00 - Айлавью Должен Умереть - Пролог

 По небу плыли облака, на земле блестели рельсы. Два раза в сутки громыхал по ним поезд – тяжелый, уставший от жизни тепловоз со связкой равнодушных вагонов; раньше – забитых битком, сейчас – полупустых и гулких. Одноколейка, самым хитрым образом укрытая среди холмов и болот, соединяла цепью с десяток городков и деревень, настолько серых, невзрачных и бесполезных, что чиновники даже поленились нанести их на карту.
 Один из таких городков уже виднелся в конце поля. По его переднему краю в такт утреннему поезду мерно колыхался вызревший овес. Плотные чешуйки совершали мерные дугообразные движения и, покачиваясь, образовывали слепящее охровое марево – до самого горизонта, на строгом фоне которого в рассветных токах воздуха недвижно чернело гигантское строение, напоминающее полусгнивший драконий зуб.
 Машинист тепловоза тащил в голове залежалую мигрень об очередном повышении тарифов на коммунальные услуги. Приливы крови давали импульс мыслям самого нелестного содержания, с потертых губ с каменным шорохом слетали крепкие матюги и тихой сапой разносились через громкую связь по всему поезду. Привычный вагонный скрежет и перестук колес не могли их не убаюкать пассажиров: люди они были местные, сильно уставшие – больше от алкоголя, чем от работы, частично – колхозники, приехавшие на уборку овса, частично – сотрудники целлюлозного комбината, построенного еще во вторую пятилетку, а в 2006 году доживающего последние деньки.

 - Платформа «Васинск», мять ее за ногу... Следующая остановка – «Малый Лог», сюды ее в качель…

