Пасхальный снег

Ты говорил мол на Великий Пяток небо всегда плачет, а на Пасху светлую всегда солнышко - синий колокол небес как в есенинских стихах. А вот на эту не задалось - непасхальная погода. Тучи пушистого снега мешались с редкими лучами. «Грибной снег» - прав твой друг художник. К чему бы эта холодная Пасха? Немилостивы к нам небеса или от нашей грешной земли уже не идет кверху нужной доли тепла сквозь матовые облака. Но красиво, прав поэт: у природы все чудно – и девятый вал и пасхальный снег. Вот снежные хлопья остановили свое падение и застыли перед моим окном; и вдруг, словно по знаку невидимого дирижера подпрыгнули вверх, и как маленькие белые балеринки закружились в воздушном танце. Cветло-сумрачный день. Холодный, как моя душа.

Утром встал, перекрестился на образ, пробормотал трижды «Христос Воскреси», принял с утра вопреки обыкновению в честь праздника. Как писано у святых отцов: христиане бывают друзья Божьи - святые, бывают слуги – праведники, бывают рабы - кающиеся грешники. Я же нераскаянный грешник, злой беглый раб, все бросивший и ушедший в загул. Как обещал, расскажу тебе немного о своей жизни - не чтоб безопасно исповедаться виртуальному собеседнику, а просто, дабы выговориться. Ведь каждому человеку порой бывает потребно раскрыть свою душу.

Из всех героев Достоевского, мне ближе всего Свидригайлов. Почему автор не писал явно о его преступлениях? Да просто все: стыдно ему - писатель ведь как актер играет. А Федор Михайлович добрый актер - крепко вжился в образ. Стыдно ему было вспоминать. Про то, как Раскольников бил старушек не стыдно, а про глухонемую девочку стыдно. Знать ближе ему Свидригайлов Раскольникова. Любил автор своих злодеев – и пламенного душегуба Раскольникова, и похотливого жертвователя Свидригайлова, и выплутка папашу Карамазова, и даже совершеннейших упырей типа Смердюкова, Лужина, Валковского. Хороший актер – персонажи дерьмо. Такое же дерьмо как и я - я себе цену знаю. И самое, брат, худое: знаю, кто я и чего стою, но спокоен – раскаяния нет ни облачка. Стыд есть, боль есть – слез нет, нет раскаяния. Холодный я как пасхальный снег.

О детстве и прочем умолчу - хорошего там было мало. Да и дальше тоже. После армии не поехал на родину, а отправился в чужие края искать легких денег и новой жизни. Мне не повезло - в один день я оказался на вокзале без средств к существованию. Того, что у меня было, хватило лишь на бутерброд и стакан чая в буфете. В этом привокзальном буфете я и встретил незнакомца, который мне предложил с ним работать. У незнакомца были злые смеющиеся глаза, перебитый нос, острый подвешенный язык. Он красиво врал про красивую жизнь. Я дал согласие… одним словом стал членом его банды. Редко вспоминаю о тех подвигах. Стыдно мне за себя, как Достоевскому за Свидригайлова. Мы были не бандиты, мы были злобные отмороженные черти, державшие в страхе целую область. Мы не признавали ни Божеских, ни человеческих законов; ни с кем не знались, не уважали ни понятий, ни авторитетов кроме своего главаря. Налетали туда где нас менее всего ожидали, в секунды делали дело и исчезали не оставляя ни следов, ни свидетелей. Брали лишь деньги. Многие построгали бы нас мелкой нарезкой или изжарили на медленном огне, но никто не знал что мы за люди, где живем, сколько нас – а нас было лишь пятеро. Четверых больше нет на нашем бренном шарике, я последний кто остался.

Роджер, буду так называть главаря (хотя у него было другое прозвище), был самый оторванный, хитроумный и глумливый черт. Бывают криминальные таланты – Роджер был криминальный гений. Гений и злодейство были в нем совместимы, слиты в бурлящую адскую смесь. Это он нашел каждого из нас и сплотил лихую тренированную команду, организация и методы которой были до того совершенны, что я не буду о них рассказывать, дабы ни у кого не возникло искушения создать что-либо подобное. Роджер, обладавший дьявольским чутьем и интеллектом, сам без всяких наводок решал куда идти, продумывал план, и до той последней ночи никогда не ошибался. Мы боялись его и слушались беспрекословно. Его зеленые кошачьи глаза то смотрели с бесшабашной веселостью - вселяя удаль, то яростно - заставляя холодеть от страха. Я даже думаю, может он не был человеком? Может, в ту ночь он не сгорел вместе с остальными в перевернувшейся шохе, а и сейчас где-то бродит по свету собирая новую шайку негодяев.

