзотическое, и обнажать, обнажать душу современной женщины, но как-то ни завязки, ни развязки, просто занятно, а придумывать лень, хотя было бы желание, то мы бы наворотили душераздирающих историй про кровавые разборки, про скрывающихся в этой «комнате» от мафии благородного рыцаря с прекрасной незнакомкой, про просыпающихся от выстрелов детей, про взятых заложников и смелых омоновцев, проведших блистательную операцию. Ну как, не надоело?
Да и для кино можно было там материал почерпнуть. Снять эти красивые залы и комнатки, а в окна доносится громкий марш «Прощание славянки», которым встречали прибывающие поезда - весьма занятно, такое ощущение создается театральное, новые смыслы за счет наложения музычки получаются.
 Впрочем, в Крыму еще была масса всего интересного. Например, обворовали кучу людей, чуть ли не каждого третьего. А еще тем были «новые русские», которых почему-то занесло сюда, а не на экзотические острова. Восседали они на пляже на огромных надувных креслах, поигрывали толстыми золотыми цепями (это даже не смешно уже) и снимали свое пребывание на пляже на дорогую видеокамеру.
Хотелось еще написать о Ласточкином гнезде, которое отлакировали донельзя. Теплоходики подходили один за другим, отводилось на осмотр десять минут, а за это время изо всех полароидов вылетали одинаковые карточки.
Но самым эффектным должен был быть конец. После долгого стояния на какой-то захолустной станции пассажиры поезда вдруг узнали, что это таможня. Узнали, причем, случайно. Пришли какие-то люди в форме и, беседуя с проводницей, сказали весьма иронично: «хм, иностранцы» и засмеялись. Тогда пассажиры дружно ответили: «хм, заграница» и тоже засмеялись. Теперь, говорят, таможенники стали умнее и за пересечение своей «границы» берут денежки.
И вот таких неотступно преследующих мыслей и сюжетов накапливается столько, что просто не выдерживает голова. А писать из этих ничтожных, не имеющих, как говорил Блок, мирового значения, мыслишек прозу - сидеть, выписывать характеры, диалоги, кульминации, развязки, первые и последние многозначительные фразы - все это такой Сизифов труд. Вздыхать об уходящем времени и ностальгировать о своем уникальном и несчастном детстве - может быть, такому же мазохисту и будет интересно прочитать, но сколько же труда на это надо затратить! А твоей исповеди все равно предпочтут накатанный до блеска тупой боевик или еще более тупой ужастик с дебильными монстрами, отлетающими головами и горой трупов. Новые компьютерные игры вообще позволяют стрелять не в механических уродов, а в живых людей, бегающих по экрану. Какой восторг их всех уложить! Наверно, это какая-то тайная программа для воспитания новых людей, которые будут хладнокровно бороться с перенаселенностью планеты.

Из далекой Канады пришло милое письмо старой подруги. Первая половина - подробный рассказ о катании на горных лыжах, вторая, не менее подробная - о поедании устриц. И таким странноватым корявым русским языком написано. Ну, во-первых, в письме ничего не напишешь, а во-вторых, хорошо, что человек помнит друзей. Правда, раньше она мечтала стать писателем и даже конкурс в Литинститут прошла, но теперь зато - жизнь более реальная: работа в арабском ресторане, болгарский муж, курсы французского, курсы алгебры на английском и, наконец, достижение мечты - поступление в университет на международную экономику. Такой вот извилистый путь. Зато есть куча материала для того, чтобы стать большим эмигрантским писателем. А у нас что - все одно и то же, хотя порой и здесь уже чувствуешь себя эмигрантом, так все изменилось.
 
Автобус остановился на светофоре. Рядом затормозила малиновая «девятка». Было в ее владельце что-то привлекательное: короткая, почти налысо, стрижка, могучая комплекция и прочие атрибуты из спектакля про «новых русских», так что весь автобус от нечего делать уставился на него. Водитель, разбирая содержимое своего «бардачка», достал жвачку, потом... пистолет и как ни в чем ни бывало стал его осматривать. Зрители из автобуса слегка оторопели, несмотря на ежедневные новости о куче убийств и бесконечные фильмы о том же.
- Ишь ты, с пистолетом, - хмыкнул мужчина, едущий с рассадой на простую советскую дачу.
И вроде ничего особенного. Но было в этом какое-то несоответствие и какая-то странная обыденность, что полились потоки раздумий о времени, которыми мы не будем утомлять читателя.

