02 - Айлавью Должен Умереть - Глава 2

 Мы на свет родились,
 чтобы радостно жить

 (из детской песенки)


 - Проклятый рыжий идиот! Бьюсь об зарплату, ничего у него не выйдет!

 С такими словами Густав Драгунский вылетел из подъезда. Погода снаружи царила мерзкая. Дождь так и не думал кончаться: по лужам ходили пузыри, над водой безвольно растекались окружности. Впрочем, жестяной навес над головой молчал: капли не набирали должного социального веса, шлепались над головой беззвучно, как человеческие жизни.
 Густав Драгунский посмотрел по сторонам. Показалось, что он один повсюду; что и серое небо, и набухшая ледяной влагой листва, и терпкий воздух – все это нависло только над ним и принадлежит только ему. Он поглубже закутался в плащ, потуже затянул ремень с двумя язычками, с третьей попытки умудрился открыть зонт и отважно вышел на улицу Свежанникова. Неживой шум ударил крепко, словно залепил пощечину. Проехал одинокий «Москвич» 1972 года выпуска – эка, невидаль! Густав Драгунский поозирался по сторонам, но вместо прохожих видел лишь одинокие тени. Ему стало холодно: осенняя морось и вечерний воздух все-таки проникли за отворот плаща и, словно озябшие ладошки, позвонок за позвонком, спускались по голой спине.
 Ему захотелось горячего кофе и вкусных сухариков. Он свернул на Красный бульвар, где люди стали попадаться чаще и выглядеть совсем уж несчастными – словно обманутые самим фактом рождения. Они все двигались неторопливо, степенно горбились, словно каждого из них их в какой-то мере тянуло под землю. Уголком глаза креатор-консультант засек и бомжей: в этом сезоне они уже не прятались по чердакам, подвалам и подворотням, а возлежали группами вдоль уличных стен, закутавшись в полиэтилен, как трупы в морге, – разве что изредка мялись и шевелились. Покатые крыши и водосточные трубы обливали их водой, не причиняя им, собственно, никакого беспокойства. Особенно запомнился Густаву один экземпляр: сморщенный, как обезьяна, продрогший, коричневато-синий цвет лица, мелкий, завернутый в оранжевую куртку, он лежал ничком вдоль бордюра, погрузившись наполовину в мутные дождевые потоки, вырывавшиеся из жерла ближайшей сливной трубы и, журча, уходящей в подземный сток.

 - Труп среди труб! - морщась, скаламбурил Драгунский. Его передернуло.

 Чем ближе к Торговым рядам, тем больше ему попадалось бомжей. Уже не поодиночке, а телесными грудами, – было неясно, где чья рука и чья нога, все сползалось воедино, подстать скоплению червей или сколопендр. Единственным участком тротуара, очищенным от смрадных тел, был вход в игральный притон «Пять тузов», возле которого суетились двое крупных мужчин в одинаковых твидовых пиджаках. Дождь стекал с их блестящих, словно у бронзовых памятников, лысин. Один что-то бурно вещал, а другой, закипая, слушал то, чем скоро сам огорошит кого-нибудь из подчиненных, если тот где-то облажается или будет вести себя чересчур нахально. В руке у того, кто делал замечания, дергался лист насквозь промокшей бумаги, из чего Густав сделал вывод, что это профилактическая перебранка с участием формальной документации. Только проходя мимо дверей притона, разукрашенных цветными лампочками и гирляндами, увидал он троих мужиков в монтажных спецовках, стоящих за открытой дверью игорного филиала и будто исполняющих некий ритуальный танец. Затем его взгляд проскользнул вниз по стене дома: неровной, щербатой, с глубокими выемками. «Как только держится?», - подумал он и спустился в ближайший продовольственный подвальчик - из числа тех, куда захаживают ночные колдырские делегации. Помещение, почти ничем не оборудованное, походило на сырую довоенную канализацию: высокий потолок, древняя кирпичная кладка и удивительной толщины чугунные трубы. Одна из труб явно протекала: водопадик жидкой грязи низвергался в уголок ящика с зелеными яблоками по 24 рубля за килограмм. Вдоль продольной стены различные крупы, консервы, приправы, крепкий алкоголь и ядреный никотин оценивающе взирали с полок, словно завзятые театралы – с билетами-ценниками на коленях. Дальняя стена была заставлена дешевой парфюмерией: шипрами, тройными одеколонами и огуречными лосьонами. Там, где стеллажи кончались, висел рекламный плакат: на розовом фоне хищно улыбалась крашеная блондинка. У самого входа, в качестве театрального реквизита, китчевато тарахтел стеклянный холодильник, заполненный пивом, джин-тониками и прочей слабоалкогольной дрянью. Таким образом магазинчик претендовал на некую изысканность.
 Продавщицей оказалась совсем молоденькая девушка в прозрачной блузке с размытым леопардовым рисунком, полиамидовых колготках и кожаной миниюбке. Эти атрибуты ее внешности призваны были дарить сексуальное возбуждение, и посему были тем единственным, что Драгунский успел в ней разглядеть. Он торопливо опустил глаза на уровень морозильника, исполняющего обязанности прилавка, на фоне которого и торчала его согнутая рука с денежной купюрой. Рука дрожала и выглядела неважнецки: она смутно напоминала не то жирную пиявку, не то ружье из последнего акта.

 - Мне, пожалуйста, кофе. Вон ту большую банку за семьдесят семь рублей.

 Густав был искренне убежден, что человек при исполнении, даже смазливая девица, – это лишь производственная функция в товаро-денежном обороте, чей антропоморфизм – лишь досадная издержка. А недостатки невежливо подчеркивать пристальным разглядыванием.

 - Сдачи с пятисот не будет! - молодой голос продавщицы отзвучал звонко, но вместе с тем грубо, как у нервного связиста, докладывающего координаты местонахождения. Густав обратил внимание и на тон, которым было произнесено «не будет!»: здесь было заложено некое обвинение: мол, это из-за тебя, Густав, мое местонахождение оказалось таким вот подвально-позаброшенным.
 - Тогда две «Шпульки», с томатом и зеленью, - вкрадчиво произнес креатор-консультант и подбоченился с виноватым видом. И только после этого убрал руку, протягивающую пятихатку.
 - Двадцать рублей.

 Теперь он порылся в главном отделении портмоне, раздутом от рублевых и пятикопеечных монеток. Ему очень хотелось запустить их в оборот, освободить от заключения среди потертой кожи, но и самому сбросить обузу, что копилась при посещении подобных лавочек. Впрочем, необходимые гроши не встречались, а в случае поимки снова выскальзвали, будто мелкая речная рыбешка. Продавщица внимательно наблюдала за его мышиной возней. Четкое и недвусмысленное презрение растекалось по ее милому личику наподобие осенней слякоти:

 - Даже не думай, мужик. Я мелочью не приму.
 - Это с какой дури? – удивился Драгунский. – Все берут, а вы нет?
 - Ты мне не хами, хамло! – крикнула девушка и вдруг сжала декоративные кулачки. – Я щас Василия позову, он тебе покажет, кто тут из нас главный!

 Может быть, ей не понравилась его интонация. Может, фраза ей почудилась с иным, пошловатым значением. Без разницы. Все равно ему снова пришлось рыться в портмоне. Он выудил две слегка помятые купюры и бросил их на морозильник, рядом со стоячим вентилятором, который тут же подхватил деньги, кувыркнул ими в воздухе и с бездушной веселостью запулил ими девушке в лицо.

 - Совсем охренел, старый маразматик! - вырвалось у продавщицы, и она, отступив назад, выгнулась обиженной кошкой. – По типу крутой, да?
 - Ой, это я нечаянно, простите, - испугался Густав. – Тут вентилятор у вас…
 - Какой еще вентилятор? – не поняла девушка. – Ты же в меня деньгами швырнул, фраер поганый!
 - Да с какого перепуга мне в вас деньгами кидаться?! – закричал Густав.
 - А потому что ты козел! – гневно выдала барышня и отвела взгляд.

 Вообще она была симпатичная. Тело скорее стройное, чем худое. Выражение лица несет сквозной отпечаток безмозглой местной крали, а черты навевают что-то о благородных декабристских женах. Большие серые глаза потеряли очарование, призванное околдовывать мужчин. Густой и неумелый мейк-ап скорее отвращал, чем привлекал, а вкупе со вздернутым носиком и пухленькими губками, он делал из ее лица маску падшего ангела.
 Ему вдруг вспомнилось, как еще в студенческую бытность, страстно увлеченный Камю, которому на Руси жить хорошо, он проводил изуверские опыты с участием апельсинов, творожных сырков и бисквитно-кремовых пирожных. Впрочем, философ был не при чем, а влекло его бешенство, уже нарушившее психику учеников и учителей одной из школ славного Хабаровска в памятный день 26 ноября 1984 года.
 Густав тускло поморщился. Красота и уродство, легко совместимые в природе, уже давно перестали восприниматься им отдельно. Они, как черное и белое, уже создали миллиарды оттенков бытовой серости: нищих и богатых, скучных и завораживающих. И чем меньше остается жить, тем красочней понимаешь, что нет смысла заниматься расклейкой ярлыков. Все вокруг постоянно меняется. Предмет, который видишь в наступившую секунду, еще не имеет названия, а еще через секунду его самого уже не будет. В результате все только и плывет перед глазами, а ухватить и понять – это уже фантастика. Так что не девушка в кожаной мини стоит перед ним, а просто анфилада образов – таких же призрачных, как чернильные пятна на стенах, дарители безумия.
 Так было озвучено в теории. На практике все куда проще:

 - Девочка, - заворковал Густав противным елейным голоском. – Красавица, тебе вообще сколько лет?
 - Не щенячье дело! – выпалила девочка и повернулась к нему боком.
 - А не много ли валишь на себя, девонька? – еще елейней и еще противней заступил Драгунский. Он старался воспроизвести шепелявый тон Рада Урокова. – Палочку-то, не перегибаем, девоня?!
 - Иди ты на хрен со своей палочкой! – внезапно испугалась продавщица и попятилась к стояку с нечистотами, за которым по всем законам логики должна была находиться дверца в подсобку.
 - Погоди! Постой же, девчина! –напирал креатор-консультант, переходя с желчного шепота на прапорский выкрик. – Я ведь еще толком и не начал! Я ведь ничего и не сказал! И ничего еще не сделал, чтобы глаголом жечь сердца людские!! Где же твое сердце, стучит, девчонка?!! В правой пятке?!! Или за пазухой – под левой сиськой?!!!
 - Караул! Грабят! Жгут! Насилуют!! – продавщица изошлась в панических воплях. Словно загадочное безумие из глубинного прошлого вылилось на поверхность земли в этот момент – и в этом самом месте. Не грязь, а зловещие чернильные знаки времен царя Валтасара проступали на липких подвальных стенах.