Я был единственный, кто ему не верил. Мой секрет в том, что меня очень сложно обмануть, то есть совсем невозможно. Я сразу чувствую, когда человек лжет - стоит мне увидеть его лицо, руки или услышать голос. Этот дар спас мне жизнь. Я заметил неуверенность нашего вождя перед той последней вылазкой, и эта неуверенность передалась мне. Какой-то безотчетный страх залез в мою душу. Роджер, всегда следивший за состоянием своих бойцов, видя, что я не в себе, поручил мне другую роль. Зачем я понадобился Богу, допустившему, мое спасение? Неисповедимы Его пути.

Только я выжил и скрылся, причем, не с пустыми руками. Мое спасение было облегчено тем, что никто из наших врагов не подозревал о моем существовании. Я вернулся в родной город, пришел в отчий дом. Мать остолбенела; отчим затрясся, точно ожидая удара в пах, и чуть не подавился пельменем; сестра не узнала в худом небритом парне сводного брата. «Здравствуй, мама! Это я, твой блудный сын!» Я бросил на обеденный стол пакет с деньгами. Это был опрометчивый поступок – они могли сдать или проболтаться, но - обошлось.

Меня терзали опасения быть обнаруженным. Первое время я не высовывался. Когда первая волна страха прошла, стал потихоньку выходить, общаться с людьми. Жил я тихо, спокойно, как все. Устроился на работу, учился, чтобы через год – два поступить в институт. То есть внешне выглядел обычным, со всех сторон положительным молодым человеком, малость чересчур правильным. Мне помогала с учебой соседка учительница Елена Борисовна. Ее мать еврейка умерла пять лет назад, отец лежал парализованный, и репетиторство было ей очень кстати. Больше всего поражали ее пристальные карие глаза, которые часто бывают у евреек-полукровок или цыганок. Когда два разнополых молодых человека, порядком оголодавшие от одиночества, долго бывают вдвоем, то возникновение здесь интимной связи ни для кого не удивительно. От меня ведь не скроешь не только ложь, но и желание близости. Я почувствовал – все остальное произошло само собой. Не знаю, любил ли я Лену, как-то конечно любил, верно только, что ее чувство ко мне было не в пример сильнее. Хотя наша близость фактически сводила на нет мою дальнейшую учебу, и к поступлению я так и не был готов, но, со своего уровня бывшего троечника, я продвинулся прилично. Особенно по литературе и математике. Читал я в огромном количестве – не знаю, как меня хватало на всё. Тогда я был молод и голоден в своем желании начать новую жизнь.

Любовь… а знаешь ли ты, что такое любовь? Сказать, что любовь – это химия, все равно, что назвать человека куском мяса. Любовь - это святой огонь, который согревает чистые души и жжет порочные, вроде моей.

Я встретил ее, когда в первый раз из любопытства зашел в церковь. Мне, воспитанному на атеизме, все было дико – иконы на стенах, зажженные свечи, крестящиеся бабки, пение, монотонный голос чтеца. И тут я увидел девушку лет шестнадцати, которая стояла возле похожей на нее женщины в черном платке. У девушки были правильные черты лица, русые волосы и ясные синие глаза. Ты может уже заметил, что говоря о женщине, я обращаю внимание на глаза? Такова особенность моего восприятия. У женщины может быть идеальная фигура, красивое лицо, великолепные волосы, но если у нее холодные рыбьи глаза, то она может возбудить во мне лишь отвращение, как мертвое тело или манекен. Что до той девушки, то в ней всё было прекрасно. Она напоминала светлого ангела или на деву-валькирию, ради встречи с которой викингу не страшно умереть. Все время службы я наблюдал за ней. Один раз наши глаза встретились, и меня окатило трепетной горячей волной. Я потупил взор и стал осторожнее. Когда мы покинули храм, я некоторое время шел за ней и ее спутницей. Я понял из их разговора, что девушку звали Светлана, а женщина в черном платке ее мать. Женщина высказывала дочери за то, что та живет не по вере. Особенно нарекания матери вызывала работа дочери официанткой в кафе и круг ее знакомых. Я узнал главное – имя девушки и место ее работы. Затем, проследив издали, я узнал и ее дом.