Аспирантка приехала к профессору подписать бумаги. Когда он закончил, она робко спросила: «Над чем вы сейчас работаете?»
- Ни над чем, - вдруг ответил профессор, автор многих книг. И так это было неожиданно, что она даже растерялась.
Он же, увидев удивление, начал объяснять:
- Я всю жизнь занимался эстонской литературой. А теперь... Туда уже не поедешь, переводов нового нет, все, что написано, - и он показал рукой высоту бумажной стопки, - никому не нужно. То, что мы всю жизнь делали, - коту под хвост.
Вот это да, такого она никак не ожидала, никогда не думаешь, что люди, которые тебя учат, в чем-то могут сомневаться.
- Все наше поколение сейчас замолчало. Уж на что N Была бойкая, и то только доклады для научных конференций пишет. Если раньше мы воспитывались на одних цитатах, то сейчас новое поколение свободно цитирует Набокова и Бродского. Нам не дается эта сплошная ирония, мы не владеем новой терминологией. И вообще, кто сейчас будет читать и издавать бывшую советскую литературу? А ведь мы ее изучали, анализировали. Где сейчас все те писатели? Все оказалось сиюминутным. Из нашего поколения только двое (он назвал фамилии известных философов) занимались вечным. Они и остались.
Еще не оправившись от шока, она спросила:
- А мемуары вы пишете?
- Кому это нужно? Увы, никому.
Она стала убеждать профессора в том, что все это очень нужно: и исследования по эстонской литературе (хотя бы для самих эстонцев), и мемуары. Но он приподнялся в кресле, заканчивая разговор.
-На вас, молодых, вся надежда, - сказал профессор, - а я уж найду для себя, пенсионера, занятие. А диссертацию вы все же пишите, может быть, скоро снова появится престиж научного знания.
 С одной стороны, было очень стыдно, что бросилась человеку что-то навязывать, но, с другой стороны, как-то хотелось выразить ему благодарность за то, чему учил он и его коллеги. Сколько прошло лет, а она отчетливо помнит его лекции о времени и месте в романах одного советского писателя (может быть, и этот писатель уже ушел). И все равно та литература, которой учили тогда, была далеко не худшей, а методология - совсем не идеологической, что в те годы считалось чуть ли не крамолой. Писателей для изучения выбирали антикоммунистических и полузапрещенных. Профессор же всегда поддерживал новое и живое. Он по сути дела создал островок свободомыслия на идеологическом факультете коммунистического университета.
Но оставим пока эту тему, хотя надо будет к ней вернуться.
 
Каждый день все меняется. То, что хотелось написать вчера, сегодня кажется абсурдом или глупостью, потому что прикоснешься к чему-то другому, пронзит тебя какая-то новая боль и все старое уже сбито и уже не кажется столь важным и нужным. Сознание расширяется просто безудержно, не удерживается ни в каких записях, ни в каких формах.
И все время мучает мысль: надо ли записывать эти случайные разрозненные факты, какие-то обрывки. Но убеждаешься - надо. Все уходит. Все уникально.
 
