Продолжение 4

Главы 10, 11 и 12
Одуванчики, девочки и мальчики

Глава 10

Опий-мама

Весь тот памятный вечер я не знал, чем себя занять. На меня напала хандра, я слонялся по своей комнате из угла в угол. Я неожиданно понял, что мне наскучило шляться по кабакам, где я сижу лишь с проститутками, танцовщицами, алкоголиками да двумя Иванами, которых, впрочем, можно смело отнести к последним (надеюсь, мой уважаемый читатель не столь глуп, как я, и уже догадался, что под двумя Иванами я имею в виду Григорьева и Курилова-Летова-Ослова). Я вдруг осознал, что не за этим я уехал в столицу, я вспомнил, как покидал родное поместье на реке Эс: все мои родственники, моя Маменька, Маша, Сирилл, все мои друзья и Настасья, которая пыталась мне всунуть пирог, провожали меня в Петербург. Я твердо решил, что попрощаюсь с ними, как настоящий мужчина, поэтому не проронил не слова. Я посмотрел на них суровым взглядом. Уважаемый мой читатель, не приведи Господь испытать тебе это чувство! Мне казалось, что я навсегда покидаю самых близких. Я обернулся и твердой походкой направился к экипажу. Я оглядел мои любимые луга, мои родные поляны и, не выдержав чувств, вскричал: «Прощайте, Настасья! Вы мне были как Арина Родионовна! Вы самая лучшая няня, которую только может пожелать себе будущий пиит!» - и пустился бежать. Впрочем, до экипажа я так и не добежал. Я упал в обморок на полпути. Очнулся я уже в дороге и обнаружил, что судорожно сжимаю в руках яблочный пирог, который мне приготовила Настасья. Я понимал, что начинаю новую жизнь, что судьба дает мне невиданный шанс, что все мои мечты и желания могут обернуться явью, что я, наконец, смогу стать настоящим признанным поэтом. Недаром же я пошел учиться в военное училище!
И что я делаю здесь, вдали от дома? Веду праздную жизнь, да по-прежнему придаюсь забавам. Я не открыл для себя ничего нового. Моя жизнь так и не обрела смысла. Обыденность военного училища до того надоела мне, что я чуть было не наложил на себя руки. Я понял, что заблудился и как бы кончился, как иной русский пьянчужка в редкие периоды просветления понимает, что растратил свою душу почём зря и обливается горькими слезами. Я поднялся к себе в комнату, и вдруг на меня снизошло озарение. Я понял, что надо делать. Я решил свести счёты с жизнью, которая не дала пробиться сквозь болото повседневности моей мечте, с жизнью, которая не помогла выбраться из омута суеты заблудшей душе юного поэта. Меня стало лихорадить. Причём заметьте, мой уважаемый читатель, впервые за сей нелепый день, что само по себе странно. Я решил написать прощальное письмо Маше, моей музе, моей первой вселенской большой любви. При подрагивающем свете свечи я схватил перо и чернильницу. Первые несколько листов писчей бумаги я испортил кляксами, потом выдал:

 Маше, дорогой Маше,
милой моей Маше
от ее бедного больного кадета,
безумно влюбленного поэта,
ее тайного воздыхателя,
студента первого курса
Военного Училища Санкт-Петербурга,
Никодима Михайловича Волгина,
сына помещика Волгина и жены его,
аварской княжны Алиевой

прощание.

Прощайте!

Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина
и жены его аварской княжны Алиевой.

Дата.

