О моем отце. Глава 2. Рассказы отца о войне

22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз, и уже в первый день войны отец получил повестку из военкомата. Он был простым бойцом, хотя уже немолодым: его год рождения, 1902-й, был последним для рядовых красноармейцев, кого брали в армию; после сорока лет уже не брали. Наверное, поэтому при отступлении ему дали взвод солдат и велели вести их на восток. Днем они шли пешком на восток, а ночевали в деревнях. И каждый раз утром они не досчитывались кого-нибудь из бойцов, бежавших ночью к себе домой. Попросту говоря, дезертировавших. Но искать их было некогда. Короче говоря, в Харьков отец привел едва ли половину.
... Возвратился отец домой не в 1945-м, после победы над немцами, а только в 1946 году, поскольку оказался в составе тех войск, которых скрытно, через всю страну перебросили с запада на Дальний Восток, на войну с Японией. В Японии ему не довелось побывать, там советских солдат не было. Зато побывал в Китае. Так что довелось ему и отступать от немцев в 1941-1942 годах, и наступать на них в 1943-1945 годах, да еще воевать с японцами в 1945-м году. За все это время был у него только один раз отпуск, в конце 1944 года, когда мы с мамой уже вернулись из эвакуации на Украину.
О предстоящем отпуске отца мы ничего не знали, и когда он приехал, мамы не было дома. Да и жили мы тогда не в своей довоенной квартире ( в ней обосновалась другая семья), а во  флигеле у маминых дальних родственников тети Тамары и дяди Миши Кличко. Но городок наш Смела тогда был маленьким. Кто-то сказал папе, где находится мама, кто-то обрадовал маму, что приехал папа - и мчались они оба бегом навстречу друг другу с разных сторон через весь городок, чтобы встретиться посреди городка на сожженой немцами улице.
Был отец в длинополой солдатской шинели и с солдатским вещевым мешком за спиной. Этот тощий вещевой мешок, совсем не похожий на современные объемистые туристские рюкзаки, я очень хорошо запомнил. И вот почему. Когда утихла первая радость, прошли первые объятия и слезы, папа усадил вокруг стола всех маленьких детей - меня и моих двоюродных братишек и сестренку, отцы которых тоже были на войне (и, как потом окажется, уже не вернутся домой). Потом отец развязал свой вещевой мешок, достал из него завернутый в холстину (рука не поднимается написать "в тряпку") свиной окорок и отрезал каждому из детей по большому куску окорока. А когда кто-нибудь съедал свой кусок окорока, папа спрашивал, не хочет ли он добавки, и отрезал еще кусок.
Как это было божественно вкусно! Какой необыкновеный, какой чудесный запах исходил от окорока!
Такого вкусного и ароматного окорока я больше никогда за всю жизнь не ел.
... Однажды, лет двадцать пять спустя, я был в гостях у своего двоюродного брата. Жена его приготовила хороший стол. Мы выпили по первой рюмке, я потянулся к закуске и увидел нарезанный окорок, внешне очень похожий на тот, которым кормил нас мой отец в конце 1944 года. Я подхватил на вилку кусок окорока, понюхал, откусил, разжевал, проглотил и ... встретился с внимательными глазами двоюродного брата. Очевидно, он прочел разочарование на моем лице, потому что сказал:
- Нет, это не тот вкус.
- А ты помнишь? - удивился я.
- А как же! И еще я помню, что мы ели тогда без хлеба.
Последнее утверждение было для меня неожиданным. Вполне допускаю, что он, действительно, ел тогда свой кусок окорока без хлеба. Но главное в другом - не я один запомнил этот праздник, связанный с приездом отца в отпуск и с его умением сделать для детей этот праздник памятным на всю жизнь.