Пропал черный кот Филя с белым шарфиком. Очень независимый, очень кусачий и очень хитрый. Соседи показали место, где лежал загрызенный собакой черный кот. Кратковременные дожди не смыли лужу его черной крови. Собаку воспитал замечательный мальчик, будущий дрессировщик, науськивая ее на всех кошек (кош, кош, фас, фас). Уже пролился, наверно, целый ручей слез владельцев кошек. Казалось бы, ну, тварь какая-то. А такое чувство, что душа его долго летала по квартире и тосковала. Остались только ободранные обои и пустые миски и какое-то странное чувство несправедливости.
Когда умер ужасный старик, он частенько наведывался в кошмарах. Лицо у него было, как всегда, самодовольное и даже больше, чем обычно, я вернулся и никуда не уйду, и буду давить вас всех своим беспросветным существованием. - Ты же умер... - Хе-хе-хе. В его комнате точно кто-то существовал сорок или больше дней. Здесь долго было не по себе.
- Вот у тебя и сюжет для рассказа.
- А у меня и был написан рассказ, унылый такой, про старика, который никому не был нужен.
- Как же не был нужен? А самому себе? А партии? Она же ему все дала: и жилье, и работу, и за границу посылала (в Монголию то бишь, для подъема тамошнего сельского хозяйства).
А ведь он действительно был бы очень смешон, если бы не этот кошмар бессмысленности вокруг него. Двести килограммов макулатуры сдали после его смерти. И что в этих бумагах? Мемуары участника войны? Рассказ о послереволюционной Белоруссии, где он жил уже в сознательном возрасте? Может быть, рассказ об экзотической стране Монголии (Монгол Шуудан)?. Увы. Увы... Одни цитаты, ладно скроенные, но плохо сшитые советские морализаторские сентенции. Наверно, зря не поизучали историю распадающегося сознания по этим записям, диалектику маразма, но - душно, душно, господа, откройте окна, вытрите пыль, воздуха, воздуха...
Его огромная туша рухнула прямо в туалете (как символично), в отхожем месте. Дверь не открывалась, придавленная туловищем этого несчастного животного. К счастью, в туалете было окно, и, высадив раму, туда залезли. Он прожил еще неделю не вставая с кровати. С ним поселился его сын, переживший отца всего на год. В вечер смерти было удивительно тихо и просветленно. Измученные им люди, волею судьбы запертые с ним в одном жизненном пространстве, получили наконец освобождение. Да и он освободился.
- Наконец-то отмучился, - сказал кто-то из родственников. Зачем его вспоминать? Да ведь до сих пор болит эта язва, а разбередишь, так и вовсе не знаешь, куда деваться. Впрочем, мы все о грустном да о грустном...

- Он непризнанный гений.
- Почему не признанный? Ты признаешь, я признаю, она признает. Вот уже и признанный.
Ты, я, она - дилетанты. Мы, они...И никакой критической массы в десять (наукой доказано, что должно быть десять) специалистов. Не больше и не меньше. Наука все доказать может. Еще бы придумать, в какой области специалистов искать для признания.

-Что может человек высказать через свою жизнь? Да ничего. Подумаешь, индивидуальность. Кому она сейчас нужна? Люди создали себе искусственный мир - метафору животного мира. Скоро с Земли начнут разлетаться, в космос, в другие миры. Возьмут с собой плоды своей технократической цивилизации. А культура... Впрочем, дальше его мысль стала такой изощренно запутанной, что было непонятно, почему люди от культуры откажутся, хотя тысячелетия не отказывались.

Любое жилье, если в нем живешь долго, имеет свойство захламляться. Хлама накапливается столько, что перед ним начинаешь испытывать ужас. Так же и сознание. Захламляется настолько, что не хватает мужества взяться за него и навести порядок. Что-нибудь зацепишь случайно, и вдруг вытащится такая куча из хорошо забытого старого, а хотел ты ее вытаскивать или нет, тебя и не спросит.
Пыль, пыль, столько пыли, что уже начинается удушье.

Потом появилась мысль: записывать только план повествования. Одним (двумя-тремя) словами. Например, «в сфере вечного настоящего» (это не мы так красиво сказали, мы еще до таких высказываний не дозрели). Поезд. Стереоэффект. Возвращение в никуда. Потом выяснилось, что такие книги уже есть. Философ Гурджиев записывал свой план. За ним, правда, стояли путешествия по странам, религиям и философиям, тысячи учеников и приобщенность к древнему знанию. У нас же - план непонятно кого и непонятно о чем, но мы уже договорились: все имеет право на существование. Пускай будет.

