Беженцы

Пролог
В 1978 году тётя Соня решила покинуть родной Киев. То есть не то чтобы она решила — она к тому времени вообще уже ничего не решала. Так решили её дети, Даша и Лиза. Они вдруг почувствовали непреодолимую тягу к дяде Моте, которого никогда в жизни не видели и ничего о нём не знали, кроме того, что дядя красиво живёт в Америке, имеет цех по производству шариковых ручек, жену тётю Симу и трёх детей: двух врачей и одного юриста.
В воскресный день, когда в тесной квартире на Борщаговке было принято роковое решение, ничего не подозревавший дядя Мотя всё утро стриг газоны во дворе своего фамильного дома в предместье Чикаго. А потом он вдруг упал, и его отвезли в больницу.
Сердечный приступ, к счастью, оказался не смертельным. Дяде прописали аспирин, покой и рыбалку, и он вернулся домой под аккомпанемент перепуганной тёти Симы.
Его кровать подвинули поближе к окну, тётя Сима переехала во вторую спальню, чтобы Мотя зря не нервничал — ему теперь, всё равно, нельзя. Семья посчитала, что пронесло.
Между тем, на другом конце планеты, через Израиль — прямых путей в Америку тогда ещё не было — был оформлен вызов.
Бумага официальная, заверенная правительством, удостоверяла наличие истосковавшейся родни в родном Иерусалиме.

Начиналась новая волна великого исхода.
1. Тётя Соня
Весь последний месяц перед отъездом у них бывали люди. Тётя Соня никогда не думала, что будет столь популярной в свои восемьдесят два с хвостиком. Она вообще давно уже ни о чём не думала, кроме того, какие сволочи её зятья. Зато внуки — просто прелесть.
И вдруг сейчас, когда её почти заставили согласиться на отъезд, все члены семьи и даже дальние родственники всерьёз заинтересовались её здоровьем.
Какое здоровье может быть у женщины на закате жизни? Последний раз она имела секс в год 50-летия советской власти. Фабрика ей выделила домик на Козинке, и там её почти изнасиловал отдыхавший по соседству профессор КПИ Максим Дрозд. После смерти дорогого мужа Бори тётя Соня вообще ничего себе не позволяла — и не собиралась, тем более с гоем.
Но Максим был таким добрым, ласковым, он так деликатно за ней ухаживал, что вдруг ей захотелось — и она решила: «Эх, была не была!»
К концу вышеозначенного отпуска дорогой Боря, отец её детей (двух живых и двух оплаканных после войны), перевернулся в гробу. И тётя Соня сказала: «Всё!» Она ушла на пенсию и посвятила себя внукам.
Тётя Соня смотрела на свои опухшие ноги и вздыхала. Далеко на таких не уйдёшь. А ведь она была отличной спортсменкой, и у неё тоже была жизнь. Была мечта защитить диссертацию, но тут началось дело врачей, и Боря сказал: «Не надо высовываться!»
Его послали поднимать колхоз, но поднять ему не удалось. Удалось вернуться в Киев — город её детства, школьных подруг, расстрелянных и забытых соучеников (в сорок первом за одну ночь пропал целый курс). В город, куда переехали из Василькова её родители и где их могила.
Быстро прошла жизнь, не с кем поговорить, да и мучает диабет. Зачем ей Америка?
2. Лёня. Зять
Инициатором отъезда был зять Лёня. Если бы не он, вся эта мишпуха Циткиных–Шмыткиных вообще бы заплесневела на корню. Это он нашёл координаты дяди Моти и первым его обрадовал.
Пока второй зять играл на гитаре (полный идиот!), Лёня сделал степень, добился отдельной квартиры, построил дачу. Он пахал, учился, учил, зарабатывал, выбивал гараж, ездил с любовницей в Болгарию (два раза) — и всё это не в ущерб Даше, товарищу и жене.
— Где я тебе возьму пять тысяч? Я вам не еврей! — возмущался Толик, тоже зять, но с гитарой.
— Толик, надо заплатить. Я всё устрою. Или ты хочешь со своим допуском ждать 15 лет?
— Я что ли придумал эти шакаловы законы? Я вообще у них в ящике не работал, только в самодеятельности.
