Объективный фотограф и объектив. Не стертые кадры

Санкт-Петербург. Театр.

«Когда же мы все-таки поедем в этот странный город?» - спросил Он с нетерпением. Я смотрела на двух ворон, которые неуклюже прыгали по залепленным снегом веткам, осыпая тяжелые белые пластины. Падая, они разлетались клочьями по нижним лапам, заставляя срываться вниз очередную лавину. «Может быть весной?» - не поворачивая головы, сказала я. «Я не могу ждать, ты меня изводишь! Зима – лучшее время для моих внутренностей. Хочешь снова начну цитировать вслух господина М? Конечно, хочешь: «…в кишках снова распустились ядовитые растения и грибы..». Он прервался и закашлял. «Если хочешь ехать, собирайся сегодня» - не поворачивая головы, сказала я.
Мы ехали всю дорогу молча. Звук железных колес, скользящих по железным рельсам, порождал в моем вялом сознании поток несвязных образов. Сначала появился худощавый мужчина, перекатывающий в ладони два стальных шара, потом он растворился в грозовом облаке, и ветвистая молния прорезала мою воображаемую сцену. Звук разряда связался с образом электрической вышки. Она стояла на дороге, которая терялась среди упирающихся в линию горизонта полей пшеницы.
Усилием я стерла все цветовые пятна и открыла глаза. Йога сновидений советует проделывать такие упражнения, чтобы постоянно пребывать в пространстве сна. Лично меня это спасает от нелепых мыслей.
На утреннем взъерошенном вокзале никого не было. В шесть утра субботнего дня Питерский Московский вокзал спал. С первых же шагов стало ясно – на это раз город превратился в сцену. У меня был билет на единственное место в зрительном зале. Насладившись моим смиренным ожиданием, город поднял занавес и начал играть, играть маленькую пьесу для механического затвора моего фотоаппарата.
 «Думаю, он все помнит. Помнит помпезность барочной традиции, циничную, классику классицизма, город Ленина – главенство красного цвета и многоголосье лозунгов» - сказал Он после первого дня съемок. «Откуда тебе знать?» - спросила я безучастно. «Есть прямые на то указания в моей карточке памяти» - с явным недовольством ответил Он. «Я больше думаю о настоящем, ты тоже должен думать о сегодняшнем дне, не стоит заглядывать туда где нас нет, все равно ничего не увидишь» - включившись в диалог, ответила я. «Настоящее пока не стало частью его памяти. Настоящее, которое смотрит в небо спутниковыми тарелками, кричит с городских стен рекламными плакатами, проступает рисунками граффити на стенах домов, меня мало занимает» - возразил Он мне. Нестыковка взгляда фотографа и объектива привела к удалению фотографических слепков первого дня. Всех, кроме одного. Он был укутан сонной дымкой утреннего вокзала.
Вечером второго дня мы сидели на какой-то облупившейся скамейке в каком-то дворе. Я устала, ноги жалобно ныли. Дверца ближнего ко мне подъезда колыхалась на ветру, прикрепленная за одну верхнюю петлю и производила на свет странные звуки. Я наблюдала за ее тенью. Ничего особенного в ней не было, просто тень, но такая густая и плотная на взгляд, что хотелось ее потрогать. Он уловил моё желание заняться этой тенью. «лучше переключи свое внимание на курящую декорацию на втором этаже. Я все больше убеждаюсь, что все эти люди, все до единого люди, которые живут здесь, превратились в декорации, элементы сцены. Каждый претендует на индивидуальность, не замечая этого. Они считают себя настоящими, но так им кажется только по утрам, когда Нева выпускает из своих берегов туманы. Они растекаются по закоулкам, вползают в дома и приносят с собой иллюзии, большие и маленькие. И главная иллюзия – что все они настоящие » - очень оживленно сказал Он.
«Мне тоже кажется, что здесь только ветер способен жить, все остальные - парализованные куклы. Ты заметил, как он умеет менять геометрию дворов? Развешенное на веревке белье при его появлении выполняет такие фигуры и па, что хочется превратиться в майку» - очень тихо произнесла я. В тот день мы отсняли больше всего материала.
Последний день был похож на булочку с марципаном – невесомую и при этом удивительно сладкую. Я много времени провела в невесомости - ходила по канату, прыгала через лужи, гонялась за указателями. Указатели - пестрая палитра отрисованных на любой лад литер - самый экспертный гид по городу.
Мы свернули в очередной переулок, адрес которого нам подсказала очередная табличка, говорившая на шрифте Helvetica. «Кажется теперь, что эволюция, которую пережил этот шрифт, пошла ему на пользу. Он же из Швейцарии?» - спросил Он с интересом. «Да, родился там» - ответила я, разглядывая четко отрисованные буквенные элементы. «За время путешествия он стал более изящным, более незаметным, более универсальным» - после нескольких минут молчания сказала я. «Любой бы на его месте стал именно таким, обойдя зловонные закоулки европейских городов, побывав на центральных улицах, посетив изнеженные изнеженной публикой районы и исколесив все автострады» - сказал он. Границ для него не существует, это верно. Ни географических, ни политических, он даже не знает что такое «общественная иерархия», и в этом смысле он путешественник мира, гордый и свободный». Он замолчал. Потом вдруг на одном выдохе произнес: «Тебе не кажется, что они удивительно похожи - шрифт и город, город и шрифт?». «Может что-то есть в твоих словах, хотя не уверена. Нам пора на вокзал».
Дорога в Москву была молчаливой, я думала о Петре.




