Виноград для мальчика

 В октябре 1941 года был сдан Харьков. Из крупного промышленного центра, первой столицы Украины, перед этим едва успели эвакуировать на восток наиболее важные оборонные предприятия, в том числе завод, выпускавший лучшие в мире танки Т-34.

Несмотря на отчаянное сопротивление защитников города (немцы потеряли при штурме 20 тысяч человек и более полутысячи танков и орудий), силы противоборствующих сторон были неравны, и город был сдан.
 
Верховный Главнокомандующий, традиционно исходя из сознания собственной непогрешимости, не нашёл иной причины сдачи города, чем нераспорядительность начальника его гарнизона, которого отдал под суд. Но дело этим было не поправить, и 24 октября немцы были в Харькове.

По обочинам дороги, затрудняя встречное продвижение красноармейских частей, идущих на укрепление линии фронта, бесконечным потоком двигались на восток толпы беженцев.

Среди множества обременённых скарбом разнообразных людей, измученных долгим и утомительным переходом, можно было заметить двух женщин, по виду мать и дочь, с совсем ещё малым ребёнком, которого они по очереди несли на руках. Младенцу было всего несколько месяцев от роду. Он появился на свет перед самой войной в студенческой семье дочери Валентины.
 
Старшая из женщин приходилась малышу бабушкой. Это был первый внук в их семействе, и именно с его появлением на свет её, ещё моложавую на вид, поначалу в шутку, а потом и всерьёз стали именовать бабой Ольгой.

Широкая в кости, крепкого сложения она рано овдовела и самостоятельно вырастила троих детей. От старших холостых сыновей, ещё перед войной попавших в погранвойска на западную границу, с начала войны не было известий, а дочь, не доучившись в городе на экономиста, но, успев обзавестись там семьёй и сыном, делила теперь с матерью тернистый путь беженства.
 
Перед тем как покинуть город обе женщины долго колебались, не решаясь на эвакуацию. Всё надеялись, что хотя бы отец ребёнка Степан, мобилизованный на оборонные работы, объявится, и они в лихое время не останутся без мужской опоры.
Однако вестей от сыновей с фронта и Степана с противотанковых оборонных сооружений всё не было. Женщины, резонно опасаясь потерять с ними связь, не решались на самостоятельный отъезд и, в конце концов, упустили все сроки организованной эвакуации.

Надежды на какие-то вести от мужчин оставались тщетными, поскольку не дано было ожидавшим их знать о судьбе пограничников, принявших с лёгким стрелковым оружием первый бой великой войны и смятых вторгшейся в страну армадой немецких танков.

Было им неведомо и то, что на подступах к Харькову перед тем как двинуть те же танки на окончательный штурм города немцы интенсивной артиллерийской подготовкой вспахали свежеотрытые горожанами заградительные рвы, возвратив в них тяжёлыми фугасами из своих орудий изъятую оттуда землю и захоронив сооружавших их людей заживо на дне, ими же сотворённой себе общей могилы.

 Власти уже не только не скрывали того, что город будет сдан, но и всячески предупреждали население против иллюзий по поводу возможной пощады со стороны немцев, особенно рекомендуя покинуть город семьям военнослужащих.
 
Не решившиеся тронуться с места тогда, когда можно было ещё попасть в поток эвакуации по железной дороге, наши женщины теперь вот, уже который день, вынуждены были брести, вконец сбивая обувь о столь же избитые дороги и стараясь при общем направлении на восток держаться южнее, чтобы уйти по-возможности от надвигающихся осенних холодов.

Обременённые ребёнком они, в отличие от многих, не тащили на себе никакого домашнего скарба, исключая уложенные в заплечные котомки скудные запасы еды, которую удалось собрать перед уходом. решившись, наконец, с дочерью на бегство, баба Ольга считала, что в таком деле нужно спасать себя, а не имущество и всякий раз, принимая от Валентины малыша, старалась подольше удержать его у себя на руках, жалея изрядно исхудавшую за время последних передряг дочку.

Баба Ольга понимала, что ей самой, привыкшей с детства к нелёгкому крестьянскому труду, переносить тяготы пути было куда легче. У себя в деревне в непрерывных заботах она успевала всё. Поднимаясь с петухами, управлялась со скотиной, трудилась в поле, а кое-когда ещё и выбирала время, чтобы сходить в лес по грибы-ягоды, и за множеством целебных трав, научившись от собственной бабки готовить из них различные снадобья, которыми с возрастом лечилась сама и пользовала односельчан.
 