Я запечатал письмо в конверт, причем, заметьте, мой уважаемый читатель, в наикрасивейший конверт, в тот самый, который я приберег для маменьки. Далее, удивив самого себя (я, право, и сам не думал, что так далеко зайду), я взял письмо и шагнул из окна.
С громким треском я приземлился во что-то колючее и негостеприимное. Стало вдруг очень темно. И – О! УЖАС!! – первым, что я увидел, были красные глаза огромной чёрной собаки.
- Неужели я умер! – возопил я. – Неужто я в аду! Хотя как я, жалкий самоубийца, мог надеяться на иное.
Я был готов разразиться рыданиями и воплями, но послышался шум шагов.
- Каналья, полукровка, выкрест, поджидок! А, это наш непризнанный гений! – услышал я голос Иосифа Самсоновича. – Тогда ничего страшного, пойдём дальше.
«Неужели и в аду не будет мне покоя», - была моя первая мысль.
Я огляделся по сторонам. «Я не умер», - догадался я. Я всего лишь лежал в зарослях под окном и смотрел на удаляющиеся фигуры Иосифа Самсоновича и его собаки. В беспамятстве я встал и обнаружил у себя в руках конверт с письмом. «Я же забыл отправить письмо Маменьке!» - вспомнил я. Я побрёл к почтовому ящику и опустил конверт. И вдруг меня как обухом огрело: «Зачем же я отправил прощальное письмо Маше, если не собираюсь более умирать?» Маша, бедная моя Маша получит моё письмо и будет над ним рыдать. Она решит, что её безумный воздыхатель (не иначе как я) не любит её более. Она сочтёт, что я увлёкся праздной столичной жизнью: кабаками и куртизанками, вином и марихуаной, дуэлями и побегами из училища или ещё хуже – самоубийствами и другой женщиной. Я возопил и стал рвать на себе волосы. В горячке я метался по двору. Но потом я увидел часовню. Крест на небольшом ветхом куполе сиял, отражая свет от фонаря. «Это же знак божий!» - пронеслось в моей голове. Да, то был именно знак свыше. Это был вестник моей звезды. Чувства переполняли моё бедное тело до такой степени, что мне сделалось дурно, и я изверг из себя всю желчь. Потом, отдышавшись, я тут же пал на колени и отбил 69 поклонов в горячей молитве. Успокоив себя таким образом, я побрел в свою комнату, но мои приключения в ту ночь только начинались. Когда я дошел до своей двери с судьбоносным номером 13, я в нерешительности остановился. Что-то меня внутри кольнуло. «Неужели это новый приступ тошноты?» - отчаялся я. Но нет, отнюдь нет, мой многоуважаемый читатель: это было предчувствие. И оно оправдалось. Я распахнул дверь, как иные распахивают дверь в неизведанные просторы бытия, и то, что я там увидел, удивило меня до такой невиданной степени, что я даже не лишился чувств! В моей комнате сидели четверо: Модест Матвеевич, братья Каломазовы и профессор Ренн. Представьте мое состояние: сидят трое с длинными волосами и один такой потрепанный. Сидят и пьют ром.
Они сидели и живо беседовали, как старые хорошие товарищи. Братцы были, как, впрочем, и всегда, с опухшими лицами и красненькими глазенками. Модест Матвеевич и здесь сохранил верность своей линейке, которую он по обыкновению засунул в рот. У профессора Ренна лицо искорежила болезненная судорога при моем появлении, но было видно, что давеча он улыбался.
- А, Волгин, это ты? – сказал Глеб. – Проходи, не стесняйся.
Вадим истерично захохотал. Я, чтобы не упасть, схватился за косяк и употребил его по назначению.
- Мы обо всем договорились, милый, ты сегодня пойдешь с нами, - усмехнулся Вадим, - у Глеба сегодня день рождения.
- Да, у брата сегодня праздник.
- Да нет, брат. Праздник сегодня у тебя.
- Но разве ты не Глеб?
- Не исключено, но мне не может сегодня исполниться 34, ведь не далее, как месяц назад мне исполнилось 40, и мы с тобой приглашали барышень M и N на наш корабль, а потом...
- Помню, помню, брат, не продолжай. Потому выходит, что ты Вадим, а Глеб – это я, и у меня сегодня день Рождения... Так что, Волгин,.. Волгин! Волгин! Что с тобой? – Братья увидели, как я сползаю по стене, и засмеялись.
Не помню, каким образом, но братцы-живодеры под руки вывели меня из училища и доставили в полубредовом состоянии к ним на корабль.
В каюте меня (вернее, я думаю, братьев, ведь именно у кого-то из них был в сей злосчастный день праздник) уже поджидали Курилов-Летов-Ослов, Неточка, Марго и еще некоторое, впрочем, довольно значительное число людей. Среди него (числа людей) попадались довольно эксцентричные персонажи. Там были и яркие, похожие на павлинов девушки легкого поведения, и господа, одетые столь необычно и пугающе, что я, если бы встретил любого из них ночью на петербургских улицах, немедленно решил, что это тот самый чародей, которым меня пугала в детстве Маменька, явился за мной, чтобы сделать из моей дурной головы пепельницу за грехи мои. На корабле даже присутствовал жутковатый клоун с топором, по-достоевски одетый в пожелтевший белый костюм (изжелта-белый). Более того, на корабле обнаружился Григорьев.
Вечер того дня оказался настолько насыщенным переживаниями, что у меня начали сдавать нервы. Я разразился приступом гомерического хохота, схватил первый попавшийся стакан с ромом, вскричал:
- Эээ, господа, живем один раз! – и выпил залпом. Общество здесь присутствующих оценило мою выходку. Откуда-то донеслись возгласы: «Так держать!»
Вдруг внезапное чувство праздника, ощущение феерии захлестнуло меня. Перед глазами все поплыло, как в калейдоскопе. Я вспомнил Маменьку, как я подглядывал за ней через замочную скважину, когда она раскладывала на столе подарки на какое-то торжество. Я понял, что я, вдруг, полон сил и хочу веселиться.
- Кадриль! – вскричал я и подхватил первую попавшуюся девушку. Вместо девушки в руках у себя я обнаружил истерически смеющегося Курилова-Летова-Ослова.
- О! Простите, сударь! – извинился я, но Ивана это еще более насмешило. В смущении я споткнулся и распластался по палубе.
Мы пили крепкий ром, угощали барышень вкусными заморскими сладостями и они, в свою очередь, станцевали нам хищный канкан.
Чуть позднее на палубе я имел разговор с одной чрезвычайно странной личностью. Я стоял, одиноко считая звезды, как подобает юному поэту. В моей голове бурлили идеи и рифмы. Я думал о Маше, о той нелепой случайности, которая может навредить нашей бесконечной любви. Я понял, что окончательно запутался, и решил развеяться. Тут мой взгляд упал на замызганного одутловатого молодого человека в ободранном платье. Я подошел к нему, встал в вычурную позу, подобающую памятнику какого-нибудь великого, так как мне хотелось врезаться в его память навеки. Однако вместо этого я врезался в мачту... Сей казус меня не смутил, я вскинул руку и выдал:
- Здравствуйте, уважаемый! Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, являюсь курсантом военного училища, впрочем, не покладаю рук и на литературном поприще, и, возможно, в будущем намереваюсь стать великим русским поэтом, мастером пера, рифмы, слова и шпаги... И пистолетов, - добавил я, немного подумав. – Позволю себе заметить, что познакомился с братьями при исключительных обстоятельствах. (Я не соврал, ибо после первой нашей встречи меня действительно чуть не исключили из училища). Моя Маменька – женщина чрезвычайно... – тут я запнулся, так как понял, что чересчур много сказал.
- Здравствуйте, - усмехнувшись, ответил на мой монолог человек в поношенной одежде.
Этот субъект то и дело непонимающе улыбался и хлопал глазами. У него были пухленькие щечки, совершенно немытые волосы, и он работал дворником. Мы говорили с четверть часа. Я был крайне удивлен его жизненной позицией. Он меня до такой степени заинтересовал, что я даже нашел романтичным положение дворника. О, как это самопожертвенно мести улицы, а по вечерам в сарае писать стихи при свете лучины! О, вот именно та профессия, которая не приемлет никакого тщеславия! Лишь я в свои юные годы мечтаю о признании и славе. Я решил, что моя жизнь в корне неправильная.
Все еще находясь под воздействием разговора, я спустился в каюту, где, как я обнаружил, велись некоторые странные приготовления.
- Господа, что вы собираетесь делать? – поинтересовался я.
- Будем опиум курить! – рассмеялась Марго. Я снова вспомнил мою Маменьку и ее строгие наставления. За день до моего отъезда в столицу Маменька отвела меня в угол с иконостасом и сказала, что Петербург и вольная жизнь могут сбить меня с пути истинного. Маменька предостерегла меня против дуэлей, кабаков, куртизанок, вина и опиума.
- Но позвольте, господа, Маменька мне говорила... (Тут послышался странный и непонятный мне хохот. Но я же говорил о серьезных вещах!). То есть Маменька строго наказывала, что опиум – это... это ни для кого нельзя! – вскричал я.
- Так это для никого, - хохотнул Курилов-Летов-Ослов.
- Только для нас, - поддержал его Глеб.
Все решили, что вопрос исчерпан. Я же решил не упасть в грязь лицом и тоже покурить этот странный и неизвестный мне доселе опиум. В конце концов, мой читатель, живем мы действительно один раз.
Мы сели за стол, и Глеб Каломазов пустил по кругу курительное приспособление, которое представляло собою нечто вроде чайника, что стоял у моей Маменьки в будуаре. В «чайник» Глеб налил воды и поместил опиум. Когда бульбулятор дошел до меня я решил сначала помолиться, но, услышав гневный крик Григорьева «Кури быстрее или передавай другому!», оставил эту затею. Мне сделалось немного дурно, но Марго объяснила мне, что дурнота всегда возникает от непривычки и скоро должна пройти. Так оно и было: к тому времени, когда курительное приспособление дошло до меня во второй раз, меня уже совсем не тошнило. Когда бульбулятор оказался в моих руках в третий раз, я уже не сразу сообразил, что же находится в руках моих и зачем я нахожусь в руках господа. После четвертого раза у меня сорвало голову, и я вспомнил, как давеча Северина Ренн назвала меня сорвиголовой. Мне захотелось сообщить это всем гостям, но тут до меня снова дошла очередь. Я крепко затянулся и передал кальян Курилову-Летову-Ослову.
- Да там уже ничего нет! - сказал Иван.
- Хе-хе, Волгин! – воскликнул Глеб Каломазов. – Да ты все выкурил!
- Вы словно за Маменьку курили, князь! – тихо произнесла Марго.
Я смотрел по сторонам и все больше удивлялся своему бытию: вот он корабль, и вот он я. Кто собственно я? Я не князь – я пароход! Иной человек живет, живет, да и не знает, что он пароход... а я постиг эту истину.
- Господа! – вскричал я, вскинув руку и выдохнув, наконец, этот дым. – Я требую некоторого внимания к моей персоне, ибо нынче я собираюсь говорить. Речь моя будет кратка, но ярка и насыщенна. Тяжким грузом ляжет она на дно души вашей. (Я никак не мог вспомнить, откуда эта фраза). Моя Маменька – женщина нелегкая, хотя весит она поистине мало. Впрочем, не о Маменьке я буду говорить сегодня. Только что я задумался о вечном. Я посмотрел в небо, но увидел только море. Еще очень давно я забыл, что я пароход. Сегодня же я вспомнил. Чего же вы смеетесь, господа? Да, я пароход! И посему я прошу Вадима Самойловича и брата его ныне покойного, в смысле новорожденного, Глеба Самойловича исполнить «Моряка».
Гости почему-то потешались над моей пламенной речью, однако просьба моя была исполнена, если не учитывать факт того, что вместо «Моряка» была исполнена другая песня. Песня про то, как умирает капитан. Приведу вам, дорогой читатель, ее слова, ибо они, несомненно, представляют серьезную художественную ценность, а я, как начинающий поэт, не могу упускать такие детали.