Во многих его картинках присутствовала Луна. Огромная, мертвая, бросающая неживой свет на ночное пространство. Шагали огромные бестелесные призраки, покрывая собой подлунный мир. Луна, как говорят некоторые философы, - это огромный вампир, который питается энергией людей, не нашедших Путь. Откуда к нему пришла эта информация? Из его любимого космоса?
Огромным и невоплощенным остался его замысел про Христа. В небе, вырастая с самой земли, стоит огромная лавка. Внизу под ней копошатся люди, мелкие, как букашки. На скамейке сидит жалкий затравленный Иисус, на самом ее краешке, сгорбленный, сжавшийся. А рядом - самодовольный мужик с большой деревянной ложкой, будто собираясь совершить сакральное деревенское действо - ложкой по лбу. Был еще растерянный Иисус на огромном, под облака, стуле, а внизу деревни, города и люди.
- Люди и сами запутались, и Христа запутали, - пояснял он. - Вознесли его и ничего понять в этом вознесении не могут, да и он тоже...
Потом мы попытались представить себе англичанина, хлопающего деревянной ложкой по лбу своего внука. Получилось, на наш взгляд, занятно, а что мы, впрочем, знаем об англичанах, как, впрочем, и о немцах, французах...
- В такой ложке даже самые горячие щи не обжигали, - говорил он в восторге.
Еще был замысел с тремя героинями. Неуклюжая девочка, приведенная зачем-то в балетную студию, но так за всю жизнь и не научившаяся танцевать - метафора жизни без крыльев. Другая девочка, которую уже взяли в школу балета при Большом театре, но она вдруг уперлась и ни за что не хотела подпрыгнуть, а потому не ставшая балериной, а выбравшая для себя «большую» политику - тоже метафора, правда, пока неизвестно чего. И наконец, настоящая балерина или танцовщица из пластического театра - гимн чистой красоте, чистая форма абсолюта, иная субстанция. Например, Муза или Психея (как она называлась в одном из спектаклей и объяснялась в программке как совокупность всех психических переживаний индивида). Или черная женщина, змея, вода - все, что угодно, но обязательно что-то разрушительное. Но такой она была на сцене, это вдохнул в нее режиссер, а какая она была на самом деле... может, очень далекой от своих сценических воплощений. И тут уже появлялась Айседора, на которую вдруг пошла страшная мода, и тысячи пластических театров, выражающих уже и не ритмы человеческого духа, а моменты зарождения этих ритмов и их мельчайшие нюансы, а жизнь настолько упрощалась и усложнялась одновременно, но в любом случае, вся она была очень далеко - за пятьсот километров, за пять, за десять лет, а то и больше, а здесь не было никакой жизни, только воспоминания о чем-то невозможном, которое было в прошлом.

-А почему Пушкин свою рану клеем БФ-6 не заклеил? - из детского вопросника. Как бы все было просто...

-Образованность - это здорово. Но, увы, после смерти ничего не остается. Остается только то, что проникло в сердце, - сказал один человек, считающий себя экстрасенсом. Как бы еще было здорово растянуть свое сердце так, чтоб в него побольше влезло.

Поездка в Польшу в 88 году была как бы взглядом в будущее нашей огромной, тогда еще не развалившейся родины. Бесконечные магазинчики, решетки на окнах и дверях, товары, товары, множество товаров и денег: тысячи, миллионы... Чашка кофе за несколько тысяч (после 30-50 копеек), пустые рестораны и много жизни на улицах-музеях Варшавы и Кракова. Впрочем, об этом мы расскажем чуть позже.

Процесс забывания как-то незаметен. Кажется, что событие или чья-то мысль так в тебя врезались, что на всю жизнь запомнишь, ан нет - возвращаешься через время и обнаруживаешь, что кое-что помнишь, но все уже как-то не так.

Пишешь, пишешь, а в то же время сразу представляешь, как критик будет писать рецензию на твое «произведение». Правда, критики теперь уже совсем непредсказуемы.