 Внезапно девушке показалось, что навязчивый посетитель растет и поглощает свет. Темнота и вправду поползла из углов в центр помещения, как бывает при наступлении сумерек. Еще немного – и накроет колпаком, чтобы мир сузился до звона в ушах, порожденного страшным голосом. Нервы ее не выдержали, она откинулась назад, задела локоточком пару огуречных лосьонов, которые с шахматным стуком попадали на пол. Кажется, остальные полки тоже содрогнулись: зрители-продукты придвинулись поближе к краю, как случается в разгар представления. Одна только рекламная блондинка продолжала тупо лыбиться, видимо, оценивая происходящее в меру своей эрудиции.

 - А вот не надо так грубо со старшими! – закричал Драгунский, чувствуя, как закипает в груди подростковая ярость, и вдарил по морозильнику кулаком, словно молотом революции. – Мы для вас, для поганой молодежи, все делаем, а вы нас в благодарность козлами да щенками обзывать?!! Да вот сейчас, давай, возьмем-ка и проверим-ка, кто из нас двоих – собака!
 - Васи-и-и-илий!!! – отчаянно завизжала продавщица. – На помощь, Вас-я-я!!!

 * * *
 Некий гипотетический Вася, по сути должен был являться ипостасью подвального духа из старославянской мифологии, – вроде омутника в реке или банника в парилке. Он, как это принято у духов, мог оказаться полностью растворенным в своей же сущности, чтобы придать целостность и логическую завершенность священному для него пространству. Но то ли деваха визжала чуресчур пронзительно, то ли Густав молотил кулаком по прилавку слишком интенсивно, но гипотетическому Васе пришлось-таки материализоваться.
 Сознание Драгунского изобразило его неким щуплым и нискорослым мужчинкой лет тридцати, в кожаных брюках на ремне, как у самого Густава, и в желтой замшевой куртке с огромным количеством застежек-молний на спине и по бокам, а также ярчайшей надписью «ОХРАНА» на груди. Голову его то ли украшал, то ли уродовал блинчик-кепарик, сильно уехавший на правый бок. Лицо представлялось мясистым и холодным, до крайности замкнутым в себе. Его ничуть не оживляла холеная небритость на отточенных скулах, а куцый, перетянутый цветастой ленточкой, хвостик на затылке мог озадачить даже самого радикального модника, если бы оные водились в здешних краях. В руках чувак держал пластмассовую пирамидку (головоломку по типу кубика-рубика с разноцветными гранями). Короткие мясистые пальцы двигались с большой скоростью, без малейшей остановки, что создавало эффект камлания.
 Вася, как и предполагалось, вышел из-за стояка с нечистотами, где дверь была, ведомая в подвальное пространство. Он передвигался широкой нуворишеской походкой и уже мог вырвать посетителю кадык, скрутить его куриную шею, разодрать одежду в клочья, а труп вышвырнуть на улицу. Никто ведь не спохватится. Все подумают: еще один бомжик околел.

 - Так, Люда, - небрежно бросил Вася. – Что за проблемы?
 - Вася-я… Васильо-о-ок! – протянула Людмила. – Этот… мужик… он… он – ненормальный… деньгами швыряется, хамит… Вася, он же собакой меня обозвал!…
 - Собакой обозвал? – спросил Вася, обращаясь к Драгунскому, и тут же сам ответил. – Ну, да. Стало быть, собакой обозвал.
 - Да! – плаксиво подтвердила Людмила.
 - В вашем подвале главная собака – это клиент, - осторожно заметил Густав.
 Но подвальный дух лишь расхохотался, как может хохотать рыбак в собственной лодке в тихой заводи, у родного берега.
 - Клиент, говоришь? Знаешь, мальчик, здесь мне видней, кто клиент, а кто – клиника. Клиентов мы бережем, а клиника вроде тебя, что залетает сюда, сбившись с курса, получает ускоренный курс лечения…
 - Погодите, я сам, я сам, - заторопился Густав Драгунский. Он демонстративно ухватил себя за воротник плаща, словно барон Мюнхгаузен – за волосы, и, сделав несколько шагов вверх по подвальным ступенькам, вывалился прямиком в сердце ливенного дождя.

 Он уже был в двух шагах от Торговых Рядов, когда путь преградила черная лужа, обойти которую оказалось без вариантов. Со стороны бульвара, где снова проехал «Москвич» 1972 года, лужа разлилась еще обширней. Она колыхалась вдоль поребрика, ее питали водосточные трубы, а пешеходная дорожка была намылена слоем густо размазанной грязи. И сколько раз Драгунский не тыркался, ему не удавалось перейти лужу – ни один способ не приводил его к искомой цели: попасть на Торговые ряды, купить банку самого дешевого кофе.
 Одинокий дождевой червяк попал Густаву под ноги, и Густав испытал приступ тошноты, сменившийся приступом сильнейшей ярости – он принялся топтать червяка, пока не размалевал его по огромному пространству. Аппетит пропал, кофе больше не хотелось. Лужа, которую нельзя обойти, стала просто лужей. Безо всякой символики.
 Стоп! В таком случае, говорить дальше - вообще бессмысленно. Ни грядущая встреча со смышленым Вадимом, ни героическая миссия, возложенная на туповатого Рада Урокова, все это потеряло значение времени в модальностях будущего и прошлого. А что касается дождливого настоящего, то о нем вообще не следовало беспокоиться. Лужа, в которую он погрузил носы ботинок, – это не озеро и не море. Сейчас он отважно снимет обувь, перейдет водяное препятствие вброд, проигнорирует всплывающие тени прохожих, выйдет к железнодорожной станции «Васинск», взойдет на «эшафот», дождется вечернего поезда и прыгнет под колеса. И если говорить дальше смысла нет, то к чему было все вышесказанное? Помойка, балагурство, цепь бессвязных событий, в основе которых всегда лежала тонкая, хрупкая, едва различимая мелодия. Она и была смыслом жизни, оправдывающим все на свете: любую мерзость и скукотищу, любой трагедийный фарс и комедийное убожество. Ее бывшее призвание – давать веру в себя, надежду на искупление грехов и еще нечто большее…
 Что именно, Густав не успел подумать, ибо прямехонько над головой небо распахнуло дождевую подкладку, и малый кусочек голубого пространства осветил фасады домов с противоположной стороны улицы в ином, солнечном ключе. Яркие золотистые лучи озарили его нестройный силуэт, и там, куда только что шлепались озябшие ладошки непогоды, стало чуточку теплей. Иной раз креатор-консультант воспрял бы духом, сказал бы себе: «Мужик, да не бери в голову! Найдешь ключ – решишь проблему». Иной раз, но только не здесь и не в данный момент.
 3-го сентября 2006 года, в девятнадцать часов одну минуту крохотная мелодия угасла навсегда. Оставался хлипкий неполнозвучный обрывок – эхо былого великолепия, незначительный пассажик из двух-трех нот, меркнущий в сознании. И если сознание не померкнет следом, спасение окажется утерянным навсегда. Так чего же ты ждешь, приятель?

 - Почему бы человечеству разом не заткнуться – и не броситься под вечерний поезд?! – подумал он, и его разум погрузился во тьму, когда…