Такая семья. И Лёня всё это тащит на себе — и вытащит, будьте уверены.
В Чопе поезд стоял три минуты. За это время надо было разгрузить вещи, тёщу и ничего не забыть. На вокзале он всё ещё нервничал, и только когда пришло время таможни, поверил, что уезжает всерьёз. Он бы ни за что не уехал, но полтора года назад Лёню вызвали в КГБ. За ним ничего не висело — ему нравилась советская власть. Он голосовал, когда и за кого надо, не был героем и не хотел. Он уважал правила игры. Но была линия, за которую он переступить не мог.
— Если что, я сразу к вам, — быстро ответил Лёня и решил, что быть сексотом он бы не смог. Так просто КГБ (боже, как он их боится!) его не оставит. Выход был один: бежать!
 Событий примечательных в Чопе произошло два: тёщу увели и обыскали, заставив раздеться догола, и таможенник отвёл Леню в сторону. Зачем-то строго пригрозив пальцем, он сказал:
— Этот набор инструментов забудешь вон под тем столом.
— Нет проблем, — отрапортовал Леня. — Считай, что инструменты уже твои.
Наглого таможенника Лёня обманул из принципа. Знай наших!
 — Ну что, — спросила Даша, когда подъезжали к Вене. — Ты доволен?
— Доволен.
— А чего бы тебе хотелось сейчас больше всего?
 Ему хотелось Юлю — расставание с любовницей было тяжёлым. Но более всего ему сейчас тривиально хотелось какать. Было негде, и он сдерживался из последних сил.
— Чтобы Ирочка была здорова, — ответил он.
3. Внучка
Ира болела уже три дня — с того самого вечера, как прощалась с Алёшей. В подъезде было холодно, а он стянул с неё всё, кроме трусов, и продержал так до утра.
— Если бы ты только знал, как это больно, — говорила она, пока Алёша сжимал её грудь и требовал любви.
 На самом деле любви хотелось ей, а Алёше просто хотелось секса. Оба расстались ни с чем, и Ира проплакала всю дорогу до Вены.
А тут сразу всё забылось: и школа — выпускной класс, и Алёша — вот ведь жлоб! — и боль в груди.
С первого дня домашняя, сытая, степенная и уверенная в себе Австрия ей жутко понравилась. С того самого воскресенья, когда булочные были закрыты, а у всей семьи вдруг проснулся жуткий аппетит. Тогда решили, что и без хлеба сойдёт, и папа, стоя в трусах на кухне, пилил дефицитный сервелат. В тот миг какая-то неожиданная уверенность снизошла на кухню старого пятиэтажного дома, где им предстояло прожить почти две недели.
Ах, Вена! Такого дешёвого шоколада в таких огромных упаковках Ира не видела даже во сне. Она объедалась им каждое утро до тошноты, обещала себе прекратить и снова объедалась.
— Лёнчик, — просила она отца. — Не будь жадным: купи ещё!
Папа всегда сердился, когда она обращалась к нему по имени, но отказать ей ни в чём не мог.
— Зачем ты грубишь отцу? — дежурно спрашивала Даша.
 — Мама, — отвечала Ира, — я тебя умоляю. Папа всё равно мне ни в чём не может отказать.
Даша улыбалась и мысленно вбивала последний гвоздь в крышку гроба: «А что он вообще может, твой папа? Только петь в сортире, и то фальшиво.»
Лёня смотрел на обеих женщин и сознавал, что ради них, да, он готов-таки петь хоть в сортире. И шёл за шоколадом.
Вена мелькала калейдоскопом: Сохнут, Хиас, еврейский клуб... Раз в неделю — бесплатные музеи, каждый вечер — пешая прогулка по старому городу в компании новых друзей.
Ира готова была расцеловать каждый дом Вены. Жаль только, что приболела вначале.
Когда она поделилась своими чувствами с Бетей, хозяйкой их венской квартиры, та сухо ответила:
— Вся эмиграция делится на три этапа: сказки венского леса, римские каникулы и американская трагедия. Так что получай удовольствие, милочка, пока.
 После бегства из-под Бухары в Хайфу и из Хайфы — всё равно куда — семья Бети осела в Вене. Последние три года Бетя мечтала вернуться в родной аул и упрямо ненавидела весь мир. Особенно Вену.