Я горел от любви, словно грешник в аду. Она заслонило собою все: стоило закрыть глаза, и перед ними вставал ее образ. Я шептал как молитву ее светлое имя. Один раз я назвал Лену Светой, и та сделала вид, что пропустила это мимо ушей. Лена чувствовала, что я люблю другую женщину, но изображала, будто не замечает моего предательства. Но от меня ведь ничего не скрыть. Какую боль я ей причинял. Мне было жалко Лену, но любовь сильнее жалости.

Я посещал церковь в надежде встретить свою любимую, но чаще видел там ее мать. Я стал завсегдатаем кафе, где работала Света. У меня не было мысли приблизиться и заговорить с ней. Напротив, я старался садиться так, чтобы меня обслуживал другой официант и тайком смотрел на своего кумира, как верный язычник на богиню.

В холодный весенний вечер в кафе ввалился местный авторитет Толя Секач. Толю знал весь город, он везде вел себя как хозяин. Это был здоровяк лет тридцати пяти с выпирающим животом, мясистым носом и маленькими свинячьими глазками. В этот раз он был пьян и начал приставать к официанткам. Он насильно обнял Свету, и когда она вырвалась, схватил ее руку, и, удерживая, сказал какую-то пошлость. Когда он ее отпустил, девушка упала, уронив посуду. Секач со своими разразились хохотом. Не знаю, как я сдержался. Мне повезло, что он не продолжил ее преследовать – я бы сорвался, а его люди порвали бы меня на части. Я опустил глаза, потом закрыл их. Безмолвное бешенство захлестнуло меня. Чувствовал ли Толя, на себе этот слепой яростный взгляд? «Он приговорен и скоро умрет» - решил я.

Я две недели разрабатывал план убийства. Как я выслеживал Секача, сам при этом оставаясь в тени – отдельная история. Как там, у Есенина? «Озлобленное сердце никогда не заблудится». Пригодилась школа Роджера, умение, не засвечиваясь, собирать нужную информацию, видеть то, что скрыто от других. Сложность была еще в том, что у меня не было оружия. Я мог приобрести пистолет, но этим бы оставил следы. Идеально бы подошел нож – неожиданно напав им можно за секунды выбить несколько противников, но даже приличного ножа у меня не было. Хороший нож тоже нужно где-то достать. Я решил рискнуть и использовать найденный, достаточно легкий для моей руки, стальной стержень.

Секача всегда сопровождали четверо телохранителей. Перед выездом двое оставались наверху, двое спускались вниз проверить двор и машину. Затем один из них садился за руль, другой поднимался назад сказать, что все в порядке (радиотелефоны тогда еще не были так распространены). Потом Секач в сопровождении троих спускался вниз.

Работать на узкой лестнице было бы неудобно, ведь это означало задержку, а моим главным преимуществом была быстрота и внезапность, поэтому я выбрал единственный удобный момент – когда один водитель-охранник был внизу в машине, а все остальные вышли и оказались на площадке. Я напал из-за угла и несколькими быстрыми ударами сделал охранников. Толя вжался в дверь. Я посмотрел ему в глаза и улыбнулся: «Ну что, Секач, где твоя смелость?». Я сбил его с ног. Приходилось ли тебе забивать бычков? Я думал, Толя будет драться за жизнь, схватится за оружие, но он стоял на коленях и просил о пощаде. Он был похож на большое жалобно мычащее животное, приведенное на бойню. Следующим ударом я пробил ему череп. Потом, контрольно переломал им шеи, бросил железку и скрылся через чердак.