 * * *
 Густав Роберт Кирхгоф родился 12 марта 1824 года в Кенигсберге. Густав Робертович Драгунский родился 21 октября 1972 года в Хабаровске. Отец его был простым рабочим с кабельного завода, мать преподавала физику в средних классах. Имя ребенок получил от нее в честь немца – основоположника спектрального анализа, хотя, как выяснилось, задатками, необходимыми ученому-физику, не обладал. Более того, он рос хилым, бледным и апатичным мальчиком, ни на что, собственно, не годным; по жизни довольствовался лишь умениями глотать воду, принимать пищу, испражняться и мочиться. Интересы, присущие сверстникам, он мысленно отрицал, как привнесенные из взрослого мира, то бишь инородные и, следовательно, опасные.
 К четырем годам его бзик был уже паталогичен. Однако паталогия считалась занятыми родителями нормой; от мыслей типа «что-то здесь не так!» принято было отмахиваться, как от приставучего насекомого. Густав посещал нормальный детский сад, а затем и нормальную советскую школу. Тихий и забитый в начальных классах, к двенадцати годам жизни он внезапно получил статус школьного террориста номер один, величайшего профи по коварствам и шалостям, злостным и бездоказуемым. Близость границы с Китаем наводнила местные нелегальные рынки таким обилием невиданных хлопушек, петард, дымовух, кошмарных масок, чудо-клея и массой прочих товаров, столь необходимых в хозяйстве малолетнего экстремала-подрывника, что само такое превращение не могло показаться странным. Озадачивала лишь революционная скорость превращения: стремителньый переход от красоты ученого недеяния к уродству безумной дон-кихотовской воли. И все это - за одни сутки.
 Началось все с невинных взрывов оконных стекол и унитазов. Затем в дело пошел чудо-клей. Если им обильно смазать все дверные и оконные ручки, спинки стульев, выключатели, рукоятки кранов, указки и даже мел, – все к чему рука тянется непроизвольно, жизнь в школе будет парализована. Помимо крепкой бульдожьей хватки клей обладал механизмом замедленного действия: при нанесении его густой массой на предмет при контакте с воздухом верхний слой образовывал тончайшую оксидную пленку, тщательно оберегающую клей от высыхания. Итого, период успешного ожидания жертвы мог быть растянут до нескольких часов.
 Дальше – больше. Очередная китайская новинка – гибкие спички, сделанные из волокон сухого трутника с добавлением серы и бертоллетовой соли. Разработанные для веселых праздников, они оказались незаменимы в школьных диверсиях, ибо легко сплетались в канатик и могли образовать подобие бикфордова шнура любой длины, по цвету, кстати, неотличимого от плинтуса. Диверсия была назначена на понедельник, третьего сентября 1984 года, и закончилась ошеломляющим успехом – дотла сгорела канцелярия со всеми документами, включая ненавистные классные журналы. Тем более выяснилось, что школа не соответствует требованиям пожаробезопасности, отчего здание закрыли на капремонт.
 А что касается последней выходки, то она вообще вышла за пределы разумного хулиганства, оказавшись на фронтьере между реальностью и сном.
 24 ноября того же года маленький Густав познакомился на рынке возде Депо-2 в Северном округе Хабаровска, со странным китайцем, продавцом жестяных трещоток. Продавец казался маленьким и глубоко несчастным, как многие азиаты, эмигрировавшие в Россию. Он был облачен во вьетнамский халат с широкими боковыми разрезами и ковбойскую шляпу, накладывающую тень на лицо, как у Лукаса МакКейна, героя старинных вестернов, большим ценителем которых был глава семьи Драгунских. Что же до китайца, то он, подобно другим нелегалам, торговал не с прилавка, а с ящиков и коробок, заполненных причудливыми безделушками, совершенно неожиданно привлекшими внимание маленького Густава.
 Скорее всего полное отсутствие увлечений и привязанностей в основе психики, так или иначе вынуждало его заниматься беспрерывным поиском чего-то подобного себе, а, значит, искреннего, в противовес играм, придуманных взрослыми, чтобы социализировать, приспособить детей к набору известных функций, – то есть, лишить неподдельности. Старные поделки из Китая – жестяные цилиндрики больших кофейных банок с привинченными ручками от кофемолок казались полностью отрешенными от пространства и времени: ручки были привинчены к цилиндрам, а цилиндры – к ручкам. Более того, хотя внешне безделушки были вроде как собраны из деталей, имевших изначальные функции, внутренняя сущность у них уже имелась своя, безделушачья. Обозначалась она целым лабиринтом жестяных нагромождений, плотно вваренных в каждую из кофейных банок. И в самом деле, это был весьма добротно сделанный трехмерный лабиринт, чьи ходы оканчивались мельчайшими прорезями различных форм в стенках цилиндра: червячки, запятушки, решеточки, буквы, иероглифы, очертания островов и континентов. Одни – размером с книжную точку, иные – с большую пуговицу, отчего некоторые сувениры походили на ржавый утиль. Китаец, назвавший себя стандартным инициалом Ли, предложил любой из них на выбор – тридцать копеек за штуку. Однако больше одного брать не советовал. Когда маленький Густав осуществил выбор в пользу сравнительно большого, величиной со срез трубы буржуйки, цилиндра, испещренного мелкими и затейливыми силуэтами-прорезями, китаец внезапно отказался от денег, заявив, что их нужно занести брату-близнецу Хо, на следующий день, на это же место и обязательно тридцатью однокопеечными монетками. Школьный террорист вздрогнул, пристально взглянул на китайца, пытаясь сообразить, не тронулся ли тот рассудком и не пытается ли инородец впихнуть в него какую-нибудь мерзкую даосскую притчу. И только тут заметил, что у китайца Ли заместо правого глаза зияет гнойная дыра.
 На следущий день, в воскресенье, за лотком красовался чужеземный братец Хо, раскланявшийся с Густавом почтительно, словно с покупателем, которого знавал уж не менее десятка лет. Тридцать копеечных кругляшков заботливо упаковал в широкие складки одежды, а взамен протянул растепанную бородатую маску из красной глины. На вопрос, что это за чувырло заморское, китаец вкрадчиво объяснил, что это был очень могучий бог, начинавший как человек, а небесный сан получивший за попытку (впрочем неудачную!) чисто по-прометеевски донести до братьев и сестер ИСТИННОЕ ЗНАНИЕ. Что такое означали эти два слова или четырнадцать букв, Густав не знал и знать не хотел. Ему было достаточно, что странный китаец не загрузил новыми поручениями, а ведь мог бы! И боязь отказаться превысила бы страх перед непонятным миром, лежащим по ту сторону китайской границы – с крохотным анклавом в глазах братца Хо. Вернее, в глазу, в правом, ибо знакомая гнойная дыра зияла у него вместо левого глаза, что делало китайца если не копией братца Ли, то его точным зеркальным отображением.
 Густав вернулся из Северного округа совершенно разбитый, лег на диван и немедленно уснул. Снился ему Древний Египет, а если быть точнее, строительство известной ступенчатой пирамиды. Работами руководил крупный мускулистый мужчина с бронзовой кожей и чертами лица, напоминающими только что подаренную маску. В момент пробуждения сон оказался скомкан и порван на кусочки, но отдельные его элементы (…Имхотеп, имя зодчего…) продолжали витать перед глазами, а серое небо и серые люди за окном отрицали не только самих себя, но и всю реальность в целом. Что такого могло произойти, Густав не знал, но, что где-то рядом витала некая глубокая истина, сомневаться не приходилось. Именно это ощущение, породило крохотную мелодию в сердце, настолько тихую и застенчивую, что теплота и доверие к ней появились как-то сами по себе. Давней мечтой Густава было избавление от чувства, что большие дяди его обманывают, дабы использовать в каких-то непонятных целях. Обман за обманом ведет к потере контроля над сознанием, оно постоянно формируется извне и в конце концов является чужеродным. Эта чужеродность, отторжение от себя, еще больше укрепляется игрушечными обществами детского сада и школы. Да, он закончит школу, выйдет бойким и кусачим, приспособленным к жизни в обществе людей, но что из этого? Лишившися себя, человек начинает забывать элементарные вещи, путаться в приоритетности и смертоносно бухать, пытаясь заглушить жгучую тоску по чему-то забытому и безымянному. Такие вот дела.
 Густав знал, что крохотная мелодия не может быть агентом общества взрослых, передающего пустоту по эстафете из поколения в поколение, подобно тому, как армейская дедовщина, которую так сильно боялся Рад Уроков, передает право на беспричинное насилие. Мелодия была и другом, и верным помощником. Она толкала на действия против системы, – не на бунт, а на то, чтобы доказать ее нереальность. Так что былые школьные проделки, оказались не только допустимы с точки зрения выживания биологического организма в чужеродной среде, они еще и получили статус военной подготовки. Настоящий удар по «реальности» маленький Густав решил нанести с помощью маски Имхотепа и «бузика» (такое простодушное название подарил он китайской безделушке). Из прошлого боевого опыта Густав знал, что «реальностью» может называться только то, что является неизменным и не поддается воздействию со стороны. Например, Солнце. Как на него можно воздействовать, ему вообще было непонятно. С виду солнце самопоглощается, но по сути существует как вещь в себе. Оно реально, и поэтому Густав соглашался с древними египтянами, присвоившими светилу божественный чин. В то же время Земля не может считаться настолько реальной, как мы ее видим, – ведь на нее воздействует не только Солнце, но и человек – самодовольный изобретатель общества; с виду – вещь в себе, но по сути – поглощатель самого себя.
 Так что разрушение школы будет первым шагом, чтобы прекратить вечный круговорот беспробудной шизоидной лжи.

