03 - Айлавью Должен Умереть - Глава 3

 «Ученье - свет, неученых - тьма»
 (из афоризмов Эмиля Кроткого)



 Школа № 101 находилась в самом центре Собачьего пустыря. Четыре блочных массива серых человеческих жилищ протягивали ей изогнутые тропинки, образуя самую нелепую в мире розу ветров.
 Школа №101 стояла на отшибе цивилизации, доступная всем ветрам и ураганам. Старое здание требовало капремонта, только поди достучись до мэра Никифорчука, более всего на свете озабоченного наваром с водочно-денежного оборота. Прибыль всегда должна быть осязаемой, а что можно сказать о дивидендах, получаемых со школы? За разрисованной партой впустую проглатываются учебные часы, а учебная жизнь начинается только в шесть вечера, когда Собачий пустырь расцветает молодежными тусовками.


 В кабинете № 207 не было ничего, кроме стен, выкрашенных болотной охрой, шкафа с учебными пособиями, двадцати столов, тридцати двух стульев, швабры в углу, нескольких ламп дневного освещения и темно-зеленой классной доски с длинной трещиной. Доска была не стеклянная, а пластмассовая – так дешевле.
 За одной из парт над бумагой склонился двухметровый великан с гладко выбритой головой, в черной безрукавке из кожзаменителя, узких клешеных джинсах и огромных «гадах». Он старательно выводил текст, приведенный выше курсивом.
 Через пару минут текст был скомкан и выброшен в пластмассовую корзину небесно-голубого цвета, стоящую в углу, возле входной двери. В тот же миг дверь распахнулась: в класс влетела еще одна ранняя пташка – неопрятный, взъерошенный галчонок в тесном джинсовом костюмчике и спортивных тапках.

 - Дарова, Анохаев, – молвил вошедший. – Как же ты вымахал, скотина!
 - Наше вам, Петренко, - прошебуршал великан. – А ты, я погляжу, все такой же примитивный баламут.

 На миг воцарилась тишина. За окном, в утреннем воздухе, где-то очень далеко раскатился сильный приглушенный хлопок, похожий на выстрел.

 - Бред какой-то, - сказал Петренко, вытряхивая на парту тетради и учебники. - Я ж тебя, харю, с июня месяца не видел! Ты где вообще пропадал?
 - Знамо где. У отца в качалке, - отвечал Анохаев и с ехидным лукавством посмотрел галчонку в лицо. Галчонок только поморщился:
 - Фу! Прогибаться под штангой - еще хуже, чем прогибаться под бабой.

 На это Анохаев устало усмехнулся:

 - О чем думаешь? Твердая мышца - залог здоровья. Я тебе проще скажу: в здоровом теле – здоровый дух.
 - «На самом деле одно из двух», - отозвался Петренко. – Сила есть, ума – нэ трэба.
 - Взял бы я автора этой песенки, да к стенке – гвоздями за уши, - проговорил Анохаев и тут же помрачнел. – Нельзя так играючи народ дурить. Я хоть и патриот, но скажу откровенно: ни чурки, ни жидомасоны не принесли России столько вреда, сколько эти шутки-прибаутки, отпевочки-отсмеечки...
 - Нам песня строить и жить помогает, - урезонил его Петренко.
 - Ясен пень, - сплюнул Анохаев. – А еще бухать и кутить, и нацию гробить. Куда ни глянь, одни бомжи да колдыри. Я уж про Скородумск молчу: там еще тот народец, даром, к Биробиджану на двадцать километров ближе. Проститутки да мокрушники. Жрут, блюют, трахаются, а детям – отвечай.
 - Базару нет, - согласился Петренко и посмотрел на часы. - А если заявится Баринов, то я ему по ушам надаю!
 - Ты расписание смотрел? - спросил Анохаев. - Сейчас не Зинаида Юрьевна часом?

 Петренко вывалил учебники обратно в сумку, на парте оставил только физику для восьмого класса.

 - Не-е, Ильинична будет. Так что придурки запоздают, - молвил он и закрутил учебник на манер юлы. - Что у Юрьевны, что у Ильиничны, развлекухи - ноль. Одну уважают, другую - жалеют. Хочешь, карточный фокус покажу с этим учебником?
 - Не запоздают, - хрустнул плечевым суставом Анохаев. У Петренки учебник вырвался из рук и соскользнул на пол.

 Не говоря ни слова, галчонок нагнулся за учебником и, не видя его, начал разглядывать меловые разводы, сохранившиеся еще с мая месяца. Мел источал густой запах невыученного урока, но зато к нему пока не примешивались запах хлорки и гниль мокрой тряпки - традиционные ароматы школьного быта. Совершенно логично в таких случаях учебник упал ребром, то бишь, переплетом с пометкой «1987 год» вниз, - он застрял между стулом и партой, тонкий - и потому плохо различимый. В учебнике действительно большая часть материала укладывалась в формулы, безо всяких намеков на их толкование.
 Петренко забрался верхом на парту и победоносно оглядел всю аудиторию.

 - Эй, Анохаев! - крикнул он. - А чего ты строчишь?
 - Какая разница? - проворчал Анохаев. - Что надо, то и строчу. Не мешай.
 - Да знаю я все, - рассмеялся Петренко. - Опять стихи пишешь. А ну-ка покажи!
 - Отвянь, зараза, - рыкнул Анохаев. - В рог двину.

 Но Петренко уже был тут как тут. Верткий, как угорь, он перелетел две парты и, сделав вид, будто смотрит в окно, подкатил к Анохаеву и заглянул ему через плечо. Анохаев резко толкнул его пяткой по голени - так, скорее в шутку, но с конкретным намеком: такой удар, нанесенный в разы сильней, несомненно, вызвал бы перелом.
 Петренко охнул и откатился, упал, встал на ноги, отряхнулся, с криком налетел на Анохаева, пытаясь обхватить его мощную шею двумя руками. Он имел слабое представление о приемах греко-римской борьбы и, как любой из подростков Васинска, ни разу в жизни не смотрел телевизор, но к дикой его игривости то и дело примешивалось желание покрасоваться, будто он - киногерой, за чьими действиями следят сотни восторженных глаз. Так он и крутился, пока великан единым поворотом плеча не сбросил его на пол, да так, что галчонок, притворно охая, откатился к доске и замер.
 Анохаев с любопытством ждал, что последует дальше. Миновала четверь минуты. Наконец, Петренко поднялся с пола и, неприкаянно щурясь, проковылял назад, к своему месту. Тут он заметил, что учебник все еще на полу, а пенал на парте - пустой, с одним только ластиком, на котором шариковой ручкой были выразительно изображены череп и кости. Внезапно Петренко сверкнул глазами, как саламандра.

 - А я видел, а я знаю, что ты пишешь! - крикнул он Анохаеву. - Это же сочинение на свободную тему! За него еще никто не подвязался!
 - И не подвяжется! - с напором выдавил великан. - С меня хватит! Я и пары слов нормально связать не могу...

 Скомканный лист по привычной траектории улетел в небесно-голубую корзину, прислонившись к многочисленным собратьям - таким же скомканным, как и он сам. Дверь резко отскочила в сторону, в класс ворвались Захаров, Меньшиков, Тугаринов и Сидорский. Не говоря ни слова, они продефелировали к знакомым партам, достали из сумок учебники и погрузились в мир знаний: кто-то грыз гранит географии, а кто-то ушел с головой в электрические цепи. Когда в класс по-одиночке вошли Лена Ефимова и Ванесса Волкова - последняя, как обычно, с новой прической и в бесстыжей миниюбке - никто из парней даже головы не поднял, кроме Петренки, но тот девушкам был безразличен.

 - Эй, Ванесса! - насмешливо крикнул Петренко. - Хочешь карточный фокус с учебником физики покажу?

 Однако это не возымело действия. Ванесса гордо подбоченилась и развернула лицо по направлению к окну, где сильный ветер, казалось, валтозил по пустырю целые кусты, вырванные со всеми потрохами. Мимо окна пролетела ковбойская шляпа, а чуть левее в том же окне отразился неясный профиль Ленки, читающей в модном журнальчике статью «Как из несчастного миллиардера сделать счастливого миллионера». Ефимова, некогда страшная уродина, выглядела настоящей фотомоделью: волосы аккуратно причесаны и тщательно прилизаны гелем, лунка каждого ногтя по десять раз обведена лаком с блестками, а многочисленные угри и прыщики умело спрятаны под густым слоем тонального крема. Саму Ванессу Бог миловал: ее кожа и без толстого слоя макияжа всегда выглядела гладкой, как кожа младенца, а шикарные прямые волосы никогда не топорщились и не секлись. Ее лицо выражало тупую безмятежность вкупе с наигранной усталостью, замершей без причины скукой, и это было правильно, потому что движение любой лицевой мышцы добавляло толику губительной живости, и волшебный шарм мгновенно улетучивался. А замерев в должном ракурсе, Ванесса становилась первой красавицей 10 «А» класса.

 - Ну, как знаешь! - голосил Петренко и тут же развернулся к входной двери. - Ба! Ба! Ба! Какие люди!

 Этих двоих знала вся школа: Хомяковский и Базаев. Толстый и тонкий. Скарабей и кузнечик. Увалень и непоседа. Неразрывный тандем мастеров сортирного юмора и учительского террора.
 Тощий Базаев был на полголовы выше Хомяковского, зато Хомяк – в три раза шире. У него даже ширинка разъезжалась, лишь только он пытался встать по стойке «смирно». Расцветку его трусов Базаеву нравилось обсуждать с кем ни попадя прямо во время урока. Если учитель сразу не просекал, в чем дело, и о чем шепчется галерка, а продолжал с невозмутимым видом чертить на доске китайские иероглифы формул, урок уже потенциально был сорван, так как все больше светлых голов отрывались от тетрадей в сторону Хомяковского, а Базаев радостно считал эти головы, как первобытный князек – племенную дружину. И вот когда зрители были в сборе, Базаев извиняющее просил друга поднять упавший карандаш или ластик. И пока Хомяковский неуклюже приподнимал непотребную задницу, Базаев ссыпал на стул горку канцелярских кнопок. После чего толстый дружище протягивал ему упавший предмет и довольно усаживался на стул: его лицо меняло цвет, из горла лезло хрюканье, перерастающее в поросячий визг, после чего несчастный взмывал, словно перегруженный космолет, сокрушая парты в радиусе нескольких метров.
 Учитель оборачивается – все ржут. Хомяковский изображает жалкую улыбку, чешет задницу, освобождая ее от злосчастных кнопок, – и тут жжжжих! – ширинка расстегивается, и все понимают, что Базаев не лгал – у Хомяковского действительно красные трусы в белый горошек. Учитель потрясает журналом в воздухе, грохает им об парту, визгливо требует тишины и дрожащим от гнева голосом приказывает нарушителям спокойствия покинуть класс. Чаще всего шуты подчиняются, и уход со сцены становится гвоздем программы. Базаев резво закидывает шмотье в портфель, вытягивается в струнку и марширует через весь класс, громко напевая что-нибудь вроде «На границе тучи ходят хмуро». За ним, отстав на два-три шага, согбенно плетется Хомяковский и вполголоса, по-старушечьи сетует на эту нелегкую жизнь. Возле доски поворачивается к окну, носом утыкается глубоко в штору: рыдает, сморкается, снова рыдает, опять сморкается. Когда учитель тащит его назад, за ухо, тот пытается обнять халдея за ноги, поцеловать в коленку, облизать ботинок. Класс лежит в покатухе, учитель бьется в истерике, а самые здоровые ребята, вроде Славки Анохаева или Сани Тугаринова, не дают ему, болезному, выпрыгнуть в окно.

 - Что новенького? - жеманно полюбопытствовал Петренко и уселся на учительский стол. - Чего вялые такие пришли?
 - Ящик зырили до самого утра, - отвечал Базаев, мечтательно поводя глазами. Еще четверо вошедших - Козлов, Савельев, Трезубова и Гусинская - встали полукругом и внимательно слушали местных клоунов.
 - Ты, пацан, ври, не завирайся, - с нарочитой суровостью произнес Петренко и даже поводил пальчиком. - В Васинске телевизоры уже много лет ничего не показывают.
 - Потапыч говорил - волны не доходят, - встрял Козлов. Петренко злобно сверкнул глазами:
 - Меня не колышит, а за вранье я могу по ушам насовать...
 - Не-е, это Хомяку батя видак подогнал, - кривляясь, объяснил Базаев. – Офигенная техника 1984 года выпуска, классика, одним словом – обалдеть! Всю ночь порнуху зырили. Вчетвером! Мы с Хомяком и наши батоны.
 - Что еще за батоны? – не понял Кнокин, самый щуплый и низкорослый представитель 10-го «А», одетый в черный вязаный свитер и такие же черные джинсы. Он всегда проникал в класс незаметно, да его и так не замечали – считали за полудурка.
 - Отцы ихние, - объяснил Петренко.
 - Ну, это, типа, семейный совет: отдавать кассету назад или зажилить, если ничавошно будет, - пояснил Хомяковский и вцепился зубами в полиэтиленовый пакет с бубликом.
 - Ну, и чо как? – наседали со всех сторон Петренко, Савельев и Козлов.
 - Там начало прикольное, - грустно пояснил Базаев и потупил взор. – Десять здоровенных негров травки задумали курнуть в темной-темной подворотне. А потом их ка-а-ак схватит мент-фетишист. А потом они все в женской общаге оказались. А чтобы их никто не застукал, они ящик врубили на полную.
 - И вот так весь фильм: ни криков, ни стонов, - еще грустней признался Хомяковский. – Только мужик по ящику вещает, какие в боксе удары и захваты бывают, а потом вообще футбол стали показывать.
 - А батоны наши … ой, не могу! Они в ванной от нас заперлись и ну – спорить, какого года этот чемпионат был …

 Петренко, Савельев и Козлов расхохотались. Их смеху вторил Базаев. Чуток смеялся Кнокин. Вернее, пытался, но безуспешно. Вечно угрюмый, затюканный и всеми презираемый, он ни разу не сумел улыбнуться. Мышцы не слушались его, и вместо улыбки на лицо выползала гримаса злобы либо отчаяния.