4. Дочь Даша
В Италии их разместили в каком-то летнем лагере километров в тридцати от Рима. Как им объяснили, летом богатые люди катаются в Кастель Фазане на лошадях. Зато в январе здесь было холодно, и промозглый воздух пронизывал до костей. Дома не отапливались, сырость оседала на потолке и пятнами расползалась вдоль стен.
Даше было сорок лет. Это много. Лёня её уже давно не возбуждал, а Боря остался в Киеве со своей семьёй. Прощались навсегда в ресторане «Прага». Потом она ему отдалась прямо на скамейке в парке политехнического института. Как девчонка. Боря был среднего ума, но добр и сексуален.
— Один еврей лечит, другой калечит, — часто вздыхала Даша и не хотела думать, что будет потом.
В воскресенье они поехали на какой-то рынок в Риме продавать фоторужьё и крепдешин. Запомнилась русская еврейка с отрезом ткани в руках, щебетавшая громко и безграмотно:
— Крепдешино натурале! Сеньора интересанто?
Итальянцы от неё шарахались, как от сумасшедшей.
За проданное добро выручили почти 100 миль — целое состояние по тем временам. Деньги сразу потратили на новые женские сапоги и пиццу. В пиццерии Леня общался с хозяином посредством знаков и тут же был принят на работу. Жизнь потихоньку налаживалась.
Колизей — самый большой цирк империи. Его, кажется, тоже евреи построили. Можно сказать, что сегодня они навестили отчий дом. Боже, как она мечтала попасть в Италию! И что? В этом здании терзали тысячи людей. В подвалах томились животные, обречённые на бойню. К тому же у входа в Колизей на них напала группа цыган-подростков и основательно их потрепала. Здоровые мужики — Леня и Толик — просто не могли противостоять количеству наседавших детей.
— Не бить же их в самом деле! — кричал гуманист Толик.
Так Даша потеряла сумку и светлую веру в Италию, а вместе с ней — и золотой браслет с алмазной крошкой.
Поневоле мысли возвращали назад. Даша проспала за кульманом около двадцати лет. Казалось, так будет всегда: беготня по магазинам, дочка — «солнышко моё», любовник Боря, и ещё надо Лёне давать по выходным... Вечная давка в метро и автобусе, пьяные соседи, книги, иногда кино, гинекологическая операция.
— Надо мужа почаще использовать, — сказала докторша. — Оргазм — ваш лучший врач.
 Что ещё? Случайные встречи с подругами — у каждого своё, редкие стихи в блокноте и сигареты «Ява», привезённые Лёней из Москвы. Так что эмиграция — это единственный шанс всё начать сначала. И будьте уверены: Даша его использует на все сто. Лишь бы дядя Мотя не подвёл.
5. Максим, он же Макс, Внук
Максим был на год младше своей двоюродной сестры Иры и никогда не думал о её существовании всерьёз. Дёргал за косы когда-то, однажды вместе удрали на юг — вот, пожалуй, и всё. В Италии он вдруг заметил, как Ира похорошела, и они незаметно сблизились, даже как-то поцеловались. Когда Ира по утрам переодевалась, она позволяла ему подглядывать, и Максик был ей за это очень благодарен. Бабушка Соня о чём-то догадывалась, но не мешала их неожиданной дружбе. А родители учили английский, спорили о том, с чего начинается родина в далёком Чикаго, пытались подработать — короче говоря, родители были не в счёт.
Когда они наконец получили разрешение, дядя Лёня не на шутку расщедрился и купил бутылку вина.
— Чисто символически, — сказал он. — Одна на всех, зато какая. Недаром Италия знаменита своими винами.
Сели за стол все вместе — впервые после отъезда из Киева. Поздравили друг друга с американской визой, чокнулись и пригубили вино.
— Лёня, — спросила тётя Даша, — а почему ты выбрал именно это вино?
— Потому что этикетка английская, и оно было на порядок дешевле других. Наверное, это молодое вино. На всех бутылках было написано «wine», а здесь смотри сама — «vinegar».
— Мама, — сказала тётя Даша, — поставь стакан. Это уксус.
