желонка

Желонка


В нашем большом дворе растут три груши напротив моих окон, две груши напротив Женькиных дверей, и одна яблоня – напротив бабы Настиного крылечка. И мы с Женькой всегда играли, нисколько не задумываясь, на чьём участке мы находимся. Никаких границ, заборов нет. Есть только две тропинки через весь двор. Они ведут в уборную. Давным-давно в самом дальнем краю напротив наших окон стояла уборная. Потом её передвинули поближе к нашей дальней груше. А недавно тетя Галя – Женькина мама - предложила наши участки поделить, сделать посадки цветов вдоль участка, чтобы красиво было, а землю раскопать и посадить всякую зелень, картошку, помидоры, редиску, а может, и маленькие деревья. Мол, чего земля пустует? Все согласились, даже обрадовались. Но моя мама сказала, что укроп и петрушку вырастим, но всё остальное не уродится: полив нужен. А воды в нашем дворе нет. Из колонки на улице много воды не наносишся – далеко, тяжело и там по вечерам очередь собирается. Тогда дядя Виталя – Женькин папа - сказал, что можно колонку-качалку во дворе поставить.
Потом все забыли об этом разговоре, и мы с Женькой думали, что всё это только слова, и на великах по двору так и будем ездить. Но как-то вечером под грушей опять собрались взрослые и стали говорить про качалку-колонку. Пришел дядя Саша Кагайкин и всё рассказал – что и сколько будет стоить: сколько надо заплатить бурильщикам, сколько надо пол-литров поставить, сколько надо желонок купить и как сделать колоду. Слова были непонятные. Про пол-литры - это как раз понятно, а вот что такое желонка и как выглядит колода, и как её делать мы слушали во все уши. Но мало что поняли.
А потом стали рассуждать, где же именно надо ставить эту колонку-качалку. И сразу почему-то дядя Виталя с тётей Галей как-то замолчали и глаза куда-то в сторону отвели, и баба Настя со своим сыном – дядей Колей-Арбузом - тоже засмущались и стали чего-то под ногами искать. А мой папа сказал: «Давайте на моём участке, всем ходить сюда будет одинаково»,- и все сразу обрадовались и загалдели, что, мол, правильно, ваш участок средний, будет удобно всем. И все очень довольные разошлись.
И я тоже был довольный. Только вечером, когда пришел домой я вдруг услышал, что мама с папой ссорились. Мама говорила: «Игорь, ну почему всегда и всё за наш личный счёт – всегда ты тут, как тут? Туалет и был, и снова вырыли на нашем участке. А теперь ещё вот колонка - сколько её копать, бурить будут, а потом мало того, что колонку поставят, и все к нам топтаться будут, так ещё и колоду надо поставить. У всех участки будут целенькие и политые, а из наших двух соток всего участка – метров двадцать под колонку уйдёт, да ещё нальют воды, натопчут. Почему мы всегда для общества должны своим личным жертвовать? Они все вон сидели и языки проглотили». Мне вдруг тоже стало обидно, но встревать в разговор родителей, конечно, нельзя. Тем более, папа сказал, что всё равно земля пустовала, пользы не приносила, а тут пробурят быстренько и всё. А то, что все ходить будут к нам и за то спасибо скажут, так это же хорошо. Зато и нам воду будет близко к грядкам носить. В общем, помирились мои папа и мама. Да по-другому и быть не могло, они у меня самые добрые, самые замечательные.
А потом все копали приямок. Это такая круглая яма шириной с размах рук взрослого человека. Внутри она выложена кирпичом и по стене железные ступеньки в кладку вставлены – ну, чтобы туда спускаться можно было. Глубокая – четыре метра!
 Потом привезли много труб и саму качалку. А ещё здоровущие бревна, и эти бревна поставили треногой. Вверху эту треногу соединили и подцепили там наверху железное колесо – блок называется.
 Через этот блок пропустили трос и к нему привязали такую штуковину, которая должна была пробить землю до самой воды. Откуда там вода, я не знаю, но все сказали, что она есть. А штуковину эту называли то буром, то сверлом, а то желонкой. Слово такое, весёлое!
Дядя Саша Кагайкин схватился за трос и стал опускать эту желонку в трубу и постукивать ею об землю. А желонка всё углублялась и уходила в самую средину земли. Мы с Женькой тоже помогали. Надо было мелом рисовать полоски на трубе, по пять штук. И эти наши, мелом нарисованные полоски всё уходили и уходили в глубину земли от подергиваний и ударов желонкой. Сначала было интересно, а потом уже стало надоедать, целую неделю долбят и долбят.
А потом вдруг потеряли желонку, и её надо было поймать каким-то инструментом. Как можно ловить эту самую желонку под землёй - было совершенно непонятно.