 Пассажиры только морщились. У них едва хватило сил, чтобы тесно сгрудиться в тамбуре головного вагона и явить собой воплощенную головную боль машиниста, чью божбу можно было слышать уже без микрофона. Если бы свершилось великое чудо, и все пассажиры бы сдохли, никто не заставил бы его находиться там, где он желает меньше всего находиться: в точке, не имеющей определенных координат, делающей его смехотворным подобием некоего планетарного бомжа с ограниченной зоной миграции. Названия станций также не имели смысла: объявлялись они скорее для формы, ибо рабочим и колхозникам здесь был известен каждый камень, каждое дерево - но ничего более.
 Впрочем, на этот раз динамики хрипели не напрасно. Юная и миловидная девушка, разглядывающая бесконечно унылое поле, секундой встрепенулась и тут же нацепила гордый вид. Она выглядела натуральной блондинкой, ей очень шло короткое летнее платьице, затейливо сшитое из крупных белых и красных лоскутков, с прорехами черной сетчатой материи, сквозь которые проступало нижнее белье. На ее ногах красовались белые туфли на высокой платформе, а в левой руке – красная дамская сумочка, на дне которой лежал носовой платок. Девушка изящно приподнялась со скамьи пожухлого лакированного дерева, обхватила металлический поручень кончиками пальцев левой руки, ступила на рубероидное покрытие в центр вагона. Каждое ее движение подчеркивал некий глубинный смысл: из десятков тысяч вариантов ее тело выбирало единственно верный. Ее рука скользила по поручню над головой, каблуки плавно упирались в шляпки гвоздей, заталкивая их еще глубже во тьму, а взгляд лениво скользил по окантовке пролетарских ватников, толпившихся у входной двери. Ничто в поведении девушки не указывало, что она путешествует впервые, никогда не видела железной дороги и тем более не знает, что головной вагон с продольными металлическими поручнями – это вагон метро, странным образом оказавшийся вдали от крупных городов, на заброшенной одноколейке, среди дикой природы и дико пьяных, но беспомощных аборигенов.
 Ватников было девятнадцать. Они собрались возле единственной двери, что вот-вот откроется на платформу «Васинск», – возможно, самую крохотную платформу в мире, даже не платформу, а табуретку с длинными, широко поставленными ножками, между которых буйствовали лопухи, репейник и чертополох. Кое-где конструкция была скреплена боковыми досками, служившими опорой для низко посаженной лестницы, нижним концом уходящей на тропинку среди густо зеленеющей травы злобных лютиков и жестких стеблей крапивы. По сути, аналогичная конструкция использовалась в средние века в качестве эшафота для мелких рецидивистов. Их казнили без помпы, в стороне от города, вдали от праздной толпы, на лоне дикой природы, в присутствии палача и одного солдата. Такое обхождение, как и бесславный переход в мир иной, должны были стать плевком в лицо подсудимого, немым взрывом хохота над его никчемной жизнью и еще более никчемной попыткой согрешить против монарха и государства. Тем более, казнь частенько заменялась телесными наказаниями или денежным штрафом – подсудимый спускался с табуреточного эшафота и уходил восвояси, чтобы когда-нибудь снова попытаться принять смерть.
 И хотя никому не приходило в голову окрестить платформу «Васинск» эшафотом, коллективное бессознательное аборигенов уже сделало подобное сравнение в силу специфики данного региона, на уровне смутных образов, связанных не с преступлением и наказанием, а с жизнью и смертью. Если люди рождались, чтобы умереть, то смерть опаздывала на десятки лет ради комедийного зрелища с невидимой галерки: ей приятно было видеть, как в умах людских жизнь ассоциируется с ней, а не с рождением, а смысл жизни показан не творчеством, а пыткой, мерной разрухой.
 Когда пассажиры вышли из поезда, в головах у них вертелось одно: «Скорей бы добраться», причем вертелось вокруг эшафота. Им приходилось спускаться под горку, в обширную низину за пролеском, где располагался крохотный Васинск: четыре полузаселенных квартала, ликероводочный завод, ЛДК и ЦБК, не считая полуразрушенного строения – того самого, что в лучах заката напоминало испорченный кариесом драконий зуб. Пролесок, открывающий вид на низину, в свою очередь скрывал любые признаки цивилизации, – за исключением железной дороги. Но и она подчеркивала дикость здешней местности: в другую сторону от полотна возвышался густой непролазный лес. Чащоба начиналась в нескольких метрах от рельсов. Она моментально окутывала звуками и запахами: отстраняла, предупреждала, запугивала. Ни одной тропки не было проложено в лесу, ни один грибник, ни один ягодник не покушался на его мнимые богатства. Да и вообше смотреть в сторону леса считалось дурным знаком. Хочешь пожить еще, иди вперед – не оборачивайся. Обернешься – пеняй на себя. Такова народная мудрость.
 Рабочие и колхозники шли, не оглядываясь. Они смотрели только под ноги – словно боялись, что тропинка может упорхнуть из-под ног. Никто так и не обратил внимания на девушку, что вышла из поезда последней, остановилась на "эшафоте" и вдохнула полной грудью свежесть уходящего лета.
 Солнце еще раз выглянуло из-за облака, и девушка на деревянной платформе оказалась в центре золотого водопада: ультрафиолет сыпался, как манна небесная, падал на обнаженные плечи и ласкался пушистым котенком. В чаще леса, наоборот, стемнело: воздух делался густым, плотным, насыщенным гнилостными испарениями. Каждая болотная кочка старательно выпускала ядовитый газ.
