Жизнь без прикрас. Гл. 6-8. Контрнаступление под М

6
 
  6-го декабря началось наступление советских войск под Москвой. Наша дивизия в составе 1-ой ударной армии наступала из района южнее Дмитрова на Солнечногорск. Здесь я впервые увидел жестокое лицо войны: дымящиеся пепелища деревень, обездоленный люд, оставшийся зимой без крова, разбитые, искореженные танки и автомашины и трупы, много трупов своих и врагов. Как поленья дров они в причудливых позах валялись в снегу по обочинам дорог, а некоторые лежали и на дороге, и автомашины давили их колесами.
  Надолго осталась в памяти одна печальная картина. Мы, работники дивизионного тыла, ехали на грузовой машине вслед за наступающими войсками. Вечерело. Падал легкий снег. Проезжая какую-то сожженную деревню мы увидели ребенка, сидевшего на бревне у сожженной избы. Мы остановили машину, и подошли к нему с Гниленко. Он был совсем маленький, лет четырех. В рваной шапчонке, укутанный в какую-то женскую куцевейку, он горько плакал, а в деревне не видно было ни души. Мы спросили: "Где твоя мама?"; но он ничего не ответил и продолжал плакать каким-то кошачьим, осипшим голоском. Так мы и не смогли добиться от него ни одного слова. Видно, он сидел здесь давно, так как голова и плечи его были покрыты слоем снега. По дороге двигались автомашины, проходили обозы, и никому не было дела до несчастного покинутого ребенка. Было невыносимо жаль его; но что мы могли поделать? Скориков сигналил из кабины машины, торопил, и мы должны были ехать дальше, выполнять свою задачу.
 
7

Немцы упорно сопротивлялись, и каждую пядь земли приходилось брать с боями. Настроение было приподнятое, бодрое. Впервые за пять с половиной месяцев мы наступали; но я тогда понял, что наступать значительно тяжелее, чем отступать. Все населенные пункты были сожжены и разрушены войной, отдохнуть и обогреться было негде, и спать приходилось вповалку или чуть ли не стоя в какой-либо уцелевшей избе, полностью набитой людьми. Вскоре после начала наступления в середине декабря нашу дивизию опять перебросили с северного на южный фланг наступающего Западного фронта. Мы грузились в эшелон на станции Крюково недалеко от Москвы. Здесь мне удалось помыться в местной бане. В своем свитере я обнаружил такое огромное количество вшей, что ужаснулся и удивился, что они меня не съели, а главное - я даже не помню, чтобы у меня чесалось тело. Свитер пришлось оставить в бане.
Москву проезжали вечером. Во время короткой остановки на Ленинградском вокзале я вышел на Комсомольскую площадь. Москва казалась каким-то мертвым, пустым и темным городом. Нигде не видно было ни огонька, ни людей. Только патрули часто останавливали и проверяли документы. Разгрузившись в Серпухове, дивизия, вошедшая в состав 49-ой армии, сразу же была брошена в бой и вела наступление на Калугу. Это был тяжелый зимний поход от Серпухова до Юхнова; но, к сожалению, многое трудное и интересное в моей памяти не сохранилось.
Вспоминается одна ночь перед Новым годом где-то в районе Детчино, когда мы на грузовой машине двигались на запад. Дорога была занесена сугробами, и мы, выбиваясь из сил, расчищали ее от снега и толкали машину с большим трудом, одолевая каждый метр. Новый 1942 год встретили в какой-то небольшой деревне. По соседству с домом, где мы остановились, полуразрушенная хата была полностью набита трупами немцев.
После взятия Калуги дивизия ненадолго задержалась на рубеже Кондрово - Полотняный завод, в середине февраля форсировала реку Угру и взяла Юхнов. Немцы укрепились на реке Ресса, и все попытки выбить их оттуда успеха не имели. Почти в течение месяца велись кровопролитные бои. Ежедневно в дивизию поступал на пополнение людской состав и сразу же необстрелянный и необученный бросался в бой, в котором немцы хладнокровно, почти не неся потерь, расстреливали его из пулеметов и минометов. Все, начиная от командира взвода до командира дивизии, понимали бессмысленную нелепость этой бойни, но ничего не могли поделать. Приказы поступали сверху от командования армией, фронтом, от Сталина. "Вперед в атаку! За Родину! За Сталина!", который не жалел людей и безжалостно посылал их на ненужную смерть, и так было по всему Западному фронту. Наконец в начале марта дивизия перешла к обороне, оседлав Варшавское шоссе. Сперва управление тылом дивизии разместилось в полуразрушенном Юхнове, находившемся в четырех километрах от линии фронта; но город ежедневно обстреливался немцами, поэтому вскоре мы переместились километров на пять к востоку и расположились в деревне Колыхманово на берегу Угры. Рядом находился большой мост, и немцы часто бомбили его с самолетов и обстреливали из дальнобойных орудий.
Снабжение войск к этому времени значительно ухудшилось. Питание было довольно скудным, приходилось ходить с подтянутыми животами. Несколько выручала конина. Я сначала брезговал есть конское мясо; но однажды в ветлазарете меня угостили вкусными котлетами, и только после я узнал, что они были приготовлены из конины. Потом я привык к конскому мясу, и ел его охотно. Кони, наши боевые друзья во время войны, сослужили нам службу не только по своему прямому назначению как средство передвижения и тягловая сила, но и как средство питания. Во время нашего стояния в Юхнове автотранспорт, направлявшийся в Москву, загружался трупами убитых лошадей, из которых на Московском мясокомбинате в котлах под большим давлением готовили мясные консервы, поступавшие на довольствие войск. Было много случаев, когда наши войска, попав в окружение, спасались от голода только тем, что ели мясо своих лошадей.
Сталин издал приказ, по которому за всякое хищение продовольствия военные подлежали расстрелу. Один их шоферов нашей дивизионной роты украл несколько килограммов сахара и был расстрелян. На расстрел было приказано явиться всему личному составу тыла дивизии. Я не любитель таких зрелищ и под каким-то предлогом не пошел к месту казни. Мой порученец Ляховский рассказывал, что зрелище было очень тяжелое. Осужденный рвал рубаху на груди, плакал, просил пощадить его, говорил, что у него малые дети и выл каким-то диким голосом, пока его не пристрелили.
В конце зимы очень плохо стало с фуражом. Началась бескормица, истощение и падеж лошадей. Все мои усилия были направлены на спасение их от голода. Тыловой район был опустошен войной, деревни сожжены, население ютилось в землянках. Мы с трудом добывали солому, иногда приходилось раскрывать соломенные крыши. Запомнилось, как я ездил к начальнику тыла 49-ой армии генералу Антипенко с просьбой выделить хоть немного фуража. Это был украинец, когда-то служивший в Буденовской армии. Когда я пристал к нему: "Товарищ генерал! Дайте хоть немного овса, кони дохнут!", он в сердцах сказал мне: " Ну шо я тебе дам, ну шо я тебе дам, коли в моих складах горобцы е..ся?!" Оставалось только надеяться на зеленую траву весной. Так как в нашей дивизии с лошадьми было лучше, чем в других, и падеж был незначительным, я получил в приказе по армии благодарность и награду - карманные часы.
 