И тут пришли хозяева всей этой бурильной установки и стали торопить потому, что им уже на другом месте бурить надо. Но и тут бросать нельзя. Решили ускорить работу. Тогда остался один бурильщик, а ещё дядя Саша и мой папа, и Женькин папа, и дядя Арбуз, и решили работать всю ночь. Большую лампу повесили на ближнюю грушу. Вокруг неё сразу налетело много ночных бабочек, мотыльков.
Мы с Женькой, конечно, быстро оделись и собрались всю ночь помогать. Но Женьку быстро загнали и ещё подзатыльник отвесили, а я пошел сам, не дожидаясь скандала и подзатыльника. Но на самом деле я решил всех обмануть и посмотреть всё из окна, что выходит во двор. Дома я выпил молоко, булку пожевал. Выключил свет на кухне. Ну, вроде бы, как я спать лёг. А сам встал у тюлевой занавески в дверях кухни.
Смотреть на ночную работу бурильщиков было интересно. И красиво. Луна уже взошла, небо было засыпано звездами. Я загляделся на звезды и не заметил, что все работники стали спорить, громко разговаривать, размахивать руками. Потом договорились и решили что-то разворачивать. Привязали поперечное бревно, и папа мой уперся в него большим своим животом с одной стороны, а двое с другого конца. И как штопор стали что-то вращать. У них стало получаться, крикнули: «Пошла-а!»,- но в этот момент наверху тренога развязалась. Я увидел, как три связанных вверху бревна, к которым был прикреплен блок, рассыпались, и одно из брёвен со всей высоты упало прямо на голову моего папы. Он от этого удара упал на спину. Как стоял, так и упал, ноги ни капельки даже не подогнулись.
Всё, что промелькнуло перед моими глазами, было ужасно, я испугался и закрыл глаза. Нет, и этого мне показалось мало, и я присел на корточки. Тут раздались крики во дворе, я не смог даже и на корточках сидеть, и на четвереньках пополз в комнату.
Я забрался на койку и сильно-сильно накрылся одеялом, заткнул уши и заплакал. Сначала мне стало страшно, что это всё из-за меня. Потом я всё же подумал: «Ну не могло же это всё произойти оттого, что я не послушался и не лёг спать, как мне было сказано, а подсматривал из-за занавески в дверях?»
 Через открытую форточку и через коридорную дверь крики со двора всё ещё слышались, хотя были не такие громкие. Это кричала моя мама: «Игорь! Игорь!» Кричали соседи: «Надо быстрее вызвать скорую!» Кричал дядя Коля-Арбуз: «Да ничего уже не поможет».
Я не мог ни о чём думать, ни о чём говорить, ни на что смотреть. Только в голове громко, как летучие мыши складывались какие-то страшные слова.
Вот и всё! Я теперь – сирота! Я – безотцовщина! Как Пашка Неклюдов из нашего класса, как Ирка Филатова со второй парты. Это мои одноклассники, хотя мы сейчас на каникулах. Пашкин отец где-то погиб на полигоне, и за это Пашке платили пенсию, а мать его взяли работать библиотекаршей в воинскую часть. А у Ирки отец был уже подполковник, но к ним насовсем приехала жить Иркина бабушка и он от этого повесился. Ирке тоже начислили пенсию, но они и так богатые были: и машина у них была, и гараж. А у меня-то никаких пенсий не будет, я не офицерский ребенок. Да и не в пенсии дело, как я буду жить без моего папки – большого красивого, доброго, смелого, общительного, очень умного: с ним пол города советуется. Это он только глухой на одно ухо и в руке у него осколок с войны, а так он самый башковитый в нашем городе. К нему не только за советом идут, но и за помощью. Ему ничего не стоит отремонтировать для солдат из соседней воинской части фотоаппарат, для дяди Жоры – мотоцикл. Да что там говорить? Он лучше всех. Правда он выпивает иногда, но это же только немного, и для веселья. Но сразу становится не весёлым, а задумчивым, вздыхает. И вот тогда я понимаю, что его не просто все в городе уважают и всё. Ему не дают показать себя в настоящем деле, его опасаются, потому, что он их всех обгонит, выведет на чистую воду, он добьется настоящей правды, и все это оценят и выберут на какую-нибудь самую главную должность в городе. Ведь он у меня очень умный и справедливый. И ещё он – лидер! Я слышал, когда на выборы в школу-интернат ходил, что про него говорили. Слова были такие: он сангвиник, то есть по характеру - как Гагарин, а ещё он очень харизматичный лидер. Этого слова я не понимаю, и в словаре иностранных слов не нашел. Звучит оно как-то нехорошо, неблагозвучно (что-то с «харей» связано), но произносили это очень уважительно, и даже с опаской, так что смысл там очень хороший, сильный какой-то. А какой он рыбак? А лыжник, а знаток грибов? А фотограф? Он фотокорреспондент в нашей районной газете.