 * * *
 Насупило утро двадцать шестого ноября 1984 года – понедельник, неотличимый от остальных понедельников, шествующих один за другим в серых фашистских шинелях. Школа, чей номер уже никогда не всплывет в пямяти благородных потомков, готовилась к началу учебного дня. Отзвенел первый звонок, ученики, перешептываясь, расселись по партам, утихли. Учителя же напротив приоткрыли рот. Остановившееся мгновение, чей покабинетный срез будет представлен далее, должно было ознаменоваться началом Вливания Номер Какой-то Там...
 В кабинете № 218 учительница алгебры Марина Ивановна собиралась показать, что любое линейное уравнение можно привести к виду: ax + b = 0 (где a - ненулевой параметр, b - произвольный параметр).
 В кабинете № 332 учительница физики Людмила Геннадиевна собиралась поведать классу, что существуют системы отсчета, называемые инерциальными, в которых замкнутая система продолжает оставаться в состоянии покоя или прямолинейного равномерного движения.
 В кабинете № 102 учительница начальных классов Маргарита Иосифовна собиралась объяснить, что 1 +1 = 2, а никак не 3 и не 4.
 В кабинете № 224 старенькая учительница биологии Лидия Лукьяновна собиралась рассказать об основных отличиях между обычным рыжим тараканом и пустынным тараканом-черепашкой.
 В кабинете № 202 учительница пения Елена Павловна, начав урок с короткой истерики, собиралась выложить начистоту, что средний фальцет содержит слишком мало обертонов и поэтому кому ни попадя сбиваться на верхние регистры она не позволит.
 В кабинете № 106 еще одна учительница начальных классов, Зоя Ивановна, родная сестра Марины Ивановны, уже поспешно втолковывала детишкам, что между двумя точками, расположенными в пространстве, можно провести только одну…
 …Все закончилось, не успев начаться. Вдруг раздались вопли. Ужасно громкие вопли, разносившиеся по всей школе из рекреации на втором этаже – между сортиром и директорской, – были не просто ужасны – так могли вопить андрогины в момент, когда злые боги рвали их на части. Марина Ивановна, чей кабинет находился как раз напротив сортира, коротко извинилась перед классом и спешно выглянула, дабы узреть то, чего узреть не следовало бы. Ибо нервные клетки восстановлению не подлежат – факт общеизвестный. А увидела она, как пол, потолок и стены коридора медленно принимают округлую форму, словно шла фокусировка через «рыбий глаз». Источник беспокойства, между тем, бежал ей навстречу: вопли глухо доносились из-под глиняной маски, затем словно прорывали ее – звонко ударяли по барабанным перепонкам. В голове не укладывалось, почему существо голое, почему в маске, и что за шарманку раскручивает оно над головой. Между тем из «шарманки» во все стороны разлетались брызги чернил, и по следам диких воплей обе стороны серо-зеленого коридора монотонно покрывались кошмарными пятнами. И чем звонче ударял бесконечный вопль, тем выше подлетали и отпечатывались на стенах сгустки черной информации на изначальном языке. Как следует разглядеть голого монстра не удалось: Марине Ивановне сделалось плохо. У нее перехватило дыхание, – а вслед за бешеными ударами сердца, горячим шепотом, будто для милицейского протокола, повторяла она странный звук, исходящий из-под маски, напоминавший зов умирающего и визг пожарной сирены: «...авьюайлавьюайлавьюайлавьюайлав…».
 И мелодия, ворвавшаяся вслед за этим визгом, сорвала с нее юбку и блузку, вскружила под потолок, натерла чудодейственными кремами, вернула безвозвратно утерянные в комсомольской ячейке молодые годы. Она потеряла дар чувствования эпохи, ножницами откромсала нить времени и забылась в густой меланхолии… И вот снова на ней юбка и блузка, только иного фасона и меньшей длины. Со всех сторон ее окружает подвал: сточные трубы, полки с крупами и фасолями, ненатуральная улыбка блондинки с рекламного плаката – и буйный дух Густава Драгунского – вновь летящий вниз по ступеням: он дико вопит, он рвет на себя холодильник, из которого с глухим стуком сыплются на пол банки с алкоголем – смертельное оружие для великовозрастных маньяков.
 Первый же снаряд (банка джин-тоника «Thee Joshua») достиг цели: продавщица охнула и неслышно осела на пол. Втрой снаряд (пиво «Reel Road») радостно закружился и попал в пакет с ячневой крупой. Из пакета потекла серая аморфная масса, услужливо залила ноги девушки – и дальше по полу, до короткого замыкания в морозильнике. Гулко лопались зловонные пузыри. Вонь просроченной ячки походила на запах книжной пыли – воздух в подвале оказался отравлен; каждый из пузырей был памятником вековечной мудрости, наконец-то опровергнутой дотошными потомками.
 Густав Драгунский заметил, что у девушка-продавщица кашляет и чихает: у нее оказалась аллергия на собственный товар.

 - Мерзавец! – кричала она. – Козлиная морда! Старый маразматик!

 Она распалялась криком, она делалась еще соблазнительней! И что же сделал маленький монстр Густав Драгунский? Он резво перепрыгнул морозильник, расшвырял яблоки по 24 рубля за килограмм, – теперь он кидается на нее и рвет на груди тугую блузку. Она кричит: ее крик набирает мощь, находит точку экстремума, резко стихает. Теперь это печальный стон. В дверях возник человек-гора по имени Крысолов – тот, кого всегда следует бояться. Это знаменитый бандит, главарь Великолепной Четверки, очень сильный, очень страшный авторитет. Совершенно безволосый, такой же бесчувственный, предельно молчаливый и запредельно хладнокровный. Его тело – камень, обтянутый белой рубашкой и деловым костюмом, втиснутый в башмаки сорок шестого размера. Его рукопожатие – гидравлический пресс. Его появление – сама неожиданность. Его мотивации – энигма.
 Он стремителен. Он налетает, как таран на крепостные ворота. Он такого большого роста, что заслоняет свет с улицы, и мрак снова ползет с периферии в центр. Его огромное лицо – маска из кожи и нескольких шрамов, полученных в юности, когда городом командовал другой, ныне покойный, криминальный авторитет Бирюк. Но причем здесь Бирюк? Ведь Крысолов в сто раз круче!!
 Стоит ли описывать растерянность Василия, когда он выбежал из подсобки? Или его обескураженность, бессилие перед судьбой (ему удалось сделать одну грань пирамидки однотонной: ярко-золотистой, слепящей глаза), – и вот бандит кидается на Васю, швыряет на опрокинутый холодильник, мордует без остановки – лишь раздается кровожадное «хэк», «хэк», «хэк»… Густав не замечает дерущихся. Мелодия вырывается за рамки слуха, она окутывает мир, и (чтобы видеть, смотреть не обязательно!) из-за облаков опять выглядывает солнце.
 В тени остается разгромленный подвальчик, горько плачущая Людмила и сильно побитый Василий. На полу – раздавленная пирамидка.
 На солнце где-то блестят купола церквей. Крыши домов горят ослепительный блеском. Даже мостовая сверкает, искрится и сияет, как в первый день школьных каникул.
 Город Солнца хитроумно подмигивает из будущего, чтобы скрыться в небе. На улице снова дождь. Крысолов несет Густава Драгунского на руках, как заболевшую собаку. Они подходят к машине. Это правительственная «Чайка». Они едут мимо Торговых рядов. Они мчатся по улице Долгой. Они заезжают во двор дома номер пять. «Чайка» пугает всех окрестных черных птиц. Они останавливаются возле боковины дома. (Рядом – открытый бассейн, совсем заброшенный, похожий на бездонную лужу, наполненную черной жижей с окантовкой зеленой ряски. В бассейне плещется голая мелюзга обоих полов. Тут же коптит помойка). Теперь у «Чайки» открвается левая передняя дверь. Выходит Крысолов. Следом выходит Густав Драгунский. Его знобит и колотит. Оба подходят к парадной. Густав Драгунский, подобно кошке, взлетает на последний этаж. Крысолов не отстает ни на шаг. Его рука тяжело опускается Густаву на плечо.
 Тот рвет на себя портмоне – мелочь летит вниз со ступенек. Ключи не находит. Крысолов из нагрудного кармана извлекает шпильку для волос. Замок поддается не сразу. Но Крысолов – бандит и далеко не дурак. Если вселенная у такого человека сужается до размера замочной скважины, такой вселенной не сдобровать. Крысолов хлопает ребром ладони по скважине: дверь послушно откидывается а сумрак. Жилище Густава Драгунского открыто.
 Выключатель света остается равнодушен. Мордовать его можно хоть по посинения – света не будет. Квартира беззвучна. Густав Драгунский смотрит под потолок, в дверной проем, ведущий на кухню. Наверху обои уже срываются со стен, клонятся к земле, словно лакеи. Свет и тень существуют в неравных дозах; полученный коктейль можно назвать «полупризрачное мерцание».
 Антикварная мебель, купленная еще покойной бабкой в Хабаровске, походит на рукотворные утесы: платяные шкафы, дугообразные стулья, тяжелая книжная полка, еще более тяжелый книжный шкаф, увесистый косолапый стол с картой Северной Америки и тяжелым томом "Двух капитанов" на ней, – все это кажется настолько добротно-неуклюжим, что тот час же отбивает охоту томиться в стенах и нюхать доисторический пафос. Густав не любил квартиру, предпочитая засиживаться допоздна в офисе. В то же время массивный антураж оказался Крысолову родным и близким. Вот он степенно хрустит плечевыми суставами, опускается на колени, выдвигает нижний ящичек громоздкого, похожего на Годзиллу шкафа и методично перетряхивает его содержимое. Под грудой тряпья и вонючих трусов лежит аккуратный бумажный сверток, похожий на запеленатого подкидыша. Крысолов кладет его под мышку, встает с колен.
 Вокруг люстры, похожей на хоровод зубов, вьются мухи. Крысолов громко чихает: мухи падают замертво. В эту же секунду Густав Драгунский протягивает руку до книжной полки и сдергивает с нее ту самую китайскую безделушку, известную как «бузик».
 Через минуту они уже покинули квартиру. Дверь закрыть не удалось: замок был испорчен капитально. Крысолов взял Густава Драгунского за плечо и протянул ему сначала тряпичный сверток, поверх которого слюной наклеил вот такую записку:


 "Сейчас занят. 19:40 все по плану.
 В. "

 Густав Драгунский вновь ощутил озноб и, подобно крысе, полетел по ступенькам вниз.