Ереван. С высоты полета.

Москва-Ереван.
Самолет снова заканчивал объезд аэродрома. Это была вторая неудачная попытка взлететь. Гладкие асфальтовые полосы с двух сторон подсвечивались очень яркими и часто посаженными лампами так, что через мутный иллюминатор, казалось, будто самолет въехал на арену цирка во время светопреставления.
Дождь настойчиво, как опоздавший пассажир, стучался в обшивку салона, в крышу, в иллюминатор. Стюардессы не обращали на него никакого внимания, наверное, потому, что у этого ночного дождя не было билета на наш рейс. Я слышала, как он просил пилота взять его с собой наверх, в небо. Пилот был непреклонен и поворачивал самолет уже на третий круг. Дождь сдался и отступил. Мы взлетели.
Мой сосед наконец-то успокоился и замолчал. Все это время, пока мы копошились на аэродроме, он не замолкал ни на мгновение. За какую-то дюжину минут я успела узнать, кто он и чем занимается, кто его родные и зачем он летит в Ереван, как зовут его собаку, какие писатели ему нравятся, почему он взял билет на ночной рейс и что ему совершенно противопоказано есть соленое и жареное. Он выглядел очень напуганным, хотя тщательно пытался скрыть от меня готовое превратиться в панику волнение. Я терпеливо слушала, кивала, задавала уточняющие вопросы.
Я летела самолетом впервые и кроме крайнего любопытства и щекочущего корни волос предвкушения встречи с незнакомой страной ничего не могла более чувствовать. Пыталась рассказать своему соседу анекдот, получилось скверно, он не смог даже улыбнуться. Я поняла, что ему поможет или валерьянка, или вид посадочной полосы Ереванского аэропорта, и перестала его слушать, но из-за дежурной вежливости продолжала кивать. Дежурная вежливость очень выручает меня. Не обладай я ей, пассажир решил бы, что я не в себе и еще больше бы разволновался, потому что я бы широко открыла глаза и водила ими из стороны в сторону, пытаясь выхватить через мутный иллюминатор хоть одну птицу в черном небе, и напевала бы свою любимую «облака, белогривые лошадки», если бы на его месте оказался человек с нормальными нервными реакциями.
И вот, железная птица оторвалась от московского асфальта, и пассажир перестал бормотать. Я лечу.
Весь полет я слушала свое тело. Ныли ноги, руки, слегка кружилась голова, но лучше бы она кружилась в полную силу, тогда бы я смогла расслабиться и закрыть глаза или просто потерять сознание. Но с легким головокружением нужно только мириться и терпеть – оно, как то забродившее вино, что пениться, пузыриться, и превращает мозговое серое в дрожжевое серое: мысли, - если есть, - дробятся, делятся, роятся и потом исчезают как воздух из лопнувшего пузыря, оставляя после себя только запах сгоревшей серы.
В салоне за исключением меня и моего соседа-узбека-турка были одни армяне, которые возвращались в свою любимую, жаркую родину. Они гуляли по проходам между сидениями, пели, через каждые десять минут звали стюардессу и заказывали армянский коньяк, говорили ей армянские комплименты и уговаривали разделить с ними радость. Примерно через два часа полета очередь дошла до меня. Молодой смазливый мужчина в белом спортивном костюме сел на сидение передо мной, повернулся назад и, улыбнувшись, обратился ко мне с явной уверенностью, что ему не откажут: «Белоснежка, давай со мной на брудершафт». Здесь моя дежурная вежливость оказалась бессильна. Я потянулась к нему, мы почти коснулись кончиками носов… мое восковое выражение лица его смутило, в больших карих глазах я прочитала удивление. Мы замерли в таком положении на несколько секунд - я колебала голосовые связки с закрытым ртом так, будто у меня в горле сверлили, а потом резко на выдохе произнесла грудное тяжелое «ваф» и снова откинулась на спинку кресла. К такому повороту событий он явно не был готов.
В четыре часа утра по Ереванскому времени я вышла из душного салона и сделала шаг в другую страну, сделала первый глоток другого воздуха.
Меня встречал давний знакомый Арсен, с которым мы не виделись больше четырех лет. Он совсем не изменился, зато изменилась я. Так всегда.
По дороге к нему домой я все время говорила, спрашивала, рассказывала, меня просто одолело желание излиться фонтаном. Как только мы въехали в город, - аэропорт Звартонс находится примерно в Х пяти километрах от Еревана – я попросила остановиться у первого же магазина и купить мне армянского пива и армянских сигарет. Мы остановились у ярко освещенного крупного магазина на одной из центральных улиц. Я не могла сидеть на месте и вышла из машины. Воздух был настолько свежий и ароматный, что меня охватила эйфория, звенящая и безудержная – захотелось кружиться, держась за чьи-нибудь руки, петь свою любимую «come on and twist again», ощущать брызги фонтана на лице, оказаться среди отдыхающих в ночном летнем кафе…и все сразу, единовременно. Пока я все это себе представляла стоя на тротуаре и смотря в одну точку, ко мне подошел нищий с десятью или одиннадцатью собаками. Я медленно повернула голову и посмотрела на него полными восторга глазами. Он заулыбался и спросил, нравится ли мне Ереван. Я ответила, что это первая улица, на которой я стою, и он первый человек, которого я вижу в Ереване. Он, наверное, забыл, что подошел спросить у меня денег и стал рассказывать мне о городе – куда обязательно нужно сходить, где самые красивые горы, когда построили аквапарк и что статуя матери Армении священна. Вернулся Арсен, и я была вынуждена прерваться. Поблагодарив бродягу за рассказ, я взяла монеты, лежавшие возле рычага переключения скоростей и отдала их ему. Машина зарычала, и мы продолжили путь на окраину города, поднимаясь все выше и выше в горы.
 