Два корабля

Умирает капитан
И уходит в океан,
Оставляя за собой
Розовую нить.
Он раздавлен и распят,
А корабли в порту стоят,
И движения руки
Хватит, чтобы им поплыть.
Но забыли капитана
Два военных корабля,
Потеряли свой фарватер
И не помнят, где их цель.
И осталась в их мозгах
Только сила и тоска,
Непонятная свобода
Обручем сдавила грудь,
И не ясно, что им делать –
Или плыть или тонуть,
Корабли без капитана,
Капитан без корабля,
Надо заново придумать
Некий смысл бытия.
Какого черта?!
Капитан без корабля,
Слева мертвая земля,
Справа синяя змея,
А прямо не пройти.
Мертвецы в гробу лежат,
А корабли в порту стоят,
И движения руки
Хватит, чтобы всех спасти!
Потеряли свое «Я»
Два военных корабля,
Позабыли свой фарватер
И не помнят, где их цель,
И осталась в их мозгах
Только сила и тоска,
Непонятная свобода
Обручем сдавила грудь,
И не ясно, что им делать –
Или плыть или тонуть.
Корабли без капитана –
Капитан без корабля,
Надо заново придумать
Некий смысл бытия...
Какого черта?!

Под последние аккорды песни я заплакал, как плачет лишенный счастья поэт в моменты творческого и духовного кризиса. На душе моей сделалось тревожно, все члены мои задрожали. И вдруг я понял, что голова моя есть самый воздушный шар, привязанный к моей шее тонкой розовой нитью, и шар этот улетает далеко в небо. Там высоко, в шаре, сидит Катенька, заметьте, мой читатель – не Маша, а Катенька, дочь военного врача, сидит, смеется и машет мне рукой. А я, такой маленький и беззащитный, стою на земле и боюсь, и так мне хорошо от этого. И тогда я понял: Катенька – вот мое счастье. Лишь движения ее руки хватит, чтобы спасти меня и весь мир вместе со мною. Катенька, без тебя я как корабль без капитана, и некуда мне идти дальше: слева мертвая земля, справа синяя змея, а прямо не пройти. Что же делать мне?
Когда я осознал, что я пароход, это осознал не только я, но еще и корабль, на котором я находился. И ему крайне не польстило, что на его борту находится некий пароход «Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой», поэтому корабль не нашел ничего лучше, как выплюнуть меня на берег.
- Да что же я, по-вашему, крыса корабельная?! Я пароход! – вскричал я, но корабль почему-то не ответил.
Далее я пошел гулять. Выкрикивая разные ругательства, я дошел до М-ой улицы. Я вознамерился посетить некое артистическое заведение под названием «Афиша», но – О! УЖАС! – оно оказалось закрыто. Я огляделся: золотой дятел – курсы машинописи. Господи Иисусе! Часы показывали глубокую ночь, но дамы ходили по улице одни, причем выглядели крайне странно: иные из них были без верхних юбок, а иные и вообще в панталонах. Их редкие спутники жутко сквернословили, а экипажи ходили и вовсе без коней. От страха я принялся ломиться в дверь трактира. Дверь открылась, и на пороге появился человек-тень.
- Кто вы? – спросил человек-тень.
- Где я? – ответил я ему.
- В опиумном бреду.
- О! Что мне делать! Маменька, помилуй меня! – возопил я. – Что же стряслось, пока я был пароходом?!
- Вам, батюшка, не посчастливилось очутиться не в своем времени...
И тут я понял, что я действительно опередил время, что я родился чересчур рано, и посему мои стихи никак не могут быть признаны менее чем через сто лет после моей кончины. Я хотел расцеловать человека-тень, но случайно упал с лестницы.
Очнулся я около училища. Я поднялся на ноги и решил спрятаться в кусты. О! УЖАС! – кустов поблизости не было. Волна страха накрыла меня. Я испугался, что корабль братьев Каломазовых приплывет за мной по мостовой и возьмет меня на абордаж за то, что я, жалкий пароход, осмелился находиться в его каюте. Что же делать, подумал я. Я спрятался за какой-то экипаж... Вдруг меня словно обухом огрело: кто это в столице осмелился купить экипаж как у Маменьки?! Внезапная злость захлестнула меня, я чуть не вызвал на дуэль экипаж, но экипаж не изъявил желания стреляться с пароходом.