Так вот, о Польше 88 года. Сейчас она уже давно выпала из поля зрения, время массовых поездок туда уже прошло. А тогда еще не началось. Тогда просто начинался массовый туризм с утюгами, кипятильниками, телевизорами, золотыми кольцами. А обратно - со шмотками. Не несмотря на новую дикокапиталистическую жизнь, Польша все равно была очаровательной, хотя сами поляки и пребывали в шоке от шоковой терапии.
Около какого-то очень красивого здания к нашей героине и ее польской подруге подошел человек в монашеской рясе и спросил про Россию. Потом попросил подождать, ушел в это здание и вернулся, держа в руках молитвенник на русском языке. Тогда это был очень ценный подарок, в России еще воинствовал атеизм.
А какой волшебной казалась Варшава! Никак из нее не хотелось уезжать в маленький город Мышкув.
-Давай переночуем в каком-нибудь студенческом общежитии, - предложила героиня. Тогда еще советские люди не знали, что такое всего бояться. Страх отразился на милом лице Иоланты. Но она уступила, и они пошли искать общежитие в узких улицах недалеко от университета. Когда спросили нескольких человек про общежитие, они как-то странно посмотрели. «Наверно, они решили, что мы...» - не договорила Иоланта (имея в виду, что проститутки). Но все равно нашли, поднялись по лестнице старого темного дома и стали спрашивать вахтершу о ночлеге. Она очень удивилась, но, подумав, посоветовала обратиться к живущей здесь женщине (общежитие-то оказалось мужским). Нашли нужную комнату. Дверь открыла очаровательная полька, в ночлеге не отказала, но попросила прийти вечером, так как им с мужем нужно было уйти.
На улице Иоланта оказалась совершенно зеленого цвета. Ее мучил нечеловеческий страх. Программы новостей тогда пестрели сообщениями о самых простых и изощренных убийствах, грабежах вареных курток и т.д.
-Убьют, - говорила она с польским темпераментом, - и никто ничего не узнает. - И милая девушка казалась ей подозрительной...- А про тебя они подумают, что ты богатая, потому что иностранка (это советскому человеку такое говорилось!). Пришлось послушаться мудрую аборигенку и отправиться на вокзал, откуда уже уходил последний поезд и не было времени купить на него билет. Тогда они побежали к машинисту и попросили взять их, он согласился, и поезд сразу же тронулся. Они оказались вдвоем в абсолютно пустом холодном вагоне рядом с кабиной машиниста. Начало темнеть.
-Почему мы не остались... - подумала вслух наша героиня.
-Там могли сделать с нами все, что угодно, - сказала счастливая, едущая домой Иоланта.
А «поспешный», то бишь скорый поезд несся с такой скоростью в темноте, и вокруг не было ни души, и в вагоне - ни одного окна, и сидели они на каких-то ящиках, что вдруг героиню осенило:
-А как ты думаешь, здесь с нами не могут сделать все, что угодно? Никто ведь не знает, что мы здесь едем.
Наверно, она переборщила. Такого ужаса на человеческих лицах долго потом еще не встречала.
Самым грустным в этой поездке было возвращение на родину, невероятно растянутую в пространстве и невероятно отставшую во времени.

Становиться писателем трудно. Быть им - легче. Когда ты написал свой главный труд, вытащил из себя огромный скопившийся клубок, потом просто пишешь о том, что будет потом.

В углу комнаты стояла ширма из пестрой ткани. Она прикрывала собой свалку разных вещей, какие русские люди очень любят устраивать по углам своих квартир. Старые русские люди, пережившие множество трудных (одна трудней другой) эпох голода, дефицита и т.д., развили в себе страсть к накопительству и собирательству. Так вот, ширма была такая кривая и страшная, что Девочка (персонаж прошлой книги без жанра) очень ее стеснялась.
Когда дверь в комнату была открыта, она прикрывала собой это чудище, когда закрыта, то оно вылезало наружу. Много лет Девочка копила в себе ненависть к этой штуковине. И вот, дождавшись удобного момента, начала свою первую в жизни революцию - выгребла весь хлам и, распихав по шкафам нужное, все ненужное вывалила посреди прихожей. Вошедшая старушка обрушила на нее все, что было в ее небогатом арсенале: слезы, угрозы и морали, произносимые тоном киношных вампиров, о которых она, кстати, и не подозревала. Конечно, бедную нашу героиню довели тогда до обычной истерики с паданьем на пол и битьем головой обо что-нибудь твердое, но ширму больше не поставили, предпочитая тихонько завалить уголок просто так. Так что революция это всегда палка о двух концах.
Может быть, позже мы расскажем об известных нам случаях накопительства, когда люди из-за количества лежащих в квартире вещей просто с трудом в нее заходят, но тащат, тащат, не гнушаясь даже хламом с помойки. Но и в этом не только их жадность виновата.

Мысли сейчас группируются по файлам. Главное - вовремя открыть новый файл, чтобы не запутаться.

Ты рисовал чашку с натуры, и мы говорили о нелепых людях, запутавшихся в своей жизни. И ты сказал:
-Жизнь должна быть как хороший рисунок - все просто, четко и ясно. Все линии точные и красивые. Если же где-то лишку тона, то подправить его резиночкой...
Ну и что от твоих рассуждений?

В теперешнем сознании уже почти нет литературных штампов. Есть телевизионные, рекламные, киношные, газетные, пропагандистские, но литературных - нет! Хорошо это или плохо - бог знает.