Я испытывал чувство глубокого омерзения. Мне приходилось раньше убивать, но никогда – того, кто молил о пощаде, и никогда раньше я не был палачом. Дома меня долго рвало. Я забыл о том, ради чего убивал, мое чувство к Свете куда-то спряталось. Всюду мне мерещились ведомые на бойню животные и плачущий Толя Секач. Я взял бутылку водки и пошел к Лене. Думаю, она обо всем догадывалась. Я очень многим ей обязан.

Я был в безопасности. Меня никто не видел, я не оставил следов, да и сложно было представить, что кто-то завалил криминального авторитета, перебив вооруженную охрану, только из-за того, что тот посмеялся над официанткой. И этот кто-то, с той официанткой ни разу даже толком не поговорил.

Палач и сам является жертвой – эта фраза давно набила оскомину. Все люди – братья и сестры, эту библейскую истину признали генетики. Значит всякое убийство – братоубийство. Всякий человек – образ Божий, пусть даже искривленный и загаженный, и убивая человека, ты совершаешь большее святотатство, чем глумясь над иконой или взрывая храм. Быть душегубом можно только имея в сердце предел жестокости. Ты можешь быть ослеплен ненавистью, любовью, похотью, страхом, деньгами, фанатизмом, гордостью или собственной глупостью. Но если у тебя есть хоть малость человечности и ослепление пройдет, а нового не найдется – горе тебе. Если бы ты знал как мне больно, ты бы не ненавидел меня. Как мучительно осознавать себя нелюдем. Идти по звенящему весеннему городу, смотреть на людей и думать: «Я не такой как все они, мои руки в крови». Ты скажешь - убийца сам виноват, сам выбрал свой путь. Ты прав, никто больше не виноват. Разве сторож ты брату своему Каину?

Чаще всего это новое ослепление – страх и гордость. Опасность пьянила меня, а гордость шептала: «Ты храбрец, отомстил за любимую, избавил город от подонка – искупил вину за прежние грехи перед обществом. Ты лучше серого большинства с их убогой моралью. Ты – герой, сверхчеловек». Мое ослепление подпитывала оккультная и инфернальная литература, которая появилась тогда в огромном множестве. Лена, как интеллигентная женщина выписывала разные литературные журналы, многое я покупал в книжных. Я начал интересоваться религией, философией, мистикой и сатанизмом. Сатанизм обладает привлекательностью, особенно для молодых неокрепших умов. В нем есть что-то бунтарское, щемящее и обреченное - ложная поэтичность. Подобной силой притягательности обладают всевозможные атрибуты третьего рейха. Вспомни детство, разве советские дети не рисовали свастики, не смаковали в играх слова: гестапо, фюрер, СС, зондер-команда и пр. А ведь источником были антифашистские фильмы и книги. Зло притягательно – это понимал и использовал Гитлер. Создатель и верховный жрец нацистской религии был черный гений - это несомненно.

Я продолжал свои визиты в кафе. Я набрался смелости и заговорил со Светой, предложил провести вместе время. Она отказалась, мол, занята и у нее есть парень. Но я то знал, что у нее никого нет! Если бы люцифер помог мне, разве я не был похож на него? Я пытался выпросить помощи, используя книжные знания, совершая ритуалы. Я лежал в своей кровати один и мысленно призывал владыку ада. Не знаю, спал я или был в полудреме, но вдруг раздалась вспышка искусственного света, вырос механический шум, и непреодолимая холодная сила сковала все мое тело. Иными словами со мною случилось то, что христиане называют ночным нападением бесов, а сторонники учения Кастанеды определяют как смещение точки сборки вызванное вмешательством неорганических существ. Не знаю, какое определение этому дает психиатрия. Я пытался встать – но не мог пошевелиться, хотел крикнуть – но уста не слушались. Я испытал настоящий страх. Мысленно пытался прочесть хоть одну православную молитву, но не мог вспомнить, более того, с ужасом я заметил, что даже про себя не могу произносить слова. И тогда я обратился к Богу, просто направил на него свой мысленный взор. Неведомая сила отпустила меня, шум и неестественный свет исчезли, я проснулся. Я не знал, что со мной было и, что теперь предпринять: идти в церковь или к психиатру. И что я ему скажу – что мне приснился сон про то, как на меня напал сатана? Это был конец моего сатанизма. Я понял, что поклоняться князю мира сего глупо потому, что, во-первых, он сожрет своего поклонника при первом удобном случае, и, во-вторых, он слабее Всевышнего - одна настоящая мысль о Боге обращает его в бегство.