 Между тем солнце уже разыгралось: вся полянка с эшафотом в центре сияла горкой самоцветов. Девушка улыбнулась. Блеск ее волос слился с сиянием глаз, блаженство исходило вместе со светом. Лицо девушки, подставленное солнечным лучам, не выглядело ослепительно красивым, черты казались еще подростковыми, несформировавшимися, однако грамотно подобранный макияж превращал его в настоящее произведение искусства. Если не фея, то волшебница, живущая в гармонии с природой, по древним, истинным законам. Казалось еще немного, и тишину пронзит птичий щебет, к эшафоту слетятся пестрые бабочки и стрекозки. Из леса выбегут зайчата и белочки, добродушные волки и глуповытые мишки. И тогда камертон вселенской гармонии зазвенит на весь мир, и упадет человечество на колени, чтобы услышать добрую весть, рожденную в далекой Сибири, возле кромки заповедного дремучего леса.
 Но затих ветер в кронах деревьев, смолкли певчие птицы, опрокинулась насекомые. А секундой позже из леса выбежало страшное и вонючее чудище.
 Это был массивный и угловатый зверь, очень потный и оглушительно косматый. От него разило мускусом, псиной и земляникой. Шерсть густыми космами свисала с морды, ниспадала на грудь и вздымалась нечесанной волной. Существо прибежало на задних конечностях, в его дыхании слышались протяжные стоны вперемешку с резкими хрипами, а крохотные голубые глазки, запрятанные среди ссадин и бородавок, смотрели почти по-человечески.
 Впрочем, это и был человек. Вернее то, что осталось от человека за четырнадцать лет скитаний по тайге, а именно - способность видеть, а не воспринимать. Но без памяти, без чувств, дарующих нить к прошлому, эта способность превратилась в бессильную стрелу по далекому берегу, в ярмо на шее, в источник зуда и ярости. На практике он уже не мог различать предметы - те сомкнулись воедино: в пляшущую гамму цветов и оттенков, не имеющих ни смысла, ни значения. Четырнадцать лет бежал он по этой гамме, и во всей истории безумия это был самый чудовищный бег на месте.
 Он бежал, и сквозь пелену сознания чувствовал содрогающий землю демонический хохот. Он оглядывался, и бесы поспешно хоронились, кто куда. Он снова бежал, и природа обрушивалась на него скопом: его без устали жалил гнус, его драли энцефалитные клещи, им лакомились комариные армады, кожу обжигало солнце, ветви разрывали лицо, упавшие кедровые шишки больно стукали по макушке, хвоя впивались в ступни, полные заноз и нарывов. Боль и унижение таежных будней оборачивались хохотом, терзающим обрывки души под ошметками плоти.
 Со временем хохот забрался слишком глубоко под кожу, и единственной панацеей оставался еженощный путь наверх, на самое высокое дерево, дабы щербатая кора и корявые сучки, словно семихвостные плетки, вырвали глумление наружу, размазали его по стволу, вместе с кровью, с потрохами, на потеху жукам-короедам, - дабы на вершине древа зуд хохота оборотился зудом отчаянья. Ибо каждую ночь с высоты огромного дерева таежный блуждальщик видел человеческий дом.
 Это был большое стронцианово-желтое здание неправильной формы, с парадной дверью на небольшом возвышении. Рядом с дверью – статуя по-античному голой женщины, пошло намекающей на культурное значение особняка (впрочем, это и был Скородумский Дом Культуры). Фасады расположенных позади людских жилищ, образовывали некое подобие улицы. Остальное пространство занимали деревья: некогда глумливые, а теперь – спасительные и сострадательные. Потому как незнакомые краски вносили смуту, не возвращая памяти. Смута рождала кипучую ярость; теперь он бежал из леса с единственной целью: найти и уничтожить, а иррациональная тайга, выпестовавшая идеальную машину убийства, продолжала глумиться над озверевшим. Каждую ночь беглец взбирался на звенящий кедр и каждую ночь видел памятник Лысой Афродите: мрамор взирал пустыми глазницами, не приближаясь но и не удаляясь.
 Наконец, когда силы покинули тело, джунгли сдались. Сияние облаков над головой сменилось блеском рельсов под ногами, и ярость всколыхнулась девятым валом – чтобы исчезнуть навсегда. Недоверчиво взирала чаща на своего пасынка. Затихли скворцы и вьюрки, а соловей-красношейка даже поперхнулся собственной трелью. Звери прижались к земле, насекомые попадали навзничь. Но ничего не случилось. Решительно ничего.
 Вопреки всем локальным приметам девушка смотрела в сторону леса и не могла не видеть косматого беглеца. Впрочем, тот показался ей чересчур неинтересен. Она продолжала принимать солнечную ванну, она смаковала каждое мгновение. Тем более, ветерок стих, и прореха в облаке висела прямехонько над эшафотом и железнодорожной полянкой.
 Монстр вошел в круг света. Ему стоило титанического труда понять, что происходит перед глазами. Изначально он видел лишь цвета и краски, их сочетания и переплетения. Затем из общей массы буйствующих оттенков выделились природная и инородная составляющие. Обычный зверь, осознав такое положение вещей, сразу бы насторожился, однако с беглецом случилось что-то совсем неладное. Он обрушился на колени, уткнулся лицом в землю – и солнечное тепло, отделившись от нагретой почвы, передалось его измученной коже. Блаженство накатило приливной волной. Когда же он поднял голову, то две составляющие поля зрения слились воедино, словно были переведены на некий изначальный язык. Странник, к собственному удивлению понял, что двоичным ключом является красные и белые лоскутки на платье девушки в сочетании со взглядом, которым она спокойно и величаво окинула его протертые лохмотья.