В город перебралась совсем недавно. Не захотела, чтобы дочь из-за маленького Вадима бросила свой институт. Доставшийся ей круг хлопот в городской квартире по хозяйству и уходу за малышом после привычных деревенских тягот показался ей, чуть ли не бездельем.

То и дело, выслушивая от соседок и Валентины с мужем жалобы на трудности городской жизни, баба Ольга, грешным делом, считала их надуманными. По доброте своей никого за это не корила, но, будучи женщиной набожной, просила в своих молитвах Богу не гневаться на молодых за то, что добывают они свой хлеб насущный не в поте лица своего.

Уцелев после очередного воздушного налёта немецких штурмовиков, расстреливавших с низкой, бреющей высоты беспомощную толпу беженцев, мать и дочь, оберегая младенца, сочли за благо отойти от общего людского потока и двигаться на восток самостоятельно.
 
Чтоб не сбиться с дороги, стали держаться каких-то неглавных железнодорожных путей, на которые набрели, и, двигаясь вдоль которых, на третий день под вечер наткнулись на заброшенную двухосную теплушку, невесть как оказавшуюся в дорожном тупичке.

 С трудом вскарабкавшись в бесхозный вагон и устраиваясь в нечаянном пристанище, женщины простодушно поблагодарили Бога за то, что обрели на ночь укрытие от начинавшего накрапывать осеннего дождика.

Вконец обессиленная Валентина, свалившись на замызганный дощатый пол вагона, почти сразу же забылась в то время, как баба Ольга перед сном нашла в себе силы расчётливо перебрать скудные запасы еды, напоить ребёнка и помолиться на ночь.

 Не упрекая Всевышнего за ниспосланные муки, мать просила об одной только милости - дать им с дочерью силы выжить, дабы не оставить на белом свете без помощи невинное дитя.
 
Утром, очнувшись от тряски и колёсного стука, они с удивлением обнаружили, что приютивший их вагон движется. Испугавшись того, что катятся они под уклон, баба Ольга, осторожно выглянув, увидела, что на самом деле их тянет за собой небольшая дрезина.

 На ближайшем разъезде теплушку перецепили к формируемому санитарному поезду, не вмещавшему подвезённых к нему раненных, для которого пригнавшая их маневровая дрезина собирала окрест брошенные при отступлении вагоны.

Женщин с ребёнком легко обнаружили, но гнать не стали. Главный военврач, не вдаваясь в подробности, распорядился оставить малыша на попечении матери, а бабе Ольге, выглядевшей бодрее, подключиться к погрузке раненных.

Когда поезд был уже готов к отправке, он ещё раз подошёл к ним и разрешил остаться с тем условием, что будут они, сменяя друг друга, заботиться о помещённых в их вагон беспомощных красноармейцах.

Они согласились, посчитав это для себя удачей. И хотя ухаживать в одиночку за "тяжёлыми" мужиками, набитыми в неустроенный товарный вагон, оказалось куда как не просто, справедливая баба Ольга в вечерней молитве благодарила Бога за то, что внял он её молитве ниспослав, отчаявшимся было, женщинам крышу над головой, какой-никакой кусок хлеба и избавление от дальнейших мучений пешего перехода.
 
Опытный машинист их поезда, опасаясь дневной бомбёжки, старался покрыть на предельной скорости большую часть пути в тёмное время суток. В маршрут никого особенно не посвящали, однако, каким-то образом люди всё-таки узнали, что двигаются они в Закавказье для доставки раненных в тыловой госпиталь и переформирования.
 
А ещё через пару суток, имея привилегию санитарного поезда и уступая на разъездах только встречным военным эшелонам, они, миновав Баку, въехали на территорию Грузии и, не доезжая до столичного вокзала, стали на товарной станции Навтлуги. Местные военные медики приняли от них доставленных с фронта раненных, которых тут же распределили по городским школам, переоборудованным с началом войны под госпитальные филиалы.
 
Освободившийся состав для ремонта и переформирования погнали в Кахетию. Таким образом, ещё через сутки баба Ольга с Валентиной и маленьким Вадимом оказались на станции Гурджаани, в благословенном Богом краю потомственных виноделов.