 * * *
 Между тем с востока надвигалась чернота: воздух медленно наполнялся корпускулами тьмы, однако креатор-консультант четко видел, как они с Крысоловом неспеша выруливают на улицу Долгую, набирают скорость, движутся в отблесках заката мимо серо-зеленых пятиэтажек, напоминающих утопленников. Лобовое стекло натужно разрывает могильную прохладу. Ветер глумится и стонет, и свистит, и бормочет иноземные молитвы. Мертвые пятиэтажки по сторонам совершенно безлюдны. Во время второй пятилетки здесь кипела жизнь: высокотехничный ЛДК на северной оконечности города привлекал работников со всей страны, передовицы газет пестрели волнующими заголовками и фотографиями счастливых лесорубов на фоне штабелей сибирского кедра, которым некогда была богата Васинская низина.
 Вскоре пейзаж изменился. Дома резко оборвались, как и жизнь в их стенах. Городок остался позади. «Чайка» пожирала метры по грунтовой дороге на Скородумск. С обеих сторон в неровном свете фар призрачно колосился дозревающий овес. Вдали, на востоке, слабо различался силуэт «драконьего зуба» – секретного завода, на котором четырнадцать лет назад произошла авария. А из-под колес разлетались густые ошметки слякоти.
 Автомобиль швыряло по ухабам. Внезапно поле закончилось. Теперь «Чайка» неслась по лесу. Великанские деревья неизвестной породы сплетали ветви всего в нескольких метрах над дорогой. За каждым кустом, на каждой прогалине мерещилась чертовщина, а нормальные звери сидели по норам или от страха прижимались к земле. Лес шуршал и вздыхал. Невозмутимый Крысолов переключился на третью скорость, и машина отважно влетела в море лесных звуков, теней и силуэтов. И хотя от Васинска к Скородумску вела только одна дорога, Густаву внезапно захотелось узнать, не сбились ли они с пути.
 Возможно, Крысолов это почувствовал, но вместо ответа на заднее сиденье последовал тряпичный сверток. Густав подхватил его, распаковал и нервно сглотнул: под ноги вытекла черная одежда и тускло звякнул металлический предмет.
 Длинный балахон пришелся впору, ибо сшит был по мерке. Кройкой и шитьем занималась Алина, мягкотелая девочка не от мира сего, с которой Вадим окончательно разругался несколько дней назад.
 Густав поежился. Во всех недавних поступках Вадима проступала некая логика: железная и невидимая, как «Стеллс». И такая же холодная на ощупь. Антоним человеческого тепла.
 Когда «Чайка» подъехала к светло-бежевому кособокому зданию Скородумского ДК с лампами дневного света по периметру, креатор-консультант уже закончил с переодеванием, успел торопливо нацепить фальшивую окладистую бороду, некогда - свою собственную. Густые брови он спрятал в портмоне, в отделение для мелочи. Аккуратную прическу небрежно скатал в трубочку, парик опустил в огромный напузный карман балахона. Драгунскому подумалось, что именно так индейцы скальпировали пленников, а следом наклюнулась мыслишка о том, как он представит себя на сцене.
 Здание Дома Культуры располагалось сразу при въезде в городок, на том месте, где большак мутировал в легендарную Пьяную улицу с невысокими серо-зелеными домиками по обеим сторонам. Скородумск относился к близлежащему Васинску как Луна к Земле. Населения в нем было не более двухсот человек, а постоянные драки и беззаботный криминал ежегодно уменьшали его в полтора раза. Народ в Скородумске пил, не просыхая; жил, не просыхая, а умирая, скородумчане источали такой ядреный перегар, что трезвый человек, принюхавшись, мгновенно бы захмелел и свалился бы в ближайшую канаву. Один только Скородумский ДК мог придать городку легкий налет антропоморфизма. Здесь проводились концерты, транслировались фильмы, а вся локальная молодежь собиралась на дискотряски по средам, субботам и воскресеньям.
 Из ноздрей Густава Драгунского вырвались струйки пара. Теплота расползалась по многочисленным складкам театрального балахона, а тело уже начинало мерзнуть. За спиною темным полукругом изгибался лес, по-прежнему полный звуков и видений. Асфальтовая площадка перед ним наивно изображала стоянку для автотранспорта: одинокого мотороллера, привязанного к ногам Лысой Афродиты, известняковой статуи у дверей Скородумского ДК. Рядом с мотоциклом на ступенях сидели два подростка. Один был одет в полосатые брюки, малиновый пиджак, спортивные кеды и черную бейсболку. Лицо его казалось оплывшим и посему отбрасывало тень ненужности, так что Густав моментально утратил к нему интерес. Второй подросток выглядел элегантно, но при этом со слабым налетом то ли небрежности, то ли снобизма. Так одевается столичная молодежь и те из провинциальных ребят, кто желает если не разумом, то хотя бы прикидом превзойти постылую провинциальную долю. Молодой парень был облачен в строгий костюм с высокими бортовыми складками. Ноги его красовались в шикарных остроносых туфлях, покрытых серебристыми блестками, а голову украшал вытравленный пробор вкупе с самодовольной ухмылкой, расплывшейся по всему лицу. Это и был Вадим, человек легендарный в узких кругах и заслуживающий более полного рассказа, нежели это возможно сейчас.
 Потому что в поле зрения вновь оказался Крысолов. Он возник из темноты, скрывающей лес и большую часть парковочного асфальта, его фигура тут же загородила свет ближайшей лампы. Фотоны обрушились на его кожаную маску с такой силой, что та обернулась лицом с добрыми поросячьими глазками и милой улыбкой, очень мило гармонирующей с необъятной шеей, вокруг которой болтался галстук, словно черный пояс каратэ вокруг пуза сенсея.
 Вадим мелко усмехнулся, грациозно поднялся со ступеней и так же грациозно подал руку подбежавшему Крысолову. Человек-гора опустился на правое колено, медленно поднес ладонь подростка к губам и смачно поцеловал ее тыльную сторону. Выглядело это еще более зловеще, чем бугристая плешь Драгунского под фонарем дневного освещения, рядом с Лысой Афродитой.
 
 - А он вправду глухонемой? – осторожно спросил Густав у Вадима. Тот утвердительно кивнул:
 - Вправду. Зато как по губам читает – поперхнуться можно.

 Крысолов презрительно сощурился. Его глаза конкретно терялись на огромном черепе. На фоне этакой инопланетной глыбы, этакого матерого гуманоидища, Драгунский выглядел по сути цыпленком, страдающим куриной паршой, – и Крысолов подумал как раз об этом. Единожды стоило ему глухо втянуть ртом воздух, чтобы креатор-консультат быстро зашамкал в накладную бороду и поспешил укрыться в ДК, куда секунду назад вошли Вадим и его нескладный приятель.
 На него обрушилась темнота и стена приглушенных голосов: в кинозале за дверью истошно спорили между собой говорящие звери, герои очередного трехмерного мультика. Свет уличных ламп проникал через шторы на окнах прерывисто и слабо, его ленточные обрывки кое-как расстилались по скрипучему полу, так то Драгунский щуплую фигурку Вадима видел лишь временами. Гримерка в ДК не имела отдельного помещения, это был коридор, сужающийся параллельно сцене, как воронка, чтобы раструб выходил прямиком за кулисы, там, где соединялся в вечном поцелуе с аналогичным помещением. Во время детских утренников левая гримерка отводилась мальчикам, а правая, куда зашел Драгунский, – девочкам. Надписи на ее стенах отличались куда большей скабрезностью, и хотя это было нехарактерно для будущих мам и прекрасных леди, во мраке никто на это не обращал внимания.
 Цепляясь кончиками пальцев за эти скабрезности, Густав упорно прокладывал дорогу в темноте: спотыкался о длинные скамейки, путался в длиннополом тряпье, давил фанерный реквизит. Его широкий балахон задевал деревянные мечи и проволочные вилы, несколько секунд под ногами путалась некая крестьянская тележка; сгоряча он споткнулся об нее и, падая, продырявил царский жезл, слепленный из папье-маше. Тихая матерщина пузырилась на его губах, змеилась по бороде, скатывалась по балахону, растворялась среди грязной мишуры, выцветших блесок и картонных масок Арлекина и Пьеро, зайчиков и белочек, солнышек и снежинок, коими замусорен был весь пол.
 Его подавленность приблизилась к максимальной отметке, а мысли начали опасное вращение вокруг вечернего поезда из Васинска, под который он так и не успел броситься, когда за кулисами рьяно прогремел финальный аккорд мульятшной мелодрамы. Проблемы говорливых животных закончились, сюжет был исчерпан полностью. Экран погас, но музыкальные переливы расцветали все новыми красками, прыгая с обертона на обертон, звуки росли крещендо, подобно снежной лавине, отчего колонки принялись хрипло дребезжать.
 Казалось, к чему такая помпезность? А к тому, что истерзанные мультяшными злоключениями, ребятишки ощущают, как гора сходит с плеч, как нервные импульсы перестают колоть ледяными иглами, как беспокойство сменяется приятным душевным томлением. И дай Бог, что продлится это до последней полуноты, когда экран вспыхнет финальными титрами и погаснет, а в зале загорится свет. И пока до мелюзги не доперло, что выключатель света – исполнитель роли портала между двумя мирами –– уже сделал пагубное дело, необходимо действовать – и активнее! Неожиданно свет в зале включился и снова отступил во тьму, оставив в качестве арьергарда пару софитов, чьи конусообразные фотонопотоки сливались в единое ярко-матовое пятно как раз посреди сцены, где висел парусиновый экран. В это пятно Густав Драгунский и прыгнул.
 Со сцены зрительский зал был виден как на ладони. Софиты давали достаточно света, чтобы убедиться: вся молодая поросль Скородумска в числе двадцати пяти человек пришла на просмотр мультика. Странный человек на сцене привлек из внимание моментально: весь в черном, лысый, бородатый, с золотой «обратной» пентаграммой на груди – настоящий Карабас-Барабас, посланник доброй воли из Города Солнца. Дошколята и младшие школьники загалдели в неясном радостном предвкушении. Никто кроме Драгунского не заметил, как на левом краю сцены появился Вадим и, скрытый темнотой, пророкотал звонко и торжественно:

 - Дорогие девочки и мальчики! Мы, дирекция ликероводочного комбината «Северный Монарх», очень рады, что вы пришли на наш парадоксальный утренник наоборот. Сейчас с вами будет говорить магистр ИСТИННОГО ЗНАНИЯ. Магистр, представьтесь, пожалуйста!

 Густав выдержал паузу и почесал бровь.