«И все это время существо, в котором рождается новое сознание, должно переходить из одной бездны отчаяния в другую, от одного отрицания к другому.. Оно должно в с е отвергнуть вокруг себя. И только тогда оно получит возможность перехода к новой жизни», - не удержались мы от цитаты, но так хорошо сказано, как будто про нашего лирического героя.

У человека в глазу появилась зеленая пленка. Так начинался один рассказ. Пленка опускалась все ниже, и зеленого цвета в мире становилось все больше. Отчасти это было интересно. Потом, когда отслоившуюся сетчатку пришили, тот глаз стал видеть мир как картонную декорацию с размытыми красками, которую в любой момент можно отодвинуть. Конечно, это было наказание, но и одновременно и подарок Божий на память об относительности всего сущего.

В южном городе у моря жили клоуны. С ними свела судьба, закономерно ли, случайно ли, неважно. Они не были никому известны, но страшно мечтали стать известными всей стране или всему миру. Много работали (на разминке один из них, рисуясь перед героиней, выжал свою рубаху, а другой, отрабатывая падение, шлепнулся раз двадцать подряд). Все время что-то придумывали, импровизация шла у них без остановки, даже в быту и на каникулах. Героиня даже провела с ними день на местном TV, где проходила первая в их жизни съемка (сколько же их было потом!) Их усилия, конечно же, увенчались успехом, телевидение радостно показывало их многочисленные сериалы на всю страну, безумно талантливые и уже профессионально безупречные, с трюками, компьютерной графикой и другими наворотами. Многое, конечно, ими приобрелось, кое-что сохранилось, но многое, а это неизбежно, утратилось. Одним словом, пришла слава. В редком киоске по всей стране нельзя было увидеть их кассеты с записью шоу и фильмов.
В общем, о знакомстве с ними стало упоминать неудобно, и никто уже не помнит, как лет этак... назад молодой журналистке во всех газетах и журналах заворачивали материал про никому не известных, не столичных, хотя и симпатичных клоунов.
Да и о многих других знакомствах упоминать уже давно неудобно, ведь тебя нигде не показывают, никто не обсуждает и т.д. Но есть ли слава, нет ли ее... какая разница, ведь все уходит, уходит, - но, впрочем, об этом уже многие писали. А сколько бывших знакомых и друзей рассеялись в необъятной безызвестности, и никогда уже не получишь от них ни одной весточки, не увидишь ни по одному телевизору, разве только по тому, который всегда с тобой.

-А когда у меня в животике детишки будут?
-А почему у тебя должны быть детишки в животике, ты же мальчик...
-Но я же буду папой!

-Не только в материальном мире счастья нет, но и в духовном тоже, - сказала подруга, ставшая внезапно кришнаиткой. Их, как известно, материальный мир вовсе не интересует - им все дает Кришна (или те, кто стоят за этим движением), да и то не все, а ровно столько, чтобы хватило для поддержания иллюзии.
 
В этом городе в начале века была ссылка. Гуманнейшее царское правительство ссылало сюда своих врагов, выплачивало им изряднейшую сумму, которой на житье-бытье хватало вполне безбедное, но, увы, не хватало на нелегальную литературу и подрывную работу, из-за чего ссыльные очень обижались. Жили в прекрасных больших деревянных домах. Писатели, философы, просто революционеры... Город называли «северными Афинами», такой здесь тогда был подъем духовной жизни. Знаменитый Бердяев здесь побил палкой жандарма, невежливо обошедшегося с его дамой, не менее знаменитый Луначарский клеймил Бердяева за идеализм. Мейерхольд приезжал сюда на один день, чтобы предложить работу в новом философском журнале некоторым ссыльным. Теперь прекрасные деревянные дома, где жили ссыльные, горят один за другим, но ощущение ссылки до сих пор не проходит, несмотря на огромные микрорайоны вокруг старого центра. Были и побеги. Маршрут революционеров историки описывают так: столица - северные Афины - заграница. И сейчас бегут, но не все успешно. Большинство все же возвращается.

-Как вы восприняли то, что ваши дети выросли?
-Моих детей забрал кто-то злой, а вместо них прилетели какие-то инопланетяне.