Стояла мягкая грузинская осень, и, хотя на вершинах самых далёких гор уже появились белые снеговые шапки, по ночам было всё ещё тепло, а ясные солнечные дни над Алазанской долиной, не докучая жарой, казалось так и приглашали людей к сбору долгожданного винограда.

 Покинувшие санитарный поезд женщины, осмотревшись, решили далее никуда не двигаться и переждать по возможности военное лихолетье в этих Богом избранных местах.

Пристанционная площадь, где они присели на лавочке, в отсутствие пассажирского поезда была безлюдной. Невдалеке, поглядывая на них, стоял, опершись на посох, высокий сухопарый старик. Через некоторое время он подошёл ближе и с видимым интересом стал наблюдать, как бабушка пеленает маленького Вадима.

- Мальчик? - спросил он бабу Ольгу, хотя и сам видел, что мальчик.
- Мальчик, - отвечала она, улыбаясь. Старик удовлетворённо кивнул.
- Откуда вы? - спросил он погодя.
- С Харькова.
- А мне показалось ты деревенская.
- Была всю жизнь деревенская, - усмехнулась баба Ольга, - да вот через дочку стала городской.
- Что собираетесь здесь делать?
- Сами пока не знаем.
- Видели, как собирают виноград?
- Только в кино.
Старик помолчал.
- Так говоришь мальчик? – снова уточнил он и, казалось без всякой связи, предложил женщинам сезонную работу в колхозе по сбору винограда.

Легко получив согласие, он дал знак им идти за собой и, не оглядываясь, направился через площадь к расположенной на её краю коновязи, у которой с напяленной на морду торбой овса стояла впряженная в лёгкую телегу его лошадь.
 
Старик взнуздал её, оторвав от корма, после чего усадил женщин с ребёнком в повозку. Сам же, когда она двинулась, жалея скотину, подобрал вожжи и пошёл рядом.
Впереди до его деревни, куда они направлялись было двадцать вёрст пути, а позади в его памяти были двадцать лет жизни, которые он прожил с того дня, когда у них с Катей родился их третий мальчик-погодок.
 
Тем ранним утром не забывшие ещё тревог гражданской войны односельчане вновь были разбужены звуками ружейных выстрелов. На этот раз с крыльца своего дома из старой длинноствольной берданки палил в небо долговязый Григол по случаю рождения у него в семье третьего мальчика.

Перед этим они с другом детства, военным комиссаром Давидом, в соседней с роженицей комнате коротали ночь за тёмно-рубиновым «саперави» в ожидании исхода происходящих за стенкой родов и под утро были вознаграждены благой вестью – появлением на свет третьего сына.

 Бочонок выкатили на крыльцо и привлечённые выстрелами сельчане подходили к счастливому отцу с поздравлениями, разделяя с ним радость и вино.

- Григол, дорогой! – опрокинув в себя очередной полулитровый рог, обещал военный комиссар Давид, - клянусь тебе, что твоих мальчиков-богатырей я призову в армию в один день и не разлучая направлю служить в одну часть.
- Интересно, как ты умудришься это сделать при разнице в их возрасте, - посмеивались над захмелевшим комиссаром соседи.
- Сделаем, - заверял их военком, - старшего немного придержим, а младшего немного поторопим, как добровольца.
- Но служить все трое будут вместе. Я обещаю, дорогой Григол. Это мой тебе подарок.

Вторая жена Григола, роженица Катя, приходилась военкому Давиду родной сестрой. С первой своей женой Григол расстался, когда, перевалив за тридцать, окончательно потерял надежду на детей от бесплодной женщины, которой никак не помогали ни усилия врачей, ни ухищрения целителей.

Именно тогда друг детства Давид и свёл его со своей сестрой Катей, заверив, что у неё-то как раз за этим дело не станет.
И вот, пожалуйста – за три года третий сын.
 
Бог по достоинству вознаградил Григола за многолетние ожидания, не дав и Давиду ошибиться в своих предсказаниях, за что заслужил от него отдельную похвалу в свой адрес.

Надо сказать, что большевик Давид, хотя официально, как член партии, и считался атеистом, но все судьбоносные деяния по укоренившейся деревенской привычке продолжал приписывать Богу, которого не забывал поминать и всякий раз благодарить за оказанную милость или выпавшую удачу.

Как одно мгновение пролетели годы, за которые братья Тушурашвили выросли в молодых, рослых в отца, мужчин, прослыв в округе завидными женихами. Сами они о сватовстве не помышляли, объясняя это в шутку тем, что ещё не насладились свободой, а всерьёз - обещанием сразу же заняться этим делом после службы в армии.