Я забросил инфернальные книжки, начал усиленно читать Библию, не как ее рекомендуют изучать – сначала Евангелия, Новый Завет, а потом постепенно перейти к Ветхому, а в хронологическом порядке - от начала до конца. Истории о всемирном потопе, исходе евреев, древних царях и пророках; о войнах, несметных армиях и колесницах; о филистимлянах и прочих неведомых народах. Большую часть я не понимал, но чтение меня захватывало. Я не задумывался раньше, что евреи такой древний народ. Прав русский писатель, мы по сравнению с ними дети. Нам не стоит с ними связываться – они ровесники великих цивилизаций, носители тайных знаний.

Света уехала учиться в Москву. Я чувствовал тоску. Боль нахлынула на меня с новой силой, каинова печать жгла мне душу. Должно быть, со стороны было видно мое состояние. Один человек с работы, на которого я раньше не обращал особого внимания, заговорил со мной о вере. Узнав, что я некрещеный, он посоветовал мне покреститься. Он дал мне адрес отца Николая, достойного по его словам священника, служившего в соседнем городе. Я поехал - мне было решительно все равно, я мог с тем же успехом прыгнуть с обрыва. Простился с Леной, оставил ей денег, обещал вернуться. По глазам читал: «Ты не вернешься, прощай». Я часто вспоминаю маленькую женщину со славянским лицом и еврейскими глазами. Я узнавал – сейчас она замужем, имеет дочь. Надеюсь, что она счастлива.

Отцу Николаю на вид было лет семьдесят пять. Это был высокий худощавый старик с чистыми глазами, в которых я не видел лжи, только иногда страх или сомнения. Когда я поведал ему свою историю, он пришел в ужас и сказал, что я должен раскаяться, и тогда, может быть, он крестит меня через год, если увидит исправление души. Он отговорил меня пойти сдаться властям: «От этого будет только хуже. Живи по вере, помогай людям». Епитимия заключалась только в посте и ежедневном прочтении нескольких молитв.

Целый год я держал пост, утром проснувшись, и вечером, приходя с работы, молился. За этот год я закончил чтение книг Ветхого Завета и приступил к Евангелию. Помимо Библии я читал прочую церковную литературу. Отец Николай придерживал меня в моем рвении. Он был не сильно образованный в богословии священник, но воспринимал все просто, считая, что лучше один раз с верою перекрестится, чем механически пробубнить три канона. Его вера была настоящей, я помню, как звучал его голос, когда в Великий Пост он читал Страстям Христовым. Я чувствовал на себе холодный поцелуй Иуды, заушины римских легионеров и вслед за распятым разбойником, шептал распятому: «Помяни мя, егда приидиши во Царствии Своем». Через год я крестился, а затем причастился. Во время крещения, я отрекся от сатаны, и трижды плюнул в сторону запада, воображая себе того, к кому раньше обращался за помощью. Как видно, он не сильно обиделся на меня.

Я продолжал жить как монах в миру – в трудах и молитве, помогая после работы ремонтировать старую церковь. Сложнее было в творении милостыни – те нищие, которые толпились у церковных ворот, сильно в моих деньгах не нуждались, а те, кто нуждались по настоящему, боялись приближаться к храму, опасаясь этой группировки. Лишь одному помятому деду я всегда платил. Слишком здорово он выкрикивал свое: «Подайте на хлеб, православные». Артистов надо кормить.

Я много молился, а то, что моя молитва часто была только на словах, про то я, как водится, забывал. Я начинал забывать и о своих прежних деяниях, мол, это было не со мной, теперь я другой, исправленный. Незаметно в мое сердце вкралось тщеславие.

- Ищи себе жену, - говорил мне отец Николай. – Ты слаб к женщинам, и холостая жизнь может тебя погубить, а в монастыре тебе делать нечего.

Но я не внимал этому совету духовника, продолжая путь своего фальшивого подвижничества. Через полгода отец Николай отошел ко Христу. Я был болен и не присутствовал на его отпевании.