 - Родич, - отстраненно произнесла девушка. - Здравствуй, родич.

 Беглец поморщился от боли. Звериное давление прорвалось, и обрывки памяти вытекли наружу. Каким-то чудом он успел осознать, что слово «родич» означает его самого, а слово «здравствуй», с которого начинается любой учебник иностранного языка, указывает сопричастность: теперь слово «родич» обозначает их двоих.
 А она была идеальна. Стройные ножки были сильны и изящны, как у богини Дианы. Ему хотелось к ним прикоснуться, обнять и поцеловать каждую коленную чашечку. Ему хотелось рассказать, говорить на всех языках мира о том, что эти ножки сводили с ума всех мужчин, начиная с атлантов, египтян и древних греков. Что античные мужи, завидя такое совершенство, пред которым блекли их накаченные тела, в минуту теряли покой: принимались ваять, строгать, ткать, строить, изобретать, возводить цивилизацию – лишь бы прелестная обладательница этих ножек всегда была в тепле и комфорте.
 Он смотрел на ее солнечные плечи, восторгался ее задорным носиком, утопал в ее огромных глазах. Он видел все таким, каким не видел прежде. И одна за одной снимались печати с его истерзанной души.
 Он чувствовал ярость, кипящие корни которой уходили вглубь тайны, за раскрытие которой - смерть, но не как мелкому рецидивисту на табуреточном эшафоте, - напротив, - как великому злоумышленнику, врагу народа, а, значит, - костлявая явится не только с отточенной косой и в черном балдахине, но и с черным мешком на голову. Тем паче, в злосчастный день, 26 ноября 1992 года, он не для того бежал со скоростью пули сквозь ревущее пламя, чтобы умереть от руки киллера, нанятого окружными чиновниками. Он был молод, беспечен и обеспечен; ему еще предстояло забыть тот кошмар: кипучая огненная стена, ползущая километр за километром по холодной глинистой почве, которую он, рыдая, обнимал с дичайшим остервенением, а земной шар уже трещал по швам; ему предстояло почувствовать, как спирт обжигает пищевод, как его ботинок ломает чьи-то ребра, а шероховатая ладонь хватает за плечо, тащит в обнимку, назад к ларьку, бросает на скрипучую кушетку; как первый брудершафтный глоток "Диверсанта" нервно сочетается с поцелуем в мужскую щетину, которая до крови исколола его верхнюю губу, - а потом уже иная картина: терпкий запах дешевых огуречных духов, вылитых в ее декольте, вонь засраных пеленок, пастельные оттенки младенческой кожи в свете ночной лампы: все перечисленно складывалось в мозаику тупого благополучия, медленно растворялось в ощущении, что его все-таки обманули, кинули, опустили. И что потерял он куда больше, чем приобрел. Ощущение переросло в стойкое чувство, а чувство – в навязчивую идею, обыгранную роем карикатурно глумливых тварей.
 Домой он не вернулся. И вовсе не страх увидеть за кухонным столом темного рыцаря из КГБ заставил его позабыть дорогу в Скородумск, а жену с грудничком на руках и пятнадцатилетней дочерью в соседней комнате возненавидеть самой лютой ненавистью. Они не ползали на брюхе, спасаясь от нестерпимого жара, от ревущего пламени, швыряющего искры в лицо и за пазуху. Никому из них Господь Бог не подарил четко выраженной судьбы - остаться в живых среди мертвых, чтобы наглые демоны следовали по пятам, корчили забавные рожицы, указывали пальчиком, а каждый шаг его: к жене, на работу, к пивному ларьку оказывался бы неверен, противоположен тому, как надлежало поступить. Каждая секунда жизни плакала бы от досады, что была потрачена не на благо спасения, а на какую-то галимую ерунду. Сильно подводили бы сны: в них он - дряхл и бессилен, он старый и тщетный проклинатель дней своих.
 И он не выдержал - убежал в леса. Гражданин бывшего СССР, не стерпевший социальной пытки, он предпочел ей пытку средствами матушки-природы.