 - Здравствуйте, друзья мои, - начал он тихим, бархатным голосом. – Меня зовут Вождь Могуака. Я великий магистр и еще более великий шаман.
 - Поприветствуем великого магистра и шамана, вождя Могуаку! – громко и четко воскликнул Вадим. В последних двух словах Драгунскому послышались четко выраженное презрение.

 Кто-то из детей захлопал в ладоши. Остальные глазели, не выражая должного понимания. Их можно понять. Подневольные пташки, чья клетка с населением в двести человек уже кренится, как фрегат в бурю. Те люди, чье детство прошло в крупных городах вроде Хабаровска, кто провожал закатное солнце на лесистом холме, да чтобы далеко внизу, подобно мировому океану, разливался Амур, никогда не поймут тоску птичьего заточения в городке, чьи нравы спаяны из запоев и драк под белую горячку. Невинная душа, нашедшая силы хлопнуть в ладоши, уже может претендовать на титул святого из трущоб.
 Детям нужна хорошая сказка на ночь: их сон будет долог и крепок. Хоть они и не верят в Золушку и Белоснежку. Им не светит вера в чудеса и надежда на добрую крестную фею. Волшебство давно испарилось из этого мира, зависшего между измененным сознанием и холодным расчетом. Детей нужно учить вере в себя и надежде на искупительное познание. Бесценная сказка – это быль, живущая в пределах людской ойкумены. Никаких загробных миров! Никакого Средиземья! Никакой иной реальности! Только здесь и только сейчас! Ну, или чуть забегая в прошлое...
 Они не переварят хэппи-энд, ибо сразу учуют фальшь и желание наживиться на ихних хрупких умишках. Им необходимо доброе слово, искренний комплимент их появлению на свет, не больше и не меньше. Простая и сложная миссия, – самое то для Могуаки, магистра и шамана, искателя и находителя ИСТИННОГО ЗНАНИЯ.
 Приди эта идея в голову пораньше, он собственноручно изготовил бы головной убор из кожаных полосок, восковых бляшек и длинных птичьих перьев: на берегу Татарского пролива близ Гроссевичей летает дикая уйма чаек. В костюме Карабаса-Барабаса со знаком Бафомета на груди Густав Драгунский ощущал себя фальшивой десятирублевой банкнотой.

 - Я Великий Индейский Вождь Могуака, - проревел он с грозным отчаянием и такой дрожью в голосе, что световое пятно под ногами закачалось, как хлипкая доска. – Я приехал к вам, дорогие мои, сквозь время и пространство, дабы открыть великую тайну мирового заговора. Долог и суров был мой путь, дети, уважьте меня и знайте, что у великих индейских вождей немало врагов среди бледнолицых! Нет никого опасней, злее и кровожадней, чем ковбой-одиночка Лукас МакКейн. Сколько лет прошло, а он все горит жаждой мести.
 - А почему, дяденька? – спросила, выдвинувшись из первого ряда, маленькая, очень прыщавая девочка, в кислотно-зеленом платьице.

 Густав пристально оглядел несмышленыша. Девочка стойко выдержала его взгляд. Ряженый креатор-консультант даже вздрогнул: уже второй раз за день ему мерещились чернильные пятна. Он сглотнул горькую слюну, бесшумно набрал полные легкие пыльного воздуха и громогласно, на одном дыхании выдал:

 - Я содрал с него скальп! В честном-пречестном бою!

 И быстро выхватил парик из напузного кармана. Тряпка, прошитая волосами, смотрелась как настоящий обрывок кожи с кровавым подбоем. По залу прокатился вздох, граничащий с приглушенным визгом, от которого вдруг закололо в груди.

 - Это была эпическая схватка, достойная пера самого Майн Рида. Проклятый Лукас разрядил в меня оба «Смит энд Вессона», но я, полный решимости и злости, сумел удержаться на ногах. Вокруг нас расстилалась бескрайняя прерия, желто-зеленая, волнистая. Дул легкий ветерок, запах пота и крови чувствовался ясней некуда. Над головой палило солнце. Оно было единственным судией и свидетелем нашего легендарного поединка. И я вобрал в себя силу матушки-природы, и метнул в противника верное лассо, и повалил его на траву, и сжал его цыплячью шею ежовыми рукавицами… и выхватил скальпель!
 - Ууй! – воскликнули детишки хором.
 - Но не будем об этом. Давайте, лучше поговорим о музыке.
 - Клево, - отозвалась очень прыщавая девочка и, глядя изподлобья, величаво поковырялась в носу. Остальной зал призывно загалдел. Кто-то свистнул.
 - Ребята! Что для вас музыка? – обратился к залу вождь Могуака.

 Зал наполнился гамом. Дети вставали или выкрикивали с мест:

 - Пролежни!
 - Банд’Эрос!
 - Отпетые мошенники!
 - Агата Кристи!
 - Пятьдесят центов! – горячо выпалил белобрысый шкет, сидящий слева от очень прыщавой девочки.

 Густав посмотрел на него с особым вниманием. Мальчик показался ему чересчур неординарным: сухопарый дошкольный карапуз в спортивных тапочках, белой рубашке с галстуком и широких брюках на ремне. Волосы его были неровно подстрижены, вдобавок неестественно белого цвета, словно после химиотерапии.
 «На центы уже переводит, пострел, - подумал самонареченный вождь. – Далеко пойдет, вестимо». И он в очередной раз мечтательно вспомнил 1984 год, сглотнул украдкой слюну, а народу доложил следующее:

 - Я буду учить вас о настоящей музыке. О той, что не имеет ничего общего с тем, о чем вы говорите, друзья мои. О музыке, которую скрывает от вас Лукас МакКейн, подлейший враг, намертво засевший в этих краях. Плохим парням глубоко плевать, кто вы такие, ребята: с каким цветом глаз родились, от чего замирают ваши сердца, как вы себя чувствуете, когда распускаются первые цветы по весне, как улыбаетесь солнцу, как здороваетесь с фиолетовым жучком на тропинке, с маленькой божьей коровкой на цветке медуницы…

 Густав насладился тишиной в зале. Он бросал в детей слово за словом, каплю за каплей, чтобы, подобно самогонному аппарату, накапать полновесный океан.

 - Их не интересует ваша душа - ваша уникальная новогодняя снежинка. Они будут лепить из вас горбатого снеговика, а морковку присобачат, куда не следует…

 В зале послышался сдержанный смех. Однако если он, великий вождь Могуака, ничего не путает, дети смеются иначе. Детский смех – он непосредственен. Для детей комично само слово, а не его многочисленные значения-атрибуты. А этих детей уже не веселит смешное сочетание букв «м», «о», «р», «к», «о», «в», «к» и «а». Для них сухой и тяжелой веселостью обладает лишь контекст.

 - Много лет мы, индейцы племени мохоков, жили в мире и довольстве на нашей великой родине в крепком и надежном союзе с четырнадцатью другими племенами: онейда, онондага, кайюга, сенека, тускарора, эри, оджибве, минго, оттава, махиканами, гуронами, чероками, петунами и ирокезами. Хотя я, как индеец и знаток всего индейского, скажу вам, ирокезы называют себя иначе. Их имя – ходеносауни, «люди длинного дома». «Ироку» на языке вражеских алгонкинских племен означает «настоящие гадюки». Для них ходеносауни были грязными, нечесанными оборванцами, порочащими честь Великого Индейского Союза. Впрочем, эта демагогия оказалась бесплодной туфтой, а ирокезы – истинными воинами. Алгонкинцы оказались бессильны против Союза, и только пришествие бледнолицых спасло их от идеологического истребления. Чужаки с туманных земель принесли на нашу родину чертовы прыщали, пушкеты, козуки и «Штеллсы». Они привели своего хитрого Убога, глупые мультики Дионисея, блокбулькстеры и WcDonald’s. А самое главное – они отняли Музыку!!!

 Он чувствовал, что уже закипает. Что застарелая индейская ярость готова вырваться наружу вместе с холодным потом. Он почти не позволял себе театральные паузы, в которых можно увидеть аудиторию, найти своего зрителя и, обращаясь лично к нему, сорвать аплодисменты всего зала.
 И все-таки он отыскал такого зрителя, даже двух. Это были миниатюрные детсадовцы, китайские близняшки мужского пола. Наклонясь друг к другу, они общались еле слышно, губами. Казалось, им нет накакого дела до воспаленного оратора, но внешность обманчива! Тем более, китайчата хитро щурились: один – левым глазом, другой – правым. 1984 год прорвался из глубин сердца; тонкая, прерывающаяся мелодия, в течение долгих лет точившая камень души по капле, взорвалась таким выразительным крещендо, что происходи дело в мультике, экран бы раскололся ядерным взрывом, убравшим всех говорящих зверюшек.
 Теперь Густав говорил без остановки, словно очередью из козуки. Его губы повторяли движения гремучей змеи, темные глаза наливались багрянцем, а раскаленные фразы шли горлом, словно кровь.

