Судьба Брониславы. С. А. Грюнберг, из романа Недочеловеки

Сегодня 11 апреля день, когда восстали и освободили себя за два дня до прихода войск союзников узники нацистского лагеря смерти Бухенвальд. Одним из руководителей восстания был Стефан Адольфович Грюнберг, майор Красной Армии, раненный под Киевом осенью 1941 г. и оказавшийся в германском плену. Дальнейшая судьба провела его через тюрьму в Берлине на Александрплац, лагери смерти Освенцим, Бухенвальд, тюрьму в Москве на Лубянке, ГУЛАГ.
После освобождения он написал роман «Недочеловеки», одна из персонажей которого польская аристократка Бронислава Патек. Отрывки романа, касающиеся её, я собрал в рассказ, который предлагаю читателям.


С.А.ГРЮНБЕРГ, из романа «Недочеловеки»
Бронислава

Бронислава была единственной дочерью польского магната Януша Патека, ведущего свою родословную от Ягеллонов. Он рано овдовел и не женился более. Своей дочери он с детства внушал, что «можно потерять всё, но хонора терять нельзя». «Хонор» по-польски, в отличие от русского, не только обозначает честь, но и благородство и отвагу. В русском же языке слово «гонор» приобрело иронический оттенок. Понятие гонора тождественно чванству. А чванство и подлинное благородство взаимно исключают друг друга.

Маленькую Брониславу воспитывала гувернантка-англичанка. Когда ей было 12 лет, пан Януш отправил дочь в Англию для совершенствования в английском языке и для полного усвоения понятия чести.
В Англии Бронислава провела свои девичьи годы между теннисным кортом и клубом никем не читаемых поэтов. Теннис воспитал в ней силу и зоркость, членство в ассоциации не читаемых поэтов – пренебрежение к критическим способностям широкой публики. Участие в спортивных состязаниях и в словопрениях не помешали, однако, Брониславе учиться. Она стала медичкой, может быть, потому, что медицина не пытается обнаружить душу, что Бронислава считала бесполезным занятием, противоречащим хорошему тону.
 
В 24 года Бронислава в отличном стиле выиграла первенство Англии по теннису и окончила Королевский медицинский институт в Лондоне. Вернувшись в Польшу, она нашла её убогой во всех отношениях, кроме искусства, в котором пробивались ростки подлинных талантов. Эти ростки питались почвой, которую официальная Варшава пыталась подменить мишурой великодержавных славословий. Бронислава, в знак протеста, послала приветственную телеграмму Тувиму. Когда кто-то из родичей, участвовавших в полковничьем правительстве, с усмешкой заметил, что Бронислава высказывает предпочтение слабым и обиженным, она взяла его за руку и, сжав в своей закалённой спортом ладони и лукаво поглядывая на перекосившееся от боли лицо кузена, сквозь зубы процедила: «Я ведь женщина!»

Её решение стажироваться в Варшавском городском госпитале вызвало не только удивление, но стало предметом различных догадок в кругах польской «золотой молодёжи». Однако дочерям миллионеров разрешаются всякие причуды. Всё же кривотолки нашли подтверждение, хотя и забежали несколько вперёд: в больнице лежал итальянский певец, который, гастролируя по Польше, заболел и которому вырезали гланды. Считая гренадёрский рост и мощное телосложение признаком плебейского происхождения, этот потомок римских патрициев стал донимать Брониславу своими капризами. Случайно одна из сиделок обмолвилась, кто такая Бронислава Патек. От досады за свою оплошность у итальянца поднялась температура. При вечернем обходе он стал напевать итальянские песенки. Бронислава дольше обычного задержалась у его койки. «Дайте ему слабительного»,- приказала она сопровождающей её при обходе медицинской сестре. И, положив руку на разгорячённый от досужих комбинаций лоб больного, прибавила: «Температура у вас от запора. Приняв слабительное, вы будете лучше спать». «Ву-э-але трубде мон сомэй » – возразил он по-французски, раскатывая своё «р» со свирепостью отца Аиды.

Выписавшись из больницы, певец прислал Брониславе билеты на свой концерт. Увидав её в креслах партера, он придал своему голосу вибрирующее звучание. Бронислава уехала, не дожидаясь конца концерта. Он послал ей письмо, полное отчаяния, умоляя о встрече. «Принять вас не могу, так как живу не одна, а в семье родственников», – написала она в ответ. Под вечер дворецкий, поднявшись наверх, доложил Брониславе, что некий господин в чёрной накидке просит её спуститься вниз.

Бронислава увидела Джулио. Он был бледен, его глаза пылали.
- Что вам нужно?
- Я хотел вас увидеть в последний раз перед тем, как покину вашу страну.
- Ваше желание удовлетворено, и я надеюсь, что ничто больше не препятствует вашему возвращению в солнечную Италию.
- О, крюэль! Ву мэ тюэ! – выкрикнул он в хорошей театральной манере, не слишком патетически и достаточно убедительно. Он убежал, сбросив накидку к ногам Брониславы.

В гостинице, где остановился итальянец, царил переполох. По счастливой случайности пуля, миновав сердце, застряла в мякоти левого предплечья.
Певца увезли в больницу, ту же, из которой он недавно выписался.
Бронислава ухаживала за больным, выполняя все предписания, которые сама же и давала. Она добилась, что больного перевели в отдельную палату. Она уплатила его долги, а они составляли изрядную сумму. Через месяц, когда Джулио поправился, Бронислава взяла билеты на рейсовый самолёт в Париж. Из Парижа она написала отцу, что решила выйти замуж за Джулио. Пан Януш в сопровождении двух телохранителей и адвоката вылетел в Париж. Его встреча с итальянцем состоялась в «Кафе де ля пэ ». Пан Януш хвастал потом, что «обставил авантюриста». Отказ Джулио от всяких претензий обошёлся пану Янушу в 160000 злотых, выплачиваемых равными частями в течение десяти лет, начиная с 1936 года. Пан Януш не подозревал, ставя подпись под документом, что действительно «обставил» певца. Тот получил только три годовых взноса, остальные «списала» война.

Предательство возлюбленного Бронислава перенесла мучительно. Она возмущалась, что страдала, как простая деревенская баба, чуть ли не причитая по вечерам над своей «несчастной, разбитой любовью». Если не хонору, то гонору её был нанесён чувствительный удар. Но Бронислава не только физически была сильной женщиной. Усилием воли она сбросила с себя оцепенение, охватившее её после того, как узнала о сделке между отцом и любовником. Она возвратилась домой.

Пан Януш обошёлся с ней деликатно, ничем не напоминая о совершённом ею фо-па . Но так как он, по его словам, любил прежде всего ясность в отношениях, то заключил с дочерью «джентльменское соглашение»: Бронислава без согласия отца не имела права покидать родовой замок, она обязуется соблюдать все приличия. В остальном он ей предоставляет полную свободу. Он будет выплачивать дочери ренту, не превышающую оклад конюха. Последним условием пан Януш отомстил дочери за свои хлопоты.

Бронислава продала свои украшения, которые всё равно не носила, и на вырученные деньги построила и оборудовала сельскую больницу. Она пригласила себе в помощь фельдшерицу-еврейку. Вельможные соседи с сарказмом комментировали чудачества Брониславы. Они сошлись на одном: панна Патек образумится только тогда, когда наденет обручальное кольцо! Но её энергия, увлечённость делом и, наконец, её врачебное искусство снискали ей всеобщее уважение. Больных, кем бы они ни были, она принимала только в больнице. От пережитого у неё осталась прядь совершенно седых волос посередине головы.

Верная взятому на себя обязательству, она в обществе умела быть сдержанно любезной. Не было недостатка в мужчинах, пытавшихся снискать её расположение. Оставаясь дружественно непринуждённой, она осаживала их при попытке перейти на интимность. Выше среднего мужского роста, стройная, белокурая, голубоглазая, она представляла собой идеальный тип северной расы. Приехавший на охоту и гостивший в замке Гёринг, увидев её, воскликнул: «Это же Брунгильда!» Брунгильда, прищурив глаза, ответила: «В вашей Валгалле я была только проездом, но наблюдала из окна вагона, как дрессировали низших чином богов. Они подняли такую пыль, что их верховный бог, господин Шикльгрубер , попав в неё, задохнулся бы, наверное».
Геринг громко расхохотался.
- Он похож на скотопромышленника, - сказала она отцу.

Бронислава презирала немцев. Они казались ей выскочками, принадлежавшими к низшей расе и узурпировавшими права высшей, к которой Бронислава причисляла себя. Раса была для неё понятием не столько биологическим, сколько социальным. Высшую расу она отождествляла с аристократией. Было смешно и нелепо, что какой-то ефрейтор, сын мелкого чиновника мог стать главой государства. То, что произошло в России, было более естественно: там низший слой, захватив власть, превратился в новую аристократическую прослойку. Новая, здоровая и сильная аристократия одержала верх над старой и подгнившей, неспособной править страной.

Среди «вельможного панства» Бронислава прослыла филосемиткой . Но это было не так. Она признавала за евреями право аристократического первородства. Но вместо того, чтобы отстаивать эти права, евреи предались коммерции, то есть занятию, противопоказанному аристократии. Неудивительно поэтому, что «народ господний» деградировал. Впрочем, Бронислава делила его на жидов и евреев. Если с евреями ещё можно было за один стол садиться, то с жидами – никогда! Верная этому правилу, Бронислава, принимая в замке евреев, с которыми отец вёл какие-то дела, приказывала им подавать в гостиной, пытаясь разговорами предварительно выяснить, к какой категории их причислить. Политикой Бронислава не занималась. Политика была уделом плебеев. Тем парадоксальнее, что политика привела к войне, которая проглотила панскую Польшу вместе с её шляхетской верхушкой.
Януш Патек не надолго пережил разгром Польши. Он умер от инфаркта по дороге в Будапешт. Бронислава привезла тело отца в родовое имение и похоронила в дворцовой часовне.

Так как её помощницу-еврейку немцы куда-то угнали, Бронислава переселилась в больницу. Сюда зачастил Зигмунт, сын соседнего помещика. Он предложил оборудовать в замке радиостанцию и выйти за него замуж ради спасения Польши. Бронислава согласилась на оборудование радиостанции – ей было безразлично, что делалось в замке, но вместо замужества предложила простое сожительство
.
Зигмунт не был таким пылким любовником, как итальянец, но превосходил его в мускульной энергии. В этом отношении Бронислава отвечала ему взаимностью, не питая к нему никаких чувств.
На этом её участие в освобождении Польши окончилось. Гестапо арестовало Зигмунта и её.
Он оказался трусом и выдал все тайны своей подпольной организации. Бронислава никаких тайн не выдала, да она их и не знала. Гестаповцы вначале полагали, что имеют дело с опытной конспираторшей, но, убедившись в своём заблуждении, пытались её завербовать. Бронислава оказалась не только невосприимчивой к посулам гестаповцев, но выдвинула своё «конструктивное» контрпредложение: убраться немцам восвояси из всех оккупированных ими стран. Гестаповцы сочли её немного «чокнутой» и отправили «на поправку» в лагерь смерти.

Она привезла с собой весь свой нетронутый запас «хонору». При медицине ком осмотре она наотрез отказалась раздеваться, заявив, что она врач и достаточно сведуща в медицине, чтобы положительно определить свою пригодность к физическому труду. Лягерфюрер, которому было предоставлено решение её участи, зная из сопроводительной записки, кто она, распорядился оставить её в покое. Будучи умным карьеристом, он решил сохранить «гордую полячку» для самого райхсмаршала Гёринга. Брониславу назначили ординатором больницы с одновременным возложением на неё функции заведующей центральной аптекой. Вскоре она поняла, что в больнице не лечат, а отсеивают непригодных для работы. Больше того, некоторые вполне здоровые женщины, которых почему-то помещали в больницу, заболевали там тяжёлыми недугами. Их лечил сам главврач доктор фон Вевис. После пройденного ими «курса лечения» их обычно выписывали на газ. Других фон Вевис оперировал, и они или оставались жить со страшными увечьями или погибали на операционном столе.

Своим прямым и твёрдым почерком Бронислава написала заявление лягерфюреру, что она не хочет быть соучастницей преступлений, а потому просит зачислить её в рабочую команду.
В тот же день в аптеку за лекарствами пришёл заключённый из мужского лагеря. Услышав о решении Брониславы, он стал качать головой и цыкать, затем схватил Брониславу за подол халата и потащил её за собой в кладовую.
- Извините, что я лезу не в свои дела, но я не могу видеть, как умный человек делает глупости. Что вы думаете своим заявлением доказать? Что вы честный человек, а они изверги? То, что они изверги – это всем известно, а то, что вы честный человек, нужно доказывать по-другому. Как? Я об этом скажу тогда, когда я буду знать, что вы не только честный, но и умный товарищ. Вы хотите вашим заявлением кого-то наказать? Так я вам скажу: вы наказываете себя – раз – потому, что общие работы, как я думаю, вам большого удовольствия не доставят, вы накажете больных – два – потому, что теперь у них не будет шансов попасть в руки врача, а не палача. Вы накажете и меня, за что – не знаю и почему – не скажу, но это факт. Говорить «я с вами не играю» – мало! Надо им помешать вести их игру. Я не люблю больших слов, потому что за большими словами обычно скрывается ложь, но я скажу: нужно вести себя так, чтобы про нас сказали: они подлости не поддались они с подлостью боролись.

* * *
В течение ряда лет международный Красный крест безуспешно добивался обследования германских концентрационных лагерей. Повидимому, в Берлине поняли теперь свою ошибку. Разрешение дано. В ближайшее время комиссия Красного креста получит возможность обследовать некоторые концентрационные лагери. Такое решение могло бы удивить, если бы замышляемое не имело прецедента, связанного с именем русского светлейшего князя Потёмкина.

Переговоры? В обстановке, которая сложилась к лету 1944 года, Гитлер намеревался сам начать переговоры с Западными державами. Но эти переговоры должны были вестись от его имени, его людьми, а не какими-нибудь «квислингами наоборот». Гитлеру нужно было взять инициативу переговоров в свои руки. На вершине своей славы он пренебрегал общественным мнением. Женевский Красный крест неоднократно добивался обследования германских концлагерей. Гитлер с таким «вмешательством во внутренние дела» не соглашался. Но теперь для него возник желанный повод продемонстрировать свою уступчивость. Для контакта с посланниками Красного креста нужно было найти людей достаточно бесхребетных, чтобы они защищали нацистскую программу, выдавая её за «эманацию гуманизма» . Их тезис гласил: «Мы не виноваты, виновата непримиримость, с которой мы вынуждены были вести борьбу за отвоевание для германской нации места под солнцем. Пошли бы нам навстречу, мы бы ограничились избиением коммунистов и расово неполноценных иудеев». Политических проституток найти было нетрудно. На пути своего отступления нацизм в качестве мин замедленного действия разбрасывал всякую человеческую тухлятину.

В лагере пошли слухи о приезде какой-то комиссии.
Основой питания в лагере был суп: густой навар из картофеля и овощей, заправленный жмыхами. Суп выдавали в обед по три четверти литра на человека. Из шестидесятилитровой бочки двадцать литров уходило на дополнительное питание «придурков». Так заключённые называли представителей лагерной администрации из заключённых (старосты, капо, писари и пр.) Как реформа первостепенной важности в лагере было воспринято ограничение этого дополнительного питания до пяти литров с бочки.

Рядом с лагерной тюрьмой в конце «берёзовой аллеи» был вырыт бассейн для плаванья и установлена вышка для прыжков в воду. Перед бараками разбили цветники, дорожки поверх гальки усыпали жёлтым речным песком. Лужи крови, стекавшие с носилок убитых за день «работяг» тщательно заметались. Но их нельзя было целиком засыпать там, где колонна останавливалась, ожидая, пока рассосётся затор у ворот на выход из лагеря. Чтобы ускорить проход заключённых, конвоиры спускали с цепей овчарок. Собаки бросались на гефтлингов , рвали на них одежду, валяли по земле. Люди спасались за проволочное заграждение: в зону собак не пускали. Всё предвещало приближение знаменательных событий: лагерной «обслуге» выдали комплекты новой одежды, в бараках белили стены и потолки, скоблили стеклом половицы, по вечерам для лагерной администрации и девиц из борделя демонстрировались старые фильмы. Новых не показывали то ли из чувства стыдливости за их тенденциозность, то ли предпочитая в целях воспитания сентиментальный удой старых.

Однако, по пятницам, как и всегда прежде, перед кухней в промежутках между виселицами устанавливали козлы для порки. Палачей не хватало, и лягерфюрер вызывал добровольцев капо и старост бараков...

И вот комиссия приехала.
Сквозь цокот деревянных башмаков возвращавшихся с работы гефтлингов доносились звуки оркестра. Дирижёр в подогнанной полосатой одежде щеголял военной выправкой. Музыканты дули в инструменты так, что, казалось, вот-вот их щёки разорвутся. За частоколом окаменевших эсэсовцев появилась группа гостей: один в высоких крагах, другой в полосатой чалме. Двое поменьше ростом, один в чёрном сюртуке протестантского священника и дама в сиреневом платье со спущенной на затылок соломенной шляпой. Шляпа окружала ей голову бледным ореолом.

Эти выходцы из другого мира приковали к себе внимание заключённых. «Комиссия Красного креста» - слышалось по рядам. Откуда-то стало известно, что председателем комиссии является профессор международного права из Швейцарии, а её членами – муфтий из Дамаска, протестантский священник из Исландии, шведская баронесса и, как представитель держав Оси, какой-то венгерский граф.

Вечерняя поверка, длившаяся обыкновенно два часа, на этот раз закончилась необычно быстро. В бараках для возвращавшихся с работы гефтлингов штубендисты сервировали ужин из зажаренных на маргарине ломтиков колбасы и компота из сухофруктов с размоченным в нём чёрным хлебом. В проходах между койками шипели юпитеры, стрекотали кинокамеры. Вечером на празднично убранной берёзовой аллее снимались сценки «из жизни заключённых»: группы весело болтающих гефтлингов, капо и шрайберов , играющих в чехарду, раздачу посылок Красного креста. У бассейна проводились состязания по прыжкам в воду. Победителей награждали шуточными подарками - зеркальцами с нарисованными на них рожицами, пистолетиками, которые стреляли серпантином, воздушными шарами с надписью: «Гефтлинг, учись ценить свободу!»

* * *
В женский лагерь комиссия Красного креста попала в последнюю очередь. Сначала лягерфюрер устроил для членов комиссии приём у себя в особняке, выстроенном в своё время разбогатевшим польским сахарозаводчиком.

На просторной веранде был сервирован ужин. Прислуживали миловидные девушки, одетые в курточки и юбочки с разрезом на боку. При виде этой «прислуги», баронесса с графом обменялись ироническими взглядами, а профессор Фигль повернулся к лягерфюреру с выражением удивления на лице.
Тот кивнул:
- Да, все они заключённые.
- Мне кажется, - вполголоса обратилась баронесса к графу, - здесь не хватает только евнуха или... – она бросила выразительный взгляд на муфтия.
Граф как будто не слышал обращённых к нему слов баронессы. Лягерфюрер положил ему руку на колено:
- Есть одно затруднение. В лагере находятся евреи. Эти унтерменшен мрут, как мухи. Не выносят солдатского режима.
- Но мы затем и приехали сюда, чтобы облегчить участь этих несчастных.
Лягерфюрер стал пространно излагать методы «перевоспитания» заключённых.
- Вы видели, - сказал он, - надпись на воротах: «Каждому - своё». Она означает не месть за содеянное, а индивидуальный подход к преступникам. Среди них есть люди, не потерянные для Райха. Не евреи, конечно.
- Для них предназначены газовые камеры, - заметил пастор.
Все переглянулись, будто на стол поставили дымящуюся бомбу.

Лягерфюрер с невозмутимым видом стал ковырять вилкой в салате из омаров.
- Идёт шестой год войны. Мы считаем более человечным уничтожать людей, обременённых дурной наследственностью, чем заставлять голодать полноценных арийцев. Наши запасы продовольствия ограничены.
- Господа! – возвысил свой голос профессор Фигль. – Мы здесь не для того, чтобы выдвигать обвинения. Мы приехали, чтобы собрать фактический материал о положении заключённых.
- Это и есть фактический материал, - не унимался беловолосый пастор.
Профессор Фигль умиротворяюще закивал головой:

- Для нас и евреи – люди. ( При этих словах муфтий из Дамаска заёрзал на своём стуле). Но мы не можем ставить судьбу многих в зависимость от судьбы нескольких.
Граф Чакки постучал о свой бокал и принял устало-развинченную позу.
- В самой идее Красного креста, - сказал он, - заключается мысль о милосердии. Мудры те, кто при восходе солнца помнят о закате. Я не предостерегаю, но и не считаю предусмотрительность недостатком. Мы все верим в победу Оси , но знаем также, что когда-нибудь придётся заключить мир. Государственно-мыслящие люди не сбрасывают с весов возможности примирения.

Лягерфюрер придал своему лицу выражение застывшего величия. Он стал похож на изображения императоров на золотых монетах.
Но граф Чакки продолжал с обворожительной улыбкой:
- Несомненно, Берлин, соглашаясь на посещение лагеря комиссией Красного креста, вспомнил о христианской добродетели. Было бы пренебрежением нашими обязанностями, если бы мы, вместо обсуждения конструктивных мер, стали вдаваться в бесплодные дискуссии. Будем же настойчиво преследовать единственную цель, стоящую перед Красным крестом – оказывать помощь нуждающимся в ней.
Граф Чакки сел. Жидкие, но усердные хлопки свидетельствовали, что члены комиссии одобрили его выступление.
- Он очаровательно обтекаем, - шепнула баронесса пастору.

* * *
- Проводи в ординаторскую, - приказала Бронислава сестре, продолжая осмотр больных.
Эсэсовец возмутился: «Не хватало только, чтобы эта полячка тут распоряжалась!»
- Ты мне ответишь!
- Я вам отвечаю. Принеси господину оша мой халат. Другие для него будут слишком малы.
Халат завязывался тесёмками на спине. Эсэсовцу показалось почему-то оскорбительным надевать его. К тому же по уставу оружие должно было находиться поверх одежды. Он выдернул халат из рук сестры, скомкал его и бросил на стол.

- Вни-ма-ние!
Эсэсовец вытянулся. Это был безусловный рефлекс.
В дверях появилась объемистая фигура лягерфюрера.
- Комиссия? Хорошо, я кончаю осмотр.
Бпронислава встала, засунула стетоскоп в верхний карман халата. С её груди свисал тонкий резиновый шланг. Эсэсовец покосился на него с неопределённым предположением, что именно этот шланг делает заключённую независимой и смелой.

Члены комиссии вошли гуськом, оглядываясь по сторонам, как посетители музея, не зная ещё, на каком экспонате становить своё внимание. Впереди продвигался с застывшей на тёмном лице улыбкой профессор Фигль. Граф Чакки поднёс монокль к глазу, но почему-то раздумал закреплять его в глазнице и обмотал чёрный шнурок, которым он был прикреплён к пуговице жилета, вокруг пальца. Шествие замыкал главврач лагеря. Он нетерпеливо отстранил оша рукой, когда тот стал ему докладывать.

Бронислава сняла с головы свою медицинскую шапочку. Копна золотистых волос с белой прядью рухнула на её плечи. Она подобрала их и стала укладывать вокруг головы.
- Простите.
Лягерфюрер шепнул что-то баронессе. Та подняла лорнет.
- На что вы жалуетесь?
- Я не больная. Да и жаловаться здесь бесполезно.
- Вы врач?
- Да.
- Вам даётся возможность лечить?
- Я оберегаю больных, чтобы их не лечили.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я имею в виду способы, которыми их здесь лечат.
- Научные опыты, - пояснил главврач.
- Опыты по пересадке костей, по замораживанию живых организмов, - уточнила Бронислава.