 - Эй, ты, - крикнул ему Петренко, - ты, мелкое говно! Я с тобой разговариваю! Убирайся вон, пока по ушам не схлопотал!

 Кнокин скривился, словно ему уже всадили по обеим щекам, и зашипел - приглушенно, как гадюка. Пацаны прыснули громким деланым смехом. Петренко угорал громче всех. Савельев метко плюнул, и свитер Кнокина оказался испачкан, как раз на уровне третьего позвонка. Еще более диким хохотом был встречен расчет на «камень-ножницы-бумагу», в ходе которого Базаев ловко смухлевал, и Хомяковскому дружно нацепили на башню мусорницу, стоявшую у дверей, так что неудачные мысли Анохаева торчали из его кучерявых волос наподобие бигудей. Выражение у мальчика-пончика было словно у кошки, облитой невкусными помоями.

 - Мужики, - крикнул Петренко и помедлил, словно о чем-то задумавшись. - А хоть кто-нибудь был на линейке в пятницу?

 Молчание было ему ответом. А через несколько секунд, ровно в девять утра, по школе прокатилось мерзкое дребезжание, ознаменовавшее начало занятий. Почти все десятиклассники были в сборе и уже расселись по местам, а латунный звонок все трещал, шипел, плевался, искрил цветными проводами и жалобно, грустно, надрывно стонал еще секунд, наверное, сорок.
 В девять ноль одну Базаев ловко залепил пощечину Хомяковскому, после чего мерзко захихикал, пуская слюни. Хомяковский взвизгнул, словно из него выпустили гелий, растерянно схватился за покрасневшую щеку. У него в арсенале оказалось четыре варианта дальнейшего развития событий: А) врезать Базаеву прямым хуком, Б) сокрушить Базаева апперкотом, В) заломить Базаева двойным нельсоном, Г) толкнуть Базаева, чтобы тот чебурахнулся со стула – прямо под ноги сексапильной Ванессе Волковой. Хомяковский задумался, на секунду раскрылся – и тут же получил по левому уху, после чего наспех хлопнул друга по башке погнутым учебником обществоведения. На что Базаев, все так же идиотски хихикая, сделал ему «саечку». Хомяковский осоловел и ткнул Базаева пеналом в челюсть.
 В девять ноль две оба локальных придурка принялись сопеть и толкаться, а их парта раскачивалась, будто снабженная мотором. Через пять секунд на свободной парте позади поехала оторванная крышка и с грохотом обрушилась на пол. Колобок скомканной бумаги запрыгал к стене, а в Шкафу Учебных Пособий содрогнулись стекла. У засушенного камчатского краба [Paralithodes Сamtschatica] отвалилась левая клешня.
 На мгновение класс замер.
 Ох уж эти два шута, Базаев и Хомяковский!
 А через минуту в помещение вошел еще один клоун.
 Это был самый настоящий фрик, цирковой уродец, какие в городе еще не завелись. Но посудите сами: густая рыжая шевелюра, полосатые брюки, странноватый малиновый пиджак без пуговиц, сизый пятиэтажный боливар, старушечьи очки в толстой роговой оправе и пыльные валенки, принадлежащие школьному дворнику Потапычу. Не хватало лишь белого кролика под мышкой и красного гандона вместо носа.
 Рыжий воровато оглядел аудиторию. Так мужик из похабного анекдота изучает темную спальню, осторожно выбираясь из супружеского шкафа.

 - Кха-кха-кха, - сказал рыжий и тут же зашелся в приступе сильного кашля. - Кха-кха-кха-кха-кха-кха-кха-кха-кха-кха-хак-хак-хак-кха!!....

 Молчание было ответом. И это было о-очень уж странное молчание. Обычно школьники блеяли, хрюкали, ржали, гудели и свистели, кидались бумажными колобками, учебниками и портфелями. Кто-то танцевал на парте лезгинку, кое-кто – пьяную румбу, а кто-нибудь возьмет да и запустит под ноги здоровенную петарду: хошь - стой, хошь – падай. А под балаганный шумок пара-тройка дебилов обрабатывает морду какому-нибудь ссохшемуся ботаноиду, очкастой актинии, пожирательнице пустых знаний. Все это в порядке вещей. А чего еще ожидать от учебного заведения в провинциальном городке? Так было в школах № 4, № 77 и № 99, где клоун в свое время уже успел побывать. Так должно быть везде и всегда.
 10 «А» класс не шелохнулся. Ученики сидели тихо и торжественно. Раздражающие гудели лампы. Вдоль и поперек незнакомого пространства летала небольшая муха.
 Не нравилось рыжему это молчание. Комок застрял у него в горле. Слова рождались в голове и тут же умирали. Рот искривился, как у трагической маски. Губы трепетали, словно осиновые листья на ветру. Крылья носа поднимались и опускались наподобие куриных крыльев. Глаза бегали по классу: то ли изучали школьников, то ли следили за мухой.
 Наконец, обессиленный, грохнулся он за учительский стол, а голова бесшумно скатилась на затылок. Класс затаил дыхание. Некое таинство, чудное и непостижимое разворачивалось прямо перед глазами: кто же он, этот рыжий? Что он себе позволяет? Мишка Савельев прошептал что-то Ванессе Волковой, сидевшей от него через проход, но красавица лишь надменно вскинула брови. Густо наливался яростью Кнокин - такой взгляд бывает либо у сексуальных маньяков, либо у одержимых некой Великой Теорией. Петренко беззлобно, тихой сапой пинал портфель Анохаева, пока тот с увлечением разглядывал Иру Филиппову и ее подругу Ксюшу: те сидели в третьем ряду, за первой партой. Где-то позади, на злосчастной галерке, чувствовались Базаев и Хомяковский. Вместо головы у толстого увальня до сих пор блестела голубая мусорная корзинка – уговор есть уговор! Базаев задумчиво ковырял в носу.
 Минуты стекали одна за одной. Рыжий клоун не подавал никаких признаков жизни, кроме хриплого и прерывистого дыхания. Только одна девочка с первой парты внезапно догадалась, что внутри этого странного человека тугими кольцами бьется настоящая хроническая боль. Но и она не подала виду, лишь в ее глазах пробежал невесомый озорной огонек.
 Анохаев вырвал очередной лист из безымянной тетради и наскоро, полуэкспромтом изобразил следующее:

 Рыжий псих с головою усталой,
 Он зашел к нам на огонек,
 Путник вечности, гость запоздалый
 Он продрог от молвы и тревог.
 Душно в сердце, унылом и чутком,
 Словно в омуте, полном чертей,
 Он всю ночь утолял предрассудки,
 Сыпал шутки
 С проституткой,
 Незабудкой минувших дней.
 Рыжий псих, ступай на дорогу,
 В тусклом свете ты всем надоел.
 Ты испил?
 Ты отъел?
 Слава богу,
 Что не в наших сердцах околел.
 Весь твой путь – от жизни отсрочка.
 Твоя смерть – рукописная точка.

 Едва Анохаев поставил точку, как рыжий клоун подскочил на стуле, словно карась на сковородке. Он стрельнул взглядом поверх голов, мотнул головой, «лунной походкой» проковылял до двери и назад, остановился возле доски и лихо сплясал чечетку. Его землистое, отекшее лицо казалось отталкивающим, движения - излишне резкими, взгляд - напуганным. Если бы не изящная небритость, дающая учителю сходство с красиво постаревшим декадентом, его можно было бы принять за бомжа.
 Тем временем, рыжий еще раз сильно прокашлялся и, наконец, шепеляво заговорил:

 - Я приветствую вас, 10 «А». Мое имя - Рад Уроков. Я ваш новый кха-кха-кха обществовед. И я клянусь, что помогу вам выбраться из этого проклятого говнища!