Второй священник отец Олег не вызывал у меня доверия. Глядя в его глаза, я бы не стал исповедовать ему все свои грехи. Я подумал, что здесь мне больше делать нечего и договорился с одним человеком поехать в ближайший монастырь в качестве трудников.

Ты думаешь, монастырь – это уход из грешного мира в мир чистых келий, где иноки борются со своими страстями и молятся за мир, в свободное время занимаясь добродетельным трудом? Так должно быть, но это только половина правды. Люди уносят в монастырь свои пороки и у многих они расцветают такими уродливыми растениями, что лучше бы они остались в миру и занимались чем-нибудь полезным. Некоторые монахи были такие, что Роджер не взял бы их в свою банду, по причине полной отмороженности.
Зачем принимать нищенство ради Христа, чтобы потом устраивать истерику из-за того, что кто-то по ошибке взял твое старое одеяло? Как можно иеромонаху проповедовать пост и смирение, чтобы самому отожраться как боров, ходить по территории с золотым крестом на пузе, разгоняя встречных людей как авианосец волны, и грубо отпихнуть молодого тощего инока из-за того, что тот подошел раньше него к бочке с квасом? Я с трудом сдержался, чтобы не помочь пересчитать его преподобию ребра. Не хочу бросать тень на весь священнический и иноческий чин, были в том монастыре и приличные люди. Но и те, были просто неплохие люди, но я не видел среди них того, кого можно назвать духовным наставником. Что до трудников, то таких как я было несколько человек. Прочие были обычные бомжи, кормящиеся при монастыре. Некоторые из них работали, другие пили. Я слышал, как один из представителей монастырского начальства общаясь с этими работниками, вставлял в свою речь три буквы. Постепенно я начал во всем разочаровываться. Прибавь к этому то, что мы всегда ели только убогую постную пищу, хотя ни монахами, ни послушниками не были. Я думал: «Зачем все это? Если Бог – Истина, то зачем эта фальшь?» Я хотел уйти из монастыря, но пока не решил куда. Возвращаться назад мне не хотелось.

Неподалеку от монастыря возле леса есть святой источник. Тропинка к источнику ведет через холм. На этом холме, присев на поваленной сосне, я смотрел на шоссе. С дальним гулом проносились легковые машины, чуть медленнее проползали фуры. Я услышал шаги по тропинке, повернул голову и увидел знакомые синие глаза. По тропинке шла Светлана.

- Света! – вырвалось у меня.
- Вы меня знаете? - с изумлением спросила девушка.
- Да, помните, кафе, где вы работали официанткой.
- А… да, сейчас я, кажется, вас припоминаю, - она улыбнулась.

Мы разговорились. Свете было уже девятнадцать. Выяснилось, что в Москве ее выгнали из техникума, работу она тоже потеряла, мать отказалась финансировать ее столичную жизнь, и ей пришлось вернуться назад. Сейчас они переехали - мать купила дом недалеко отсюда. Помешанная на правильной жизни по вере, она занималась домашним хозяйством и молитвенным служением и привлекала ко всему этому дочь.
- Если бы ты знал, как меня все это достало, - сказала она.
Мы уже перешли на ты и вместе сидели на сосновом бревне глядя с холма на оживленную трассу.
- Свет, - сказал я, - смотри, измажешься в смоле.
- Фигня.

Я помолчал. Мысли бродили в моей голове, кровь бурлила по венам. Мы разговаривали как приятели, но только потому, что нынешняя жизнь была ей невыносима и она была рада хоть одной живой душе. Так бы она не подпустила меня и на выстрел. Я нравился женщинам, и хотя был на восемь лет ее старше, но ведь это ерунда. Да видимо, я был не ее герой. Я предложил ей уехать вместе. Хоть бы в Москву. Сказал, что ее люблю и никогда не обижу. Если не нравлюсь как парень - буду другом и братом. Деньги? Деньги будут. У меня, правда, больших денег уже не осталось, те, что были раньше, я раздал на милостыню в ходе своего подвижничества. Кое-что, совсем немного у меня было. Но я планировал достать денег по пути - знал один тайник. Она дала согласие.