Я вошел в училище. Пусть мой высокоуважаемый читатель простит мне такой резкий обрыв повествования, ибо он (обрыв, конечно, а не читатель) был более чем необходим. Ведь с этого события – с входа в училище, с самого открытия входной двери – начинается новый этап моей жизни, этап бурный и неизведанный, этап прекрасный и трагический, этап чрезвычайно насыщенный и в своей насыщенности великий. Я открыл дверь в училище, открывая дверь в доселе неизвестную мне жизнь.
Я очутился в своей комнате, мои товарищи крепко спали, но на моей кровати сидела какая-то девка.
- А вы, барышня, я знаю, из тех, кто разгуливает ночью по улице без верхней юбки и в панталонах! – возопил я и демонически захохотал. – Я знаю, вы пришли сюда порочить меня и моих друзей, ибо никто из моих друзей не мог вас сюда пригласить, ибо, я знаю, они хорошие люди, ибо они, я знаю, в отличие от меня, павшего, опиум не курят, не дуэлируют ежесекундно, да с проститутками не якшаются. Проснитесь, господа, проснитесь! – я стал будить своих товарищей. – Эта базарная девка пришла сюда с М-ой улицы, дабы оклеветать вас передо мной, да нас всех перед моею Маменькой.
- Волгин, молчи! – послышался голос Григорьева (интересно, почему он оказался здесь раньше меня).
- Я не буду молчать! – вскричал я. – Моя Маменька, в отличие от этой, не живет по желтому билету. Она хочет сбить нас с пути истинного. Я понял, господа, я понял, что я пароход и место мое в синем море и ваше тоже место там. А мы живем в этом сером унылом городе, который растит из нас маленьких человечков, которые слова против сказать не могут. Ваня, ну хоть вы-то понимаете меня?
- Волгин! Волгин! Стойте! Стойте! - завопил Данилушкин.
- Вот теперь нарочно встану, - возопил я, хотя и так давеча стоял. – Да! Я коромысло! Может, я качусь в бездну праздной жизни, но не ей об этом судить...
- Волгин! Да это же твоя маменька, - услышал я холодный голос Кольцова-Топорова.
Кто-то зажег свечку, и я увидел побледневшее лицо Маменьки с плотно сжатыми губами. Я стоял и смотрел на Маменьку. По минутам меня попускал опиумный дурман, и я осознавал смысл всего происходящего.
- Я грешен, - прошептал я и со мной случился апокалипсический припадок.
После этого я пролежал три недели в беспамятстве, а когда очнулся, я долго еще не мог прийти в себя. Я бродил по училищу, как приведение. Мои друзья окружили меня заботой. Мне сообщили, что Маменька наказала генералу Токрытову тщательно следить за мной, и, покамест я не исправлюсь, она не пришлет мне боле ни гроша.





Глава 11

Дворник, милый дворник

Я долго не мог оправиться от позора перед Маменькой. Я проклинал свою заблудшую душу, как мог. Вино не приносило мне забвения, а марихуана не поднимала духа. Неделю я провел, как в тумане. Я посещал занятия в галлюцинаторном бреду. После учебы я заваливался на кровать, утыкался челом в подушку и не мог выдавить из себя ни слезинки. Моя душа была на лезвии ножа. По прошествии этой недели (заметьте, мой уважаемый читатель, самой худшей недели в моей жизни) я стал медленно карабкаться вверх из бездны самоуничижения. Я дошел до такого состояния, что начал бегать с Данилушкиным по утрам. Впрочем, мои товарищи, как получалось, помогали мне. Я никогда не забуду того, что они для меня сделали, и отплачу им вечной памятью, которою они обрели в моих стихах. Понемногу я стал приходить в себя. Я осмелился написать письмо извинительной мольбы Маменьке и поместил ее портрет над кроватью вместо иконы девы Марии.
Впрочем, Маменька сдержала обещание и не присылала мне с тех пор никаких средств, дабы я не продолжал предаваться утехам. Я даже был рад такому стечению обстоятельств, ибо страстно хотел исправиться, и первое время с головой нырнул в учебу. Я даже имел некоторый успех на уроках истории, что привело в веселое удивление весь наш класс и в яростное негодование профессора Ренна. Единственное, что меня беспокоило – то, что я впал в глухую меланхолию и совершенно не мог более писать стихи. Я решил, что моя муза, подобно моей Маменьке, разочаровалась во мне и отвернулась от меня. Я даже перестал впадать в горячку. Позже я понял, что моя муза не столь высоконравственна, как я полагал, и ей всего лишь не хватало вина.
Я не видел ни братьев Каломазовых, ни Курилова-Летова-Ослова, ни Неточку с Марго. Я было подумал, что понемногу встаю на путь истинный, но тогда я в силу своей молодости и неопытности не мог знать, сколько демонов затаилось в душе поэта. Я и не предвидел, что бесы лишь спрятались на время, а мне не избавиться от мук ада творчества, раз уж я избрал для себя этот тернистый путь.
В одно прекрасное утро (да будет благословенна Аврора, пославшая мне этот дивный рассвет) я проснулся в лихорадке. Из этого я сделал вывод, что обретаю душевное равновесие, на которое уже и не смел надеяться. Я пошел гулять по двору и вдруг наткнулся на Николая Фролова. Тут мысль пронеслась в моей голове! Я схватил его за руку и потащил в сторону часовни.
- Волгин! Что вы делаете! – вскричал обычно такой флегматичный священник.
- Дуэль! Дуэль! Дуэль! Ой, простите меня грешного. Исповедь! Исповедь! Исповедь! Я требую сатисф… отпущения грехов! Быстрее! Промедление смерти подобно! - ответил я ему в тон.
- Да вам, Волгин, не в часовню, а в лазарет надо!
Я пал на колени и стал молиться батюшке, чтобы он согласился причастить меня. Когда я стал кланяться, священник сказал: «Чур тебя, Волгин! Да в тебя бес вселился», - и перекрестился.
- Что же делать?! - возопил я и стал рвать на себе волосы.
Не только Маменька и муза, но еще и господь бог от меня отвернулся!
Николай Фролов сжалился надо мной и исповедал меня, он даже окропил меня святой водой. Поверит ли мне мой читатель, но мне показалось, что крылья выросли у меня за спиной. Я летел по двору как птичка (в облаке розовой ваты). Я понимал, что меня более не заботят ни утехи, ни материальные ценности, я свободен для творчества, и моя муза снова со мною. Я вспомнил Катенькин образ. В моей голове уже рождались рифмы, как жестокая мысль опустила меня с небес на землю. Я вспомнил, что у моей дамы сердца скоро юбилей, ей исполняется 20 лет. Я уже сочинял стихотворение на этот случай, как понял, что Маменька отказала мне в финансировании, и я совершенно не имею средств, дабы оказать Кате знак почтения. С минуту я стоял как памятник Пушкину; из забытья меня вывела воробьиха, которая села мне на голову. Исповедь и святая вода прояснили мой разум. Именно бог подсказал мне пойти в игорное заведение. Но мне было совершенно нечего ставить. «Камзол! Камзол! У меня есть камзол! – вскричал я и пустился бежать прочь из училища. «У! Выкрест! Еще бы у него камзола не было», - услышал я голос Иосифа Самсоновича, но даже не придал этому значения.