 * * *
 …В общем, наверное, пошли искать их на Торговые Ряды. А на Рядах в это время колдырей уже не бывает: бомжи да алкаши, народец куда более жестокий и непредсказуемый. Могли остановить, сыграв на взаимном уважении, могли затащить в стремную компанию, где кровавое битье морд считается высшей доблестью, а любые напитки слабей, чем спирт в семьдесят градусов, - это уже запивочный лимонад «Буратино». Короче, что было дальше, бухой трезвому – не рассказчик! Наверняка, он пил денатурат с бомжами: бутылка со страшной этикеткой и стремное животное в оранжевой куртке, храпящее рядом на ступеньках – прямое тому подтверждение.
 Его действительно звали Рад Уроков, и у него невыносимо гвоздило в виски. Голова гудела, как заводская кочегарка, жбан то вырастал втрое, то уменьшался вчетверо. Живот был полон камней, словно у волка из «Красной Шапочки». Да и вообще в организме ощущалось много чего лишнего.
 Итак, дно жизни он отыскал. А путь наверх начался тридцатью метрами вниз по лестнице, которые удалось преодолеть за сорок минут. На каждом шагу Рада Урокова кружило и мутило, ежесекундно хотелось прилечь, а после – сдохнуть. Изо рта шла бесконечная нитка горькой слюны, а лестница была запутана и грязна, как лабиринт Минотавра: ни встать, ни сесть, тридцать три и одна треть. Одно было преимущество: на фоне трясущихся конечностей и разбегающихся мыслей, на фоне притупленных чувств и отсутствия стыда с брезгливостью, Рад Уроков ощущал себя свободней, чем когда-либо. Огромный внешний мир сократился до минимальных размеров мира внутреннего. Все представало предельно простым и ясным; философы и мыслители, эти Макиавелли и Кампанеллы, все они казались учеными невежами, строителями пустословных Вавилонских башен. И разные проблемы, настоящие и грядущие, все казалось пустым дуновением ветра. Так умиротворенный Рад Уроков, устроив привал на очередной ступеньке, с радостью осознавал, почему русский народ пил, пьет и будет пить до самого конца, пока не прозвучат трубы серафимов и не зазвенят бубенцы Четырех Всадников.
 …Ладно, черт с ними, с тварями полнощными! Пусть геолог Потемкин окажется прав, и пусть Апокалипсис свершится без него и как-нибудь потом!
 За несколько ступеней до парадной двери, из-под которой уже сквозило утренней сыростью, Рад Уроков заметил, что вся его одежда представляет собой здоровенный слепок уличной грязи. Кроме того, он был босиком: модные туфли остались в придорожной канаве, где он, видимо, всю ночь танцевал пьяный брейк. В памяти мельком проступили колышущиеся стебли травы, похожие на ночных призраков, тучи на глиняных небесах – и яркий, ослепительный свет в глаза. Да он же петлял по дороге на Скородум, а внезапный свет – это пролетающие мимо тяжелые грузовики!
 «Ох, Господи! Ох, Господи! Ох, Господи!», - подумал Рад Уроков и в первый раз за четырнадцать лет троекратно перекрестился.
 Еще через полчаса ему удалось выползти из подъезда и поднять голову. Все небо было словно затянуто толстым слоем темно-серой технической ваты, наполненной различными ядами. В лицо пахнул ветерок – тот самый, с чьим дыхательным успокоением сопоставил пьяный Рад Уроков все насущные проблемы. Но сравнения сравнениями, а ползти надо дальше. Если он, пудель, оказался-таки редкостным засранцем, чтобы в дюпель нажраться накануне самого ответственного для себя и для дорогих коллег по КККК дня, то уж отыщет в себе хоть толику моральных сил – расхлебать сию топориную кашу, залатать побольше прорех в памяти, а главное – понять: где это он?
 Рад Уроков, согнувшись в три погибели, проковылял прочь из двора-колодца, и перед его глазами предстал еще один двор, окруженный высоким забором из листового железа. Повсюду стояла ржавая техника сорокалетней давности, вокруг не было ни души, а прямо по центру возвышалось некое хозяйственное строение – сдвоенный барак или ангар, слишком большой даже для реактивных самолетов. На его фоне школьный учитель казался рыжей букашкой: ничтожнейшей из ничтожных. На сердце стало тяжелей, вдобавок где-то залаяла собака. По тембру Рад Уроков определил, что это сторожевой пес. Но разве охраняющие псы могут лаять столь тоскливо и безысходно, словно пару месяцев назад их оглушил какой-то панический страх, к которому они впоследствии привыкли, но все равно источник страха по-прежнему колет сердце длинною иглой, пускает по коже ледяной пот, и такой же страшный и необъяснимый, как позавчера и как послезавтра!
 Чего могут бояться собаки? Землетрясений? Оползней? Радиации?!
 Рад Уроков присел, тихо постанывая от накатившего волной панического откровения: он на территории Радиоактивного Завода! Еще один взгляд на небо - и за правым плечом вырастет ослепительно высокая, тоскливо гулкая полуразрушенная башня. Башня - руина. Башня - драконий зуб. Башня - вестник злейшего рока, тихая, невидимая, заползающая под кожу неотвратимая погибель!
 Ноги бесшумно распрямились, тело выгнулось параллельно земле. Подобно безмозглому страусу из садистских мультиков бежал Рад Уроков, повинуясь животному инстинкту: скорей, скорей, прочь, прочь, прочь отсюда! Ему было до слез жалко и привязанного где-то пса, и того коротышку в оранжевом, рядом с которым он проснулся. Но бежать, искать и спасать кого-то, это против правил, изложенных матушкой-природой. Дают – бери, бьют – беги! А героизм пусть останется на потребу Фрэнку Синатре и его липовым киноперсонажам!
 Небо клубилось на расстоянии нескольких километров. Рад Уроков бежал по дорожной обочине, пропуская ревущие грузовики с выключенными фарами. Уже было светло, и на жизнь потешно семенившей фигурки никто не покушался. Излишний, по мнению организма, алкоголь волнами гулял в желудке, медленно сбиваясь в бочку тяжелого мазута.
 …Ровно в половину девятого Рад Уроков уже открывал дверь квартиры, комнату в которой снимал больше двух лет. Сквозняк в форточке напоминал еще об одной проблеме: где же найти запасной комплект одежды? Выкинув слякотную обновку в ванную, Рад Уроков встал посреди комнаты в одних трусах (белых, в красное сердечко) и, что было мочи, сдавил височные впадины. На полках шкафа не завалялось ничего, кроме широкополой шляпы, в которой на хэллоуинской вечеринке в Скородумском ДК он изображал Лукаса МакКейна, ковбоя из страны Марлборо, – именно так назывался маскарадный костюм, состоящий из казаков со шпорами, кисло-зеленой рубашки и вельветовых трусов в сиреневую спиральку, украденных одной из похотливых двоечниц. Учитель вытащил шляпу, хлопнул ее от пыли и со вздохом кинул на подоконник – не попал. Подошел поближе, наступил на китайский плед и рухнул навзничь – головой к батарее – плед коварно укрывал пустые бутылки. Удар жбаном об пол смягчил плюшевый медведь - неуместный подарок еще одной двоечницы, и Рад Уроков вместо благодарности сгоряча оторвал зверюге голову. Пнул бутылки – и сломал ноготь на большом пальце.
 Дальнейший план действий родился на удивление быстро: зайти в комнату к обездвиженной Лидии Лукьяновне и под каким-нибудь предлогом порыться у нее в шкафу. Возможно, предлог для подобного вторжения уже был найден, да вот беда: похмельная головушка мысли долго не держит.
 Рад Уроков вошел к старой женщине в комнату, зажмурился от вони и спертого воздуха, какой часто сопровождает людей, доживающих свое время. Комната была до блеска вычищенной несколько лет назад, а за это время почти вся покрылась паутиной, мухоморами да лишайниками. Из мебели здесь было насквозь продавленное кресло, сервант с хрустальной посудой, огромный платяной шкаф, накренившийся влево, а также несколько книжных полок с древними фотографиями и большая кровать с резными ободками, посреди которой, закутанная подушками и одеялами, лежала страшно морщинистая бабка: пергаментно-желтая, кое-где почерневшая, она походила на помесь гуманоида и египетской мумии.
 Старая Лидия Лукьяновна так и не моргнула, не пошевелилась, но в то же время издавала еле различимые отрывистые звуки, похожие не то на всхлипывания, не то на морзянку. Рад Уроков содрогнулся. За два года, проведенных в квартире Кроговых, ему ни разу не приходила мысль посмотреть на хозяйку, прибраться в ее комнате или хотя бы снять шваброй паутину, нависшую вокруг люстры обширным матовым колпаком. Зато теперь он, невзирая на всхлипы лежащей старушенции, принялся рыться в шкафу драгоценного для нее покойника. На свет показались: полосатые брюки, короткий пиджачишко цвета бордо, атласная манишка, сизые кальсоны максимального размера, наволочки, штопаные носки и восемнадцать нафталиновых таблеток в марлевых пакетиках. Таблетки Рад Уроков в спешном порядке побросал обратно и тут, к очередному ужасу, расслышал, что хриплые звуки, издаваемые Лидией Лукьяновной, есть ни что иное, как приглушенные, словно растворенные в соляной кислоте, вопли про наглых жуликов, грабящих среди бела дня. Далее начались стоны, а радио на подоконнике уже вкрадчиво сообщало: восемь часов, сорок пять минут.
 Скомканную и пыльную добычу Рад Уроков сбросил на софу, чуть не споткнувшись вторично на пледе и бутылках. Колени дрожали, с лица катил пот, застревая под стеклами бабкиных очков в тяжеловесной роговой оправе – их рыжий колдырь тоже позаимствовал взамен своих, утерянных посреди ночи, в грязи придорожной канавы.
 Учитель нервно выстукивал зубами «Турецкий марш», хотя понимал, что какая-никакая одежда все же лучше хождения голышом или в вонючем бомжеватом прикиде. Школьники будут удивлены, а заинтересовать их – за этим не постоит! В конце концов, он и сам многое понял и, если бы не долбило бы так сильно по вискам, можно было бы понять еще больше.
 За пару минут до выхода Рад Уроков наспех пригладил растрепанные рыжие волосы, смочил глаза ледяной водицей, нахлобучил ковбойскую шляпу, нацепил чьи-то тапочки, накинул байкерскую куртку одного из Кроговых-младших с надписью «Night Knight». Вышел из дому.
 Уличная прохлада едва не парализовала его суровым великолепием. В вышине текли свинцовые тучи, люто завывал ветер. Его порывы проволакивали не только газетные обрывки и прочий мусор, но и желтые листья, вид которых сначала вдохновил Рада Урокова, но после вынудил зябко поежиться. Какая-то незнакомая бабка-дворничиха шарахнулась от него, как от прокаженного, но потом, приглядевшись, только махнула рукой: мол, пьяным море по колено. Но ведь Рад Уроков не был просто пьяным. Он был школьным учителем.
 - Вот, твари! – прошипел он, глотнув студеного ветра на Собачьем пустыре. Здание школы возвышалось как раз в середине обнаженного пространства: массивные стены с маленькими окнами, напоминающими бойницы, четыре угловых башенки с облупившейся краской, через которую проступал местами серый, местами темно-зеленый бетон, словно это был огромный дзот, забитый доверху вражескими солдатами в полной комплектации и с жутким боевым настроем.
 Собачий пустырь казался совсем безлюдным. Здесь к бешенству воющего ветра примешался компонент фатального уныния, – его порывы не утихали ни на секунду, а в унисон шелестели кустарники, теряя первую листву. Практически весь пустырь был затоплен, но тонкая, извилистая торопинка оставалась верна клятве не обманывать человека, хоть и хлюпала под его ногами противная вязкая слякоть. Густая трава стелилась по земле. В воздухе покачивалась черная птица. Она казалась недвижимой на фоне облаков, угрюмо текущих по небу.
 Между тем, тропинка привела Рада Урокова к южной стене школы, что была снабжена неказистой деревянной пристройкой с горбатой трубой над шиферной крышей и фанерной дверью, утепленной серым войлоком и обитой таким же серым дерматином. «Дворницкая», - решил школьный учитель, хотя пристройка больше напоминала деревенский сарай.
 Он свернул за угол к восточной стене и получил в лицо такой удар ветра, что отлетел назад, как тряпичная кукла. Рыжие волосы поднялись дыбом, а ковбойская шляпа лихо закрутилась над головой и упорхнула навстречу облакам, подобно черной птице.
 Смрадно выругавшись по поводу головного убора (Торговые Ряды, палатка номер четырнадцать, 89 рублей наличными), Рад Уроков поковылял в дворницкую: оттуда можно попасть в школу по черному ходу из-под лестницы (так устроены все школы и все дворницкие). Мокрая трава хлестала по пяткам, а возле самой двери грунт внезапно оборвался, и бедолага учитель по щиколотку угодил в мутную зловонную кашу, которую цинично заварил недавний ливень. Несчастные тапочки обрели в грязи покой, Рад Уроков едва сумел выдернуть ноги, вскочил в пристройку, едва не разбив череп о здоровенную балку и, обессиленный, рухнул на топчан.
 Внутри дворницкая оказалась гораздо меньше, чем снаружи. С низкого потолка свисали клочья пакли, в углу недоверчиво чернела буржуйка, рядом возвышались два штабеля: один из мелких дров, больше напоминающих щепу, другой – из старых газет. Наверху лежал пожелтевший номер «Юго-Восточного Меридиана» за 1992 г. Буржуйка была оснащена двумя кирпичами, играющими роль конфорки. На одном из них лежал кусок хозяйственного мыла.
 «Зачем дворнику буржуйка?» - пытался мыслить Рад Уроков. – «Везде есть паровое отопление и… кое-где мирный атом». Он поежился от озноба, сжался внутри байкерской куртки, однако тут же вылез из нее, бросил на топчан, а вместо утопших тапок нацепил опоясанные паутиной валенки, найденные на подоконнике.
 Кроме топчана и буржуйки в дворницкой был старинный холодильник «Днепр», наваленные в угол рамы с осколками стекол и длинная книжная полка, уставленная пустыми бутылками. Между керамических сосудов из-под ликера «Amaretto» и «белорусского бальзама» глумливо улыбался человеческий череп в продолговатом черном боливаре.

 - Прости, Йорик, - печально вымолвил Рад Уроков и нацепил боливар на голову.

 Его нетерпеливо ждала поганая молодежь.

 * * *
 ...И наступила тишина. С первого прослушивания – гнетущая, а так – нормальная. Класс с искренним недоумнением разглядывал рыжего учителя. По рядам пополз шепот, переползающий в громогласный рев. Но что-то не сросталось. Звуки иссякли, словно пламя свечи на ветру, что не прекращал бушевать за окном. Чудилось, что кто-то незримый и страшный засел в классе: щурясь, отдает приказы и самодовольно посмеивается. Гул снова восходил на полтона выше, звуки летали от уха до рта, от головы к голове и вновь опадали, не успев разразиться буйным гоготанием. Что-то мешало свершиться буре, и это беспокоило Рада Урокова едва ли не больше, чем сам факт бури, когда суммарная ярость школьников, учебных приспособлений и классной мебели обращается против одинокого воина у треснувшей доски. И тут Рад Уроков совершил первое открытие. Дело в том, что даже замыленный алкоголем взгляд не мог не поделить учащихся на две группы - на два подкласса, никак друг с другом не соприкасающихся и посему оказавшихся в наиболее отдаленных уголках сознания. Тем более, глаза не лгали, - их похмельное вранье никогда не заходило дальше погрязших в джазовые оттенки цветных и черно-белых чертей, - да и трудно было выдумать среди невразумительных охровых стен черные смокинги, классические галстуки и выглаженные рубашки вместе с нетерпеливыми взглядами из-под изысканных причесок - мужские лица, отображающие обаяние, равновеликое обаянию женских лиц - изысканных причесок, нетерпеливых взглядов вместе с леопардовыми блузами, вольнодумными топиками, плотно облегающими джинсами с северным сиянием набивочной бижутерии, томно сидящими на лбу солнцезащитными очками в красиво выгнутых оправах, широкими кожаными ремнями, увешанными серебристыми красивостями и многим, многим другим.
 От наглой, бесстыжей красоты девушек 10 "А" класса у Рада Урокова перехватило дыхание. Оголенные участки сверкающих тел при внимательном рассмотрении не только затмевали рассудок, но и не давали никакого пространства воображению, настолько филигранно, безупречно четко за легкомысленной ширмой модных тряпок прорисовывался холеный покров интимности. Но хвала дизайну, именно полная немеков одежда, а не плоть, пробуждала в глубине души яркий огонь: жестокий, но не губительный. Огонь пожирал, чтобы очистить от пустопорожних шлаков: выпрямить сутулую спину, убрать пивной животик, гордо приподнять подбородок, расправить плечи - и сокрушительной молнией отобразиться в горячих глазах, которые больше ни разу в жизни не соглут. Похмелье-похмельем, а красота не бывает лживой. Трепещущая душа - прямое тому подтверждение.
 Итак, центр 10 "А" класса горел отборным жемчугом, драгоценными алмазами и бирюзой - этакая сумеречная кладовая Али-Бабы, окунувшаяся в бушующее море лучей восходящего солнца. Однако по краям и сзади, на шатких стульях, за валкими партами, контекстуально, сливаясь на манер кентавров с почерневшим, изрисованным деревом, присутствовали мятые джинсы, китайские свитера, линялые футболки и тренировочные костюмы - все это, насаженное на узкие плечи прыщавых юнцов и юниц, выглядело сущей непристойной дикостью, но не само по себе, а лишь в соседстве с изысканным, шикарным авангардом, женская половина которого поселила в самый центр души Рада Урокова такую сладкую тревогу, что он уже не мог усидеть на месте, а плясал у доски, как престарелая саламандра, все больше и больше раскачивая в животе тугой бочонок с мазутом. Но ведь он учитель. Он должен учить. А о чем ему учить?