 - Ты устал, родич? – спросила девушка еще отстраненней, достала из сумочки красно-белый носовой платок и уронила его на траву перед эшафотом. – Тебе нужно отдохнуть. Вытри грязь, а то на тебе лица нет.

 Ага, верно подмечено! Лицо, с каким нас рождают на свет, и лицо, с которым мы уходим к праотцам, - это два разных человека, между которыми - все население Земли. Лицо, которое мы получаем ежедневно, в течение жизни - это турнирное табло взлетов и падений, показатель того, что человек по жизни тыркается похуже слепого котенка. Удар головой об стену – и лицо кривится в гримасе раскалывающей боли. Барьер преодолен – и напряжение от одних мышц переходит к другим. Еще удар – и снова перераспределение, снова страдание безобразит лицо, пока некоторые мышцы не задубеют, и к пыточной боли тихой сапой не подмешается отчаяние.
 Это и произошло с ним – за первый месяц, проведенный в лесу. Дальше он хотел вернуться к людям, покаяться перед ними, как блудный сын – перед жареной телятиной. Не вышло. Тайга завлекла его в колдовскую воронку, краями которой были исполинские сосны и кедры, а дном – звездное небо. Он пытался вылезти: взбирался на дерево и всякий раз видел перед собой широкое поле: утопающую в лунном свете дорогу, в конце которой – Лысая Афродита, а за статуей – дома, милые, родные людские жилища, в которых помимо телятины есть куриные окорочка, слащавые картофельные биточки, вызывающая бравурную отрыжку пепси-кола, милая сердцу таджикская дурь и – конечно же! – бессмертная водка.
 Все было без толку: сосны и кедры дарили насмешливый мираж. Сколько ему не шагать, ориентируясь по солнцу, луне, лишайникам и созвездиям, тайга не кончалась. Он хотел знать больше, но тайга ничего не объясняла, лишь отнимала память и терпение. Могучие стволы сосен и кедров, их массивные кроны, сквозь которые то и дело прорывались солнечные лучи, – такой орнамент действовал подобно цикличной молитве об искуплении. Он бежал с треском, сквозь чащу, и с треском разрывалось в нем все человеческое, попутно зверь ломился наружу. И долгие годы господствовал зверь над помраченным сознанием человека – наращивал мышцы и точил клыки, и лишь в тот момент память – воскресшая в красных и белых оттенках – отозвались зимним холодом, четырнадцать раз обвившимся вокруг шеи, отчаянно, по-звериному, клонившейся к земле под тяжестью тысяч серых недотыкомок. Поражения и неудачи на фронте духовного борения только укрепили позиции демонов. Четырнадцать лет дремучий лес шелестел их витьеватыми голосами: так стучал дятел, так заливался козодой, так богохульствовал сыч. Беглец впадал в истерику и крыл птиц многоэтажным матом - птицы удивленно смолками, а в диалог вступала ночная тишина. Воспаленный мозг охотно рисовал на безразмерном угольном челе злорадные глаза пантеры, искривленный клюв стервятника и огромные клоунские губы, молчаливо складывающие фразы о том, что ад – это внутри. А он-то искал успокоения! А он считал, что лес откроет завесу над будущим и подарит ключи от смысла жизни. А он полагал, что отречение от мирской суеты способствует постижению ИСТИННОГО ЗНАНИЯ. Но только громче ревело лесное зверье, и все тише опадало сердце человеческое. Его уже не страшили деревья, его пугал сам факт вечного блуждания в потемках, как среди людей, так и среди животных.

 - Как тебя зовут? – спросила девушка, продолжая греться на солнышке.