 - Ваша музыка – это не то, что звучит из ларьков и подворотен. Она вообще не может исходить из динамиков. Музыка – она только изнутри. Давайте, вспомним раннее детство. Вы лежали в колыбели, а за окном ветер раскачивал деревья. Вспомните, как на стене отражались солнечные лучи. Вспомните, как вас выводили гулять, и вы находили что-то очень важное на каждом кусочке двора, будь то дерево, столб или воробышек. Ваша мелодия – это центр вашей жизни. Вокруг нее лентой ДНК вьется информация, рассказывающая о том, зачем вы живете, чем должны заниматься и кого слушаться, а кого нет. Жизнь надо строить не вокруг устаревшей ханжеской морали, а вокруг мелодии, исходящей из невинного детского сердца. Если мелодия внутри сильна, она похожа на стержень из поющего металла: вы услышите эхо, его отголоски, его драгоценный блеск на всем, к чему только прикоснется ваша рука. И тогда вы вернетесь на круги своя. И никто не сможет влезть к вам в душу супротив вас и вашей воли. Никто не запудрит вам мозги. Ваша жизнь будет принадлежать только вам и тем, кого вы сами выберете…

 Он смотрел на них. Они – на него. Все они: и очень прыщавая девочка, и белобрысый юнец, и даже два брата – китайских акробата перестали шептаться, а вытянулись в струнку, подавили внутри любые шорохи и стуки. Зрители в зале окутанного вечерней мглой Скородумского ДК превратились в девственных индейцев-мохоков. И вождь Могуака вел их к светлому будущему. Он заставлял верить. Он дарил надежду. Он вдавался в подробности:

 - Но не все так радужно и безоблачно, друзья мои! Потому что мелодию души могут слышать только те, кто еще не потянулся в закоулки мерзкого Вавилона. Кого не унизили, не оскорбили до потери человеческого достоинства. Кто еще помнит свои первые шаги, когда мир раскрывается изумительными красками, а в каждой капельке росы блестит крошечная радуга. Но те, кому чужды мои слова, кто уже затерялся в догадках или вообще разучился задавать вопросы, те сделают все возможное, чтобы вы забыли мелодию, что разворачивает перед вами мир, вам, дети, принадлежащий. Они скажут: это вы принадлежите миру. И вообще скажите спасибо, что из бессчетного числа сперматозоидов только вам улыбнулось счастье проклюнуться наружу. И что не вы задаете правила игры, а они задают вас!..
.
 Драгунский перевел дыхание и со слюнявым апломбом пророкотал Начало Заключительной Части Великой Могуакинской Речи:

 - Посему мои слова вам: не ходите в школу! И скажите друзьям и приятелям: не ходите в школу! И напишите письма, и разошлите их по всему миру: не ходите в школу! Именно там, за деревянной партой, в окружении портретов гнойного прошлого вы забудете неповторимую мелодию души. И вам скажут: красота снежинки – это не про вас. И отправят на войну, откуда нет возврата!

 Он торжественно оглядел публику. Сейчас найдется кто-то, кому слова покажутся дикостью. Дитя, в кого истеблишмент уже запустил гнутые микробные когти черных птиц.
 Так и есть. Когда оратор стих, из зала внятно сообщили:

 - Вы не можете говорить так про школу. Вы же индеец – значит, в школе не учились. Откуда вы такое знаете?

 Ха! Кто бы сомневался! Вопрос задал тот самый вытравленный блондинчик, с бухты-барахты упомянувший пятьдесят центов, когда речь шла не о деньгах вовсе, а о музыке. Густав прочистил глотку и перешел к Самому Главному:

 - Да потому, что мы, индейцы, подключены к космосу! Вселенная – это не пустой вакуум, как учат в вашей школе. Ее пространство – это сосредоточение мельчайших вихрей, носителей данных. Я получил код доступа – и горжусь этим. Во время медитативных пейотль-сеансов я отважно погружаюсь в мир бледнолицых, я просмотрел уже все их фильмы, мультики и порнуху, а также прочитал все книги, газеты и журналы. Я выучил все языки, поэтому спокойно говорю на любом из них, включая русский. Сотни долгих лет я искал слабое место бледнолицести: злой силы, привнесенной Лукасом МакКейном, которая стирает краску с лиц, а души делает блеклыми и полумертвыми. Я понял, что во всех смертных грехах виновата школа!

 Кажется, блондинчик получил свое. И остальные – тоже. Цельная оркестровая симфония рвалась из ораторского нутра: бесконечный нотный стан, скрипичные, басовые ключи, ноты всех сортов и протяженностей – все это разлеталось по залу вертким, бесноватым серпантином, сыпалось игривыми конфетти. Густой темный воздух наполнялся трепетом и переливами.

 - Я получше вашего знаю эту гребаную школу! Мне созвездия рассказали всю долбаную правду, так что вам крыть нечем! Что, там не продаются булочки, от которых не пучит? Или там не обитают хулиганы-старшеклассники? Что, у вас там не будет игрушечного коллектива, подчиняющего не понарошку? Или вы свято верите, что учителя – ваши друзья?! Что они желают только добра?! Да они обычные люди с горой проблем и мертвым грузом знаний, зазубренным еще на курсах повышения квалификации. Интересно, они хотя бы верят тому, что талдычат и вас заставляют зазубривать?! Ох, зубрить!… Ах, сколько в этом звуке… Вы понимаете?! Там, в школе, в вас понапихают кучу знаний, что никогда-никогда вам не пригодятся! Но это все фигня! Главная проблема в том, что вас научат запоминать, а думать – разучат! Вспомните, как вы учились ходить, прыгать, бегать, кататься на велосипеде. Вы совершали ошибки и тут же на них учились. А через некоторое время вам было пофиг, вы уже не думали, а просто делали, потому что – умели. В школе такое не прокатит! В школе за каждую ошибку вас накажут! Вам тотально испортят настроение! Вас грубо обматерят! На вас наорут!! Вас напугают! Заставят других смеяться над вами! Вас побьют линейкой! Рейсшиной! Или указкой – ею больней всего!! И вы не захотите больше ошибаться! Но кто не ошибается, тот стоит на месте! У него нет желания учиться! Нет инициативы развиваться дальше! Ваш личный опыт – это комплексы и страхи! Вы будете бояться всего, а больше всего – себя!! Да, ребятишки, это величайший из страхов, которые движут миром бледнолицых! Этот страх заставит вас не думать об ошибках, так как ошибки – зло! И вы будете бездумно ошибаться, не думать, ошибаться, снова не думать, тому же научите детей, а те – внуков, и так далее и так еще дальше!!

 А пустяковые ошибки станут Вечными Проблемами Человечества. Они станут они Культурным Достоянием Общества, и войдут в ранг Высшего Искусства. И вы это схаваете за милые глаза: поверите тем, кто так скажет – у вас даже мысли не возникнет оспорить ихнее мнение! И провернется колесо поколений, но круг проблем останется прежним – во веки веков! И останется тоска по Сверхчеловеку бессильной стрелой в ослабевшем луке. А все потому, что вы, лоботрясы, слушаете всяких разных «Отпетых Мошенников» и сами становитесь мошенниками по отношению к человеческой сути! По отношению к настоящей музыке – неповторимой мелодии Вашей души!
 Время остановилось. Зал утопал в тишине. Музыка пробуждалась в детских головах: с молчаливой яростью велась реконкиста против неверных представлений о себе и о мире. Впрочем, Густаву Драгунскому было мало выигранной кампании. Он хотел стяжать лавры победителя в Войне:

 - А-а, притихли, желторотики! – кидал слова индейский вождь в зрительный сумрак. – Боитесь верить моим словам? Не бойтесь верить, бойтесь упустить! Однако Могуака сегодня добрый. Он положит конец вашим сомнениям. Юные дамы и господа! Встречайте восьмое чудо света: чудовищную жертву системы образования!!

 Тишина взметнула над залом перепончатые крылья, сотканных из невесомых детских вздохов. Утомленный рассказчик не заметил, с каким выражением лиц дети взирают на сцену. Тем временем из противоположной гримерки (той, которая для мальчиков!) раздались гулкие удары и приглушенный звон железа. В детских глазах зажглись искры – и плескались в море жгучей тоски, которая, однако же, ничуть не умалялась в секунды, когда напряженное ожидание по замыслу Могуаки должно было достичь апогея. Ничего такого не было. Манящие звуки за сценой: чуждое сердцебиение, смачные шлепки, стоны и металлическое «звяк-звяк» лились целебным бальзамом в души детей. В их мир, по истечении сотен тысяч веков, приходила театрализованная сказка. Густав Драгунский сорвал с портьеры экран, шторы разъехались в стороны. Световое пятно дрогнуло, заколебалось, размылось вдвое. Из кромешного мрака выплывало на детей дикое лесное чудище, покрытое неизлечимыми шрамами и болячками. Голое и безмерно волосатое, оно передвигалось на четвереньках, небольшими скачками: цепь, заваренная на стальном ошейнике, была натянута назад и вверх, где ее схватывал массивный кулак размером с дыню «колхозницу». Часть руки принадлежала Крысолову, который невозмутимо шествовал следом: ботинки шаркали по доскам с такой силой, что те, вероятно, думали о перестановке чугунной мебели. Следом вышагивал семнадцатилетний Вадим – маленький и грозный хозяин с дружком, чье невыразительное лицо было скрыто под глиняной маской, а рука сжимала «бузик». Густав решительно отвернулся и, не ослабляя магнетизма, пошел в атаку на юных зрителей:

 - Ну?! Каково?! – назидательно прокричал он и громко расхохотался. – Этот мутант – жертва школьного образования. Оно сделало из человека чучело и в моральном, и в физическом плане!
 - У-у-у! Мр… мр… м...р… - произнесло страшилище.
 - Вот именно! – воскликнул Драгунский. – Обратите внимание, детишки: страх господен снаружи, дьявольская тоска внутри. Не человек, а функция! Живая, мать ее, аллегория! На четырех лапах ходячая метафора! Да гляньте ему в глаза! Нужны ли вам иные комментарии?! Школа – зло! Скажем «ура» свободе от школы! Скажем дружно: «виват самообразованию!»
 - Му-му-му-му-му-му-мур, мр, мр, мр, - зарокотал волосатый монстр. – Мр-мр-мр-мерр-мерр-мр-рр-р-рази!...
 - Я на вас не давлю, дети! Ваш выбор – всегда за вами! – кричал Густав, изо всех сил косясь на лесного пришельца. Может ему показалось, что внезапная находка умеет говорить? Быть не может! Рычать и скулить – да. Изъясняться – нет. Проведенный накануне допрос с участием пытаря Крысолова – прямое тому подтверждение. Видимо, послышалось...