 - Мы люди, - начал он и тут же поперхнулся горькой слюной (нитка этой слюны до самых дверей класса отмеряла его утренний путь), - греховные создания... породили этот мир, как нежеланное дитя! Никто не спрашивал нас, нужны мы здесь кому-то или нет. Нас, словно оторванную пуговицу, выбросили на помойку бытия: без средств, без цели и даже без имени. Мир, который мы породили, - это и есть помойка, с которой нам всем приходится иметь дело. Так давайте же выбираться из этого дерьма вместе!... Запишем тему нашего урока - индивидуум и общество!

 На козлиных ногах он проковылял к доске, стрельнул глазами в поисках кусочка мела, когда бочка мазута совершила мощный вертикальный рывок, отчего пищевод резко сомкнулся, а Рада Урокова мигом скрючило и передернуло. Учитель подскочил и, как мультяшный злодей, быстро замахал руками. Перед глазами заколебались цветные пятна. Новая боль непрошенным гостем вошла на званый бал телесных стенаний и тут же улетучилась в каминную трубу головного мозга. Музыка зазвучала еще громче, под ее аллегорический фокстрот в мозгу кружились застарелые физические муки вкупе с новыми переживаниями, которые невинно и мощно, под стать выкрашенному розовым бульдозеру, воплотились в хлопчатобумажные рубашки, оголяющие низ живота, короткие плиссированные юбки, туфли, сапоги на шпильке, и так далее, и так далее - вплоть до золотистых сережек-ящериц с карбункулами в миниатюрных лапках.
 Массивные очки, взятые напрокат у старенькой Лидии Лукьяновны, были доверху набиты диоптриями: в тончайших мелочах проплывающих картин заключалась сущая магия, и все эти мелочи были видны как на ладони. Сладчайшую амброзию Рад Уроков пожирал глазами в таких количествах, что тело начинало звенеть серебряным камертоном - безудержная молодость растекались по жилам, вновь обретающим спортивную упругость. Он был горд и доволен собой. Голос его окреп и, подобно непоседливой курице, уже совершил попытку вознестись над аудиторией:

 - Еще с древних времен человек пытался объяснить существование общества. Ему, служителю культа позабытых божеств, трудно было сопоставить индивидуальность объекта поклонения и его противоречивые связи с другими богами того же пантеона. Разумеется, я говорю о политеизме как об изначальной модели человеческого общества. Но если в Древней Греции в центре общественной мысли находился индивид, то в древневосточной философии высшей ценностью считался некий безличный абсолют - так называемый дух Вселенной. Пожалуй, с такой позицией мог согласиться Платон, который считал, что индивидуальное в человеке должно быть полностью подчинено всеобщему. Иными словами, не общество существует ради индивидуума, а индивидуум живет ради общества.
 - А учитель - каззел! - закричал кто-то противным голосом. - Не учитель, а кусок дерьма!

 Девушки натянуто улыбнулись и кинули привычный взгляд на галерку, где позади всех и вся сидели двое оболтусов в мятых футболках и рваных джинсах: один – тощий, как спичка, другой – откормленный, как свинья с сельхозвыставки. Раду Урокову стоило больших усилий не выйти из равновесия и не рвануть в бегство по коридору и назад, в дворницкую. Потому что именно такой фразой обычный заводила-хулиган призывает начать избиение, а весь класс только радуется подобному развитию событий. Хотя учителя взбучка тревожила в меньшей степени, чем жутковатое ощущение, растущее от непонимания происходящего. Он сглотнул слюну. Его шепелявая речь зазвучала уверенно и неубедительно:

 - ...потому что, в отличие от стихийных природных сил, в центре общественного развития стоит индивидуум, обладающий сознанием и волей! Именно воля как воплощение человеческого духа делает общество наивысшей ценностью для индивидуума. И поэтому в основе нашего с вами общества лежит все самое лучшее, чего сумел достичь человеческий дух внутри всех социальных членов, взятых вместе, и каждого индивидуума, взятого в отдельности...
 - Эй, Хомяковский, ты слышал? Он сказал "социальный член"! Приколись: этот мужик - сексуальный маньяк!
 - Да, да, точно, это, типа, клево! Он, наверное, трахается, и все такое!
 - О! А знаешь, что будет, есть индивидуум сказануть наоборот?
 - Не-ет, чувак, не знаю...
 - Мууди видни!
 - ...хе-хе!!
 - Эй, вы двое! - произнес Рад Уроков с опаской. - А ну, марш из класса!
 - Маршировать еще не время, - презрительно отозвался тощий. - Еще Хомяковский резинку не подобрал. Ну-ка, Хомяковский, давай, делай, что я говорю!

 Мальчик-пончик нехотя приподнял зад со стула и начал шарить ладонями по полу. Не теряя ни секунды, тощий приятель извлек из рукава небольшую пластмассовую пирамидку и установил ее прямиком под его колыхающимися ягодицами.
 В два прискока учитель оказался рядом и выдернул предмет, когда зад Хомяковского уже был на полпути к сидению. А еще через секунду маленькие глазенки толстого подростка изобразили явное недоумение. Хомяковский грустно вздохнул и вложил добытый ластик, в протянутую ладонь друга. Словно черную метку.

 - Вот. Это твое, Базаев, - глухо проговорил он и стрельнул глазенками изподлобья - в сторону учителя.

 Базаев подскочил на стуле, выстрелил телом. Его лицо покраснело от злости и рвущейся на поверхность мальчишеской дерзости.

 - Отдай пирамидку, фраер! - яростно и четко прошипел он в Рада Урокова. Учитель повиновался. По его лицу бродила тупая, ни к чему не отсылающая улыбка.
 - Ребята, - проговорил он с мягкой мольбой в голосе. - Не надо шалить, прошу вас. Обществоведение - важный предмет. В конце года у вас экзамен. У меня слишком много материала, чтобы отвлекаться на ерунду.
 
 Никакого материала у него не было. Не сохранилось даже университетских конспектов. Тех знаний, что задержались в голове, хватило бы от силы на два-три занятия. Учитель блефовал, как мог, стараясь подспудно унять дрожь в голосе.
 На соседней парте через проход хлопнула плохо привинченная крышка. Громыхая сиденьем, поднялся взъерошенный, необычайно подвижный десятиклассник, одетый в поблекший джинсовый костюм. С почти осязаемой ненавистью вперился он в учительские глаза:

 - Пшел бы ты домой, мужик. Ты смертельно скучен.

 Рад Уроков опешил. Кажется, бить его не собираются. Тем не менее, новое это открытие только усилило тревогу:

 - Разве вам это не интересно? А как насчет уважения, ребята? Как насчет того, чтобы все-таки выслушать старого опытного дядю?

 Половина класса посыпалась со смеху. А учитель, красный как рак, в попытке оправдаться перед учениками продолжал собирать произвольные фразы, поминутно сбиваясь и краснея еще гуще. Перед его глазами призрачно маячила сморщенная фигурка бомжика в оранжевой куртке, на грязной лестнице.

 - Итак, детишки, обществоведение – это наука об обществе. Возможно, кто-то считает общество системой функционирования индивидов, а кто-то считает, что общество – это совокупность людей в их исторически обусловленных отношениях друг к другу - и к внешнему миру в придачу. Лично мое мнение такое: общество - это люди. А мир - смердящая помойка, но только до тех пор, пока мы не сказажем друг другу и самому себе: "Будь человеком! И не будь грязным бомжом!".

 Рад Уроков мог бы гордиться своей речью: в былые годы ему такое близко не удавалось. Тем не менее, адекватно подобранные слова не помогли: в единую минуту класс наполнился говором, писком и ревом нестройных реплик. Море, безбрежный океан циничных плевков прокатился с густым широким шелестом. В набегающих волнах весь учительский пафос захлебнулся и, пуская пузыри, ушел на илистое дно оцепенения:

 - А че, рыжий, по ходу, так и не врубается?!
 - Умную дуру из себя корчит!
 - Ой-ой-ой!
 - А я маленький и такой глупенький! Ах, мне уже страшно!!
 - Социум-сосоциум, блин! На фиг эту бодягу!
 - Эй, рыжий, фокусы покажи! Рыжий, не ломайся, спляши голышом! Эх, рыжий, мать твою...
 - Правильно! Даешь представление! Мы пришли, давай, развлекай нас!

 Рад Уроков, еле переставляя ноги, ринулся к доске. Под ногами хрустел раздавленный мелок, в носу свербило от пыли. Руки казались отвратительно грязными. Учитель грохнул журналом о стол. Все стихло. В наступившей тишине слышались одинокие стуки. Это Базаев легонько ударял кроссовком по ножке стула.

 - Вообще-то про социум я получше вашего знаю, - назидательно выдавил Рад Уроков. - В конце концов, я ваш учитель.
 - Ой, не смешите мои туфельки, - презрительно фыркнула смазливая девица с темно-зелеными волосами, сидящая на второй парте у окна. – Да от него перегаром за версту тянет! Никакой он не учитель! Обычный хмырь клоунско-алкашеской национальности...
 - Ух, ты! – обрадовался Хомяковский и захрюкал в жировые складки. – Надо же, алкаш! Уже четвертый в этом году!
 - Я НЕ АЛКАШ! – рассерженно крикнул учитель-клоун и, пытаясь удержаться на месте, изобразил несколько танцевальных па, способных вызвать зависть даже у Майкла Джексона.
 - ОГО-ГО!!! - закричала половина 10 "А" класса. Базаев радостно зааплодировал. Тем временем, Рад Уроков обратил внимание, что парни в черных смокингах не сидели египетскими истуканами, а хладнокровно учились: писали и чертили в тетрадях, заглядывали в учебники, лежащие на сдвинутых коленях. Такого зрелища учитель уже не вынес.
 - Я НЕ АЛКАШ!!! - раздался его бабий визг. - У меня башка раскалывается!! Эта потому, что погода сегодня дерьмовая!!
 - Это потому, что вы пили денатурированный этиловый спирт в количестве, превосходящем дозволительное, - прозвучал юный голос с первой парты. – Но вы ведь алкаш со стажем, вы должны понимать, что из всех технических спиртов денатурат содержит максимальное количество веществ, исключающих его потребление в пищевых целях.

