Две половинки

 

Этой весной, сразу после Пасхи, дед Макар и его жена Кузьминична вспомнили про свой юбилей и решили самым серьезным образом отнестись к приметной и золотой дате, так как прожили неразлучно целых пятьдесят лет. По этому случаю, они затеяли у себя во дворе гулянку на самую широкую ногу с участием своих детей, внуков, родственников, кумовьев и соседей.
- Что мне еще осталось доделать? – Сосредоточенно спрашивала сама себя Кузьминична, стоя посреди просторной кухни и оглядывая заполненные харчами миски, кастрюли и жаровни. - Сало зачистила, капусту на пироги измельчила, шиповник для компота замочила, огурчиков целая бочка, холодец чесноком приправила, курятину лимоном смочила. Дед, ты хрену натер?
- Уже в погреб поставил, до верху банка получилась. – Ответил дед Макар из соседней комнаты, где старательно исполнял задание жены, пристраивая шторы к карнизу.
- Давай, Макарушка, поскорее вешай, и дрова стройно сложи к стене, а то машины от ворот не разъедутся, тесно там.
- Вчера с вечера еще дрова притеснил. Две машины разместим, не боись.
- Так, рубаху белую я тебе поутюжила, себе платок накрахмалила, ой, старая я стала, перья то куриные не прибрала во дворе. Забыла. Валяются возле пенька. Побегу.
- Я прибрал уже, когда курить выходил, - крикнул вслед жене Макар, - помоги мне лучше шторки зацепить за твои крючки.
- Подожди, подожди, Макарушка, щас, только грибочки промою. Что ж за «Фокус» такой наша Танечка себе купила? Дорогой, наверное.
- Замуж ей пора, тридцать пять лет девке, хватит уж фокусов. Рожать ей надо, а не рулить.
- Без нас она знает, что ей делать. Ну что, зацепил петельки?
- Какой там, тут их на неделю, петелек твоих. Может, через одну их вдевать?
Кузьминична рассердилась на мужа, не выдержав такого небрежного обращения с тюлевыми занавесками, на которые она израсходовала целый стакан крахмала, потому проворно вбежала в горницу, согнала Макара с табуретки и начала сама вставлять мелкие пластмассовые крючки в нитяные петли.
- Ну, вот, готово. Как игрушечки висят. Помоги мне слезть, Макарушка, спину прихватывает. – Протянулась Кузьминична к мужниным рукам.
- Давай, мать, отдохнем малость, до гостей еще часов пять будет, к вечеру подъедут. – Запыхтел возле табуретки Макар, помогая жене спуститься на пол.
- С ума тронулся? Отдыхать он собрался. Мне еще окорок отбивать, да шпиговать его, в сенях окошко надо протереть.
- Полежать надо, сказано, отдохнем малость, не убудет с твоих гостей. Я к рукомойнику.
Спорить с мужем Кузьминична не захотела, потому как знала, что после рукомойника он все равно не отвяжется от нее, а только будет топтаться возле ее юбки и кряхтеть до тех пор, пока она не уляжется на кровати возле печной стены. Поэтому, Кузьминична покорилась и смолчала. Покудова Макар омывался в кухне, она сняла с себя теплые носки из козьей шерсти, скинула юбку, розовые панталоны и верхнюю кофту. Потом, прикинув что-то в уме, Кузьминична расстегнула и повесила на спинку стула нижнюю сорочку.
- Все равно доберется до грудей, только возиться дольше. Ненасытный мужик. – Тихонько посетовала Кузьминична на мужнины повадки, изученные ею до тонкостей за долгую семейную жизнь.
Сетовать на мужа громче Кузьминична не умела и не хотела, потому как была уже ученая насчет того, как жаловаться непокрытым бабам на Макарову неуемность. Года два уже с той поры прошло, а ей все еще было пакостно вспоминать тот случай. Сказала она как-то, между прочим, на ферме, когда с доярками ночью принимала телочку из-под коровы и про бабьи дела судачила:
- Моему, вон, уже семьдесят лет и все никак не успокоится. Каждый божий день игры затевает. Хоть криком кричи, ему все надо и надо. Ложись, да ложись. В сарае может припереть к сену. Наскакивает и давай толкаться, всю меня уже утолкал.
Пожаловалась на то Кузьминична и позабыла следом, а Наташка, бесстыжая женщина, что своего мужа до паралича самогонкой довела, давай после этого разговора к деду Макару интерес проявлять. И там его подкараулит, и тут ему возле пяток повстречается. То позовет его калитку подправить, то понадобилось ей новую крышку к колодцу сколотить. Смотрела Кузьминична на это безобразие, смотрела, и решила пресечь всякие хитрые попытки чужих баб.