Григолу и самому не хотелось расставаться с сыновьями. Торопила Катя.
- Я хочу дожить до того дня, когда они, наконец, пожалеют мать и приведут мне в помощь своих женщин. Сил моих больше нет без конца шить, стирать и готовить на четырёх здоровенных мужиков. Этим после того, как нарожают мне внуков, должны заняться их жёны. А теперь всё это делаю я одна, как проклятая, не поднимая головы от плиты и корыта. Ты ошибаешься, Григол, если считаешь, что меня хватит надолго.

Бедная Катя. Неужели, кроме усталости, её мучили дурные предчувствия?

Друг и родич Давид, продолжавший бессменно исполнять обязанности районного военкома, помнил о давнишнем своём обещании и не только призвал братьев в один день, но и устроил им престижное направление в погранохрану западных рубежей - на европейскую границу вновь присоединённых прибалтийских республик.

Сыновья вложили в присланное оттуда письмо свою фотографию, с которой они, одетые в одинаковую красивую форму, со значками «Ворошиловских стрелков» на груди широко улыбались родителям.

А вскоре от них пришла ещё и посылка с конфетами для мамы. Конфеты были не особенно вкусными, но завёрнутые в очень нарядные, невиданные в здешних местах обёртки. Катя делилась с соседками вестями от сыновей. В который раз пересказывала письмо, показывала их фото, и раздаривала полученные в посылке сладости.

Соседки хвалили бравых пограничников и присланные ими заграничные конфетки, цветастую обёртку которых тщательно разглаживали и уносили с собой.

Когда пришла весть о войне, нагрянувшей как раз с той стороны, где служили братья, селяне, не сговариваясь, собрались у дома Григола Тушурашвили.

Они уже знали, что страшное известие свалило Катю, лишив её в одночасье разума и речи. Районный военком Давид сумел всего на несколько минут появиться у постели сестры и, пообещав прислать нужных врачей, вынужден был вернуться в свой военкомат к делам объявленной всеобщей мобилизации.

Между тем советские войска под натиском превосходящих сил противника отступали, с каждым днём сдавая город за городом. Никаких известий от сыновей не было, и в неразберихе первых месяцев войны невозможно было что-либо о них узнать.
 
Катя во власти дурного предчувствия лежала который уже день, не вставая, и с тех пор, как свалилась, ни с кем не разговаривала. Было, не ясно то ли она не может, то ли просто не хочет этого делать.

Военком Давид, решивший во что бы то ни стало навести нужные справки, в конце концов, добился по своим каналам официального ответа. Но лучше бы он этого не делал. По крайней мере, оставалась бы какая-то надежда.

А вместо неё пришёл листок, заверенный печатью Архивного Управления Погранвойск, в котором сообщалось, что застава, на которой служили их сыновья, приняла первый удар войны и героически до последнего бойца сопротивлялась, сдерживая, как могла, натиск противника.

Что братья Тушурашвили со своими товарищами, героически обороняясь, погибли смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины. О месте захоронения в бумаге ничего сказано не было.

Григол решил скрыть от Кати до времени получение похоронки, только стал засиживаться у её больничной койки дольше обычного.

Она, оставаясь безмолвной казалось, всё понимала, хоть и упрямо отмалчивалась. Участившиеся посещения Григола и Давида не приносили ей утешения и от раза к разу становились всё менее обнадёживающими. Катя с подозрительностью стала вглядываться в их лица, и, в конце концов, однажды замеченная ею слеза, ненароком скатившаяся по щеке Григола, отняла у неё едва теплившуюся надежду против ужасающей правды.

 Безутешной матери стало нечем дышать. Где-то около сердца оборвалась последняя жилка, и в эту же ночь её не стало.

Для Григола потянулись тягостные дни безрадостного одиночества. Бесцельно передвигаясь по дому, ранее ни минуты не оставаясь без дела, он теперь целыми днями не знал, чем себя занять. За что ни брался, всё валилось с рук.

Едва прикасаясь к еде, которую регулярно приносила ему жена Давида, бывший и без того долговязым, он ещё больше отощал и почернел лицом. Бесцельно шатаясь по дому, он то и дело подходил к стене, на которой была вывешена фотография трех улыбающихся пограничников и, вглядываясь подолгу в жизнерадостные лица своих возмужавших в армии мальчишек, никак не мог представить, что их уже нет на свете.