* * *
Как мне ни стыдно сейчас, но должен сознаться, что в младших классах я стыдился своего отца. У всех моих сверстников (и у тех, чьи отцы вернулись с войны, и у тех, чьи отцы полегли) отцы были героями. В соответствии с фильмами и книгами о войне, они первыми врывались во вражеские окопы, забрасывали немцев гранатами, убивали из пистолетов, кололи штыками, а когда кончались патроны, смело шли в рукопашную.
И только мне нечего было рассказывать своим товарищам. Ну не перескажешь же им такой совсем не героический рассказ отца:
- Иногда мы подкапывались к немцам так близко, что начинали слышать немецкую речь. И тогда мы вынуждены были сидеть в окопе как можно тише, так как боялись, что немец может нас услышать. В таких случаях еду нам доставляли раз в сутки, ночью. Да и то - только хлеб. Разделим мы его на равные части, потом один из нас отвернется, а другой его спрашивает: - "Кому?" - "Мне!" - "Кому?" - "Тебе!" - "Кому?" - "Письменному!" - "Кому?" - И так, пока весь хлеб не поделим. Потом каждый разрезал свою долю на три части, и кто-нибудь говорил: - "Позавтракаем". Быстро съедали каждый свою треть, а есть все равно хочется, да и холодища страшная, и тогда кто-нибудь говорил: - "Все равно убьют, давайте пообедаем". Съедали мы вторую треть, и оставались голодными. И снова кто-нибудь говорил: - "Все равно убьют, давайте хоть поужинаем". - И мы съедали свой последний кусок. И после этого сидели в окопе в голоде и холоде и гадали, принесут ли нам в следующую ночь пайку хлеба или убьют или ранят по дороге того, кто будет с ним ползти к нашему окопу. И тогда надо будет кому-нибудь из нас ползти ему навстречу за этим хлебом.
Дальше отец рассказывал, что немцы тоже копали свои ходы навстречу нашим и тоже подслушивали разговоры наших бойцов. А потом устанавливали громкоговоритель и вещали над нашими окопами: - "Кому?" - "Мне!" - "Кому?" - "Тебе!" - "Кому? Кому? Кому? Кому?" - И звали сдаваться в плен, у них, мол, и еды, и шнапса на всех хватит.
Однажды, когда я уже заканчивал школу, отец под большим секретом поведал мне, что немцы бросили к ним в окоп листовку, на которой были сфотографированы два офицера в немецкой форме. Перед офицерами был стол, уставленный бутылками и закусками, а подпись под снимком сообщала, что это сын Сталина и сын Молотова, что они добровольно сдались в плен и призывают всех красноармейцев тоже сдаваться в плен.
- Мы показали эту листовку политруку, и политрук сказал, что это вражеская пропаганда и чтобы мы листовку уничтожили и никому больше о ней не рассказывали. Да мы и сами понимали, что это вражеская пропаганда и что сыновья Сталина и Молотова не могли попасть к немцам в плен, тем более добровольно. Да и у Молотова, насколько известно, нет сына, только дочь. А политрук - молодец, не выдал нас. Тогда только за то, что читал немецкую листовку, можно было угодить под расстрел.
 После двадцатого съезда КПСС мы с отцом узнали о судьбе Якова Джугашвили, сына Сталина, погибшего в немецком плену, и вернулись к этому разговору. Нам так и осталось непонятным, зачем немцам нужно было примешивать к Якову Джугашвили несуществующего сына Молотова. Или ложь имеет такое свойство, что не знает, когда следует остановиться? И только спустя много лет, уже после смерти папы, я услышал в какой-то передаче, что был у Молотова сын, но только приемный.

* * *
Воспоминание отца об отступлении. Политрук (судя по времени, это был не тот политрук, которому бойцы показали немецкую листовку - политруки в то время гибли, наверное, чаще других солдат и офицеров) наедине сказал отцу:
- Письменный, нам с тобой нельзя попадать в плен. Нас с тобой первыми расстреляют: меня - как комиссара, тебя - как еврея. Поэтому нам надо держаться вместе.
И отец всегда старался быть в трудную минуту рядом с политруком. Однажды их построили, и командир сказал, что дальше они пойдут двумя группами: одна, основная группа, во главе с командиром выступает сейчас же, а вторая пойдет с политруком. Кто хочет идти с политруком, пусть сделает шаг вперед. Отец, не раздумывая, сделал шаг вперед. Политрук взял всех, кроме отца, а отцу сказал:
- Письменный, тебя я не возьму. И хочу, чтобы ты запомнил, что я тебя не взял с собой.
Папе было очень обидно, что политрук не захотел его взять, и он не мог никак вспомнить, чем он провинился перед политруком.
И только потом, когда они услышали сзади себя выстрелы, папа узнал, что группа во главе с политруком осталась прикрывать их отход. И сам политрук, и вся группа погибли, прикрывая остальных.
Папа понял, что политрук подарил ему жизнь, и хотел, чтобы отец это помнил.
Отца уже нет, но я храню светлую память об этом человеке, сделавшем поистине царский подарок и отцу, и всей нашей семье. Я даже не знаю фамилии политрука, знаю только, что он был армянином. Сын народа, испытавшего в первую мировую войну геноцид со стороны турок, он не мог быть равнодушен к судьбе представителя того народа, который во вторую мировую войну испытывает геноцид со стороны немцев.
Поэтому в каждом армянине я вижу брата, сына, внука этого политрука...