- Нечего моего мужа со двора сводить, - решила она про себя.
 Задержала Кузьминична на ферме Наташку после вечерней дойки и накинулась со своими упреками:
- Ты чего это перед моим Макаром хвостом крутишь? Чего встречаешься на его путях?
- Сдался мне твой Макар, как собаке пятая нога, мне пятьдесят, а ему семьдесят, - враз обиделась на Кузьминичну баба, - сбесилась ты, Кузьминична. Я его просила черенок мне к лопате приладить, обещался подстругать к вечеру.
- Ишь, ты, овечка невинная. Я тебе подстругаю черенок, шалава бесхозная, свово мужика сгноила самогонкой вонючей, теперь за моим приплетаешься. Черенок ей захотелось новый заиметь, зачесалось у ней везде без черенка.
- Сама ты, шалава! Про тебя, Кузьминична, все на деревне знают, как ты брюхатая в девках ходила. Еще сваты от Макара не засобирались, а ты уже ноги растопырила. Окрутила Макарку.
- Я его окрутила? Ах,ты, гнида подлючая, сама вешалась на него, когда у меня уже дети народились. Я тебе устрою черенок, дура патлатая. Все лохмы щас повыдергаю тебе вместе с гнидами твоими. Только подойди еще к моему мужику!
Кузьминичне и теперь противно было думать про то, как непутевая Наташка нацелилась зрачками в ширинку к ее мужику, хотя в верности Макара она никогда не сомневалась. И не потому не сомневалась, что любил он ее без памяти и голоса никогда не повышал на нее за всю жизнь, а по той причине, что мякотину свою, мужскую, Макар сильно умел уважать. Промывал ее под умывальником прохладной водицей по два раза на дню, обтирал бережно чистым полотенчиком, разглядывал внимательно и даже теплым медом смазывал, если какие неполадки обнаруживал или разопревал где в жару. Такой уж он уродился, Макар, заботливый до своего основного хозяйства, как до дитя грудного. А что касается самой Кузьминичны, так муж всячески препятствовал ей, чтоб она мылом не начинала тереть себя промеж ног:
- Нечего дух бабий изгонять вонялками ландышевыми, - ворчал он на нее в баньке, и нежно прижимался лицом к распаренной промежности, чтоб вдохнуть от жены поглубже, - ох, и сладкая ты у меня, конфета.
Вот и теперь, когда гости уже, наверное, к деревне подъезжают, он возле рукомойника возиться, да приговаривает:
- Что – то у меня, мать, взопрело тут, возле яйца, глянь, надо б медку нагреть и подмазать. Колол дрова вчерась и взопрел.
- Иди уже сюда, Макарушка, покудова дети не вошли на порог, - торопила его Кузьминична.
И бесштанный Макар заторопился, отложив на время медовые процедуры, и заспешил к кровати, прижимая к себе беленькое полотенце.
- Вот здесь еще поцелую и все, не торопи меня, конфета, отодвинь ножку пошире, - ласково просил он Кузьминичну, - вот так, сладкая моя, вот так. Хорошо, ой, как хорошо, сладкая ты моя, конфета карамельная.
- Ну, все, Макарушка, все, окорок мне надо шпиговать. Не балуй, начинай хорошенько шевелиться. Ой, так вот, Макарушка, так. Ой. – Высвобождала Кузьминична пышную грудь из-под мужниной тяжести и не переставала ласково прижиматься к нему раскачавшимся телом.
Потом Макар с полчаса обмазывал себя теплым медом, да приговаривал, а Кузьминична управлялась с добрым куском свинины, оборачивая его тестом и отправляя в печь.
Раньше других приехала к родителям их меньшая дочка Татьяна, подрулившая на новом автомобиле почти вплотную к калитке:
- Мамочка, папа, поздравляю вас, идите сюда, на машину мою посмотрите. И подарки помогите мне выгрузить. Я вам кафель испанский привезла для кухни, - затараторила дочка в отворенное окно, не заходя в хату.
- Ой, Танечка, голубушка наша приехала, - подхватилась было Кузьминична бежать во двор, да вспомнила, что позабыла надеть новую кофточку, - Макар, встречай скорей Таню.
- Ну, чего так всполошилась, дай галоши надену. Иду, Таня, иду.