Ну, что я всё о том, какой он был. Был! И его не стало! Его сегодня убило это громадное бревно. На моих глазах. Вот только что! А я тут лежу и плачу по нёму. Вспоминаю про него самое главное. Вспоминаю? Ой! Это слово так похоже на другое слово, которое я теперь понимаю совсем по-новому – «поминаю». Это слово бабы Кавочки – она сестра моей бабушки, только у меня бабушки нет, она умерла ещё до того, как я родился. И баба Кавочка заменяет мне мою бабушку. Она так говорила, когда мы ездили её мужа хоронить в Алексиково. А ещё она приезжала к нам, на церковные праздники, ходила в церковь, а то у них в селе нет церкви. И ещё покупала особое манинское, освящённое в церкви масло. Она часто крестилась и молилась Богу. Да-а! вот, что мне сейчас надо делать! Я тоже попробую молиться. Нельзя же просто лежать, плакать и ничего не делать, когда пришло такое чёрное горе!
- Боже, миленький! Что же делать мне? Как я дальше жить буду? Я же не знаю ни одной молитвы, но, Ты, Боже, простишь меня за это. И услышишь мою молитву в неправильных, нецерковных словах.
Боже! Сделай то, что в силах Твоих, чтобы не случилось самое горькое на земле, чтобы не умирал самый хороший человек в мире, самый благородный и честный, самый добрый и верный. Он самый лучший отец, самый лучший муж для своей жены и моей мамы, самый храбрый солдат для своей страны, самый умелый рабочий, самый отзывчивый друг, сосед, товарищ, родственник. Я не смогу без него жить, так он мне дорог.
Я даже думаю, что он самый похожий на тебя, Боже! Сохрани Себя на земле в лице моего папы, прошу тебя, Боже! Спаси и сохрани, его Господи! Аминь! – так всегда баба Кавочка заканчивала свои молитвы.
И сразу же сон свалил, сморил, укрыл меня. Без сил от горя, отдавшего все силы молитве. Я упал в этот тёмный и теплый сон. Но и во сне я продолжал плакать и горевать, убиваться и молиться.
…Мягкая мамина рука провела по моему лбу, и бодрый голос сказал: «Миша, иди умываться и садись завтракать». Я взглянул на маму, ожидая увидеть, какая она мрачная, в чёрном платке, пережила такую трудную ночь уже без своего мужа. Ведь спать то я спал, но, даже не открыв глаза, сразу же вернулся в ту беду, которая навалилась на нашу семью этой ужасной ночью. Но мама улыбалась мне, была светла в лучах утреннего солнца. А когда она отошла от моей койки, я увидел за столом свежевыбритого и аккуратного папу. Он мне подмигнул и продолжал есть гречневую кашу. Никаких следов от удара бревном по голове не было. Я встал, не веря собственным глазам, и спиной вперед вышел в коридор, там быстро, чтобы не пропустить ничего важного, не спугнуть удачу, умылся и вернулся в комнату. За столом спокойно завтракал папа, а мама готовила мне у плиты. Я смотрел во все глаза на папу и на маму, и не мог понять происходящего. Куда же делось это черное горе, эта ужасная ночь? Эта смерть, эти крики? Взглянув в окно, я увидел стоящую, как ни в чём не бывало, треногу с желонкой на тросе.
Я осторожно спросил, просто для того, чтобы услышать папин голос, чтобы убедиться, что он ещё и разговаривать может: «А желонку поймали?» И папа спокойно ответил, что поймали, а затем встал и пошел к бурильной треноге во двор. Там уже стояли и другие соседи. Они начинали свою работу.
Не могло же это всё присниться мне? Да ещё с такими подробностями! Может быть, маму спросить? Я взглянул на её светлое и беззаботное лицо и понял, что делать этого ни за что нельзя. Даже произносить об этом горе ничего нельзя, ни слова! Слова это не пустой звук, они могут притянуть, вернуть беду. Надо молчать, и как можно быстрее всё-всё забыть.
Я навалился на макароны, сосиску, а когда выпил и компот, убежал в другую комнату, где висела бабушкина Кавочкина икона.
Впервые, с настоящим чувством веры и бесконечной благодарности я посмотрел на светлый образ Бога, а рука сама по себе, уверенно совершила крестное знамение. И губы прошептали именно то, что надо было произнести в ту минуту: «Спасибо, Тебе Господи! Слава Тебе, Господи!»