Председатель колхоза, понимая, что Григола нужно занять делом, попросил его выйти на охрану виноградников. Давид застал его дома как раз тогда, когда тот для этой цели старательно чистил свою старую длинноствольную берданку 16-го калибра и тщательно забивал пыжи в патроны, заправленные картечью.

- Картечь - это не слишком ли для охраны от случайных нарушителей? - как можно мягче спросил его Давид, - Может достаточно соли?
- Наши мальчики на границе, - кивнул Григол на фотографию сыновей, - тоже охраняли нас от случайных нарушителей, а те в них, как ты знаешь, стреляли не солью, а пошли войной. Если уж охранять, то охранять, а не играться.

А вскоре случилось так, что как раз заряд картечи_спас Григолу жизнь. Обходя дальнюю окрестность обширного виноградника, он ненароком набрёл на логово, где волчица-мать обитала со своими ещё не отлучёнными от родительского молока детёнышами.

Когда, защищая её, на него ринулся, выскочивший оттуда волк-отец, он хотел, было уйти, щадя выводок, но этим только распалил матёрого, жаждущего единоборства, хищника.

По старой пастушьей привычке Григол выставил против него наподобие палки ствол своей берданки, который тот стал яростно терзать. Поняв, что с ним живым он не совладает, Григол улучшил момент и, когда волк неосторожно охватил пастью обрез ствола, спустил боёк со взвода и выстрелом разнёс ему голову.
 
Не трогая волчицу, он поторопился удалиться и пришёл с людьми не сразу, дав ей время сменить логово и перенести волчат на новое место. Волчью тушу притащили в село, и таким образом слухи о том, что патроны мрачного, убитого горем нового охранника действительно заправлены картечью, подтвердились.

Люди не стали судить за это уважаемого человека, потерявшего трех сыновей и жену, однако, всякий раз, завидев его на улице, неизменно опирающегося при ходьбе на свою длинноствольную берданку, как на посох, они невольно искали глазами своих детей, чтобы ещё раз предостеречь их от прогулок вблизи колхозных виноградников.

Со временем Григол уверовал в полученные бумаги и примирился с мыслью, что сыновья его действительно погибли. С этого времени его стала одолевать забота, где и как они захоронены.
- Пока идёт война, на оккупированной территории узнать это невозможно, - убеждал его Давид.
- Но куда они их дели? – не унимался Григол, - если их похоронили в общей братской могиле, кто-то ведь должен знать, где эта могила?
- В этом обязательно разберутся, - уверял его Давид, - но только после освобождения захваченных земель. Наберись терпения.

Но Григол не стал его слушать и повадился наезжать за 20 километров в станционный посёлок. Тамошнее небольшое депо с началом войны приспособили под ремонт санитарных поездов, а в клубе железнодорожников стали расселять их поездные бригады.

Фронтовиков из состава этих бригад можно было часто видеть на улицах посёлка. Григол затевал с ними знакомства, одаривал табаком-самосадом и расспрашивал, не слышали ли они от раненных, отступавших с самой границы, про могилу, в которой захоронены братья Тушурашвили? Фамилия для русского уха редкая. Может быть, они обратили внимание? Три брата. Вместе служили на границе и вместе погибли.

- Не помните? – пытливо вглядывался он в собеседников, всякий раз одержимый безумной надеждой на положительный ответ.

Фронтовики охотно знакомились с общительным стариком, принимали с благодарностью его табачок но как только он приступал к своим расспросам, опускали головы и отводили глаза.

Каково было им, выжившим в том пекле, признаться отцу погибших сыновей, что отступление в первые дни войны было настолько стремительным, что не давало времени выжившим подобрать и захоронить погибших. И кто это за них сделал и сделал ли вообще, никому было неведомо.

Вместо этого собеседники Григола предпочитали отговариваться тем, что сами они отступали по другим дорогам и успокаивали Григола, уверяя его, что о судьбе погибших пограничников обязательно узнается, но только после освобождения тех мест.

- И они заодно с Давидом, - сокрушался Григол, но не успокаивался. Состав бригад с приходом на ремонт новых поездов менялся, и он, не теряя призрачной надежды случайно напороться на сведущего человека, продолжал в подсменные дни своего дежурства наезжать на станцию.