Мой уважаемый, умудренный опытом читатель знает, что иные люди до того азартны, что не могут вовремя остановиться, пытаясь поймать удачу за хвост. Они так неистово гонятся за своей синей птицей счастья, что теряют за рулеткой себя, а после идут обратно, как я, в одних панталонах.
А далее, мой читатель, я бы, верно, погиб от позора и холода, но мои милые друзья оказали мне помощь. Кто-то из старшекурсников отдал мне свою старую драную форму, за что я был ему бесконечно благодарен и всю ночь промолился за него, так что под утро у меня начались весьма серьезные проблемы со здоровьем. Я слег с горячкою, бредя то Маменькой, то Катей, а когда проснулся, решение само пришло в мою бедную голову.
«Работа! – вскричал я. – Мне нужна работа! Я еще молод и здоров, а лежу и страдаю от безделья!»
Я вскочил с кровати и побежал на улицу искать работу. Весь тот вечер я проходил по улице как в хмельном бреду и не знал, что делать. Где найти работу молодому дворянину, такую, чтобы и Кате подарок купить и из училища не вылететь за прогулы. Что делать мне, горемычному? Как избежать позора?
Я ходил по пыльному, душному Петербургу. По П-им улицам и каналу Г-а. Душный желтенький город давлел надо мной, солнце пекло мне голову и не давало скрыться от моего унижения, хлопья позднего весеннего снега кружились перед моими глазами и влетали мне в рот. Я был на грани отчаяния.
- Волгин! – услышал я. – Ты ли это?
Я обернулся и увидел того дворника, которого встретил на корабле у братьев Каломазовых. Я рассказал ему обо всех приключившихся со мною несчастьях. Скифофф, а именно так его звали, предложил мне помощь: мести улицы вместо него некоторое время, пока он не вернется из Боливии, где горят конопляные поля. Да представит ли мой уважаемый читатель, каких душевных мук мне стоило это решение! Я, Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, буду, словно какой-то холуй, подметать улицы по утрам. Мы тут же пошли к господину Пучило и оформили все как следует. Мне торжественно вручили метлу и китель; на следующее утро я приступил к работе.
Я сбежал из училища поздно ночью, чтобы не опоздать. Прибежал в свой сарай, уснул там и – О! УЖАС! – проспал свой выход. Однако, слава богу, моей оплошности никто не заметил!
Я неистово мел двор и улицу так, что чуть не повредил веник. Закончив дело, я побежал на урок истории, но забыл переодеться. Я открыл дверь и, понимая, что опоздал, срывающимся голосом выдал:
- Я виноват, но обязуюсь исправиться! – тут я с ужасом понял, что стою в кителе и с метлою в руках.
- Переоденьтесь, Волгин, не смешите народ, - холодно произнес Ренн.
Я возопил и отправился переодеваться.
На следующий день я так же вышел на работу и во время работы увидел интересную девушку. Она шла с возвышенным печальным лицом, выражающим какую-то странную муку и отрешенность. Она была вся в себе. У нее были светлые волосы, но к концу косы они, почему-то, становились черными, она была одета очень странно – с какими-то бусиками - и куталась в черную шаль. В руках она несла кулек с зеленым печеньем.
- Венечка, привет! – нервно произнесла девушка, обращаясь к некому оборванцу.
- Здравствуйте, Аннушка, - поздоровался он с ней в ответ и после недолгого молчания спросил: – Куда же вы идете с зеленым печеньем?
- Это неважно, - прошептала она, - я уже разлила масло.
Я не понял.
Так тянулись мои бесконечные суровые будни дворника. По утрам я бегал на работу, потом шел на учебу. Я отощал и осунулся. У меня даже не было времени, чтобы писать стихи. От усталости и постоянной нехватки времени я стал сух и жЕсток с приятелями, но они не сердились на меня, ибо причиною этой разительной перемены они посчитали мою ссору с Маменькой.
Так прошло 4 дня. Мои товарищи стали за меня беспокоиться и в один прекрасный день, когда Данилушкин занимался гимнастикой, Удодов с Григорьевым пошли гулять по Неве, а Арарадзе со своим приятелем, с ТЕМ-ЧЬЮ-ФАМИЛИЮ-НЕВОЗМОЖНО-ВЫГОВОРИТЬ пошли к их знакомой девушке, мы остались одни с Кольцовым-Топоровым. Он давеча получил письмо и нервно ходил по комнате. Его лихорадило, желчь разлилась по бледному лицу. Его глаза блестели нездоровым огнем.
- А осмелюсь ли я, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным, - сказал он дрожащим голосом.
- Да-да, конечно, что вы, Федя...
- Я давеча получил письмо… в котором моя маменька, то есть моя сестра, а точнее один господин… но, в общем, моя сестра, - потом он резко замолчал. – А, впрочем, все это неважно, князь. Расскажите лучше мне, как разрешился ваш конфликт с маменькой…
Тут я понял, что нервы мои на пределе, что меня бьет горячка, что душа бедного больного поэта требует немедленной помощи, и рассказал ему всю свою ситуацию. Когда Федор услышал, что я ныне работаю дворником, он стал еще более нервным, желчная улыбка зазмеилась на его губах.
- Что ж, князь, - болезненно усмехаясь, произнес он, - тогда завтра утром я приду к вам по одному сугубо личному делу.
Я долго думал, что же может понадобиться от меня Кольцову-Топорову и так и уснул, не ответив на этот вопрос.
Утром в сарае меня озарила мысль, как солнце первыми лучами озаряет наше училище. Неужто он хочет попросить моей помощи в составлении стихотворения для Северины? (А он, я сразу догадался, был безумно в нее влюблен). В моей голове уже родилась поэма, я записал ее на бумажку. Вскоре пришел Кольцов-Топоров.
- Я знаю! Я знаю, что за дело у вас ко мне! Я все понял! – вскричал я.
- Да куда уж вам, князь, - желчно ответил он и оглянулся по сторонам.
Вдруг я заметил: он был одет не в военную форму, а в какое-то старое бесформенное пальто. Я застыл в недоумении.
- Поймите, князь, это дело в высшей степени личное и требует совершенной секретности. (Его лихорадило сильнее, чем вчера). Мне требуется ваша помощь, Волгин… Я хочу одолжить у вас на пару дней, - он запнулся, - топор.
- Да конечно! – возопил я, радостный, что могу помочь другу, - мне не жалко!
Тогда он схватил инструмент, засунул под пальто и ринулся прочь.
Я долго не мог прийти в себя. Кольцов-Топоров не появлялся в училище целый день и не пришел ночевать. На следующее утро он, как призрак, появился в моем сарае, белый, как простыня. Я схватил его за плечи и принялся кричать:
- Что же вы над собою сделали, Федор Михайлович!
Его всего трясло.
- Оставьте, Волгин, - прошептал он и упал в обморок.
Я стал его обмахивать веником.
- Да что же вы меня подметаете, Волгин, милый Волгин, - прошептал очнувшийся Кольцов-Топоров, но я не смог ему ответить, так как лишился чувств. Когда я пришел в себя, Феди не было и в помине, а топор стоял в углу, как ни в чем не бывало. Я взял топор в руки, мне показалось, что капли крови мерцают на топорище. Я попробовал их на вкус, но это оказался всего лишь сок земляники.