Ереван.
С первого же утра, а утро пришлось на 12 часов дня, я поняла, что с таким солнцем я еще не знакома, такого раскаленного, огромного и затопляющего солнца я еще не видела. Жаль, что мой объектив не сможет его запечатлеть, вредно.
Знакомство проходило очень интенсивно – за пять дней я успела вылезти из своей московской кожи, одеть армянскую и выкраситься в цвет золотой рыбки. Глаза долго адаптировались, поэтому в первый день я вообще отказывалась верить в изображение, которые они посылали в мои большущие полушария. На второй день стало лучше – хрусталики отрепетировали новые движения, сетчатка увеличила прозрачность, зрачки привыкли к меньшему диаметру. Я была готова к выходу в свет.
Мы узнали друг друга с первого взгляда – вулкан и вулкан. Капризный Арарат принимался дразнить меня каждый раз, когда я выглядывала в окно. Дразнил так, будто ему было 11 лет от роду – показывал белый язык и верил в то, что меня это злит. Каждый день, чтобы разогреть мое и без того раскаленное любопытство, его вершина закутывалась в непроницаемый для глаз седой туман или в туманные облака, или еще во что-то такое плотное, серое, неподвижное. Только в день отъезда он перестал играть, называть меня «холмом» и скинул мантию. Передо мной предстала сумасшедшая гармония наклонных линий. По рукам пробежала стая мурашек и остановилась в районе подмышек. Сомнений не осталось – Ноев ковчег мог остановиться только там, на самой верхушке этого царапающего небо столпа. Он, определенно, величественен. Горд. Страстен. Ужасен. Ужасен тем, что вызывает какие-то первобытные чувства – хочется шипеть и извиваться. Я все поняла - дразнили меня те седые облака, что прятали это сокровище от меня. Он не мог, он не знает, что так можно.
Сумерки упали на город и оглушили меня. Поднялось давление, заложило уши. Я была на высоте, на самой высокой точке Еревана. В центре смотровой площадки стояла статуя маленького, располневшего, обнаженного воина. «Зачем она здесь?» – спросил меня объектив. «Наверное, он забрался на этот утес и застыл от удивления. С годами птицы по крупинке насобирали бронзу и укрыли его» - ответила я в растерянности.
Ереван с высоты был похож на алмаз мелкой огранки, под прямым лучом света сафитовой лампы. Разноцветные маячки света спускались по спирали вниз, я чувствовала легкое дрожание воздуха над вечерним котлованом города. Мать Армении – сильная статная женщина из камня с каменным мечом в руке выделялась на фоне аляповатого карнавала ночной жизни. Темная ее фигура возвышалась над суетой и казалось вот-вот воспарит, поднимется в воздух. Очень захотелось той волшебной мази, что окрылила Маргариту. Тогда я обязательно полетала бы с ней, Матерью Армении. Но сейчас мне пора идти, идти вниз, на улицы и проспекты, вдыхать аромат кофеен.
Кофеен было не так много, как я думала. В основном - заведения размытой тематики под одним общим названием – кафе…..