Макс тоже пытался учить английский, но ему было лень. «Выучу, когда надо», — огрызался он, если папа уж очень усердствовал. А теперь, когда они получили визу, Макс впервые задумался о карьере. Тревожно не было, но от этих мыслей тянуло в сон и хотелось иметь друга — лучше девушку.
Сбор на отлёт в Америку назначили на одиннадцать вечера. Всё свезли на главную площадь Пасоскуро, куда ХИАС обещал прислать автобус. И прислал. Автобус оказался огромным, и людей в нём собралось немало.
Загрузившись в срок со всеми баулами, подушками, деревянными ложками и посудой, —подарками для любимых американских родственников, — они всю ночь кружили по небольшим городам Италии, собирая счастливых соотечественников. Бывшие одесситы, харьковчане и горстка москвичей — теперь все они господа, а «товарищи» остались дома, за горизонтом. И бог с ними.
Вся эта катавасия с отлётом из Рима и прилётом в аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке окончательно выбила Макса из колеи. Он потерял счёт времени: даже дата и день недели впервые в жизни не поддавались точному определению. Они начали собираться в воскресенье в шесть вечера; в одиннадцать приехал автобус и всю ночь кружил по Италии.
В шесть утра они оказались в аэропорту, в час дня вылетели в Америку. Перелёт длился около десяти часов, плюс перемена времени, плюс полная неопределённость... Макс устал.
Его вообще никто не спросил, хочет ли он в Америку или нет. Хаос последних месяцев жизни выбросил их на берег Гудзона. Далеко остались друзья, школа, любимый город...
Ему ещё никогда не было так тошно.
6. Русский зять Толик
Толик был единственным в семье, кто служил в армии.
 — Ты хоть и ефрейтор, — говорил ему Лёня, — но не лейтенант, как я. Так что слушай мою команду.
И не то, чтобы Толик не любил евреев, но иногда они доставали так, что никаких сил терпеть не было.
— Есть евреи, а есть жиды, — говорил он в такие минуты.
В аэропорту Кеннеди Лёня сразу позвал его покупать «ихнее» пиво и колу для остальных.
— Мы долго экономили и заслужили небольшую награду, — сказал он и повёл Толика по огромному залу к киоску с водой, пивом, чипсами и прочей снедью.
Толик только глянул на высоченного сурового продавца, — возможно, потомка тутси, — и ему почему-то стало не по себе. Постояли в очереди, немного помаялись. Когда подошёл их черёд, Лёня взял инициативу в свои руки:
 — Two beer and five Pepsi, — произнёс он, как ему показалось, на вполне сносном английском.
Толику стало стыдно, а киоскёр и бровью не повёл.
 — Какое пиво желаете? — спокойно уточнил он.
Толик знал только «Жигулёвское» да «Нашу Марку» — и всё. Ему захотелось развернуться и уйти.
— А какое у вас есть? — не сдавался Лёня.
— Budweiser, Coors, Coors Light, Heineken, Miller, Corona и Michelob.
Лёня замешкался, очередь притихла. Толик, напротив, вдруг приободрился: стало даже любопытно, как родственничек будет выкручиваться.
— Есть также пиво канадское, бельгийское, немецкое, английское… и Sam Adams, — добавил продавец, оглянувшись на прилавок.
Как последний гвоздь в крышку гроба вколотил.
— Вот это мы и возьмём, — сказал Лёня, нанося ответный удар рапирой.
— Что именно? — переспросил киоскёр.
— Последнее, — уточнил Лёня.
— Какое последнее? — снова спросил «тутси».
В Лёне что-то недоброе зашевелилось, но он не из робкого десятка.
— Вот это! — он ткнул пальцем в бутылку.
 — Это не пиво, — невозмутимо пояснил продавец. — Это сок.
Кто-то из очереди попытался помочь. В конце концов сошлись на «Короне», но пить уже расхотелось.
 До пересадки и отлёта в Чикаго оставалось три часа. Толик смотрел на сына, на жену Лизу, на тёщу и думал о своей маме, оставшейся далеко в Запорожье. Как она там? Увидятся ли ещё? Он никогда не был слишком заботливым сыном, но сейчас ощутил, как защемило сердце, и даже захотелось всплакнуть.