Хватило только на один железнодорожный билет, но ничего, я думал как-нибудь договориться с проводником. Поезд уходил в ноль часов две минуты. Я встретил Свету – из вещей у нее была только сумка. Я отдал ей билет и оставил ее на вокзале за полчаса до отправления поезда. Вышел на воздух, пересек две улицы, повернул за угол. Свет фонарей слабо разгонял июльскую ночь, союзником которой была густая зелень. Возле небольшого ночного магазина остановилась машина, я притаился за кустами. Это была удача – из иномарки, не видя меня, вылез плешивый мужчина в пиджаке. Быстрыми неслышными шагами я подскочил и оглушил его ударом в затылок, потом оттащил в кусты – пусть поспит. Из бумажника я выгреб четыреста долларов с мелочью. Проезд до Москвы нам был обеспечен. Вскоре мы пили чай в плацкартном вагоне и весело говорили обо всем на свете.

В Москве я оставил Свету на несколько дней у ее знакомых, по нашей легенде меня она представляла как своего двоюродного брата, а сам поехал за деньгами. Мне без труда удалось найти тайник, о котором знали только пять человек, четверо из которых давно на том свете. Теперь у меня в руках была приличная денежная сумма. Вернувшись в столицу, я снял для нас со Светой квартиру. Я познакомился с человеком, который стал моим компаньоном по бизнесу. Нам сопутствовала удача, помогла моя способность видеть ложь. Мой талант развился так, что я интуитивно чуял обман издали, еще до того как видел людей, которые нас собирались надуть.

Света жила со мной, по-прежнему выдавая меня то за родственника, то за хорошего друга. Она была не так идеальна нравственно, как хороша внешне – не стесняясь, брала у меня деньги, отдавалась за дорогие подарки. Она играла со мной – я это видел, и она понимала, что я это вижу. Я любил ее и люблю до сих пор. Однажды после ночи любви под утро я ей во всем признался. Я рассказал ей все: как я шел за ней из церкви, как безумно шептал ее имя, как завалил Секача. Всю свою жизнь. Она была потрясена.
- Если бы я знала… - прошептала Света, - бедный…
Она провела рукой по моим волосам и начала целовать меня в лицо. Эта ночь и утро были самыми счастливыми в моей жизни.

Наши отношения изменились, стали теплее, но Света все равно меня не любила. Я знал, что потеряю ее. В один прекрасный день я понял, что она больше не моя – прочел по глазам. Она мне во всем призналась. Я не стал ее душить как Отелло, устраивать истерики, бить, выгонять голой из дома. Я слишком сильно ее любил. Я купил ей квартиру, положил сто тысяч долларов на ее счет и сказал, что она свободна. Мы продолжали общаться, она вышла замуж за своего избранника и даже не забыла пригласить на свадьбу (куда я, конечно, не пошел). Я иногда приходил к ним в гости – мужу она представила меня как дальнего родственника, что-то вроде троюродного брата. Я пожимал руку этому парню, сдерживаясь, чтобы не сломать ему кисть. Не знаю, догадывался ли он о том, кем я был Свете. По моему ему было все равно – пустой, ничтожный человек. Таких обычно любят женщины. Потом она мне сказала, что ждет ребенка от мужа. Она хотела, чтобы я стал крестным отцом. Крестный отец – понятие, испоганенное мафиозными итальянцами. Надо совсем не уважать веру, чтобы предложить стать крестным отцом бывшему любовнику, к тому же такому кровопийце как я. Но, не смотря на цинизм, я согласился, даже был тронут. Я понимал, что это ее дружеский жест ко мне. Стать крестным ее ребенку, ребенку, отцом которого я мог стать. Своих детей у меня скорее всего не будет – моя нынешняя жена не может их иметь. Все рухнуло в один страшный день. Пьяный автомобилист на девятке вылетел на встречную полосу – лобовое столкновение с такси, в котором ехала Света. Она сидела справа от водителя – самое опасное место в машине. К счастью для водителя девятки он скончался на месте. Если бы он выжил, то так быстро бы не умер. Я смотрел, как ее опускают в могилу, и мне хотелось кинуться туда и быть забросанным землей вместе с нею. После похорон я вышел в лес возле кладбища, забрался в самую глубь и обнял березу. Мне очень хотелось разрыдаться – но ничего не выходило. Человек, детство которого убили в девять лет, может плакать только от физических причин.