На занятиях у меня не было возможности поговорить с Кольцовым-Топоровым, а когда я вернулся в комнату, он уже спал глубоким сном и я поставил себе не тревожить его. Я огляделся: кроме нас, в комнате никого не было, и я решился на поистине подлый поступок, я взял письмо с его тумбочки, прочел его и узнал страшные вещи о его сестре.
Утром я снова вышел на работу. Все было, как обычно, но вдруг я услышал голоса, которые показались мне невероятно знакомыми.
«Дворник, милый дворик, подмети меня с мостовой!» - кричал явно немало выпивший мужчина. Странно, но эта фраза тоже, почему-то, была мне известна.
- Дворник! Эй! Дворник! – продолжал тем временем он, но, не услышав моего ответа, словно разозлился и добавил: - Да жопа ты с метлой!
- Позвольте! – возопил я, резко развернувшись. – Я не жопа с метлой, я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой.
И тут я на мгновение лишился речи, радость переполнила мое существо, ибо передо мною стояли сами братья Каломазовы. Я кинулся к ним в ноги, как к старым друзьям, которых не видел с самого рождения.
Я узнал, что не для одного меня тот вечер закончился столь трагично и что не одного меня, бренного парохода, корабль выплюнул на берег, но и всех остальных и был это вовсе не корабль, а его непосредственный капитан, который увидел весь беспредел, творящийся на его судне. Самих же братьев Каломазовых он выгнал.
- Вот теперь мы потеряли свой фарватер и не знаем где их цель, - смеясь произнес Глеб, блестя красненькими глазенками.
Мне стало за них нестерпимо больно и обидно, мы обнялись, как люди, связанные общим горем и потому, как никто другой понимающие друг друга.

Глава 12

Трактир «prodigy»

После всего, происшедшего в бытность мою дворником, я как бы сорвался, и нервы мои сдали. Я сделался груб и раздражителен. Я стал вопить на приятелей, а приятели в ответ стали вопить на меня.
За ту неделю, которую я работал дворником, мне довелось по-другому взглянуть на столичного обывателя. Я увидел столько униженных и оскорбленных людей, что получил бесценный жизненный опыт, который иные дворянские отпрыски могут не обрести за все существование свое, праздное и бесцельное. Я узнал совершенно другую сторону столичной жизни. Я смотрел на маленьких убогих человечков, которые потеряли в петербургском болоте свою мечту, тот воздух, который дает свет, и цель, и стремление, и желание найти свой смысл, само свое существо в этом задавленном городе. Блеск столицы, ее архитектурный ансамбли, стройный улицы и вертикальные шпили, которые производят незабываемое впечатление на иноземцев вовсе не заставляет стремиться вверх их души, а лишь подчеркивает их приземленность и незначительность, ровно как и неспособность стать личностью. Я осознал, сколько грязи от невежества творится во дворах-колодцах и на черных вонючих лестницах, начиная с самого раннего утра.
Будучи беззаботным отроком на реке Эс, я грезил о Петербурге, как о вечном празднике, как о карнавале с красивыми людьми с красивыми мыслями и красивыми жестами. Таким он и престал для меня вначале. Но уже на первых порах я стал осознавать, что это лицемерный маскарад людей, живущих в подвалах, в коморках на последних этажах, людей, живущих от рюмки до рюмки, то ли в дорогих апартаментах, то ли по желтому билету. Здесь люди, которые настолько углубились в себя, что дошли до всей мерзости своей или цепляются за жалкие пошлые образы, которые величают своей мечтой, прячутся свои лица под масками, дабы никто не разглядел их истинного убожества.

Вставать по утрам ни свет, ни заря было тяжким испытанием для бушующей души юного поэта. Та неделя, которую я работал дворником, вымотала меня и, казалось, состарила на 12 лет. Братья Каломазовы подсказали мне интересную мысль: идти работать халдеем в трактир. Это положение дел предоставляло сразу ряд преимуществ: я работал после учебы, а не рано утром, там больше платили, а еще, по словам братьев, я имел возможность познакомиться с некоторыми очень интересными людьми.
После занятий я пошел устраиваться в кабак “prodigy”. Я решил для храбрости заручиться поддержкой алкоголя и взял с собой в дорогу бутылку рома. Когда я приблизился к трактиру, она странным образом опустела. Хмельной, я ворвался в кабинет директора трактира.
- Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его аварской княжны Алиевой! - возопил я с порога.
- Очень приятно, князь, - дребезжащим голосом ответил мне человек, чья борода была, почему-то, заплетена в косицу. – А я хозяин сего заведения, Борис Борисович я.
- Я курсант военного училища, но остаюсь верен перу и шпаге, ибо я начинающий литератор и вознамериваюсь в дальнейшем стать известным поэтом, хотя бы как Пушкин. В данный момент я нахожусь на распятье, ой, простите, на распутье. Однажды я был бесконечно грешен и вернулся в училище в бреду, отнюдь не потому что меня била лихорадка, а от праздного образа жизни моей. В училище меня неожиданно застала Маменька, приехавшая повидать меня, и была настолько поражена видом моим, что отказалась боле присылать мне деньги, дабы я не придавался одним утехам. Ко всему прочему, я безумно полюбил девушку по имени Екатерина Ветлицкая. А у нее, у моей музы, у ангелочка моего, скоро день рождения. И не просто, заметьте, день рождения, а серьезный юбилей, 20 лет. А я... А я... нищий!..
Я замолчал, ожидая понимания Бориса Борисовича. Но тот, казалось, ушел в медитацию и не видел меня.
- Борис Борисович! – позвал его я.
- Да-да, милейший, да-да, я слышу... Мама, мама вас бросила... (Директор говорил на распев). Деньги, деньги не прислала... Чтобы не придаваться утехам... А что же вы в итоге от меня хотите? (Последнее предложение он произнес так, как будто снова вернулся на землю). Давайте поконкретнее.
- Я хочу у вас работать, - объяснил я.
- Работать... так-так, работать... Да-да, милейший... (Борис Борисович снова улетел в космос). Работать, работать и еще раз работать... У нас есть вакансия халдея.
- Я немедля приступаю к работе! – вскричал я и вскинул руку.
Мне вручили форму и поднос, и так началась новая глава моей нелепой жизни, где ваш покорный слуга разносил подносы с посудой, откликался на щелчок пальцев и обслуживал тех людей, с которыми при иных обстоятельствах мог оказаться хорошими друзьями или, в крайнем случае, собутыльниками. Надо заметить, что сие заведение было популярно среди очень странных персонажей. Для начала, это было гораздо более дорогое место, чем те, что я посещал с Григорьевым и Куриловым-Летовым-Ословым. Внутреннее пространство вызывало у меня ассоциации со сказками «Тысяча и одна ночь», которые я читал тайком от Маменьки по ночам при свете лучины. Публика там собиралась весьма артистичная, богемная и не принимала никакого быдла.
На второй день моей работы я имел знакомство со знаменитым чешским писателем. Я находился около стойки, когда молоденькая повариха сообщила мне преинтересную вещь.
- Вы, князь, я знаю, метите в поэты и литераторы, посему говорю вам, что за пятым столиком в углу сидит, как говорится, известный в узком кругу чешский писатель, пан Травка. Человек весьма любопытный, является нашим постоянным клиентом и водит дружбу с хозяином этого заведения.
Я, сбивая все на своем пути (в том числе столики и посетителей), подлетел к родственной душе.
- Пан Травка! - возопил я. – Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой! В данный момент я реализую себя на поприще халдея, но мечу в великие поэты.
- Очень приятно, Ярослав Травка. (На столе у него я заметил кипу мелко исписанных бумаг). В данный момент я пишу ироническую книгу «Злоключения бравого кадета Гашека».
Мой уважаемый читатель, запомните эту строчку, эту фразу, этот момент, это предложение, этот абзац, эту главу, этот эпизод, ибо именно тогда я понял, что мне надобно писать мемуары.
Пана Травку я чрезвычайно позабавил, поэтому он стал водить со мной дружбу и как только приходил в трактир, сразу же кричал мне «Князь! Еще вина!» Посему все постоянные посетители стали величать меня князем, и мне, вашему бедному писателю, вашему безумно влюбленному поэту, по сто раз на дню приходилось объяснять, что никакой я не князь, а Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой.
Один раз у нас с паном Травкой зашла речь про Петербургских обывателей и всех примечательных людей столицы. Оказалось, что Ярослав Травка водил дружбу с моей любимой поэтессой Кипеловой. Более того, у нас с ним нашлись общие знакомые. Когда я рассказывал про мой конфликт с Маменькой со всеми предшествующими ему обстоятельствами, пан Травка захохотал и произнес: «А! Вадим и Глеб Каловазовы! Знаю я этих торчков-дурачков!» Я не понял и побоялся в этом признаться.
Работа в трактире мне чрезвычайно нравилась, потому что вскоре посетители начали просить меня зачитывать свои стихи, когда я приносил счет. В меню даже появилось специальное предложение «Халдей, читающий стихи», эта услуга стоила дороже бутыли «Алазанской долины», ровно столько же, сколько стоит бутыль «Киндзмараули», впрочем, дешевле, чем «Каберне Сера».
Проработал я халдеем ровно 2 месяца. И два эти месяца были одними из самых прекрасных двух месяцев в моей жизни.
Но однажды со мною приключился малоприятный инцидент, после коего меня рассчитали по собственному желанию.
Дверь трактира распахнулась. На пороге стоял человек в черном плаще с сальними длинными волосами и мертвенно бледным лицом. Болезненная судорога шла по его лицу. О! УЖАС! – это был никто иной, как профессор Ренн. Я лишился чувств и подноса. Очнулся я на кухне и принялся бежать, сбивая кастрюли, ковши и котлы. До сего момента я так и не понял, узнал ли меня профессор, ибо меня трудно не узнать или не заметил, ибо ему до меня нет дела.
После этого я не смог вернуться на данную работу и устроился гидом-экспонатом в кунсткамеру.