В тот день, на котором мы прервали свой рассказ о харьковских беженцах, Григол еще издали заметил двух женщин, пристроившихся на лавочке и хлопотавших над младенцем. Он подошёл ближе, увидел, что это был мальчик и заговорил со старшей.

Понял из разговора, что они, попав в их места случайно, скорее всего нуждаются в еде и устройстве, и, памятуя о просьбе председателя вербовать по возможности свободных людей на сезонные работы, предложил им помочь колхозу в сборе винограда.

Женщины, как мы знаем, и сами до этого намеревались задержаться в этих местах, поэтому с готовностью согласились на предложение Григола и теперь вот ехали к месту назначения в его телеге.

 Шагая рядом и понукая время от времени вожжами коня, Григол молчал, как всегда, погружённый в свои невесёлые думы. Его подмывало расспросить бабу Ольгу, не доходили ли до неё слухи о могиле трех братьев пограничников. Но в тот день он впервые не стал этого делать, почувствовав, что уже не в силах перенести очередную неосведомлённость.

- А у тебя самого, отец, тоже небось есть кто-то на войне? – сама затеяла с ним разговор баба Ольга и ахнула, утирая слёзы, узнав, что в первые же дни войны он потерял трёх сыновей-погодков на той же западной границе и только что похоронил не пережившую этого горя жену.

На сборе винограда в изрядно поредевшей с началом войны деревне действительно не хватало рабочих рук. Но председатель, гораздо более обеспокоенный отсутствием призванного на фронт бухгалтера, узнав об экономической подготовке Валентины, засадил её в контору разобрать запущенную колхозную отчётность.

Всего лишь второкурсница Валентина, смущённая столь ответственным заданием, тем не менее старательно взялась за дело и, удивляясь себе, привела нехитрую колхозную бухгалтерию в столь должный порядок, что получила от председателя предложение не бросать это дело и остаться в селе на постоянное жительство.
 
Он поселил беженцев вблизи правления в щитовом, на одно окно домике, когда-то оставленном ему заезжими геологами. Конечно тесноватом, но потерявшие собственный кров женщины были рады и этому. Близость к правлению позволяла Валентине выбираться по нескольку раз на дню проведать сына, а когда и поесть приготовленное бабой Ольгой.

Трудодни за работу в колхозе начислялись, но их отоваривание до особого распоряжения было отложено. Вся сельхозпродукция колхоза поступала в закрома государства, ведущего войну. До выполнения государственных поставок какой бы то ни было вывоз винограда, как с колхозных так и с семейных угодий был категорически запрещён.

Заморожен был даже деревенский базарчик. По селу не переставали сновать заезжие из района уполномоченные представители, грозя страшными карами всякому, кто вздумает раздавить во рту до срока хотя бы одну ягоду. Пугая тех, кто осмелится позволить себе это на сборе колхозного урожая, охранявшим виноградники Григолом, берданка которого, как известно, заряжена картечью.

Это не было пустой угрозой, поскольку действительно были известны случаи ареста людей, осмелившихся подбирать на обочинах дорог колоски пшеницы, оброненные при перевозке.

Сезонным рабочим председатель платил за работу деньгами, однако в опустевшем с началом войны сельском магазинчике купить на них было нечего, и беженцам, не имеющим приусадебного хозяйства, приходилось особенно туго.

Нашим женщинам существенно помогали односельчане. У крестьянок не было никакой корысти в услугах колхозного бухгалтера, но им нравилось, что ответственную должность в колхозе занимает женщина, чьей работой доволен их скупой на похвалу председатель, и они нет- нет, да заносили в щитовой домик, что-либо съестное, оправдывая подношения безобидным - «для мальчика».

Григол, отчаявшись разыскать очевидцев захоронения сыновей, в конце концов перестал ездить на станцию. В поисках душевного покоя он впервые заговорил с местным батюшкой, никогда с ним до этого не общаясь.

- Душа твоя в смятении, сын мой, - услышал он от священника, - поскольку тебя не оставляют мысли о смерти своих сыновей в то время, как думать ты должен не о гибели праведных, а жизни их вечной, уготованной им Господом нашим. Тела их растерзаны супостатом, однако души их бессмертны. Пусть вера в жизнь вечную утешит тебя в твоей скорби.