 Рад Уроков сощурился, хотя и без того прекрасно видел миловидную брюнетку восточного типа, сидящую на первой парте в среднем ряду – почти перед ним. Похожая на игривого котенка, она нежно поводила крыльями носа, вдыхая запах учителя, словно парфюмер, берущий пробу очередной ароматической субстанции. Нельзя сказать, что от него прелестно пахло, напротив, букет его запахов мог скорее отпугнуть, однако юная отличница во имя детального исследования сумела побороть бытовое отвращение. Внезапно ее нежные щечки загустели нежнейшим румянцем.
 Рад Уроков самодовольно ухмыльнулся и посмотрел девочке в глаза:

 - Как тебя зовут, милочка? – спросил он сухо.
 - Марьяша, - отозвалась десятиклассница и тут же спохватилась. – Меня зовут Марьяна Петровна Доржиева. И мне кажется, вам пора подышать свежим воздухом. Мы завучу не скажем, честно-честно. Будем тихо листать учебники. А то смотрю, вам совсем нехорошо…
 - С чего ты взяла, Марьяша? – деланно удивился рыжий учитель.
 - Да вы же пляшете чечетку, чтобы удержаться на месте – это означает сильный и продолжительный сбой в вестибулярном аппарате. Мысли выражаете невнятно, что может служить сигналом к начальной фазе алкогольных психозов. И еще, судя по всему, у вас болит голова, и болит так сильно, что вы малодушно помышляете о смерти. У вас глубокая стадия алкогольной зависимости, а в данный момент еще и похмельный синдром в довесок.
 - И откуда такая осведомленность? – недовольно поинтересовался Рад Уроков.
 - В Хабаровске мой отец работал в наркологическом диспансере, - охотно поделилась восточная брюнетка, и в ее глазах вновь пробежал озорной огонек. – В детстве меня нельзя было оставлять одну дома, и Петр Мефтахудынович брал меня на работу… Там я узнала столько нового... и правдивого... о людях!
 - Так вот, уважаемая Марьяна Петровна, - процедил школьный учитель, сдерживая процесс внешнего покраснения и внутреннего закипания. – Я умоляю тебя: выучи, как таблицу умножения, запомни, как дату Куликовской битвы и передай достопочтимому Петру Махутадыновичу и всей вашей медицинской братии, что РАД УРОКОВ – НЕ АЛКАШ. И все мои родные и близкие – самые трезвые и умные люди, самые интеллигентные граждане России. А то, что я выгляжу полным придурком, так это фигня! Со всеми случаются казусы в жизни: кто ногой в дерьмо наступит, а кто всю жизнь изучению диамата посвятит, чтобы узнать, что это бред сивой кобылы. Я вот только не хочу, чтобы у нас всех жизнь была одним нескончаемым казусом, а наше место в истории не столь гротескным, чтобы люди потом говорили: «А зачем это? С какой надобности жил этот Рад Уроков? Для чего мы читаем о его пьяных похождениях? Неужели он способен хоть как-нибудь обогатить наш мир?»…
 - Я же говорила, вы – алкаш! – с нежным воодушевлением произнесла Марьяша.
 - Я НЕ АЛКАШ!!! - беспомощно воскликнул Рад Уроков и покачнулся. Алкоголь в желудке покачнулся следом, отчего весь класс уехал вправо, по направлению к шкафу учебных пособий с камчатским крабом, по направлению к третьему ряду, где за передней партой сидели две очень миловидные девушки: жгучая брюнетка и кремовая блондинка. Последняя чуть подбоченившись, протянула руку, до предплечья обтянутую перчаткой зеленого бархата:
 - Господин учитель, я полагаю, урок пора завершить. Мы уже поняли: вы - не алкаш.
 - Вы не хотите меня слушать, - с горечью проговорил Рад Уроков. – Я же ничего не рассказал про общество...

 Изящная брюнетка официально кашлянула и тоже подняла руку. Девочки были одеты почти одинаково: шелковые блузки с бисерным рисунком, короткие плиссированные юбки, туфли на шпильке и широкие галстуки в широкую красно-белую клетку. В остальном цвет их одежды совпадал с цветом волос у каждой, разве что у брюнетки пару ниспадающих локонов удерживала крохотная серебристая заколка.

 - Боюсь, господин учитель, ваше общество отменяется, - печально резюмировала девушка. - Сейчас мальчики начнут бузить. Не думаю, что вам это предется по душе!...

 Ах, этой бы милашке - да в Нострадамусы! Рад Уроков отвернулся, и в тот же миг в позвоночник ему вонзился метко брошенный учебник. Класс разразился смехом. Над головой учителя просвистел тяжеловесный пенал и раскололся на куски. Лампа, освещающая доску, обиженно зазвенела. Между тем, третий позвонок отозвался такой резкой болью, что рыжий халдей упал на колени и гулко, протяжно, на манер школьного звонка застонал. Он оглянулся на школьников, но его зрачки тут же отскочили египетских изваяний в черных смокингах, фоном к которым являлось шустрое мельтешение пестрых оттенков: от болотной охры на стенах – через янтарную позолоту лакированных парт – к изумрудно-зеленой пластмассе с трещиной посередине. Рад Уроков уже забывал, что обозначают цвета, какие из них впереди, а какие – сзади. Бочка с мазутом медленно ползла вверх по пищеводу. Неожиданно для себя рыжий учитель ощутил скребущее удушье. «Неужели вернулось?», - встревожился он. Сердце забилось сильней, со лба заструился пот. Лицо исказила судорога.
 «Бам! Бам! Бам!», - раздавались удары, словно кто-то изо всех сил молотил хоккейной клюшкой по батарее. Пол содрогнулся. Боль всколыхнулась алым цветком, проникающим в каждую клетку, а воздух стал полупрозрачным от многих пар кувыркающихся в пространстве туфель, кедов, кроссовок, каждая из которых настигала череп школьного учителя.
 Удары сыпались на голову, как гильзы из пулемета. Взгляд перелетал через лица, превращал их в смазанные пятна, мельком останавливался на фрагментах одежды, украшениях, задерживался на обнаженных участках тел. Зрительный аппарат стал видеокамерой безумного авангардиста. Вокруг все билось, вопило и грохотало. А тот самый кто-то, незримый и страшный, уже распустил черные перепончатые крылья над 10 "А" классом. Его негласное ПЛИ!!! многократным эхом отражалось от охровых стен, порождая многочисленные залпы сумками, портфелями, пеналами, учебниками и даже стульями.
 - Ну, что же, шмаляйте, гады, шмаляйте! – кричал Рад Уроков, корчась в страшной боли по волнообразному полу. – Мочите, урлои, гнобите! Я - учитель, а вы - балбесы, лодыри, неудачники! Вы, бомжи, все как один, подохните на лестнице, в обнимку с недопитым денатуратом! Вся эта школа, весь этот класс… Меня от вас тошнит!!!!!
 Гром оконных батарей перекрыл отрывистые реплики учителя, а сам он почувствовал, что бочка мазута уже подобралась к гортани. Во рту запахло желудочным соком. А небольшое окно возле классной доски с поразительно легким стуком распахнуло тугие створки.
 В класс ворвалось дыхание уходящего лета.
 Рад Уроков свисал из окна по пояс. Он мог видеть, как расчищается пасмурное небо, что кое-где уже блестит обольстительная синева, отражаясь в широких, как вся Россия, лужах Собачьего пустыря. Боливар сорвался с головы и упорхнул наружу, по ветру - вниз и вправо. Школьный учитель пытался думать о самом мерзком и самом противном, что только могло прийти в голову. Картины, предстающие пред его глазами, были одна другой гаже: это был хит-парад таких немыслимых видений, от которых поплохело бы даже криминальному фотографу. Рад Уроков хрипел горлом, тряс загривком и сучил ногами, мысль его разворачивалась в невиданные формы и прострации, апофеозом которых была та утренняя лестница и тот самый бомж в оранжевой куртке: самая нелепая, самая стремная, самая отвратительная пародия на человека, изобретенная им же самим. Картина эта проступала все ярче, все отчетливей… пока Рад Уроков не представил маму.

 - Г-гр-р-г-г-х, - пробулькал горлом школьный учитель и тяжело закашлялся. Его глаза вылезли из орбит.

 …Густой поток дешевого пива «Ухлест», водки «Зверь» и портвейна «Диверсант» вкупе с тяжелым желудочным соком рванулся прочь из зева – на волю, в пампасы, к земле, на тропинку под окнами. Кабинет № 207 находился на втором этаже, так что падение рвотных масс вышло недолгим.
 Хлопнула классная дверь.

 - Всем приветики! – раздался противный мультяшный голосок. - Что не ждали? Я вам не помешал?

 Рад Уроков развернулся на каблуках, и его брови взлетели, словно крыша взорванной макаронной фабрики. В дверном проеме кривлялось его зеркальное отображение, шагнувшее прямиком из отрочества в тот самый день: растрепанная копна рыжих волос, грязный малиновый пиджак, полосатые брюки и ужасно стоптанная обувь: то ли кеды, то ли спортивные тапочки. На носу у видения поблескивали очки в толстой роговой оправе.
 Многочисленные диоптрии двух пар очков исказили пространство у доски, заваленное книгами, пеналами и обувью, до неузнаваемости. На этом повидавшем виды пространстве теперь могла случиться любая, самая пронзительная гадость.

 - Папочка! Родной! – пронзительно кричал рыжий шкет. – Наконец-то ты объявился! Мне мамка правду рассказывала, что ты смешной и рыжий, как я...

 * * *
 В следующую секунду Рад Уроков вскочил на ноги, дико зарычал и уже тащил извивающееся тело в центр класса – хрипел, топал валенками. Смачно проволок гада: за шкирятник, за раскаленное ухо. Тем временем мелкая рыжая тварь извернулась и лягнула рыжего учителя в пивной животик, вследствие чего остатки блевоты шумно выпали изо рта. Слизь и желудочный сок оставили четкий иероглифический след на малиновых пиджаках дерущихся. Учитель ослабил хватку, рыжий шкет этим воспользовался, подпрыгнул и с криком «кийя-а-а!» вмонтировал колено в подбородок Раду Урокову. Клацнули челюсти, учитель завопил по-обезьяньи и начал махать кулаками во все стороны. Несколько раз попал гаду по морде, один раз стукнул что-то твердое – трах!!! - по доске поползла еще одна трещина. Между тем, мерзкий оппонент уже валялся на полу и зажимал правой рукой кровоточащий нос. На тыльной стороне ладони виднелось чернильное изображение древнего иероглифа с закрученными лепестками-закорючками.

 - Папаня, за что ты меня? – скулил щенок, вытирая юшку коротким рукавом.
 - Таракан тамбовский те папаня, - прорычал Рад Уроков. – Ты кто такой?
 - Антон Баринов... - по-сиротски занюнила кровавая физия. – А ты рыжий, как я… Ты – мой отец!
 - Я не рыжий, - крикнул учитель. – Я натуральный блондин! Во всем виноват социум, мять его! А ты щас мне ответишь за сорванный урок, паскуда!!!

 Антон Баринов, рыжеволосый десятиклассник, действительно был похож на Рада Урокова – и лицом, и обезьяньими ужимками, и так вышло, что у них совпала даже одежда. Но это была случайность, родственных связей между ними не было, а когда рыжий мальчуган это почувствовал, было уже поздно. В голове, будто рыба в пакете, дергалась мысль: «Что я натворил?!». Ему стало дурно, на глазах выступили слезы, а толстые губы надрывно завыли: «Прости-и-и-ите!!».
 Рад Уроков, содрогаясь от ярости, подхватил плачущего Антона Баринова и выволок его из класса. В коридоре было темно, однако нужная дверь отыскалась немедленно.
 Внутри директорской царил интимный сумрак.

 - Минарет Анатольевич, - проорал Рад Уроков во тьму. – У меня нарушитель спокойствия, накажите его как подобает!

 В глубине зажегся тусклый свет: скупой, далекий, безмятежный. Теперь стало ясно: директорская – не один кабинет, а целая анфилада больших и малых помещений, интерьер которых в полумраке казалось разглядеть было невозможно.
 Мощным пинком Рад Уроков запустил Антона Баринова навстречу проблемам. Хлопнул дверью, отряхнул руки, пощупал оба виска и двинулся назад – заканчивать неслыханно позорное занятие.
 Когда рыжий учитель вошел в класс, его встретила звенящая тишина, какая бывает после долгой и мучительной битвы. И партийцы в черных смокингах, и плебеи в облезлых футболках наблюдали за ним молча, а он все стоял у дверей: маленький, жалкий, в валенках. После драки рыжие волосы поднялись дыбом, и напоминали теперь выброшенный на свалку парик.
 Пространство перед доской блестело суровой пустотой - ни одного метательного предмета из числа запущенных в Рада Урокова, только комки жирной грязи да здоровенные волокна пыли с дворницкой обуви. Тишина звенела все той же одинокой мухой: звук издавала вторая пара крылышек, маленьких, сморщенных, но необходимых для стабилизации полета.

 - Дорогой учитель, - сказала ему кремовая блондинка. – Я думаю, вам лучше спуститься в медпункт и попросить раствор нашатырного спирта. Тридцать капель на стакан воды – и вам станет легче, обещаю.
 - Пойдете домой – купите по дороге апельсинового сока, - подхватила брюнетка. – Вам бы помог еще холодный душ, но будьте осторожны. Не простудитесь.
 - А я бы посоветовала аспирин, - посоветовала Марьяша, сверкая ясными глазами. – Только не глотайте, а положите под язык. А против тошноты, выпейте активированный уголь или полифепан.
 - А вот крепкий кофе без сахара – тоже средство, - сказал парнишка в джинсе.
 - Да ты хоть знаешь, что предлагаешь, Петренко? – возмутилась брюнетка. – Кофе при похмелье не помогает, тут голова еще больше разболится…

 Она была несказанно мила, эта брюнетка, только голос резковат. Зато ей так шла серебристая заколка в волосах. И глаза! Ее взгляд казался тихим, бесхитростным, но потаенная страсть прослеживалась в уголках глаз, чуть смыкающихся при каждой улыбке. А улыбалась девушка часто, и хоть не так задорно, как Марьяша, тем более – не размыкая тонких губ, но улыбка эта дарила свет и еще ощущение некой каверзы – словно девушка мысленно поглаживала засевшего в ней озорного чертенка.
 Брюнетка наклонилась над партой, приподняла учебник, лежащий на краю, извлекла из-под него продолговатый то ли блокнотик, то ли альбомчик для рисования. На его обложке красовалась яркая цветастая радуга; все ее цвета сходу переместились в мозг Рада Урокова, разогнали депрессивные мысли, наполнили смутной, едва знакомой радостью. И рыжий учитель улыбнулся – первый раз за весь день. Брюнетка что-то нацарапала карандашом в блокнотике, придвинула его блондинке. Там прочитала, хихикнула и подарила соседке по парте такой лучистый взгляд и такую милую улыбку, что Рад Уроков полностью растаял. Ему вдруг показалось, что все эти школьные страсти, типа наглых ругательств, насмешливого хохота и летающих предметов, – просто игра воображения, перебравшего лишку с алкоголем. В душе рыжего учителя наступила хоть запоздалая, но весна.
 Действительно, все оказалось просто, как дважды два! Удивительное рыжее видение, отправленное за шкирку на ковер к директору – это и был предугаданный Марьяшей алкогольный психоз. А если быть точнее, – это символ его пустого, тыркающегося по сторонам alter-ego. Того самого, воплотившего в себя промежуточную судьбу - тяжкий груз, довлеющий над свободной личностью. Теперь обуза исчезла, Рубикон позади, а новая жизнь наступает вот с этой самой минуты!
 10 «А» класс во все глаза смотрел на него, и не было в этом совместном взгляде ни злорадства, ни лукавства, ни издевки. Мало того, 10 «А» оказался ДРУЖЕСТВЕНЕН И ПОНЯТЛИВ. Это редчайшее исключение, счастливый случай покончить со всеми проблемами разом! То, что секунду назад казалось неподъемной слоновьей ношей, взмыло невесомым дуновением ветра. Рыжий учитель внезапно ощутил безграничное доверие к этим милым ребятам.

