Тепло этого дня

Шелест сохлого леса под струей уходящего ветра, места опасны и знойны, и ногу просто так не ставь, бредя куда-то навек или охотясь на рогатую тварь, чтоб снести мяса женщине, высокой, с улыбкой, волосы и глаза горячи, а одета в темное, что печет в ожидании пирог на утреннем свету. Провалится нога в мягком сапоге, провалится в выжженную шелуху прошлогодних орехов – о! Жутко. Воздух весь в точках мошки, и гудит, и тонко воет она везде, и в ноздрях твоих, и свистит, и свистит, словно расщепленный стебель папоротника зовет муравьев, отложивших яиц за кочками в ореховых рощах здесь, у плоской горы. Идешь ночь. «Где долго был?» – женщина спросила. Волосы и глаза горячи, совсем черны от ночной росы, одета в пух на коже – под твоей рукой. «Но вот я пришел». Мясо шипит над дымом огня без пламени, пирог с вином льется в жадные рты, спины и волосы в росе, сплетают узор рядом с пеплом, с дымом огня. Ай-я-хо.
Год ставил дом и поставил, и все там были. Мать, сестры, женщина. Через год пришли рано трое – Куадже, Хуако и еще один. Ничего не сказали, вывели молча всех. Хуако отстал, тихо ткнул прикладом в бок: «Почти ничего не могу. За колодцем в орешник беги. Стрелять буду». Женщины выли и шли. «Нет», – сказал. «Сам решай», – Хуако отвернулся совсем. У колодца в орешник бежал.


 Хуако стрелял, другие тоже. Орешник густой. Через две ночи к железке вышел, на север ехал, потому что солнце влево шло.
Все-таки приехал. Встали. Ходил-ходил. Люди. Поезда вроде ждут. Увидел ее. Говорил непонятно, много, трогал вспотевший нос, волосы поправлял. Видел: нравится ей, но молчит, на ватник косится, боится немного. Ватник совсем бросил бы, да холодно. Сапоги на голую ногу – тоже холодно. Она с собакой черной, с рюкзаком. А вон поезд. «Да ничего не хочу. Просто очень симпатичная вы, вот и все. Рюкзак донести могу и поздно уже». Вошли, поехали. Косятся все. «Курить немного хочу». Вышел в хвост, нашел окурок. «Куда еду? Прогонит. По вагонам пойдут – точно заметут…» Вернулся к ней. Кормит собаку печеньем. Блэки зовут, ест печенье. Гладит ее, говорит: «Блэ-э-эки». На руке кольцо. Смотрит вдруг: «Хотите печенье?». «Нет, что вы, вообще не очень хочу». Взял одно. Она говорит: «Скоро дом». Не боится уже. «Провожу вас немного. Холодно. Вас как зовут, спросить хотел. Меня Авак. А, Оля, да».

 
Ее калитка уже. Надо говорить. «Клянусь, не знаю, как сказать, не могли бы вы…» Смотрит в глаза, говорит: «Только у меня там мама. И сын». «Да, понимаю, что и сын, да». Ночью сидел в летней кухне, стены синие, печку топил. Ел печенье и чай из кружки пил. Что будет делать, не знал. Глаз вытирал рукой. Запел вдруг песню, тихо-тихо. Потом здесь проверяли, звонили туда, в район. Потом молчали, опускали глаза. Сам знал, что там убили всех. На курсы ходил, а стрелять всегда хорошо мог. Форму дали. Расписался-прописался, деньги носил, жил.
Тепло летом тоже здесь. Люди тоже.