Что-то всякий раз умиротворялось в душе Григола после разговоров с батюшкой. Он, как бы оттаивая, снова стал замечать окружающих его людей и интересоваться их жизнью. В селе рождались дети, зачатые ещё до войны, и, когда среди них случались мальчики, навещая их, он всякий раз шептал над ними короткую молитву, призывая Божью милость к их колыбелям.

Со временем в деревне, помимо глубокого сочувствия его горю, за ним укрепилась репутация покровителя новорождённых мальчиков, и по просьбе матерей его стали приглашать на роль крёстного отца их сыновей.

Родительницы верили, что Всевышний, довольствуясь великой жертвой принятой от Григола, непременно ниспошлёт благодать на его крестников.
 
Фигура его перестала быть мрачным деревенским призраком, от которого ещё недавно старались уберечь детей. Теперь, напротив, завидя Григола, крестьяне зазывали праведника в дом и подносили младенцев под его благословение.

 Григол, по доброте душевной землякам не отказывал, однако честно объяснял им, что он - не священнослужитель, и таким правом не наделён. При этом, с горечью думал про себя, что если бы Бог, в самом деле, слышал его молитвы, не отнял бы его собственных сыновей. Тем не менее, теперь он знал обо всех новорожденных мальчиках деревни, отцы которых были на войне, и не упускал случая уделить внимание каждому из них.
 
Со времени их приезда баба Ольга видела Григола только издали. Она всякий раз, как правило, по утрам замечала его долговязую фигуру, когда он, заступая или сменяясь со своего дежурства на винограднике, шагал поодаль их домика, чуть понурив голову и опираясь по обыкновению на свою длинноствольную берданку, как на посох.

Она глубоко сочувствовала этому удручённому горем человеку, но почему-то робела перед ним, вроде бы совестясь за то, что он своих сыновей уже потерял, а на двух её старших, служивших на той же западной границе, похоронок всё ещё не было, и на их жизнь была ещё не оспоренная никем надежда.

Они с Валентиной написали им по старым адресам о том, где теперь сами находятся. Но связи не случилось, и баба Ольга ловила себя на том, что в глубине души не хочет этой связи, страшась получить о сыновьях дурные вести.

Ей казалось, что и Григол по той же причине относится к ней с невольным упрёком и не случайно обходит стороной их домик. Поэтому, ещё издали, завидя его и, боясь дурного глаза, она в смущении крестилась, прося у Бога прощения за грешные мысли, и плотнее задёргивала оконную занавеску.
 
А тут ещё тяжело заболел их ребёнок. Так случилось, что две няньки не уберегли одного дитя и где-то сильно его застудили. Маленький Вадим пылал в жару, и даже без отсутствующего у женщин градусника было ясно, что температура у мальчика под 40.

 Деревенский фельдшер, простучав малыша согнутым пальцем по рёбрам и прослушав его через деревянный стетоскоп, предписал отпаивать больного растопленным в горячем молоке козьим салом и кутать в тёплое, чтобы вызвать обильное потение.

Узнав об этом, Григол добавил, что, помимо предписанного, как нельзя хорош и виноградный сок.
На него уставились в недоумении. Уж кому, как не ему, стражу порядка, известны были драконовские строгости с употреблением в селе винограда.

Тем временем, мамаше с бабушкой, не отходящим сутками от малыша, пришлось натерпеться страху за его состояние, но предписанные опытным фельдшером меры скорее народные, чем медицинские, делали своё доброе дело, и мальчик медленно шёл на поправку.

А однажды, когда ещё не окрепший Вадим, сидя в своей постельке, без особого аппетита уплетал из рук матери кукурузную кашу, баба Ольга увидела в окне возвращавшегося с дежурства Григола. Он шёл, как всегда чуть понурив голову и опираясь на свою длинноствольную берданку, как на посох.

Завидев его, бабушка привычно перекрестилась и, как всегда, плотнее задёрнула занавеску, дожидаясь пока он пройдёт мимо.
Однако на этот раз Григол неожиданно свернул в их сторону и, подойдя к домику, постучал в стекло.

Обомлевшая баба Ольга, открыв окно, увидала в его руке корзинку, переполненную свисающими с неё, запрещёнными к обороту виноградными гроздьями.
 - Для мальчика, - проговорил он, водрузив корзину на подоконник, - если, кто надумает спросить, откуда мол взяли, так и скажите - принёс Григол и принесёт ещё.
После чего, не оборачиваясь, и чуть понурив по обыкновению голову, зашагал прочь.

апрель. 2007