* * *
Совсем непарадно выглядел в рассказах отца генерал, обходивший солдатские окопы. Какой-то нетрадиционный генерал, непохожий на киношных героев.
- Вот идет генерал вдоль окопа и у каждого бойца спрашивает: - "Ну, что надо? Что надо?" А мы от недоедания, от недосыпануя едва на ногах держимся, думаем, как бы не упасть. Сил на то, чтобы встать по стойке смирно еще хватило. А на то, чтобы поднять руку к шапке, ни соображения, ни сил уже нет. Смотрим на генерала и не понимаем, что от нас требуется. А генерал прижимает пальцы к шапке и показывает пальцами, что надо честь отдать. Сообразит боец поднять руку к шапке в приветствии, а генерал уже следующего спрашивает: - "Ну, что надо? Что надо?" - Вот такая совсем не торжественная встреча с генералом.
(Вообще-то в папиных рассказах фигурировало два генерала, генерал Рассадин и генерал Болдин, но я затрудняюсь сказать, о каком из этих двух генералов идет речь, а уточнить сейчас уже не у кого.
Для справки. Посмотрел я недавно в Интернете списки руководящего состава фронтов и армий, участвовавших в Смоленской наступательной операции (той самой, в которой мой отец был ранен) и увидел, что были такие военачальники: 50-й армией командовал генерал-лейтенант И. В. Болдин, а членом Военного совета 50-й армии были генерал-майор Л. М. Чумаков и полковник А. Н. Рассадин. Не думаю, что рядовой боец непроизвольно "произвел" полковника в генералы; скорее всего, Рассадин стал потом генералом.)

* * *
Приведенный ниже текст представляет собой записки моего отца, сделанные в шестидесятых годах двадцатого века. Я только набрал текст на компьютере, не подвергнув его никакому редактированию.

"Хочется вспомнить день 6-го апреля 1942 года на станции Шлипово.
Наш эшелон прибыл из Тулы на станцию Шлипово утром 5.4.1942 г.
Это была конечная железнодорожная станция перед линией фронта.
Сразу же по прибытию наш 3-ий батальон 120-го стрелкового полка 69-й дивизии 50-й армии отправился на передний край к линии фронта. Поскольку транспорт нашего батальона состоял из нескольких лошадиных упряжек и не было возможности забрать весь имеющийся груз, в основном фураж для лошадей, командир батальона оставил 5 солдат для охраны груза на станции Шлипово. Меня он назначил старшим.
5-го апреля 1942 года в 12 часов дня немецкие самолеты в количестве 8-ми пролетели над станцией Шлипово по направлению к станции Довбуш, которая была рядом со станцией Шлипово. В то время станция Шлипово была конечной станцией для разгрузки живой силы, а станция Довбуш была конечной станцией для разгрузки продовольствия и боеприпасов.
Долетели 8 самолетов до станции Довбуш, бомбили ее, а сопротивления не было.
6-го апреля 1942 года в 12 часов дня немецкие самолеты сделали налет на станцию Шлипово и бомбили ее.
Я помню, что уснул еще до налета на грузе, который мы охраняли, на ярусе с мешками, в которых был сложен овес. Когда я пришел в чувство от сна под бомбежкой, я закричал во тьме, и тут, спустя несколько минут, меня вытащил из руин между воронок от бомбежки очень молодой лейтенант. Он спросил меня:
- Вы ранены?
Я ответил:
- Не знаю, не чувствую.
Лейтенант велел мне повернуться кругом, он осмотрел меня и сказал:
- Вы не ранены.
Я огляделся вокруг себя: того груза, который я и мои товарищи охраняли, не было. Не было от него ни следа. Не было ни следа и от моих четырех товарищей.
Не было и такого же груза, который разгрузил 2-oй батальон. Не было и 5-ти солдат того же батальона.
На станции Шлипово были четверо железнодорожных путей, на которых стояли неубранными вагоны. Я увидел, что вагонов тоже не было. Были только колеса и скрученные рельсы он путей.
Пакгауз с грузом горел. Горел вагон со спиртом. Ярус с бараньим мясом был уничтожен. Потерь было много. Солдат от осколков и бомб погибло столько, сколько их находилось на територии станции перед налетом.
Меня забрали в село Шлипово, в двух километрах от станции Шлипово. Там меня поместили в квартире, меня считали контуженным, сильно растроенным. При виде самолета, или если услышу гул самолета, я немедленно бросался под стол или под кровать.
Прошло два дня. Мне стало лучше. Я перестал бояться самолетов.
За мной прислали, и я отправился в часть. Часть наша находилась на самой передовой линии фронта. На пути в часть пришлось преодолеть тяжелую весеннюю, вернее - предвесеннюю распутицу. Километра три. Было таяние снега. Глубина снега на равнине достигала от сорока до шестидесяти сантиметров. Это был уже не снег, а вода, прикрытая снегом.
Я шел к видневшейся деревне, а ноги были в воде, и обувь моя была мокрая.
На полпути до деревни ноги отказывались действовать и в коленях не сгибались. Я переставлял ноги, не сгибая колен, считал, что до деревни не доберусь. Но я добрался. Меня там ждали солдаты моей части.
Мне была необходима медицинская помощь, но ее не было, и хозяева квартиры, старик и старуха, взялись меня спасать - лечить.
Старику и старухе было лет по 80, они сказали мне:
- Касатик, плохо твое дело, у тебя ноги одеревянели. Скорее полезай на печку.
Я полез на русскую печку, вернее, солдаты меня туда затащили. Я руками пощупал - печь горячая. Ногами и туловищем я печки не чувствовал.
Так прошло три дня. Старики день и ночь топили печку, и я не чувствовал тепла, лежа на голой печи, укрытый двумя кожухами (тулупами).
И лишь на четвертый день я почувствовал тепло, и ноги стали действовать нормально.
Так спасли меня от гибели неизвестные мне старики. И названия деревни, где я находился, я тоже не знаю. "