Пока старики целовались с дочкой, дивились на новенькую машину, да разгружали коробочки с кафелем, подъехал сын Богдан с женой и двумя своими сыновьями.
- Ну, вот и мы прибыли вовремя, здорово, батя, - крепко обнял Богдан отца и принялся целоваться с Кузьминичной и с сестрой Татьяной.
Гости сходились во двор один за другим. Все хлопотали вокруг стариков, осыпая их поздравлениями и подарками.
- Пора за стол садиться, кончай разговоры, Макарушка, усаживай людей, - командовала с порога Кузьминична, поправляя на себе шелковую кофточку с ажурным воротничком.
- Мам, подождите, у нас еще торшер в машине и соковыжималка, сейчас Богдан принесет, - прижималась к Кузьминичне невестка, рано оставшаяся без родной матери и прикипевшая к свекрови всем сердцем.
- Ах, мои хорошие, зачем же так тратились, - стеснялась Кузьминична больших расходов, - мы с дедом обходимся деньгами, вы себе покупайте. Вот, и Танечка потратилась на кафель.
Кузьминична и Макар уселись в самый торец длиннющего стола, а по обеим сторонам от родителей расположились Танечка с кумовьями и Богдан со своей семьей. Дальше уже сидели племянники, соседи и на другом конце стола восседал хромой дед Степан, лучший друг Макара, со своей подслеповатой старухой Ивановной.
- Отец, мама, любимые вы наши, поздравляем вас с юбилеем и желаем здоровья. Чтоб вы жили долго, а все люди жили так же дружно, как вы, - громко заговорил сын Богдан, подняв над столом руку с наполненной доверху рюмкой.
- Горько, - закричала жена Богдана, - горько.
- Целуйтесь, горько, - дружно загалдели гости.
Макар скрипнул стулом, обнял Кузьминичну и прижался своими губами к ее раскрасневшейся щеке:
- Удумал чего, - пролепетала смущенная Кузьминична, - пусти, мне жаркое пора подавать. Салатики кушайте, грибочки пробуйте, сама собирала. Богданушка, наливай, сынок, еще, не томи мужиков.
После первой рюмки, Богдан налил вторую, потом третью, а Танечка с матерью подкладывали и подкладывали гостям холодца, да огурчиков с мочеными яблочками:
- Пора остановиться и покурить, так пузо лопнуть может, - запросились мужики из-за стола и задвигали стульями.
- Мам, как хорошо у нас дома, вишня зацветает, - счастливо проговорила Татьяна, оставшись с бабами за столом и не посмевшая курить возле отца, - счастливые вы у нас.
- Просто живем мы с отцом, не думаем специально про счастье то, трудимся, друг к дружке не придираемся, вами гордимся. Вот Богданушку директором поставили. И ты дело свое имеешь. Шьешь наряды для людей, за границей бываешь. Внуки учатся хорошо, невестка у нас золотая, здоровья Господь всем дает. Я на ферме бабам еще помогаю, Макарушка плотничает. Ставни новые вырезает. Покажет вам завтра, в сарае стоят, не успел маленько доделать к вашему приезду.- Докладывала Кузьминична дочке, не подозревая того, что Макар уже расхваливается перед сыном ставнями.
- Гляди, Богдаша, какое кружево, только пошкурить осталось, - поглаживал Макар деревянную створку.
- Да, бать, у тебя талант. Тонкая работа. Ты, скажи мне, как это вы с матерью прожили так тихо и спокойно, что мы с Танькой ругани вашей не слышали никогда. У меня не получается так, орем мы друг на друга.
- Семья, Богдаша, она, как жопа, ее почувствовать надо.
- Как это? – Хохотнул Богдан над отцовским сравнением.
- Просто. Две половинки трутся и трутся, дерьмо промеж собой пропускают. И ни одна половинка не говорит другой, что это не ее дерьмо. Говно, оно, Богдаша, всегда общее, пропустили его мимо и забыли. Запор у жопы общий и понос на двоих. Чего друг на друга валить? Так половинки и трутся неразлучно, друг дружке не мешают, не притесняют одна другую, вместе живут, рядом спят, говном не брезгуют. Когда поймете, что вы одна жопа, тогда вам никто не страшен. Тритесь, Богдаша, тритесь, жена у тебя хорошая, не горячись напрасно.
- Лихо, бать, сказанул. – Удивленно посмотрел на отца Богдан, стараясь осмыслить простоту отцовских слов. – Ставни, бать, вместе повесим. Мы на неделю к вам приехали.
- Вот и хорошо, ладненько, пошли к столу, а то мать заволнуется.