Объектив обвиняет

Неподалеку от нашего КБ в типовой «стекляшке» был расположен небольшой магазин культтоваров, который облюбовал наш завхоз, всегда закупая там для наших нужд бумагу, чертёжные принадлежности и всякую канцелярскую дребедень.
Его там хорошо знали и ценили как оптового покупателя, помогающего магазину выполнять план, избавляясь от не очень востребованных в нашем районе, а зачастую и в нашем КБ, товаров, которые ему навязывала их вышестоящая организация, а наш завхоз, в свою очередь, навязывал нам. Так повелось издавна.

Но однажды товары магазинчика на какое-то время обрели у нас неожиданную популярность. Случилось это вследствие того, что там по причине безнадёжности сбыта была фантастически уценена большая партия первых очень несовершенных и быстро устаревших моделей бытовой киноаппаратуры. Это были съёмочные кинокамеры, кинопроцессоры и всякого рода приспособления для 8-ми мм плёнки, необходимые для оборудования домашней киностудии.

О соблазнительной новости по знакомству шепнули нашему завхозу, а он, не имея полномочий закупать целую партию аппаратуры для непрофильного учреждения, но, желая потрафить полезному магазину, подключил для индивидуальных закупок нашу общественность.
Так мы, чуть ли не все, обзавелись в короткий срок этой техникой и на какое-то время «заболели» самодеятельным кинопроизводством. Однако у широких масс эта затея не прижилась, и, несмотря на то, что кое-кто и продолжал, время от времени, снимать незамысловатые ролики о детях и родственниках, скоро первоначальный энтузиазм иссяк и у них.
 Один только человек, а именно зав макетным цехом Боря Гегенава по настоящему углубился в изобилие творческих возможностей кинопроцесса и в короткое время заметно продвинулся в области достижения различных технических эффектов посредством манипулирования скорости киносъёмки и сюжетного монтажа ленты. Не довольствуясь достигнутым, он от раза к разу усложнял свои операторские приёмы, не уставая в этой области экспериментировать, используя нас в качестве объектов его многочисленных опытов, результаты которых демонстрировал на импровизированном экране в нашей столовой.
 
В те памятные времена к порогам советских учреждений прихлынули десятки тысяч армейских офицеров, досрочно уволенных в запас в результате повальных хрущёвских сокращений. Именно тогда в нашем коллективе по направлению из Райвоенкомата появился некто Задорный Анатолий Николаевич – отставной майор химических войск.

Исключительность этого человека заключалась в том, что он, в отличие от большинства своих коллег, успел таки перед сокращением дотянуть до полной выслуги и был уволен на гражданку с полноценной военной пенсией. Коллеги считали, что по тем, не доброй памяти, хрущёвским временам ему фантастически повезло. Сам по себе майор военной химзащиты нашему КБ был вроде бы ни к чему, но Военкомат снабдил его направление прямым указанием Райкома партии, и деваться было некуда. Анатолия Николаевича взяли инженером в конструкторский отдел, подобрав для него бездельную должность по контролю комплектности рабочей документации, после чего среднего роста и склонный к полноте отставник в военной, со споротыми знаками различия одежде, которую он видимо, решил доносить до дыр, был представлен трудовому коллективу.

Поначалу отставной химический майор, лишённый признаков воинской принадлежности производил впечатление человека неприметного, безобидного и, по-видимому, бесполезного. Нам показалось, что и сам он ни на что большее не претендовал. Однако прошло немного времени и наш военный, осмотревшись, обратил внимание не только на свою неуязвимость, как лица трудоустроенного по специальному направлению, но и, благодаря полной военной пенсии, на громадную разницу в зарплате даже с ведущими специалистами нашего отдела.
Осознав своё превосходство, незаметный Анатолий Николаевич стал критически поглядывать на своих коллег и в гордыне грешной ему стало казаться, что люди они в своих правах ущемлённые и лояльные к начальству только в силу страха потерять свои должности или заработок, что ему лично ни в коей мере не грозит, а значит, в отличие от остальных, позволяет выступать по любому поводу смело и нелицеприятно.