Сейчас даже в художественных или псевдохудожественных произведениях принято указывать год, в котором все происходило. Ведь все страшно меняется, большинство реалий становятся анахронизмами, появляются новые. Так вот, последуем моде. В году (впрочем, в каком же? Тогда еще был путч или попытка переворота, или еще что-то страшное...) вроде бы в 94-м, когда страшным символом стал обгоревший Белый дом. Судьба поселила героиню в доме сером, сталинском - прямо рядышком с тем, Белым. Где только судьба не селила нашу героиню, может быть, как-нибудь мы о том расскажем.
Да, да, год 1994, начало, зима. В конце предыдущего Белый домик малость подрасстреляли из танков, в живых людей стреляли, не в фашистов и американцев, а в своих, да еще, говорят, какими-то особо изощренными снарядами. Так никто и не узнал, сколько этих своих там полегло.
И по телевизору Белый дом выглядел ужасно, а рядом... Правда, его в фантастическом темпе ремонтировали. Все ночи напролет слышались стук и шум техники. Разбомбленные в сером доме магазины не работали, а двор-колодец усиливал ночные звуки во время бессонницы. В ремонтируемой тоже квартире как будто бродил какой-то призрак по ночам (здесь жила одно время женщина с тяжелой формой шизофрении). И - стук, стук, стук, - зачем же они это делали? - устроили такой вот исторический (или истерический?) момент, и вот уже домик стоит снова беленький, чистенький, и свет в окошечках горит, во сколько же миллиардиков такой срочный ремонтик обошелся...
В подъезде же серого дома - двери с выбитыми кодовыми замками, темнота... Жильцы не выходят, а выскальзывают оттуда, побыстрее, только чтобы никого не встретить и вздрагивают, если все же с кем-то сталкиваются.
Жаль, что нет у нас набоковского пера описать поэзию возвращений сюда поздними темными зимними вечерами, этот переход из яркого света прожекторов в парке напротив дома Белого в кромешную тьму около дома серого... Однажды в ней, темноте, примостился на узенькой тропинке эксгибиционист с фанатическим взором, казалось, что он тебя сейчас убьет, и вообще, это ощущение - быть убитым - здесь появлялось довольно часто, наверно, здесь накопился страх за те несколько дней, что люди пролежали на полу в своих квартирах, боясь поднять голову - над головами летали пули... Уф, как мы длинно высказались. Так вот, в прошлые времена на занятиях по литературной критике сказали бы, что так история вплеталась в судьбу человека (сказали бы, конечно, не так коряво).

Был еще в голове смутный сюжет под названием «девочка и слово». Философы уже изрядно потрудились над осмыслением слова - лучше с большой буквы и не по-русски, а вот так - Логос... Вначале было... и так далее. С самого детства растущему сознанию человека нужны все новые и новые слова. Это всегда понимала русская аристократия, подсовывая с ранних лет детишкам француженку с немкой, нынче это тоже стало модно, правда, скоро японкам будут отдавать предпочтение.
Нашей многострадальной Девочке повезло меньше - с ней почему-то и на родном языке не бог весь как разговаривали. Корявая речь с бесконечными запинками, или полное молчание плюс шедевры новояза, отравившие мозги не одному поколению, хрястнули по ее детской головке со всей силы. К началу сознательной жизни слов настолько не было, что и действительность, которая через них выражается, тоже как бы отсутствовала. Ничего нет. Ни-че-го. О чем это они все говорят? -Понимать-то вы понимаете, а сказать ничего не можете, - сочувствовали экзаменаторы. Конечно, слов она потом поднабралась, но вот это ощущение огромной черной немоты осталось навсегда. Однажды вечером, сходя с ума от звенящей тишины и механистичности раз и навсегда заведенного порядка, созданного для удобства ее любимого дедушки, она стремительно выскочила во двор, села на качели и в каком-то последнем отчаянии подняла голову кверху. Там было... впрочем, как-то это банально, но тем не менее, оно было, звездное небо, огромная чернота и огромная немота. И вдруг из черноты и немоты пошли какие-то слова - это были обрывки стихов, сменившие отчаяние надеждой и утешившие душу... Впрочем, тут описанию конец. Кто читал - тот... и так далее.