Глава 13

Проказник

Вечером того памятного дня у меня на душе было неспокойно. Я бродил по училищу и не встретил никого из моих приятелей. Ваня Григорьев по своему обыкновению сбежал в кабак, а моя неожиданно разыгравшаяся лихорадка не дала мне возможность составить ему компанию. “Что-то часто меня стало лихорадить, такой молодой и такой больной,” – подумалось мне. Все мои соседи по комнате разбрелись кто куда, за исключением, разве что, Кольцова-Топорова, но он находился в таком неадекватно желчном настроении, что я, право, не рискнул излить ему душу. Северина же после очередного моего инцидента с ее папенькой меня избегала. Странные мысли ворохом на меня набросились. Я даже не мог сообразить, что именно меня беспокоит, но в этих мыслях я полагал найти причину своей лихорадки. Я сходил помолиться, до смерти испугав священника, и пошел к себе в комнату. По дороге, впрочем, со мной приключился казус. Когда я шел по двору я встретил Васильева и его нехорошую компанию. Я придал себе самый свой гордый вид, вскинул голову и продолжал идти, не замечая их и глядя в небо. Вдруг в моей голове раздался громкий звон, за которым последовала боль в висках. В следующую секунду я обнаружил, что надо мною смеются Васильев с друзьями, а я сижу на земле. И тут я понял – я по недосмотру врезался в фонарный столб. Я согласился бы, что со стороны ситуация выглядела довольно комично, но разве нельзя мне, начинающему литератору и, возможно, в будущем великому поэту, мне, человеку, витающему в собственных мыслях, человеку со столь богатым внутреннем миром, простить такую оплошность. Думаю, читатель поймет всю бездну моего страдания, когда узнает, что я даже не вызвал наглеца на дуэль. Вместо этого я встал, отряхнулся и под громкие аплодисменты Васильева зашел в училище. В зале у меня случилась еще одна неприятность. Я, по своему обыкновению, встретил полковника Ренна и, чтобы он меня не заметил, спрятался за колонну. Когда опасность миновала, я с ужасом понял, что застрял между колонной и стеной. Что же делать? Ыэээ! Тут мне сделалось дурно. Я подумал о том, что же было, если бы Катенька меня увидела! Тут мне сделалось еще более дурно. Я подумал, о, что же было, если бы Маменька меня увидела! Что же это за дворянин-то такой! Я сделал последнее усилие, издав при этом неистовый звериный рык. Я увидел Вареньку, проходящую недалеко. Она почему-то вскрикнула. Я чуть не лишился чувств: О! УЖАС! – я же не могу ей помочь! Однако, недолго думая, я догадался, что ее всего лишь напугал мой вопль. И тут я понял, что это моя палочка-выручалочка.
- Варенька! – взмолился я. – Да это же я! Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой!
- Господь батюшка! – протянула Варенька, перекрестившись, - да я узнала вас по прическе.
- Варенька, свет очей моих, спасение мое! (Мне было безумно стыдно просить девушку о помощи, но я понимал, что это единственный выход в этой нелепой ситуации). Со мной приключился инцидент! Понимаете, я застрял между колонной и стеной!
- Да что же тут не понять! – сказала она и засмеялась.
- Да что же тут смешного! Я хотел романтично пасть на дуэли, потом писать стихи, слагать прозу… А в итоге я закончу свою жизнь почти что отроком, смуглым отроком… между колонной и стеной.
- Не печальтесь, я помогу вам.
Варенька ухватилась за мой камзол и, что было сил, потянула меня на себя. Ничего не вышло.
- Ладно, тогда попробуем по-другому, - сказала Варенька и схватила меня за волосы.
Мне было больно, но я терпел: не мог же я лишиться жизни из-за собственной нетерпеливости.
- Ну, как, душечка, получается? – несчастным голосом возопил я.
- Никак нет, сударь, - раздосадовано ответила Варенька.
Мне опять чуть не сделалось дурно. Я представил, как Катя, милая Катя, увидит мое охладевшее тело, ушедшее из жизни в муках между колонной и стеной.
- Что же делать! – вскричал я.
- Я сейчас позову дедушку, может он поможет, - прошептала Варенька.
В сложившийся ситуации мне уже было все равно, что подумает Иосиф Самсонович. Я хотел добраться до своей комнаты, до своего убежища, до спасительной кровати, упасть на нее ниц и извергнуть ртом содержимое желудка. Я мечтал о забытье. Я положил утром проснуться с петухами, собрать вещи, пока никто не проснулся и умереть. В крайнем случае, бежать на корабль к морякам Каломазовым, служить у них юнгой, уехать в Турцию и умереть от проказы поздно ночью. И когда я представлял, как моим близким и друзьям моим приходит весть о моей непушкинской кончине, я увидел свет в конце тоннеля. Это Иосиф Самсонович приближался с фонарем.
- Ах, ты каналья! Паршивый полукровка! Поджидок! Сволочь! Полный дурак! Чушка никчемная! – говорил он, вместе с Варенькой тягая меня за волосы. – Поганая чурка! Выкрест! И даже погулять этот молодой человек нормально не может!
Меня всего передернуло: никто ранее не осмеливался называть меня молодым человеком.
- Крепко он тут застрял. Надо позвать Сергея Алексеевича.
Я чуть не лишился чувств, но мне было уже все равно. Я мечтал упасть ниц на свою кровать и провалиться в спасительный сон, а утром встать с петухами, собрать вещи и застрелиться или, в крайнем случае, уйти в монастырь, посвятить себя господу и Маменьке. Жить в келье и умереть, задохнувшись книжной пылью, от проказы. Но от этой участи меня спасла Варенька.
- Не надо Сергея Алексеевича! Пожалуйста, не надо Сергея Алексеевича! – плакала Варенька. – Умоляю вас, не надо Сергея Алексеевича!
Тогда Иосиф Самсонович повернул голову в сторону, вытаращил глаза и не своим голосом возопил: «Блондинка!» Я был в смущении: быть может, Варенька была и не слишком умна, но она никак не была блондинкой. Я хотел только одного: оказаться в своей родной кровати, уснуть и никогда боле не проснуться. А потом, потом вдруг очутиться в Амстердаме, выращивать тюльпаны, обанкротиться и умереть там не то от голода, не то от проказы.
Но вдруг я заметил: - О! УЖАС! - навстречу мне шла огромная черная собака с безумными красными глазами. Смерть моя оказалась так близка, что я даже не успевал помолиться! Что теперь со мною станет? Я уже никогда не встречу моряков Каломазовых и так и не смогу спокойно умереть от проказы где-нибудь на краю света!
Дальше происходило нечто совсем не обычное: Варенька тянула меня за волосы, Иосиф Самсонович тянул Вареньку за платье, а черная собака, вцепившись зубами в панталоны хозяина, тащила его назад. Я догадался! Блондинка – это кличка собаки. На душе моей сразу же полегчало.
Я понял: есть еще шанс у молодого поэта, Никодима Михайловича Волгина, сына помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой убежать со своим горем на далекий остров и покинуть мир. Однако, не успел я это подумать, как оказался на свободе.
- Я свободен! – вскричал я!