Соблазн безнаказанности за критику был велик, и как только это Анатолию Николаевичу пришло в голову, крыша у нашего толстячка немного поехала. Он понял, что цепи, сковывавшие до этого его самого, тянувшего долгие 25 лет унылую лямку до полной выслуги, наконец, чудесным образом разорваны, и теперь он может позволить себе, наконец, то, чего не смел позволять ранее будучи на подневольной военной службе, и, что ему за это теперь уже ничего не будет. Свои новые возможности Анатолий Николаевич не только осознал, но и незамедлил ими воспользоваться.

Впервые мы узнали об этом на безобидной «пятиминутке», которую начальство собрало в обеденный перерыв, чтобы объявить нам о предстоящем Ленинском субботнике по уборке территории. Выслушав безропотно это ежегодное сообщение, мы готовы были разойтись, когда неожиданно наш майор потребовал слово.
- Вот вы тут молчите, а я хочу выяснить, - заявил он, - готовы ли наши организаторы к такому количеству людей, приглашаемых на работу? Заготовлены ли на всех инструменты? Не придётся людям, которые придут в свой выходной работать, на самом деле простаивать? Кто за это конкретно отвечает?

Начальство, рассчитывая ограничиться по поводу субботника кратким объявлением, вынуждено было пуститься во все тяжкие, оправдываясь, что всё, что надо продумано, но майор, получив ответы на заданные вопросы, продолжал задавать новые, пока «пятиминутка» не сожрала весь обеденный перерыв, чем вызвала общее недовольство.

Это было только началом наработки того амплуа, которое безобидный с виду товарищ Задорный уготовил себе в нашем коллективе. До его прихода все общественные заседания и собрания, в результате многолетней рационализации нашего на них поведения укладывались в самые минимальные сроки. Мы все прекрасно понимали, что решение по любому вопросу, вынесенному, якобы на суд общественности, на самом деле предварительно подготовлено и заранее согласовано с администрацией и парткомом. Всем было ясно, что оно будет принято именно таким, каким его подготовили, и затевать его обсуждение означало терять время попусту, тем более что в результате этих решений в нашей жизни всё равно ровным счётом ничего не менялось.

Иного мнения был отставной майор Задорный, считавший, что мы просто боимся критиковать начальство, опасаясь, в отличие от него, за свою и без того малую зарплату и служебное положение. Гневно озирая на собрании, то и дело поглядывающих на часы, и торопящихся домой коллег, принципиальный Задорный, заслуживший вскоре более справедливую кличку «Вздорный», всякий раз требовал слова и продолжения дискуссии.
- Вот вы тут все молчите, а я скажу, - предварял он свои выступления, после чего обрушивался на администрацию КБ с обвинениями в непродуманности текущего вопроса.

Самое интересное заключалось в том, что критика в устах неистового майора одинаково раздражала и тех, чью деятельность он критиковал и тех, на защиту которых он поднимался. Первые были в обиде на то, что кто-то сомневается в их непогрешимости, вторые на то, что пустая говорильня отнимает у них личное время.

Организаторы пытались, было ублажить майора более мягкими формулировками своих резолюций, а мы, едва их заслушав, торопились вытянуть руки для единодушного одобрения. Но не тут-то было. Неумолимый критик поднимался с места и с неизменным заявлением: « - вот вы, все тут молчите, а я скажу…» возвращал все заготовленные формулировки в исходное состояние и навязывал собранию мучительное коллективное сочинение их новой редакции.
- В нашем КБ все живут, поджавши хвост, и только я один ничего и никого не боюсь, - стал заявлять наш обличитель на каждом шагу.
С некоторых пор, дабы придать больший вес своим разноглагольствованиям, он стал позволять себе (правда, только за глаза) нападки даже на Генерального директора, пользовавшегося в КБ непререкаемым авторитетом, подтверждая этим самым, что в борьбе за «правду-матушку» для него ничего на свете святого нет и быть, не может.

На проходной у нас работал вахтёром громадный и добродушный осетин Арсен. Однажды ему поручили по ходу знакомить всех сотрудников с новым порядком, в соответствии с которым по примеру других «почтовых ящиков» предписывалось портфели на территорию КБ не проносить, а сдавать их на проходной в камеру хранения. Видимо считалось, что если у человека изъять портфель, то вынести военный секрет в руках или за пазухой он будет не в состоянии и государственные интересы, таким образом, будут в безопасности.
 