Описания - это, конечно, хорошо. Особенно, если ими занимается мастер. Описания природы, например, передают состояния человеческой души. Но, помилуйте, какая природа в больших городах и дачных муравейниках? Да и состояние души - почти никогда не возвышенное, а почти всегда - затравленное. Поэтому читают сюжет. Особенно, если он густо замешан на убийствах. И сочиняют непременно с убийствами, если хотят, чтобы прочитали.

  Поездка в очень далекий дальневосточный город была прыжком в неизвестность. Очень теплый и влажный климат, полное отсутствие каких-либо связей. Прогулки с книгой Достоевского по бульварам, потом редакция со все нарастающей суетой, бар с коктейлями на крыше самого высокого дома - гостиницы на берегу Амура, и полная отдаленность, отделенность от мира. Постепенно - люди, люди, люди... И вот, незадолго до отъезда - театральная афиша. Пластический театр оттуда, откуда героиня сбежала. Город сошел с ума. Больше не было ни города, ни людей, ни слов, остался только несущийся поток красоты: шагающий через века Микеланджело, судящий современников «страшным судом» вечности, колыхание голубого покрывала во всю сцену, оживающие картины импрессионистов и громко звучащее «я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце...» Поразив, вспыхнув, все куда-то исчезло, дальневосточный город остался под крылом самолета, люди исчезли навсегда, а театр этот через несколько лет стал фрагментом судьбы, в котором, как и в любом другом фрагменте, было гораздо больше грусти и обиды, но было и много неведомого доселе счастья - упоения красотой. Сейчас это уже фрагмент чьих-то других судеб, но ведь так и должно быть, ибо все течет, перетекает, переливается, капает, затопляет, выливается, растекается, вытирается и выжимается, испаряется и конденсируется. Уходит, но приходит, приходит, но уходит.

Кажется, пора бы поставить точку - и так уж слишком длинно. Но мы подумаем, может быть, вспомнится еще что-нибудь этакое... А может быть, мы начнем писать новое произведение с новой поэтической интонацией. А может быть, мы уедем в другую страну, где появившаяся тоска по родине начнет подгонять наш творческий процесс. Все может быть, а может и не быть. А потому - ура. Всему сущему и не сущему - ура! Всему бывшему и будущему - ура! Как это мы в юности драли глотку на демонстрациях...Модернизму и реализму - ура! Биологии и химии - ура! Ты записался добровольцем? Партия - ум, честь и совесть рабочего класса. А что там дедушка Ленин перед смертью-то написал? Странички из дневника, как нам реорганизовать рабкрин, а, вот - лучше меньше, да лучше! А Маркс и Энгельс что по поводу светлого будущего писали? А об искусстве? Как же, писали, писали. А мы проходили. И политическую экономию социализма проходили, и историю КПСС. И материалы съездов изучали, вот только с иностранными языками подкачали. И все равно - ура, ура, ура!
Правда, про любовь мы почему-то ничего не написали, но, может быть, уж в другой раз соберемся, ведь как на свете без... и так далее.

-Твое произведение без сюжета?
-Да.
-Но герой или героиня там есть?
-Нет.
-???

А все-таки герой есть. Это выпавший из жизни старый коммунист, передовик, ветеран, пишущий с утра до вечера («что твой дедушка пишет?») цитаты.
Огромный и могучий, безумно любящий себя и свою великую партию, но ничего не знающий ни и себе, ни о партии.
Это его ген засел волею случайности в нашего лирического героя. И не выжечь никаким каленым железом этот чертов ген, заставляющий писать и писать новые слова, все новые и новые. И стерта подпись на чужом холсте, увы.

Ты рассказал мне, как увидел маленькую мышку, выскочившую из дырки в земле. За ней начала охоту кошка. Ты долго думал, кто же из них главное действующее лицо. Потом ты все-таки понял, что это не мышки, начавшая игру не на жизнь, а на смерть, и не кошка, то приближающая мышку к концу, то отдаляющая (отпуская и перехватывая ее у самой дырки). Что мышка и что кошка, если ни одна из них не выйдет за пределы своей безрадостной игры? Так кто же? Был там и третий персонаж, не видный неопытному глазу. Это та самая дырка в земле.
И не нужно объяснять неслучайность, составленную из досадных случайностей и огромность жирного плюса, вырисовавшегося из тоненьких штрихов-минусов отрицания и неприятия, ведущих к пониманию и проникновению.