 - Дорогие коллеги, - сказал он твердым голосом. – Хватит недомолвок и танцев вокруг да около. Через неделю вам предстоит написать срезовый тест по всем дисциплинам. Это гнусно и неприятно, но я готов вам помочь. В эту пятницу вы получите все готовые ответы!
 - Заманчивое предложение, - хмыкнул тот, худощавый галчонок, которого назвали Петренко. – А нам-то что с того?
 Рад Уроков задумался. Нужная мысль пришла в голову не сразу.
 - А с того, что вам больше никогда не придется корпеть над тестами! Потому что я - один из участников всемирно известной бригады тестоизготовителей. Вся эта бодяга, в смысле тесты, у нас имеются: даже самые новые, выпускные, для экзаменов. Ответы на них будут у каждого. Прикиньте, друзья, вы будете освобождены от тестов до последнего дня учебы! Круто, да?

 Учитель жеманно поклонился в ожидании восхищенных оваций. Его короткая речь была произнесена с небывалым апломбом – так только Суворов умел обращаться к чудо-богатырям, призывая достичь лунной поверхности в два перехода и воткнуть российского орла в каменистый лунный грунт.
 Однако не овации – басовитый рев наполнил классное помещение, швырнув муху башкой об стекло. Теперь ревело все: и стены, и пол, и лампы дневного света. Ревел весь класс. Беглый взгляд по лицам не принес добрых вестей: ученики на глазах бледнели и розовели от ярости. Посвистев в воздухе, чьи-то кроссовки уже настигли учителя, который предпочел сжаться у доски, обхватить голову локтями и, виляя задом, медленно начать отступление. Болью отозвались: затылок, копчик, макушка, левое плечо, ухо, локтевой сустав. Десятиклассники не просто кидались кроссовками и учебниками – они хотели пронзить его, проткнуть насквозь, как святого Себастьяна. Рев сменился гулом, гул перешел в истошное улюлюканье.

 - Ребята, стойте! – кричала Марьяша. - Как вы можете! Он же пьяный!

 Положение спас бритоголовый гигант, сидящий у окна. Он поднялся - и все замерли, стихли, словно погрузились в египетскую тьму. А великан сказал:

 - Господин Радий Уроков, меня зовут Вячеслав Анохаев. От имени 10 «А» хочу вам заявить, что тесты мы будем делать сами. Если вам зачем-то нужны хорошие результаты, просто выучите нас. Мы уже не дети, и легкая, беззаботная учеба нас не интересует.

 Слова, произнесенные с искренним сочувствием, звучали, как приговор, как финальный аккорд развернувшейся драмы. Грянул звонок: гулкий, латунный, он был самым неодушевленным предметом в школе, самым тупым и примитивным механизмом, но именно ему отводилась главная роль в регламентировании учебного процесса. Тем не менее, для Рада Урокова латунный предмет сыграл роль персонального спасителя: кровожадные и злые десятиклассники с криком «Столовая!» испарились в минуту, не забыв прихватить обувь, разбросанную вокруг согбенного учителя.
 В классе остался всего один подросток. Маленький, блондинистый, он походил на щеночка, потерянного в зале ожидания. Глаза его светились тоской и непониманием, взгляд был устремлен в книгу, а лицо в дневном свете казалось таким же аляповато-клоунским, как у рыжего учителя: тонкие губы, вздернутый нос, высокие скулы и на левой щеке багровый рубец от кастета, напоминающий турецкий полумесяц, где роль звезды играло овальное родимое пятно. Такие, как он, никогда не отказываются от делового сотрудничества, хоть с богом, хоть с чертом.

 - Эй, парень! У вас что – столовка после первого урока?
 - У нас она платная еще с того года. Мы ходим туда, когда захотим.
 - Все уже ушли…
 - А я не голоден. У меня есть котлета!
 Рад Уроков сделал еще три шага навстречу. Он, подобно Крысолову, навис над школьником, пытаясь загородить ему свет.
 - Как твоя фамилия, умник? – мягко поинтересовался учитель.
 - Кнокин, - отбарабанил десятиклассник.
 - Кнокин, - Рад Уроков сделал вид, что задумался. – Это что, английская фамилия? Она означает тук-тук-тук? Я когда-то учил этот йа-а-а-а-а…

 Больше Рад Уроков сказать ничего не успел. Цепкие пальцы Кнокина обхватили учительские гениталии, сдавливая их крепче и крепче. Учитель от неожиданности не успел и вякнуть, а адреналин вышел в свободное плавание по кровеносной системе: замерло испуганное тело, душа запросилась в пятки, а желание продолжать интервью исчезло напрочь. Впрочем, последний вопрос учителя без ответа не остался:

 - Моя фамилия имеет не англосаксонское, а германское происхождение, - прошипел Кнокин, не ослабляя зажим. – На языке моих предков она бы читалась Knochen. Это значит – «кость».
 - А-а, - пропел Рад Уроков, соглашаясь со всем на свете.
 - …и хватит! – вымолвил Кнокин, отпустив яички рыжего халдея. – Теперь оставьте меня – в покое!

 Учитель сделал пять шагов назад, рьяно ухватился за дверную ручку и сделал вид, что ничего, собственно, не произошло.

 - Кого читаешь? – спросил он с деланной ленцой в голосе.
 - Генри Миллер, «Сексус», - буднично ответил Кнокин, перевернул страницу и продолжил предаваться вялотекущей шизофрении.

 * * *
 Плохо освещенный коридор встретил тусклыми серыми оттенками, от которых тут же зарябило в глазах. Матовые стекла с намалеванными густой краской номерами кабинетов внезапно улыбнулись: снаружи, за внешней стеной, снова выглянуло солнце. Мрак, опустившийся следом, казался совсем непроницаем, гулкий стон пыльных крупиц с подошвы обуви мог озвучить тишину школьного коридора: небывалое явление, тишь и пустота во время первой перемены. Когда матовые стекла мигнули солнечным светом во второй раз, Рад Уроков понял, что не может более стоять на месте. Тихой хромающей рысцой припустил он к ближайшему мужскому сортиру. Ему приходилось держаться за стенку: немного влажную, немного шероховатую, с железными щитками и фанерными досочками для объявлений, – полумрак проглатывал и то, и другое, зато пальцы оказались самым «зрячим» органом, вплоть до той минуты, когда солнце в третий раз выглянуло из-за облаков, неживым блеском скользнуло по стенам коридора, сквозь матовую призму, освещая попутно кругленькие дверные рукоятки: каждая – с нимбом стершейся краски посередине.
 Чем быстрее скакал учитель по коридору, тем громче в ушах раздвался тревожный набат - словно целая хоккейная команда молотила клюшками по длинной узкой батарее. Набат предостерегал, а мочевой пузырь упрашивал. Наконец, коридор обрывался, уходил в тупик, рядом с кабинетом без номера, за прозрачным стеклом на двери которого виднелся пластмассовый человеческий скелет на фоне плаката с надписью строение головного мозга собаки. По центру располагалось небольшое окошко, почему-то замазанное черной краской, а с другой стороны – еще одна дверь – с грубо поставленной чернильной кляксой, из-за которой доносился не самый ободряющий в мире аромат.
 Рад Уроков толкнул дверь. Его взору предстала чуть подсвеченная сверху желтоватая полоса цементного пола, по обе стороны которой на несколько десятков метров тянулись зеленые фанерные перегородки. Все они отгораживали по небольшому кусочку квадратного пространства с поблекшим унитазом посередине. К ближайшему из них Рад Уроков и пристроился: с фамильярной ленцой, по-ковбойски, как это делают все мужчины без исключения. Голове его полегчало, но странный металлический гул между извилин нарастал все больше и больше. Казалось, он уже выходил за рамки головы, летел по воздуху, чтобы ударить по барабанным перепонкам с внешней стороны. Через пару мгновений Рад Уроков почувствовал дрожь, которая передавалась железной подставкой под ногами, а еще через секунду он увидел, как неестественно дрожит ржавая некрашеная труба, ведущая с потолка, откуда мерно струилось желтоватое свечение.
 «Бам!», «бам!», «бам!», - шумело и гремело сверху, снизу и со всех сторон. Рад Уроков опасливо стряхнул капельки мочи на ободок унитаза, резко обернулся. Его взгляд рассеянно заструился по стене: такой же грубовато-охровой, как снаружи здания, как внутри кабинетов. Вдоль стены располагалась странная конструкция, похожая на батарею и тянущаяся, покуда хватало глаз, вдоль бесконечных рядов кабинок этого самого большого в мире общественного туалета. Означенная конструкция дрожала и вибрировала, словно по ней кто-то ударял тяжелым предметом: кувалдой или крупным булыжником. Внезапно стук прекратился. Из дальней кабинки выскользнуло очередное призрачное видение: на этот раз это был подросток с растрепанной копной густых русых волос, абсолютно голый, зато с хоккейной клюшкой в руках.
 Это зрелище уже переполнило учительскую чашу, тем более, подросток открыл рот и начал произносить глухие отрывистые звуки: сначала – только согласные, потом – только гласные, нараспев, громче и громче, словно раскручивая в животе особую могучую пружину.
 Прыжок – и голый школьник полетел на учителя: со смертоносной клюшкой в руках, отталкиваясь от стен, подобно огромной земноводной твари. В десять прыжков рыжий учитель промчался по мрачному коридору, мимо кабинета № 207, мимо директорской, по лестнице вниз, через тесную дворницкую – и вот он уже бежал по Собачьему пустырю, поднимая тучи брызг чужими допотопными валенками.