Арсен давал всем знакомиться с новым приказом и следил, чтобы проходящие мимо него сотрудники соблюдали новый порядок, пользуясь камерой хранения.
Появившийся Анатолий Николаевич сразу же принял нововведение администрации в штыки и стал категорически отказываться от его исполнения.
- Это нелогично, - втолковывал он не приученному к самостоятельным размышлениям добродушному Арсену, - секреты у нас могут быть только в документах, которые на проходной никто не проверяет. Так какая, спрашивается, разница, вынесу ли я их в портфеле или подмышкой?
- Толя, не ругайся, - умиротворял его законопослушный Арсен, - говорят сдавать портфель, значит надо сдавать. Зачем спорить? Если тебе некуда уложить свои вещи, я могу дать старую газету.
- Обойдусь без твоей газеты, - огрызнулся принципиальный майор.
После чего он стянул с себя защитную военного покроя сорочку и, соорудив из неё подобие мешка, вывалил в него содержимое своего портфеля, собираясь пронести этот мешок на рабочее место, сам же оставаясь обнаженным по пояс, чем озадачил обескураженного Арсена.
- Толя, - взмолился миролюбивый страж, - оденься, пожалуйста. Я не пущу тебя голого.
- Как это не пустишь? Откуда у тебя такое право? Нет, ты покажи, где написано, что я не могу пройти на работу голым?

Бедный Арсен не знал, где такое может быть написано, хотя и не сомневался, что так делать нельзя. Начавшаяся скапливаться публика разделилась на два лагеря. Одни считали, что ходить голышом на работе действительно неприлично. Другие из озорства подстрекали бунтаря стоять на своём и не сдаваться. Вконец растерявшийся Арсен обратился за помощью к подошедшему заму по науке Вове Долидзе.
- Оголять себя в любое время есть исконное, от Адама, право каждого человека, - разъяснил тот с профессорскими интонациями Арсену и прочей непросвещённой публике, - администрация, исходя из условности общественной морали, конечно, такое оголение может ограничить, но не более, чем наполовину. Причём, какую именно верхнюю или нижнюю половину туловища можно оголять в каждом конкретном случае, любой сотрудник волен выбирать по своему усмотрению.

- Толя, прошу тебя, как брата, оденься, пожалуйста, - застонал Арсен в страхе, что чёртов майор, вздумает, после учёной консультации, чего доброго, стянуть с себя штаны.
К работе в тот день в КБ приступили на полчаса позже. Майора общими усилиями еле укротили, хотя и без всякой гарантии на будущее. Казалось, что никакой управы на этого вздорного человека нет. Хотя на самом деле такая управа была и пришла она с самой неожиданной стороны.

По генеральному плану благоустройства города, на огибающей его реке Иори устроили запруду и образовали обширный искусственный водоём размером в небольшое озеро, который с провинциальной заносчивостью нарекли «Тбилисским морем». На его пустынных берегах градостроители намеревались разбить городской парк.

Для копания великого множества лунок под деревья этого будущего парка по указанию Райкома партии были привлечены в своё рабочее время массы сотрудников организаций, расположенных в окрестностях рукотворного «моря». В нашем КБ, попавшем в их число, это решение было принято с восторгом. Лозунг: «На общественные работы, как на праздник» наша молодёжь воспринимала буквально и, собираясь на лесопосадки, первым долгом позаботилась о заготовке достаточного количества шашлыков и кахетинского вина, необходимых для того, чтобы этот самый праздник отметить.

Сама трудовая повинность никакой проблемы не представляла. Мы бегло ознакомились с порученным нам участком для посадки и лихо разметили точки под каждую лунку, что при наших инженерных навыках было сделать не трудно. После этого, разобрав лопаты, обозначили на почве размеченные точки, ковырнув не глубоко (на полштыка) в нужных местах землю. Пересчитав лунки с руководящим лесничим, мы вручили ему собранную складчину из расчёта по 1-му рублю за лунку и получили взамен его подпись на справке о выполнении нами своих трудовых обязательств. После чего с лёгким сердцем отправились к подоспевшим шашлыкам и охлаждённым в прохладной воде бутылкам с кахетинским вином.

 На гонорар, вручённый лесничему, он со своими помощниками обязался к утру углубить все намеченные лунки до размеров полноценных ям, достаточных для посадки саженцев. Мы же отдыхая за шашлыками и вином у воды, прекрасно провели рабочее время и вернулись восвояси уже поздним вечером.