8
 
В начале апреля, когда растаял снег, и установилась теплая погода, мы перешли из деревни в соседний лес в землянки. Кроме управления тыла здесь же размещались и тыловые учреждения: медсанбат, дивизионный ветлазарет, авторота, полевая хлебопекарня. Но и в лесу немцы беспокоили нас артиллерийскими обстрелами и налетами авиации. Особенно запомнился один массированный налет, когда около пятнадцати самолетов бомбили наши тылы. Мы сидели в землянке, а кругом рвались бомбы, дрожала земля, песок сыпался за воротник. От взрывной волны бревенчатая крыша землянки обрушилась, загородив нам выход, и мы с трудом выбрались наружу.
Почти год 49-я армия стояла под Юхновым в обороне. Ежедневно я верхом объезжал ветлазареты полков, часто осматривал и делал выводки конского состава, посещал дивизионный ветлазарет, подавал сводки в ветеринарный отдел армии о потерях, тяжело больных и раненых лошадей эвакуировали в армейский ветлазарет. С подчиненным ветеринарным составом у меня сложились хорошие отношения. Ветврачи в полках были квалифицированные: Изместьев, Михайлов, Лебедев; в стрелковых полках Серебрянников, в артиллерийских Акимов. С появлением зеленой травы лошади быстро поправлялись. Мы укрывали их в капонирах (блиндажах), и потерь было мало. С работниками управления тыла я жил дружно. Иногда в свободное время мы играли в карты на деньги - в преферанс и "очко"; но деньги ценились мало, покупать на них было нечего. Находясь в близком от передовой линии тылу, в зоне артиллерийского, а иногда и пулеметного обстрела, я часто подвергался опасности быть убитым или покалеченным, но почему-то не испытывал страха и не думал о смерти, может быть потому, что мысли мои были направлены на выполнение своей основной задачи - сохранение в условиях войны конского состава, и я, как мог, честно выполнял свои служебные обязанности. Правда, иногда было страшно, когда рядом рвались снаряды или мины, или когда сверху с противным визгом падали авиабомбы, и казалось, что они летят прямо на твою голову.
Однажды я шел в дивизионный ветлазарет. Кругом расстилалась снежная безлюдная равнина. Вдруг откуда-то на бреющем полете появился немецкий разведывательный самолет. Летел он очень низко, метрах в двадцати пяти над землей. Пилот облетел вокруг, внимательно рассматривая меня, повернул сначала одно крыло, потом другое. За защитными очками я увидел его глаза. "Ну, вот и смерть пришла ко мне" пронеслось у меня в голове. Ему ничего не стоило сразить меня пулеметной очередью. Так оно по-видимому и было бы, если бы я побежал или упал на снег; но я как, загипнотизированный смотрел на него, ожидая смерти, и он полетел дальше, возможно, пожалев патронов или приняв меня за крестьянина.