Когда я, наконец, добрел до своей комнаты, я был настолько измотан, что рухнул на кровать и уснул, не раздеваясь. Впрочем, сон мой был недолог и неспокоен. Я ворочался, не мог уснуть, я обессилел от пережитого позора. Уважаемый и почтенный читатель, не приведи боже испытать вам тот стыд и ту нелепость, которые пережил я в сей злосчастный вечер. Когда пришло спасительное забытье, мне привиделся сон, смутивший меня еще более.
Снилось мне, что стоим мы с Катей на поляне, и уже смеркается так, и соловьи поют. И только я собрался сделать признание, как Катя мне и говорит:
- Я вам скажу, князь, что вы являетесь не чем иным, как коромыслом.
- Позвольте, я не князь, - возражаю я, - я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина, и жены его, аварской княжны Алиевой.
- Но согласитесь, князь, это не мешает вам быть коромыслом, - с некоторым раздражением ответила Катя.
Я не нашел, что сказать, поэтому пришлось признать себя коромыслом.
Проснулся я в холодном поту от собственного крика, так как испугался, что жить мне теперь коромыслом, и до скончания дней своих на мне будут носить ведра с водой. Я очнулся на своей койке и с облегчением понял, что я по-прежнему Никодим Михайлович Волгин, и никоим образом не являюсь коромыслом. Эта мысль меня немного успокоила. Я решил, несмотря на поздний час, пройтись по училищу и развеяться.
Я шел долго и мучительно, и вдруг услышал дивную фортепианную мелодию. Чьи-то чуткие пальцы рождали чудесную легкую музыку. Я догадался: это трубы господни. Это архангел Михаил зовет меня на суд божий! Неужели я умер от проказы, так и не доехав до Турции, не дойдя до монастыря и не оказавшись в Амстердаме!
Я подкрался ближе к источнику звука: за роялем сидела Северина Ренн. Я слышал, что она увлекается музыкой и даже занимается сочинительством. Тем не менее, я никак не мог предположить, что она настолько талантлива.
Я присел, но музыка, почему-то, продолжалась. Вдруг небесный голос зазвучал в такт гениальному аккомпанементу. Северина запела.

Задумывая черные дела,
На небе ухмыляется луна,
А звезды, будто мириады стрел.
Ловя на мушку силуэты снов,
Смеется и злорадствует любовь,
И мы с тобой попали на прицел.
Я же своей рукою
Сердце твое прикрою,
Можешь лететь и не бояться больше ничего!
Сердце твое двулико,
Сверху оно набито
Мягкой травой,
А снизу каменное, каменное дно!
Смотри же и глазам своим не верь:
На небе затаился черный зверь,
В глазах его я чувствую беду.
Не знал и не узнаю никогда,
Зачем ему нужна твоя душа,
Она гореть не сможет и в аду.
Я же своей рукою
Сердце твое прикрою,
Можешь лететь и не бояться больше ничего!
Сердце твое двулико,
Сверху оно набито
Мягкой травой,
А снизу каменное, каменное дно!

Каменное дно! Эта судьбоносная фраза легла на самые глубины истерзанной души моей.
- Северина! – вскричал я, понимая, что великолепные стихи несчастной девушки посвящены мне.
- Никодим Михайлович! – вскричала в ответ Северина, встала из-за рояля и, постояв с минуту, не шевелясь, рванула прочь.
Я пустился за нею. Пробегая по холлу, я сбил Иосифа Самсоновича, но мне уже было все равно, что будет дальше. Я хотел только одного: настигнуть Северину и извиниться за те страдания, которые доставляет ей глубокое чувство ко мне.
Северина завернула в узкий темный коридор, затем в другой коридор, а потом побежала вверх по лестнице.
- Стойте! – умолял я, но Северина никак не реагировала на мои мольбы.
Тогда я решился прибегнуть к крайним мерам – я схватил Северину за юбку.
О! УЖАС! – верхняя юбка осталась у меня в руках. Девушка взвизгнула, я покатился вниз по ступенькам.
- Какой подонок это сделал? – услышал я леденящий голос Ренна.
Я посмотрел вверх: в дверях стоял бледный и очень злой профессор.
- УЭЭЭ! – возопил я и оказался в своей комнате.


Глава 14