 Едва Драгунский сделал такой вывод, как произошло следующее: лесной пришелец поднялся на задние конечности, его глаза сверхчеловечески блеснули, словно на долю секунды разум вернулся в изможденное от таежных мытарств тело. «Детей!.. Оставьте детей в покое!», - произнес он четким, едва дрожащим от всхлипываний голосом. Слезы нависли в его глазах, передние лапы судорожно молотили воздух. Волосатое тело согнулось знаком вопроса и распрямилось, как тетива монгольского лука. Рыча и вереща, щелкая смердящей пастью, монстр резко дернулся в сторону зрителей, и плечо Крысолова хрустнуло совсем не так, как давеча в темной квартире. Тьма сгущалась изнутри страдальческого звериного тела, сумасшедшая тоска вырывалась с воплями, стонами, слезами, слюнями, соплями и серой из ушей. Угасающее сознание жадно ловило фотоны, исторгаемые софитами, но рудиментарная мысль ловила иной свет, – чьи потоки лились сверху, прямиком от Господа Бога, чтобы этот маленький кусочек земли вокруг платформы-«эшафота» стал священным – во веки веков. Девушка-ангел, спустившаяся на грешную землю. Ее короткое летнее платьице. Ее обнаженные плечи, залитые солнцем. Вечная, несокрушимая гармония. Для него это – далекий берег, куда не долетит стрела, куда не ведут мосты и не ходят паромы. Только вязкая гниль и смеющиеся раны, да грохот черного пламени – вот что уготовано ему до конца дней.
 Чудовище рвалось со сцены. Дикий рев потряс Дом Культуры, будто еще миг – и на сцену, разрывая ткани, выпрыгнут из чрева монстра десятки новых хищников. Дети сидели недвижно, мертвенно бледные, как негативы, онемевшие от восхищения. Буйным цветом малины расцвело лицо Крысолова: сильнейший человек в этих краях, он еле удерживал стальную цепь: его ладони были раскалены; волдыри пузырились и лопались. Еще чуть-чуть, и золотые зубы издадут самый кошмарный во вселенной, самый надрывный скрип.
 Вадим, пытаясь оставаться спокойным, метался за кулисами. За ним по пятам резво прыгал подросток в маске; их тени металась зигзагами, словно призраки подстреленных косуль. А Густав, не в силах оторваться от детских лиц, снова погружался в 1984 год. Его колени дрожали. Его щеки вздымались и разом опадали. А под навесом из лобной кости метались два воспаленных глаза: верный признак того, что человек либо влетит, либо разорвется на куски.
 Из гримерки выбежали Вадим и его друг. Вадим тащил бутафорскую тележку, а друг – фанерный меч. Фальшивое оружие против фальшивого монстра – лучше не придумать! Густав был твердо убежден, что пойманный ими человекозверь – всего лишь белогорячечный бомж, праздный забулдыга, чей запой длится уже которую неделю подряд. Один только заряд подростковой ярости был неподдельный – козырной туз, без которого игра – лишь пустая трата времени, особенно когда приходит пора финального аккорда!
 Драгунский с силой пихнул подростка в вязаной шапочке, выхватил у него «бузик», сорвал маску Имхотепа. Злость и радость мести переполняли его сердце. Он был готов идти хоть на край света: гнать и давить подонков, что испоганили ему всю жизнь – «бузик» в его деснице летал, словно кистень! В жестяном нутре шумно перекатывался порошок - чернила, высохшие двадцать два года назад. Густав это знал, а еще чувствовал, как «бузик» врастает в ладонь. Как острые края рукоятки проникают под кожу.
 Он уже не видел, что Крысолов медленно выпускает цепь из рук и столь же медленно распадется на части. Что дети бледнеют еще гуще. Что Вадим замер на полу с раззявленным ртом и поднятой рукой – еще один недобитый гладиатор. Что безымянный подросток катается по сцене в бешеной эйфории, а его ноздри стремительно, как двигатель, всасывают воздух. Кровь выходит из ладони, просачивается внутрь рукоятки, – все выше и выше, вглубь жестяного лабиринта гонит ее центробежная сила бешеного вращения.

 - Мы не жалкие букашки!!! – бешено ревет Драгунский, приближаясь к страшилищу. – Голой рукой нас не возьмешь!!!

 Его зрачки провалились вглубь черепа. Его уши заложило. Его нос наполнился невесомой прозрачной жидкостью. Язык высох и прилип к небу. Свободная рука держала маску Имхотепа на уровне лица, и сама приросла к лицу. Единственным органом чувств оставался «бузик», чье пористое тельце все интенсивней наливалось чернильной кровью.
 Внезапно одно из отверстий «бузика» неслышно хлюпнуло – в пространство вылетела здоровенная черная капля. Она стремительно пересекла расстояние до звериного лба, дабы обратиться самым страшным иероглифом изначальной азбуки.
 Монстр взвыл и остановился. Он еще не понял, что с ним случилось. Ему хватило только взгляда на маску, чтобы узнать в ней лицо брата, того незримого спутника лесных блужданий. Искрой завертелась – взлетела в небо последняя воля. И он испустил дух: иероглиф дал ему имя, но лишил жизни.
 Мгновение оттаяло. Рев наполнил воздух. Ревел Драгунский: из его «бузика» уже вылетали потоки чернильной крови, в полете меняли форму и опускались на бледные лбы юных зрителей. Наконец, рев стих. Теперь зал наполнился радостным смехом: дети показывали друг на друга пальчиком и беззлобно хохотали так, как только может детство. Они слюнявили пальцы и развазюкивали иероглифы по щекам и подбородку. Играя, они превращались в индейцев племени Мохоков. Им было весело. Они радовались жизни.
 Мертвым грузом лежала туша убиенного зверя. В лучах тусклого искусственного света он выглядел совсем уж гадко: закрученные лохмотья, проросшие звериным мехом ноги, мохнатые сосульки волос, клочная борода, занимающая половину лицевой части морды. Не верилось, смерть настигла его всего минуту назад: то валялся реальный труп со стажем, но труп человеческий.
 Глухо застонал подросток в вязаной шапочке: одна из чернильных капель достигла его правой руки, и теперь на ней растекался причудливый и зловещий цветок-иероглиф.
 Довольные детишки тянулись к выходу. Зал лежал в чернильных руинах. Вся сцена, все стены, пол и потолок - все было покрыто неразличимыми во тьме иероглифами изначальной азбуки. Ничего не видя, Густав Драгунский обрушился на колени - безвольно, словно жертва насилия, учиненного суккубом. Так же выглядел Крысолов. Их взгляды соприкоснулись: взгляды ненавистников, волею случая попавших в одну тонущую лодку. Но в следующую же секунду Крысолов, собравшись в единое целое, отчаянным взором уже вымаливал у хозяина прощение.
 Вадим ждал этой секунды. Взгляд Крысолова расправил невидимые крылья за его спиной. Властный подросток шагнул в световое пятно, отбрасывая тень, превосходящую его в десятки раз. Голос его прозвучал глухо и надтреснуто:

 - Убрать падаль со сцены!

 И Драгунского передернуло, словно все мерзости, с которыми ему пришлось столкнуться, слились в этом звуке воедино. Но не колебания воздуха, а движения ярко освещенных софитами губ донесли приказ до Крысолова, - тот повиновался: грузно взвалил труп Имхотепова брата на плечи и, внимательно щурясь по углам, понес его обратно, в гримерку. Вадим сжал кулаки и закричал ему вслед:

 - Труп - в багажник. А падаль - убрать со сцены!

 Густав метнул взгляд по сторонам: кроме него и Вадима на сцене никого не было. Второй подросток свалился в зрительный зал, ползал в густой пыли. В темноте было наплевать, корчится ли он от мнимой боли или же находится в поисках упавшего "бузика".
 
 - Вадим? - робко позвал креатор-консультант.
 - Молчи, Драгунский, - проговорил Вадим, будто сплюнул. – Трупы должны молчать. А ты уже без пяти секунд мертвяк. Так что беги, девоня. Беги и не оглядывайся. Иначе - смерть.
 - Вадим? - робко позвал креатор-консультат голосом, соленым от набегающих слез.
 - Не понимаешь разве?! - выкрикнул Вадим и ударил в доски блестящей остроносой туфлей. Четкое и недвусмысленное презрение растекалось по его милому личику наподобие осенней слякоти. - Дети-то остались системными! Им реальные факты были нужны, а не росказни тупого вождя Могуаки! Завтра они все поголовно отправятся в школу, а что потом? А потом - как и две тысячи лет назад: все человечество - один сплошной ежик в тумане. Одно я вижу ясно: мой учитель только что провалил экзамен дошкольного уровня. А это говорит о многом. На хрен мне такие учителя! Ты уволен, Драгунский. Сейчас вернется Крысолов, и твою печень на помойке сожрут черные птицы.

 Густав Драгунский молча прянул со сцены в зрительный зал. В темноте он споткнулся о вадимова подельника и случайно дотронулся до его лица, недвусмысленно сухая и горячая кожа которого, возможно, привлекла бы его внимание - но только не в тот момент. Разбрасывая стулья, он устремился к желанному выходу: поскорей бы закончить этот кошмарный день! А вдогонку неслось:

 - Беги, педофил! Беги, сатанист! Беги, коли думаешь сбежать!

 И громкий, густой смех Вадима наполнил зал.
 Опрометью вылетел креатор-консультант наружу. Над лесной грядой светила луна. Вскоре он уже, спотыкаясь, бежал по шпалам, мимо шепчущей и охающей чащобы, в сторону погрязшего во тьме Васинска. Сначала он думал про поезда и их способность отнимать жизнь одним махом. Затем вспомнил Рада Урокова и уже следующей мыслью совершенно искренне пожелал удачи проклятому рыжему идиоту.