«Что за напасть!» — подумал Толик. Он долго перебирал в голове слова, а потом решил: всё это — сионизм, и голыми руками его не возьмёшь.
Он дремал и вспоминал голодное детство без отца, школу и армию, где были настоящие друзья. Когда после службы он женился на Лизе, кто-то сказал: «Ты, Толик, не дурак — евреечку взял!» Что это значило, он начал догадываться только сейчас.
Он посмотрел на тёщу — усталую, бесконечно встревоженную событиями последнего года.
— Вам холодно, мама? — спросил он. — Вас укрыть?
7. Дочь Лиза
Лиза всегда была самой красивой в любом коллективе — не говоря уж о собственной семье. И муж у неё был видный, и сын Максим — тоже красавец. Сейчас, когда самолёт приземлялся в Чикаго, она ещё не совсем представляла, как можно будет воспользоваться этой красотой, но чувствовала: что-то делать надо.
В аэропорту их встречали дядя Мотя, его жена-дылда и сын, оказавшийся юристом. Они ни слова не понимали по-русски, и Лизу это ужасно раздражало.
— Окау, окау, — кстати и некстати повторял неугомонный Лёня. Мама рыдала и обнималась с дядей Мотей, а остальные топтались, не зная, как себя вести.
 Их повезли куда-то за город, где, как поняла Лиза, им сняли две квартиры по соседству. Начиналась новая счастливая жизнь.

                **************************

Прошло два месяца. Никогда, даже после смерти отца, Лиза не плакала так много, как теперь. Она записалась на курсы английского и быстро поняла: выучить это невозможно.
На улице старалась прятаться от соседей, чтобы избежать разговора на этом ужасном языке. У неё была задержка, и Лиза всерьёз забеспокоилась: не беременна ли? Куда уж рожать в её годы — у неё сын-¬жених!
Дядя Мотя подарил им машину — огромную, как автобус. Толик вывез Лизу на пустырь и начал учить вождению. На первом же уроке он так закричал «тормози!», что Лиза, вцепившись в руль изо всех сил, дёрнула его — и оторвала от колонки. Машина, правда, остановилась, а Лиза так и осталась сидеть с рулём в руках. Потом отдала его Толику, и тот долго возился, пытаясь пристроить проклятый руль на место.
На курсах английского у Лизы появился ухажёр: учитель — молодой американец с бакенбардами. С горя она даже переспала с ним — «а, гори оно всё огнём!» — но это не помогло ни с английским, ни с болью в душе.
Отношения с Дашей не складывались, и это тоже её нервировало. Даша неожиданно записалась на курсы косметологов и проявляла недюжинную активность. Она не хотела грустить, как Лиза, и говорила, что готова на любую работу.
«Здрасьте вам, приехали в Америку!» — думала Лиза и снова плакала.
Эпилог
Прошло десять лет. За это время они многому научились: открывать счёт в банке, пользоваться кредитной картой, ездить на Арубу в отпуск в конце декабря и даже кое-как говорить по-английски.
Когда умер дядя Мотя, его дети — придурки — сразу прекратили с ними всякие отношения. Испугались из-за наследства или почему-то ещё? В любом случае — пошли они к чёрту.
Ира уехала в Бостон, окончила престижный университет и дважды безуспешно выходила замуж.
У Даши обнаружили рак груди. Лиза её очень жалеет. Врач сказал, что месяцев шесть гарантирует, а там уж как Бог даст. Маме пока ничего не рассказывают.
Соня поселилась в доме престарелых. Уход и питание оставляют желать лучшего, но жить одной она уже не может, а у детей своих забот по горло. Да и к себе они её не зовут.
Максим неожиданно для всех записался в армию и последние три года служит где-то на Гавайях. Забавно: его спасали от армии в далёком Союзе, а здесь он сам туда полез!
Самое удивительное — Толик каким-то непостижимым образом стал религиозным евреем. Некошерного больше в рот не берёт. Молится, общается с хасидами, а после поездки в Израиль был счастлив, как ребёнок.
А у Лёни всё в порядке. Он открыл строительный бизнес и зарабатывает хорошие деньги. Он понимает, что Дашу уже ничем не спасти, и даже по секрету прикупил для неё место на кладбище.
А что делать?