 Ах, его имя? Набор букв, обозначающий череду звуков? По теории, созданной еще в Хабаровске, когда он жил и питался среди людей, смеялся над людьми, трахался с людьми, получал по морде от людей, имя – это ключ в виде маски, ключ к Верному Смыслу. Имя, данное при рождении – это как молочные зубы, как шерсть перед линькой, как змеиная кожа. Со временем человек познает себя настолько глубоко, что уже может выразить свое предназначение кратко и в виде шифра: глубоко осмысленной последовательностью звуков и их буквенно-иероглифических обозначений. Он стремился к этому, но и этого не достиг: он был хроническим неудачником, этот человекообразный монстр. Между тем, в нем бушевало священное стремление, начавшееся отказом от имени, данного при рождении, которое для успеха операции необходимо позабыть. Он ходил вдоль говорливого ручья и всю дорогу придумывал себе новые имена на одну-две секунды: Ржавое Дно, Дубовая Кора, Ползущий Муравей, Надломленный Сук, Сдохшая Гадюка Без Головы, Приставучий Комар, Непролазные Заросли, Кукушиный Подкидыш, Туманный Рассвет. Эти имена роднили его не только с воинами индейских племен, но и с окрущающей природой - неподкупной хранительницей ИСТИННОГО ЗНАНИЯ. Он брел по чащобе и кричал – шумная чаща заглушала человеческий крик. Он выходил на поляну, стонал и молился – скрипучий клекот коростелей передразнивал его молитвы. Стремясь познать себя, он стремился познать и своих родичей, не иллюзорных, тех, что остались в Хабаровске, – а настоящих. Он не познал ни отца, ни мать, зато совершенно случайно познал знаменитого старшего брата – таинственного пришельца из земель восточных. Брат шествовал справа и чуть сзади – разумеется, незримо. Может он и не уберегал его от опасностей, но одно его присутствие рядом – уже было счастливым знаком. Не отыскав имя себе, он нашел его родичу.

 - Я брат Имхотепа, - выдал он рычащим, полным горькой слюны тембром. И добавил. – Я не сумасшедший.

 Это были его первые слова за четырнадцать лет. Они могли вернуть ему человеческое обличие, а фраза «Я не сумасшедший» могла предоставить даже место в обществе. Однако, все сложилось иначе. Девушка спустилась с эшафота и отобрала у странника изгаженный платок. Тот не успел прикоснуться к юной коже, а даже если бы успел, то отдернул бы руку, словно от раскаленных щипцов. Великая сила ее неземного обаяния заставляла его сердце биться часто-часто, чтобы замереть в смертельной тоске, сделать своего обладателя крохотным, совсем лилипутиком - увлечь вниз, заставить целовать тропинку возле ее ног - и ничего, ничего, ровным счетом ничего не требовать взамен!

 - Успокойся же, родич и брат Имхотепа, - произнесла девушка, роняя каждое слово, будто свинцовую каплю. – Успокойся и возрадуйся. Ты поборол в себе стремление к великой лжи. Посему твои драные лохмотья, скрытые за шерстью немытого тела, я назову бесценной мантией. Ибо нет им цены, ровно как и дохлой кошке. А теперь встань и смотри мне в глаза. Я покажу тебе путь.

 Она поманила его за собой на эшафот. Отсюда над извилистой кромкой кустарника открывался вид на овсяное поле, за которым чернел расплывчивый драконий зуб. Тонкий пальчик указывал в него.

 - Беги же, брат Имхотапа, беги! – крикнула она. – Беги, и пусть воздастся тебе, когда прибежишь: я уже буду там.

 И трепеща гнилыми лохмотьями, как бабочка крыльями, полетел странник по направлению к разрушенному заводу. Полетел навстречу первопричине, движущей человечеством. Полетел навстречу всеобщей информации о том, что сплачивает богоподобных созданий и делает их людьми, а не народами и не обществами, тем более – не партиями и не бандами. Полетел, навстречу умению понимать бесконечность, как всякое из ряда натуральных чисел. А прилетел навстречу судьбе.
 Посреди поля выросла перед ним зловещая фигура: человек в длинном черном балахоне. Это был здоровенный мордастый бугай с блестящей лысиной и длинной окладистой бородой, поверх которой висела золотая пентаграмма, обращенная одним из углов в землю.

 - Охо-хо! Я вижу, сам дьявол тебя гонит, - дико заорал могучий сатанист.

 Лесной беглец съежился, но сообразить ничего не успел: что-то массивное и тяжелое со страшной силой брякнуло его по затылку, и во всей Вселенной выключили свет. И заснули люди, демоны и гуманоиды крепким сном. И никто из них не знал, не ведал и даже не догадывался, что ранним утром 31 августа 2006 года в провинциальный Васинск помимо рабочих и крестьян на утреннем тепловозе прибыла сама богиня.