Открыл глаза, потому что трясли. Стена без окон, настил дощатый, дверь. Трясет раскосый кто-то, без лица, чернявый, в серой форме, кажется. Велит вставать. Лязг замка за спиной и коридор. За барьером стол, там – кто-то в сером еще. Вынимают с полки деньги-мелочовку в сером конверте, сумку. Суют подписывать бумажку, ухмыляются. Но вот и за воротами. На все, что видел, разливался с выси разжиженный темный свет, отчего и в себе, и вокруг делалось как-то паршиво и голо. Билета накануне не брал, и теперь на него, билет, не очень и хватало. Оглядел себя. Все – ничего, только внешняя часть правой штанины, от колена и ниже, была в рыжей земле. А лица видеть не мог. Еще надо было оглядеться в том роде, что в какую же сторону станция, но что-то в шейном позвонке слабо щелкнуло, заныло и не дало толком повернуться пустынной голове. Вкопанно застыл, и боль отошла. Всем, можно сказать, телом приподняв взгляд, окинул вправо-влево череду зданьиц и кустов округи и ничего из вчерашнего не уразумел. Кисло стало от этого в памяти и даже во рту. Но услышал тут спиной примерно так:
– От ты жопа, руки-ноги бери короче, да?
Переставив ноги, медленно повернул лицо на голос. Скаля золоченый рот, вразвалку подходил тот косоглазый в сероватой форме. В руке – полиэтиленовый пакет.
– Чего-чего? – переспросил довольно искренне.
– Как чего-чего! – чернявый подошел и, скалясь пуще прежнего, хитро уставился в подбородок. – Водки пил, а? От, руки-ноги бери, пошли давай.
– Куда пошли?
– От ты падла какой! Говорят, пошли давай, – совсем обрадовался этот и вцепился в рукав.
Пошли, и с бесчувствием понималось, что не к станции никак.
– Слушай, ты б мне толком сказал… – не выдержал все-таки шагов через полста.
– А! Помидором шевели давай!
В тоске от бессмыслия своего шествия здесь не думалось уже ни о чем. «Попить бы вот…», – то ли сказал себе, то ли представил в отупении.
– Попить бы, да, – сказал и провожатый, сладко щурясь. – Водку с бабой пил? Сумка бабы, а?
В это время свернули в узковатый проулок, и чернявый остановился у незаметной в зелени калитки.
– А, жопа, чего боялся? Чай пить, кушать будем. В дом пришли.


По кривой дорожке, выложенной растрескавшейся бетонной плиткой, прошли среди низких яблоневых ветвей в глубь участка, и среди листвы стала видна впереди стена довольно нового дома из бруса. Но вышли по траве к сараю с крытой верандой. Стены ярко-синие. Осадистая буржуйка уходила коленом трубы под крышу и в сторону, в ветки сада. В остальном веранду занимали вытертый ковер на полу и тумбочка без ножек. Взошел по единственной ступеньке и встал у перил. Хозяин снял навесной замочек с двери в сарай и исчез в полумраке. Вышел через минуту в черных сатиновых трусах и с щепками в руке, разжег буржуйку, достал из тумбочки чайник и сковороду.


– Садись давай, ботинки сними.
Ели жирное мясо с лепешек, пили коричневую горькую жижу из чашек. Одна – с олимпийским медведем.
– У нас что делал, а? Не местный ты… – щурился хозяин, аккуратно обтирая пальцы о трусы.
– Да получилось как…
– А, баба здесь, да? Справку читал, совсем не местный ты! – очень довольный, хлопал себя по животу тот.
– Сам-то местный?
Косоглазый открыл и закрыл рот. Улыбка помаленьку сползла с его темно-желтых скул, и он поглядел куда-то за веранду, даже за сад, за все. И заговорил. На чужом языке.
Потом курили анашу.
– Авак я, – радовался Авак. – Авак у нас, Иван у вас, да.
– Да, – радовалась Иван.
– Водку пил, я не пил. Вставай давай.


Показалось, что Авак этот медленно подпрыгнул с ковра. Они протиснулись во мрак, который был за дверью в сарай, согнулись в коленях и приподняли за самый низ что-то холодное и огромное, очутившееся у ног. В сосуде было сине-вишнево на цвет. Снова сели. Темный сад в свете лампочки стал белой пустыней. Чудилось, что у Ивана паспорт, и едет он пространством какой-то Аргентины.


– Черноплодка на водке, – говорил издали Авак, безумно и тихо смеясь.


Боролись по ковру, ели со сковородки ртами, срывали листья из тихого сада и жарили их до сухоты, заворачивали в деньги и горько курили, отдыхая. И здесь из-за сада, из белой пустыни, приблизился и умолк моторный звук. Прокричали, и Иван спокойно понял, что будет. Авак тоже услышал и огорчился, отполз и исчез встречать. Иван же заново увидел словно наизусть этот вдруг почерневший перед ним сад и ушел в траву. И садом уже шли, но тихо встали говорить о нем, о сумке, и он услышал слова. Не скрываясь, снова скользнул на веранду и нащупал у печки, что хотел.

Авак и еще один подошли, оба трезвые, злые. И не медля, Иван шагнул из света к ним и будто увидел во вспышке солнца сам себя, прыгнувшего в одно время вправо и влево, рукою с железом вперед, и железо нашло оба раза цель, а дальше черная неслышная трава приняла тела. Обернулся к дому, но тихо было там, хорошо. Обшарил карманы второго, вырвал волыну из белой руки. Качаясь, ушел, а сумку позабыл. И вышел, кажется, в поле, какого не могло здесь, в таких местах, не быть. Сел просто на землю, из которой медленно уходило тепло этого дня.