* * *
А теперь несколько моих комментариев. Набирая на компьютере, я поневоле обратил внимание на точность отцовского текста. У отца, например, сказано "транспорт нашего батальона состоял из нескольких лошадиных упряжек". Я поначалу набрал "из нескольких лошадей"; потом исправил, как у отца: "из нескольких лошадиных упряжек". Действительно, лошади еще не транспорт, транспортом являются именно лошадиные упряжки.
А ведь отец не учился в школе - в обычном понимании этого слова. Он учился в хедере. По-древнееврейски и на современном иврите хедер означает комната. Учиться в хедере означало обучаться у учителя древнееврейскому языку, чтобы уметь читать священные книги и по ним молиться. Для этого маленьких мальчиков отдавали в обучение знающим учителям, каковыми обычно были раввины. Отца тоже отдали в обучение раввину в другое село.
Но больше всего ему запомнилось не то, как его обучали языку и грамматике, а как жена раввина заставляла его няньчить своего младенца и как его наказывали за якобы имевшую место нерадивость. Тем не менее отец научился читать и писать, и когда приехал в свое село, то его дружок предложил папе, чтобы они обучили друг друга: он научит папу читать и писать по-русски, а папа обучит своего товарища еврейскому чтению и письму.
(Пользуюсь случаем, чтобы еще раз подчеркнуть ту атмосферу дружбы между людьми (и детьми) разных национальностей, в которой папа вырос и которая всегда сохранялась в нашей семье.)
Вот это и было все папино обучение. Дальнейшее образование отец получал уже самостоятельно - он был типичным самоучкой.
И еще: отец называет номера батальона, полка, дивизии, армии. Я проверил в Интернете: в Смоленской операции 1942 году участвовала 50-я армия, именно та армия, где воевал мой отец.
Я также обратил внимание, как уважительно, на вы, разговаривает очень молодой лейтенант с немолодым солдатом, котогого он же, лейтенант, только что спас, вытащив из-под обломков.
Кто-то заметит, что так было положено по уставу.
Да, положено по уставу, но всегда ли выполнялось?
Отец рассказывал, что находились офицеры, которые считали своим правом орать на солдата. Чаще всего, это были новички, не знавшие отца ранее. В таких случаях папа поступал в духе бравого солдата Швейка. Он прикладывал руку к головному убору и сообщал:
- Товарищ лейтенант (младший лейтенант, старший лейтенант, капитан)! Я виноват перед вами.
После такого признания, крик обычно прекращался, и офицер требовал сказать, в чем солдат перед ним провинился.
- Я забыл вас предупредить.
- О чем?
- Я забыл вас предупредить, что на меня нельзя кричать.
- Почему?
- Когда на меня кричат, я теряюсь.
- Что значит "теряюсь"?
- Когда я теряюсь, то могу ответить вам тем же. И тогда нам обоим будет неприятно вспоминать об этом.
Папа говорил, что это действовало безотказно.

* * *
Надеюсь, что читатель обратил внимание на папину фразу: "Я помню, что уснул еще до налета на грузе, который мы охраняли..." Именно непреодолимое желание выспаться спасло тогда отцу жизнь.
И дальше он рассказывал такое, что я ни за что не стал бы тогда пересказывать своим сверстникам ("При виде самолета, или если услышу гул самолета, я немедленно бросался под стол или под кровать... Прошло два дня. Мне стало лучше. Я перестал бояться самолетов" - что это за солдат, который боится?)
Эту способность спать в любом положении отец привез с войны домой. Сколько раз, бывало, устав на работе, он засыпал дома, сидя за столом.
- Лева, ты спишь! Давай я тебе постелю! - говорила в таких случаях мама.
- Нет, