Глория мунди

Широко известный в узких кругах поэт, композитор и певец (сокращенно - бард) Серафим Степанович Пряников нервно расхаживал по сцене. Через пять минут должен начаться первый в его жизни сольник (не от слова «соленый», а от слова «солист»), который Серафим Степанович считал важной вехой в своем творчестве как поэта и музыканта, внесшего заметный вклад…
- Серафим Степанович, - подбежал к нему распорядитель, оторвав от мыслей о значимости заметного вклада, - давай начинать, что ли.
- А народу много собралось? – дрожащим голосом спросил Пряников.
- Достаточно. Не аншлаг, но вполне так нормально народу.

Пряников слегка отодвинул занавес и выглянул в зал. Вчера у Ложкина народу было значительно больше, с огорчением отметил он. А здесь, интересно, сколько? Пряников решил прикинуть количество любителей его творчества, собравшихся в зале. Это будет примерно так: если в каждом ряду по тридцать сидений… то есть, мест, то сейчас занято примерно пятнадцать первых рядов, но с дырками, да еще несколько человек на камчатке. Студенты, наверное. Пятнадцать на тридцать да еще немного… Это получится…

В зале раздались отдельные хлопки. Народ жаждал видеть своего кумира.
- Давайте, что ли, начнем, - сказал распорядитель раздраженно.
- Сейчас, еще минуточку, - попросил Пряников, - собраться надо.
Распорядитель проворчал что-то вроде «собирается, как на войну», а Пряников вернулся к подсчетам.
Наверное, многие пошли на Бориса Моисеева, которой приехал в город всего на один день, утешал сам себя Пряников, глядя в зал. Но тогда получается, что у него и у Моисеева одна и та же аудитория. От этой мысли Серафима слегка передернуло. Вдруг он увидел, как группа зрителей из пяти человек поднялась с мест и решительно направилась к выходу. Да. Вот так и проходит глория мунди, ни к селу, ни к городу подумал Пряников, еще и концерт не начался, а народ уже уходит.

- Ты бездарность, Пряников, потому и уходят, - вдруг услышал он чей-то голос.
Он оглянулся. Никого. Пряников понял, что это был его внутренний голос, который в последнее время стал доставать его все чаще и чаще.
- Я не бездарность! – возмутился поэт, композитор и певец (три в одном, сокращенно - бард). – Я пользуюсь успехом!
- Ты пользуешься мылом, шампунем и мочалкой, - ехидно сказал голос. – А про успех ты сам себе придумал.
- Неправда, - горячо защищал себя Серафим, - а поклонницы? А интервью? А…
- А? – захихикал голос. – Все? Вот что я скажу тебе, Пряников. Ты же знаешь, я желаю тебе только добра, только всего самого светлого.
- Лампочки на сто пятьдесят ватт, - буркнул Серафим.
- Не остри. Я вот что хочу сказать-то. Бросай ты это свое музицирование. Потому что слово бард происходит от слова бардак. Возвращайся-ка лучше к себе на завод. Вспомни, каким ты был отличным инженером. Передовиком производства. Тобой гордился цех. А доска почета? А премиальные? А пьянки-гулянки в рабочем общежитии? А?

Серафим вспомнил то время. Что-то ностальгическое шкрябнуло его, и он подумал, что, может быть, зря ушел в свое время с завода. Зарплата была невысокая, зато выплачивали ее стабильно. С девяти до шести пахал, не поднимая головы, получая пинки от начальства и косые взгляды от подчиненных, зато в остальное время – сам себе хозяин. Профсоюзные путевки опять же… Самодеятельность…

- Начинаем, - категоричный голос распорядителя прервал воспоминания Пряникова. Он вздохнул и кивнул в сторону. Да, не аншлаг, но и не полупустой зал, как позавчера у Мыльникова. Пряников натянул на лицо дежурную улыбку.

- Встречайте! Сегодня с нами популярный автор и исполнитель, лауреат конкурсов самодеятельной песни Леонард Кулагин!
- Леонард. Да еще и Кулагин, – проворчал внутренний голос. – Это ж надо такое придумать. Пряников ты, Пряников и есть.
- Все, замолкни. Я работаю.
Пошел занавес.