 * * *
 Возле футбольного поля самообладание к нему вернулось. Права оказалась Марьяша Доржиева насчет свежего воздуха - его целебное воздействие моментально придало Раду Урокову вид спокойный и невозмутимый. Ему вдруг очень захотелось отправиться на Торговые Ряды, отыскать колдырей-«мушкетеров» и выяснить у них, какой злющей отравой они его споили. Потому что с обычного денатурата таких ненормальных глюков, как прыгучий голый мальчик с клюшкой, и близко не случается.
 В самом конце поля притихший ветер еще колыхал кусты сирени. Серые блочные многоэтажки нависали над головой куда более явственно, чем утром. Рад Уроков пытался сосчитать открытые форточки с колыхающимися занавесками, но вскоре озлился на себя и бросил это занятие. Комок в горле порождал не только кашель, но и дрожь по всему телу. Рыжему учителю казалось, что не сойди он с места, Собачий пустырь засосет его, подобно зыбучему песку. Не теряя больше ни мгновения, Рад Уроков вернулся к школе и покорил здание через парадный вход.
 Вестибюль школы - охровый, небрежно освещенный с улицы - был длинной бетонной кишкой, один конец которой уходил к двум кабинетам начальной школы, а другой - к медпункту и токарному классу. Циферблат над дверьми столовой, в которой бушевало детское многоголосье, показывал без десяти десять. Возле расписания уроков заносчиво мигал панелями неутомимый «однорукий бандит», вокруг куролесили младшеклассники. Они вертели затылками, поднимались на цыпочки, хлопали по карманам одинаковых зеленых пиджаков и галдели настолько естественно, что Рад Уроков даже не сделал им замечания. Подумаешь – мелочь пузатая азартничает! Странным показалось отсутствие старшеклассников, у которых денег, как правило, больше.
 На серебристом боку пиликающего засланца фортуны стояло клеймо: пентаграмма с длинными лучами, обрисованными в виде символов четырех мастей и еще одного неизвестного символа. Впрочем, это он загнул! Такое клеймо встречалось в городе на каждом углу – это эмблема игорного дома «Пять тузов». Как же! Власть придает азарт, а азарт дает власть: «Пяти тузам» в городе уже принадлежали уже все кафешки-забегаловки, кроме легендарных «Трех поросят», единственная гостиница и сеть подвальчиков, бывших некогда уютными колдырскими магазинчиками. Вся округа стонала под невесомой властью «Пяти тузов» и пятой их создателя, хабаровского бизнесмена Александра Марца. Уже давно велись переговоры о приватизации Скородумского ДК. В связи с этим Рад Уроков догадался, почему в сквере попадалось так мало колдырей: люди, не отягощенные пагубным пристрастием к спиртному, пропивали все меньше, но проигрывали все больше. Недаром за напускной веселостью Потемкина, Халябло и Свинотрыща чувствовалась свинцовая усталость и раздражительность. Неужто и они тоже?
 «Дурачье безмозглое», - подумал учитель; у него не было ни одной пятирублевой монетки испытать удачу. В карманах древнего пиджака, добытого в шкафу Лидии Лукьяновны, кроме алой банкноты номиналом 25 рублей (еще с бюстом Владимира Ильича) лежала пара барбарисок, каменных, как нрав Квазимодыча. Учитель не рискнул отправлять в рот эту гадость, хотя знал: сладкое утоляет голод, тем более, Рад Уроков последние несколько часов просто умирал от желания сожрать что-нибудь более-менее удобоваримое, а школьная столовая ждала и манила запахами родного общепита.
 Кстати, о столовой. Ее просторный дизайн напоминал внутреннее убранство сказочного теремка. Повсюду красовались резные ширмы из крашеного и залитого лаком ДСП. Они отделяли многочисленные столы друг от друга, придавая вкушению пищи особый уют, они же украшали многочисленные квадратные колонны, самая большая из которых, толщиной больше метра, располагалась в центре зала. На этих колоннах и по всем стенам висели букеты из искусственных цветов, различные икебаны и репродукции в деревянных рамках, стилизованные под лубочную живопись. Волк из советского мультика соседствовал с космическим самураем в черных доспехах и в черном шлеме, похожем на кислородную маску. Пирамида Хеопса (Сехемхета? Хепсескафа?) возвышалась над святым Георгием в погонах главнокомандующего с копьем, разящим черную кобру с усатым профилем печально известного фюрера. В столовой было светло - горело несколько ламп дневного света, и шумно - здесь собралось почти все школьное население. Толпа крутилась возле раздачи, занимала столики, кое-кто из малышни визгливо выяснял отношения. Знакомых лиц не было видно, и Рад Уроков немного успокоился. Он сел за стол у окна, подальше от школьников и преподавателей - их преимущественно женская стайка весело гоготала на другом конце помещения.
 За окном не было ничего нового, все те же болотно-серые оттенки Собачьего пустыря лишь изредка погружались в солнечную благодать, и на сердце становилось чуточку теплей.
 «Пища в кишечнике движется со скоростью полсантиметра в секунду», - прочитал голодный учитель лубочную надпись рядом со столом, за который присел отдохнуть. Внезапно его нос уловил аромат солянки с тунцом, запахи фальшивых крабовых палочек, салата из кальмаров, бананов, персиков и заварного кофе.

 - Здравствуйте, учитель, - раздался голос над правым ухом. – Можно к вам?

 Это была та самая кремовая блондинка из 10 «А»: все в той же короткой юбке, в белой рубашке с замысловатым широким галстуком и в зеленых бархатных перчатках до локтей. В ее руках сверкал пластмассовый поднос красного цвета, а вокруг облаками кружился супер-агрессивный парфюм. Рыжий учитель поморщился: он не разбирался в эстетике женских духов, а новые запахи перебили жрачные благоухания, коими полнилась утренняя столовка.

 - Хозяин – барин, - отвечал Рад Уроков. – Присаживайтесь.
 - Благодарю, - сказала девушка. Я хочу поговорить с вами насчет тестов.
 - Да, я слушаю, - нарочито сухо произнес учитель. Ему не понравилось, что собеседница шагнула с места в карьер и хочет вести разговор только по делу. Красивым девушкам такое не к лицу.
 - Да, хорошо, - помедлила школьница. - Как я поняла, у нас через неделю будут срезовые испытания? Что это за тесты?
 - А вот хрен я теперь что расскажу, - внезапно обозлился Рад Уроков. – Я к вам со всей душой, а вы меня, больного, простуженного, чуть не убили! Я же вам помочь хотел! Все утром думал: идти, не идти? У меня тридцать восемь и пять с утра было, но я все-таки пришел. Сволочи несчастные, вот вы кто!

 Девушка оценивающе посмотрела на учителя, легонько вздохнула, и ее кремовые локоны плавно закачались.

 - Хотите перекусить?
 - Охотно, - признался Рад Уроков. Его животик призывно заурчал, как большая кошка.
 - Тогда берите все, кроме персика и банана, который поменьше. Йогурт я также забираю себе. Все остальное - вам.

 Школьный учитель блаженно промычал скупую благодарность, а девушка явно пришла в полный восторг от собственной радушности. Подобно заправской хозяйке она разложила еду вокруг учителя. Тот сразу начал безмолвное поглощение.

 - Вы обижены из-за того, что в вас кто-то тапком запустил? - робко произнесла школьница и вальяжно очистила банан.
 - Еще бы, - сказал Рад Уроков с набитым ртом и, сглотнув, договорил ковбойским тоном Лукаса МакКейна. - Такого дерьмища мне бы на целую жизнь хватило! Мне ведь чуть яйца не вырвали, а еще какой-то голый извращенец чуть голову клюшкой не снес. Хороша у вас школа, нечего сказать!...
 - Правда? – искренне удивилась девушка. – Кто же вас за яйца держал?
 - Кнокин.
 - И почему? – последовал следующий вопрос.

 Рад Уроков облокотился на стену поверх лубочного слова «полсантиметра». Ему все стало ясно: милая блондиночка у них по типу старосты. Она следит за порядком и решает организационные вопросы. К ней и следовало подкатить, а не к тому яйцекруту с глупой тевтонской фамилией.

 - А по кочану! Потому, что Кнокин – псих недорезанный! К нему по-людски, а он…
 - Кнокин у нас на особом положении, – объяснила девушка спокойно. – Он племянник Минарета Анатольевича, поэтому учится у нас, а не в спецшколе для психов недорезанных. Не бесите его, и он вас не тронет. А что касается остальных, они просто были взвинчены. Вы ведь еще не знаете, что Прасковья Ильинична погибла?
 - Ладно, хрен с этим, - перебил школьницу учитель. - Еще на меня голый подросток с клюшкой напал в вашем сортире!
 - А вот это вранье, - отрезала блондинка. – Никто у нас голышом не бегает. Меня, кстати, зовут Ксения Александровна.
 - Очень приятно, - Рад Уроков одолел горячую солянку. – Я уже представлялся, верно?
 - Еще в начале занятия, - напомнила Ксения. – Радий Уроков?
 - Меня называют Рад, - уточнил рыжий учитель, которому слово «радий» напоминало о пугающих утренних приключениях. – Осмелюсь заметить – у вас очень красивые глаза. Как небо в июльский полдень...
 - Так вот, эти тесты, - сказала Ксения. – Они из ГОРОНО или это спонсорский пакет?
 - Из министерства, - поправил Рад Уроков. – Москва, Кремль, осетрина в шубе... Столичные штучки, понимаешь? Но как я уже говорил, ваш покорный слуга возглавляет одну очень респектабельную комиссию…
 - Психологи, что ли? – поморщила девушка изящный носик. – Они же совсем недавно привозили тесты…
 - Нет, нет, - натужно рассмеялся учитель. – Обычные тесты, ничего такого. Просто мне нужен результат. И я хотел, чтобы у каждого были ответы.
 - Стоп! – перебила его Ксения. – Кому это нужно?
 - Э-э-э… - ответил Рад Уроков.
 - Впрочем, неважно, - решила девушка. – По-любому, ответы нам не нужны.
 - О, черт! - Рад Уроков бессильно закатил глаза.

 Затянулась пауза, во время которой голодный педагог разделался с салатом из кальмаров, съел два банана и завершил трапезу опрокитой в пищевод чашкой кофе. Теперь он ковырялся длинным ногтем в зубах и ненароком разглядывал Ксюшу. Девушка выглядела свежей, как морской бриз, и сочной, как только что съеденный ею персик. Рад Уроков залюбовался ею. Черты лица десятиклассницы были изящны, как у Лысой Афродиты, только вот лик богини проигрывал из-за гипсовой окаменелости, а лицо блондинки было живым, словно вылепленным из самой дикой природы. Его бы лучше сравнить с тропическим цветком, а локоны, его окаймляющие, – с водопадом Виктория, хотя все равно будет не то! Глаза девушки, щедро охваченные макияжем, – это драгоценные кусочки неба с заоблачной высоты, где Рад Уроков никогда не бывал, но с чем еще их можно сравнить?! Лицо милой Ксюши и ее тело казались эталоном совершенства, чему весьма поспособствовали грамотно выбранный макияж и вызывающая экипировка, которую победоносно завершали несколько фальшивых перстней на пальцах левой руки и сережки – две ящерки с глазами-карбункулами.
 Когда школьница подняла на Рада Урокова вопросительный взгляд, тот уже знал, что делать.

 - Я возьму кофе, - выдохнул он, блеснул очками и, не дожидаясь ответа, направился к буфетному закутку. Пункт раздачи был оформлен под разноцветную гриву льва и хвост золотой жар-птицы. Повсюду тыркалась галдящая мелюзга, мелькали одинаковые зеленые пиджаки, сумки и футболки с человеком-пауком, черепашками-ниндзя и эмблемой «Пяти тузов». Рад Уроков, пригладив патлы, протолкнулся к прилавку и сунул взмыленной буфетчице советский четвертак: «Мне два кофе, пожалуйста». Кофе он получил незамедлительно: две миниатюрные чашки с отколотыми ручками, два надтреснувших блюдца с салатно-зелеными салфетками и семьдесят рублей впридачу. Видимо, алая купюра с вождем мирового пролетариата впопыхах сошла за обычную сторублевку.
 - Кофе не пью, - сказала Ксения, когда учитель, сияя дурацкой гордостью, вернулся к дальнему столику. – От кофе портится цвет лица, тем более, в столовой его подают таким невкусным, у меня от него случается отрыжка. Дайте лучше пробный вариант ваших тестов! Я его размножу, и 10 «А» класс, так и быть, сможет по нему подготовиться.
 - Их еще нет, - виновато раскис учитель. – К пятнице будут готовы…
 - Тогда прощайте, - сказала блондинка, и ее след простыл. А из вестибюля уже доносилось мерзкое латунное дребезжание.

 Рад Уроков заскрежетал зубами. Его руки содрогнулись, и крохотная солонка - ах, безделица какая! - уже летела к полу, чтобы издать фаянсовое тзинь и разлететься на куски. Тут же подоспела толстая бабушка-уборщица в полосатых галошах. Осколки и соль она сгребла в голубое ведерко и глянула на рыжего учителя такой неприязнью, что незадачливый педагог снова вспомнил В.И. Ленина и его политические взгляды из под густых бровей в сторону класса буржуазии. И хотя все это оставалось игрой нервов и воображения, легкий холодок пробежал по зябкой учительской спине.

 * * *
 До встречи с директором Звягинцевым, назначенной ровно на десять, оставалась пара минут. После звонка вестибюль отзывался на шаги пусто и гулко. Брошеный младшекласниками «однорукий бандит» уныло мигал лампочками и высвечивал очередное счастливое число. У Рада Урокова зачесались руки надрать задницу коварной фортуне. Он даже заглянул обратно в столовую – разменять сдачу по пять рублей, но передумал: вдруг буфетчица уже опознала его привет из страны Советов? – и быстро покинул платный теремок.
 В расписании уроков 10 «А» класс значился на самом верху, пришлось вытянуть шею и прищурить глаза – очки не спасали от астигматизма. Из-под стекла выплывали корявые иероглифы:

 ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЕ
 ПРАВО
 ФИЗКУЛЬТУРА
 ЧЕРЧЕНИЕ
 ИНОСТРАННЫЙ ЯЗЫК
 БИОЛОГИЯ.

 «Фига се, - подумал учитель. – Ни черта уже не помню!»

 И поковылял на ковер к директору. Впрочем, мистический кабинет оказался наглухо заперт. К его двери была прикреплена изолентой лаконичная записка:
 Я в учительской, кабинет № 218, М.А. Звягинцев.

 * * *
 У школьного босса рыжий клоун повел себя слишком фамильярно, за что вскоре и поплатился.
 Учительская, в отличие от директорской анфилады, выходила к внешней стене, а значит, имела окна, за которыми мрачное небо и ненавистный серый пейзаж стали немыми свидетелями времени, замедляющего бег на повороте судьбы безвестного школьного учителя. Статный директор М. А. Звягинцев с виду был добродушный малый: небольшого роста, крепко сбитый, подвижный, коротконогий, с цепким взглядом и хорошо поставленной речью. Лицо его было круглым и мясистым, но под бесформенным мясом ощущались крепкие жилы. Он по-царски восседал в дерматиновом кресле, положив ногу на ногу, блестел аккуратными залысинами и дымил сигарой «Captain Black», чей аромат уже с порога начал сводить учителя с ума. После еды ему всегла по-страшному хотелось курить.