Скажу одну вещь. Многие христиане во всем обвиняют дьявола, богоборцы грозят кулаком небу: «зачем допустил вселенское зло». А ты не задумывался, кем является человек, если он образ Божий? Если в образе Божьем Бог, то кто человек? Почему в Ветхом Завете Господа называют Богом богов, кто эти боги? Ангелы? Нет, ангелы творить не могут, а боги – это творцы. И почему сатану называют князем мира сего, а не царем? Кто царь сего мира – Бог? Нет, Он ясно сказал, что Его Царство не от мира сего. Тебе это покажется ересью, но царями и богами сего мира являемся мы с тобой, как и все остальные люди. Каждый из нас, и слабоумный мальчик, и подыхающий от туберкулеза бомж, и самая дешевая шлюха, и маньяк, расчленяющий ребенка. Все мы боги. Мир трещит по швам по вине злобных, жадных и похотливых божков. Ты помнишь мифы древней Греции? Это про нас, только слишком мягко написано.

Я не убил себя, не сошел с ума, жив - здоров. Чтобы забыться ушел в загул. В одном салоне юная проститутка долго распиналась мне о своей несчастной жизни. Я видел, что она врет, но до чего здорово врет! Я дал ей вдвое больше – артистам надо платить. Потом я выкупил ее и взял работать к себе. Послал учиться. Долгое время она была моей помощницей – вела переговоры. Теперь она бизнес-леди, имеет свою фирму. Но до сих пор считает меня покровителем, просит помощи, если ей прищемят хвост.

Моя теперешняя жена любит меня, считает, что я благодетель, который вырвал ее из ада. Я не избиваю ее ногами, не окунаю головой в унитаз, не насилую ржавой трубой, не прижигаю промежности зажигалкой, как это делал ее бывший муж. Садист, как известно, тоже жертва – я избавил его от мучений. Моей жене всего двадцать, она наивна и пока не понимает кто рядом с ней, но когда станет старше и умнее, то, скорее всего, возненавидит меня. Следуя советам Екклесиаста, я счастлив с женой. Но все это пройдет, все временно. Что до моей церковной жизни, то если я приду на исповедь, мне все отпустят, но я сам этого не хочу. Я такой же, не изменился. Если кто-то обидит мою жену или другого любимого человека – я убью. Я не остановлюсь перед заповедью, если полюблю женщину. Нельзя отпускать грехи нераскаянному грешнику.

Вот мой рассказ и подошел к концу. Я сыграл по крупной, и выиграл. Теперь я не занимаюсь бизнесом. Мои способности и опыт пригодились в куда более серьезной игре.
Если я назову себя, это тебе ни о чем не скажет. Я не публичный человек. Я не чиновник, не офицер, не олигарх, не значусь в списках как авторитет. Есть силы, которые не видны обществу. Существует теория заговоров – но она создана лишь для того, чтобы пудрить обывателю мозги, отвлекая от реальности. Если бы ты знал, какие страшные вещи я остановил, ты бы не стал меня презирать. Но я не хочу за этим прятаться. Я далеко не всесилен, а разложение всего настолько велико, что сделать, похоже, уже ничего невозможно. Ты думаешь, что кукловоды ослеплены жаждой власти и наживы, и не ведают что творят? Ничего этого мне ненужно. Я устал от жизни. Я холоден как лед и когда-нибудь моя ледяная нераскаянная душа направится в пекло ада. В Писании сказано, что плохо быть только теплым, горячим и холодным - можно. Но я не привык верить на слово никому, даже Ему. Похоже, я нагнал своим письмом стужи. Смотри на все с оптимизмом. Жизнь таких как я пройдет, как этот пасхальный снег и снова выглянет солнце. Были и раньше на Пасху холода, ты просто не помнишь. Ты еще молод и наивен, хотя и мнишь себя умным и опытным. Конечно, ты себя считаешь теплым. Желаю тебе быть горячим, холодным быть слишком больно.

Мое письмо можешь опубликовать и выдать за собственное сочинение. Ты писал, что не можешь придумать ничего дельного – вот тебе новая история. Артистов нужно подкармливать, пусть даже таким образом. За меня не бойся, мне эта публикация ничем не повредит. К тому же, кто поверит такому выдумщику как ты?