Баронесса отвернулась. Она не могла вынести яркофиолетового, как ей казалось, цвета глаз заключённой.
Профессор Фигль спросил конфиденциальным тоном:
- У вас имеется достаточно лекарств?
- О, да. Лагерное начальство позволяет нам пользоваться лекарствами, оставшимися после сожжённых.
- Как вы сказали?
- Я сказала – сожжённых.
- Мёртвым лекарства не нужны, - бросил лягерфюрер.
- Когда мёртвые были ещё живыми, им объявили, что они едут в Германию, где не хватает лекарств. Поэтому посоветовали захватить лекарства, которые им, возможно, понадобятся.
- Люди слабого здоровья? Зачем таких вывозить в Германию? – обратился профессор к лягерфюреру.
- Речь, очевидно, идёт о венгерских евреях. Их положение в Венгрии становится критическим. Граф Чакки может это подтвердить. Мы их вывозим в Германию, чтобы спасти от народного возмущения.
Кароль Иштван остановился у вывешенного расписания дежурств и рассеянно кивнул головой. Профессор Фигль пожал плечами.
- К сожалению, наши функции ограничиваются разрешением медицинских и бытовых вопросов.
- Было бы хорошо, если бы при помощи Красного креста удалось получить второй рентгеновский аппарат и лабораторное оборудование, - вставил главврач.
- Профессор Фигль поднял палец:
- Очень важно!
- Ваша фамилия? – спросил граф Чакки Брониславу.
- При чём здесь моя фамилия?
- Пусть это предложение исходит от вас.
- Я такого предложения не выдвигаю. Зачем второй рентгеновский аппарат? Чтобы пополнить рентгеновскими снимками лагерные архивы? Что касается моей фамилии, пожалуйста. Патек, Бронислава Патек.
- Княгиня Патек, - исправил лягерфюрер неточность Брониславы.
- Представитель старейшей в мире демократической республики профессор Фигль изобразил руками стреловидные крылья истребителя.
Граф Чакки отвёл Брониславу в сторону.
- Я могу поручиться, что вас освободят, если...
- Если?
- Если вы будете молчать.
- Став врачом, я дала обет молчания, но не о преступлениях, которые здесь творятся.
- Вся жизнь состоит из компромиссов, - возразил граф. Он потерял интерес к разговору.
- Может быть, чья-то жизнь, но не моя.
- Молчавший до сих пор пастор Лундквист, освобождая в дверях проход для лагерфюрера, сказал, отчеканивая слова:
- Я придаю значение свидетельству, что мы видели княгиню Брониславу Патек в полном здравии и невредимой.

Протокол об обследовании лагеря был изготовлен в трёх экземплярах и подписан всеми членами комиссии. Некоторые пункты удалось согласовать с трудом. Пастор Лундквист выдвигал всё новые возражения, однако, с помощью графа Чакки были найдены формулировки, которые всех удовлетворили. Транспортный самолёт Ю-54 принял комиссию на борт. Всё лагерное начальство явилось на аэродром. Были даже произнесены краткие речи, в которых подчёркивалась добрая воля лагерного начальства и объективность комиссии. Самолёт взмыл вверх и вскоре пропал из вида.

В те дни в газетах Райха появилась заметка: «Транспортный самолёт Ю-54, следовавший в Цюрих, был недалеко от баварско-швейцарской границы атакован в воздухе и обстрелян истребителем, не имевшим опознавательных знаков. Транспортный самолёт загорелся в воздухе и упал в двадцати километрах от Констанца. На его борту находилась делегация Красного креста, обследовавшая один из концентрационных лагерей в восточной части Райха. Экипаж и все члены комиссии погибли».

Другое событие, о котором в печати не сообщалось, произошло в тот же день. Из лагеря смерти, который недавно обследовала комиссия Красного креста, была выведена на транспорт группа «восточных работниц». Группу сопровождала врач Бронислава Патек. Этапников погрузили в товарный вагон. О прибытии вагона на какую-нибудь станцию назначения и о судьбе его пассажиров сведений не поступало.