Как раз в то время, когда мы ковырялись лопатами, помечая посадочные лунки, очень удачно на лесопосадки ненадолго пожаловало наше руководство в сопровождении представителей Райкома. Покрутившись несколько минут и полностью удовлетворившись массой народа с лопатами в руках, ответственные руководители в полном сознании исполненного долга благополучно отбыли. Но их кратковременного визита было вполне достаточно, чтобы попасть на плёнку нашего вездесущего кинолетописца Бори Гегенавы.

Через несколько дней, уведомлённые о том, что очередной документальный фильм Бориса готов к показу, мы, как всегда, собрались в нашей столовой. Никого, не посвящая до этого в свой творческий замысел, Боря неожиданно избрал героем нового фильма нашего неукротимого и неподкупного Анатолия Николаевича Задорного (Вздорного).

Камера, показав для начала, панорамные виды Тбилисского моря, подвела нас к разбирающим лопаты людям, в числе которых был и наш записной критик. Но если все, получив инструмент, двигались к рабочим местам в естественном деловом темпе, Задорный делал это вызывающе медленно. То есть буквально, еле шевелясь.

 Все уже давно трудились у своих лунок, в то время как он, волоча лопату, еле двигался. Похоже было, что он поспеет на своё рабочее место только к самому концу работы. Наконец он там. Едва ковырнув землю, он с великим трудом переносит подцепленную на кончик лопаты её мизерную величину, после чего долго отдыхает без движения. Затем повторяет то же самое, и всё это на фоне нормально двигающихся других людей.

Потом в кадре появляются прибывшие с инспекцией руководители КБ. Поначалу они обращены в другую сторону от камеры и Задорный за их спинами продолжает бездельничать. Но вот они поворачиваются к нам лицами, и мы видим, как Задорный в тот же миг преображается, и лопата в его руках начинает мелькать со скоростью вентилятора. Руководители оглядывают фронт работ, поворачиваясь для этого в разные стороны, и всякий раз Задорный оказавшись у них за спиной, резко сбрасывает темп своей работы до черепашьего, но как только попадает в поле их зрения, лезет из кожи вон, чтобы обратить на себя внимание.

Публика покатывается с хохота. Ещё бы, такого у нас не позволяли себе даже самые откровенные подхалимы. Сам Задорный в шоке. Какое-то время он не в силах воспринять реальность происходящего, потом с диким воплем: «это ложь! Ничего такого не было!» в гневе срывает экранную простыню, но публика не перестаёт хохотать, поскольку кадры на оголённой стене не исчезают и фильм продолжается.

В последующие дни в КБ только и разговоров, что о последнем шедевре Бориса Гегенавы. Но Анатолий Николаевич Задорный не находит себе покоя и не даёт его другим. Он останавливает в коридорах КБ чуть ли не каждого встречного и начинает убеждать, что всё это подстроено и на него просто наговаривают. Сослуживцы расстроенного майора сочувственно его выслушивают, но объективность показанного в ленте оставляют без комментариев.

- Боря!- Трясёт он в отчаянии за грудки Гегенаву, - ну ты хоть скажи им, что этого не было. Ну, признайся им, что это была шутка.
- Ты знаешь, Толя, - отвечает тот на полном серьёзе. Может быть, я и не должен был снимать тебя. Ты уж извини. Но что касается правды, сам понимаешь, объектив есть объектив.

В один из ближайших вечеров, когда в КБ уже, кроме охраны, никого не оставалось, можно было видеть, как на лавке перед проходным турникетом, уронив голову в ладони, плакал отставной майор Задорный. Плакал от обиды и бессилия, не слушая увещеваний добродушного Арсена.
- Толя, - упрашивает тот, - успокойся, пожалуйста. Не надо плакать, прошу тебя.
- Но ты мне веришь, Арсен, что этого не было? Что ничего этого на самом деле не было!
- Конечно, верю, - заверял его добрый человек.
- А как же Гегенава?
- Он не при чём. Просто ты насолил немного народу. Самую малость. Не принимай близко к сердцу. Дай им повеселиться. Немного посмеются и забудут. Такое бывает.
 
Москва. 2007