 - Радий Уроков, полагаю, - изрек директор, смерив долгим взглядом рыжего кадра и его обновку: потертый пиджачишко, полосатые брюки, паутинистые валенки. – А где же ваше отчество, Радий Уроков?
 - Никак не имеем-с, Минарет Анатольевич! – шутливо вытянулся в струнку новобранец. – Отчество есть пережиток прошлого, я полагаю. Оно уводит от прогресса, а я считаю, что прогресс - это единственное спасение от болотной трясины, в которой сидит государство и наш Васинск в том числе…
 - А какой литературой вы пользовались? - осведомился М.А. Звягинцев, притворно зевая и лукаво поигрывая сигарой.
 - И. Громов, - вспомнил Рад Уроков фолиант, принесенный Густавом Драгунским, и глянул на директора уже с опаской. – Отличный учебник из Москвы. Знакомые из Минобразования рекомендовали... А покупать пришлось на свои кровные. Столица с жиру бесится, а у нас – тотальная нехватка всего самого необходимого…

 М.А. Звягинцев ничего не ответил, лишь повернулся в кресле и открыл нижний ящик письменного стола. «За сигаретой полез», - решил Рад Уроков. – «Или там у него коньячок? А может, он и по части школьниц – единомышленник?», - и Рад Уроков прикрыл глаза: в его воображении сигаретный дым приобретал очертания милой и бескорыстной Ксюши.
 Директор извлек на свет божий потрепанный экземпляр «Психологии учащегося» И. Громова.

 - Так-так... Саранск 1993, мордовскяй книжнай издательствась, - промурлыкал толстый директор, стряхивая пепел на керамический пол. – Книжка, без сомнений, достойная. Только не по вашей теме она, вот жалость, козлячий вы лгунишка!!
 - Какая жалость! – глумливо передразнил его рыжий учитель.
 - Вы провели только один урок, господин Уроков, а на вас уже четыре жалобы имеются, - директор подозрительно разглядывал прикид рыжего. Малиновый пиджак, явно сшитый до эпохи нуворишей девяностых, разил нафталиновой совковостью.
 - Нет в мире совершенства, - угрюмо заметил Рад Уроков. – Стало быть, и не нужно!

 М. А. Звягинцев сделал внушительную паузу, но ничего ею не добился. Хлопнул «Психологией учащегося» по колену:

 - Были в столовой? Видели картины на стенах?
 - Был. Видел.
 - Пирамиду и всадника с копьем помните?
 - Пирамиду Хеопса, что ли?

 Директор брезгливо поморщился:

 - Сразу видно, что вы не знакомы с Потапычем! Он про эту пирамиду нам все уши прожужжал! Пирамида не Хеопса, а Джосера, второго фараона третьей династии в объединенном Египте. Вы обратили внимания на ее форму? Постройка там – ступенчатая. Это первая пирамида, сооруженная египтянами, и она символизирует нашу школу, первую и единственную в своем роде. У нас особая система обучения, только вы ничего о ней не знаете!
 Директор закрыл глаза и на ощупь достал из нагрудного кармана еще одну «Captain Black». Развернул тонкий целлофан, затянулся, пафосно выдохнул в сторону рыжего кадра:

 - Всадник, убивающий Змеегитлера, символизирует наши добрые намерения, - поехал школьный босс, явно любуясь собой и своей речью. - Запомните: в первую очередь мы учим детей ценить и уважать друг друга, видеть в ближнем своем не конкурента, а партнера. Научные дисциплины для нас не столь важны, намного большую ценность имеет личный опыт каждого из нас. Быть может, из наших стен не выйдут Ньютоны, Эйнштейны, Юмы, Омы, Коперники и прочие высокие лбы, однако Геростратов, Гитлеров и Гильятонов производить мы также не намерены…

 На этом месте Рад Уроков почувствовал, что сейчас загнется со скуки - прямо на директорском ковре.

 - Какие претензии лично ко мне? – перебил он директора. – Вы говорите, на мне целых четыре жалобы! Да по вашим словам я просто великий грешник!...
 - Вы не грешник, - улыбнулся Звягинцев. – Вы - ноль без палочки! Я же не настаиваю, чтобы замещающий учитель знал предмет. Пусть говорит, о чем хочет. Дети не верят наукам, у них за углом не Кембридж, а пьяный гопарь со свинчаткой. Но тем лучше они чувствуют фальшь! Зачем было прогонять Антона Баринова?
 - Этого шута?! Да меня затошнило одним его видом!
 - Вас, Уроков, затошнило еще до появления мальчика! Это вы козлячий шут, а Антон из неполной семьи. На модную одежду у него нет средств. Мальчик ни разу в жизни не видел отца…
 - Я тоже ни разу в жизни не видел отца! - выкрикнул Рад Уроков.
 - Не спорю, вы очень похожи, - резюмировал директор. – Но это не повод размахивать кулаками и пускать кровь. Итак, замечание номер один: вы не отвели кровоточащего Антона в медпункт и не спустились туда сами, хотя вам совершенно точно говорили про нашатырный спирт и активированный уголь. Не говоря уж о крепком кофе без сахара… Ммм, вкуснотень!
 - Я НЕ АЛКАШ! – выдавил рыжий учитель громко, но как-то неуверенно.
 - Расскажите об этом пирамиде Хеопса, - мягко посоветовал М.А. Звягинцев. – Второе замечание: створки окна у вас оставались открытыми до конца урока. Конечно, длительные проветривания допустимы, но только во время перемен! Вы же не дорожили здоровьем подопечных, и ваша халатность может иметь самые тяжкие последствия. Такие вот, например, как…
 - Третье замечание, - подрезал директора учитель.
 - Конечно, конечно, - расслабил Звягинцев затекшие плечи. – Третье – это грязь, которую вы оставили в классе. На нее мне пожаловался Кнокин; в качестве административного штрафа племянничек должен отдежурить весь сентябрь. Вы представляете: ему приходится чистить класс на каждой перемене, не ходить в столовую, и жрать ледяные котлеты! Фу, гадость, - протянул школьный босс срывающимся фальцетом. - И все из-за того, что кому-то очень захотелось сплясать. Так поди же, попляши! – рявкнул он басом. – У нас в школе есть одно жесткое правило. Педагог, получивший в день более трех подобных замечаний, изгоняется немедленно и без выходного пособия. Тем более, вы педагог - второсортный! В вас ни стержня, ни харизмы. Чем же вы ребят моих обогатите?

 Рад Уроков почувствовал, как мурашки впиваются ему в спину, а лицо коркой покрывает едкий пот. Глаза сильно защипало, но он все-таки увидел, как солнце вновь выглядывает из-за туч, - и тут же вспомнил, какого туза еще можно извлечь из рукава:

 - А вот есть у меня одна теория, лично мной разработанная! Она проста и всеобъемлюща, а заключается в следующем: не познав тяготы жизни в аду, рай на земле не построить . Подтверждение теории - мой личный опыт. Верите или нет, но сегодня утром я рыдал от счастья, что никогда больше не попаду в ад! Что весеннее солнце, распахнув дождливые небеса, зовет меня с собой! Хватит плыть по течению! С сегодняшнего дня я начну затрачивать максимум сил, чтобы достичь великой цели!

 Рад Уроков стоял потный, взъерошенный, в чужих валенках. Его малиновый пиджак был все еще густо запачкан блевотиной, зато глаза пылали огнем настоящей живой саламандры. Директор это заметил. Собственно он заметил все, вплоть до самых мелких деталей, вызвавших у него детальную усмешку. М. А. Звягинцев тяжело поднялся с дермантинового кресла и несколько раз хлопнул в полновесные ладоши. Затем, не переставая усмехаться краешками рта, произнес следующее:

 - Ученики 10 "А" класса не нуждаются в колдырских теориях! Ровно год назад каждый из них четко выбрал судьбу: либо плыть по течению, обрастать чешуей цинизма и рядами зубов житейском мудрости - становиться мелкой, злобной, потрепанной пираньей, одетой в выцветшую футболку, - либо же трудиться, не покладая рук ради четко сформулированной цели. Не мечты, а именно цели! Для этого нужны хорошие знания, отличная мускулатура и первоклассное умение хорошо выглядеть. Таковы наши бизоны в черных смокингах, моя гордость и гордость всей школы! Понимаете, Радий Уроков, что в счастливый день перерождения любое прошлое должно быть ампутировано! Какой, нафиг, ад? Какой, нафиг, рай, родимый ты мой?! Да если бы ты был злобной пираньей или терпеливым бизоном, не было бы никого дороже тебя в моей жизни. Но так как ты не рыба и не мясо, то выплюну я тебя изо рта своего! Ты уволен! Уходи и можешь не возвращаться!

 В дверях Рад Уроков остановился и, дико блеснув глазами, прошипел:

 - Минарет Анатольевич, можно последний вопрос?
 - Валяй, - обрадовался директор. – Интересует мое импозантное имя?
 - Нисколько. Господин Звягинцев, вы огласили три жалобы. От кого четвертая?
 - От штатной уборщицы Ксении Олеговны. Она доложила, что вы намеренно разбили фаянсовую солонку с портретом Петра Григорьевича Каховского. Где вы теперь сыщите такую?
 
 И дверь кабинета № 218 оглушительно хлопнула.

 * * *
 Учитель вышел из учительской, постоял минуту, дабы унять сердце, после чего трижды плюнул на проклятую надпись. Во рту мгновенно пересохло.
 «Надо выпить», - решил Рад Уроков, проходя мило одиноко мигающего посреди пустого коридора игрового «бандита». Оглядевшись по сторонам, педагог вмазал автомату сокрушительный удар коленом. По стеклу поползла трещина - уже вторая за день, если не считать наручных часов.
 Рыжий учитель вышел на свежий воздух.
 К полудню погода заметно наладилась: с юга шел антициклон. Подул неспешный освежающий ветерок. В небе застыли кучевые облака, кристально чистые в лучах солнца, доброго и щедрого на искренний позитив.
 Рад Уроков шел по Собачьему пустырю, а день становился все краше. В лицо ударили запахи бабьего лета, пьянящие и манящие в неведомые дали. Огромные лужи Собачьего пузыря отразили яркое голубое небо, словно уговорили старую измученную Землю посмотреть на вещи проще и, наконец, улыбнуться всем-всем-всем своим обитателям.
 Теперь Рад Уроков лежал во влажной траве. Он мечтательно наблюдал за продвижением солнца к зениту. Вставать ему не хотелось. Стебельки травы ласково раскачивались над головой, застенчиво касались лица. Рад Уроков видел небо и думал о лете, но не как о бесцельно ушедшем сезоне, а просто о той поре жизни, когда все в кайф. Когда чувствуешь, какая теплая и шероховатая сосновая кора, если прижаться к ней щекой. Когда солнечные лучи, послушно исчезают за облаками, лишь только жар становится невыносим. Когда звуки и запахи – это музыка и ароматы. Летом все течет быстро и незаметно. Вот на небе исчезли кучевые облака, а перистые обрели причудливый рисунок – с их участием небо походило на шкуру мифогенного пятнистого зверя. Все было яркое, живое, солнечное…
 Рад Уроков закрыл глаза и растворился. Возможно, это была его первая направленная медитация. Возможно, лишь воображение. Но все равно он предельно остро чувствовал, как солнце тонким лучиком проникает в его макушку, как светлеют мысли и как млеет все вокруг, включая собственное тело. Действительно, он заново учился дышать. И сердце его училось биться заново.

 - Эй, мужик, отдавай мои валенки! – раздался над его ухом густой бас, местами переходящий в звенящий хрип. – А то смотри, пивом не угощу!

 Рад Уроков вскочил, словно курсант при команде «подъем». Перед ним стоял капитально обросший мужик, одетый ничуть не лучше рыжего учителя: темно-синий ватник, мешковатые треники, внесезонная ушанка и босые ноги - ближе к Матушке-Земле. Лицо казалось серым и замызганным. Бомж да и только.
 И этот «бомж да и только» был, собственно, я!

 - Ты кто такой будешь? – спросил я человека, лежащего в траве. Просто так спросил, чтобы точно знать, всю ли правду рассказал мне солнечный лучик, и проверить, смогу ли я теперь чувствовать этого странного человека, как свои девятнадцать пальцев!
 - Меня зовут Радий, Радий Уроков, - отрекомендовался похититель моих валенок. – Но меня все называют Рад. Я новый учитель обществовведения в 101-й школе…
 - А я Потапыч, - ответил я, весело смеясь. – Нам с тобой, Радий Уроков, поговорить сейчас надо... Пойдем-ка лучше в дворницкую!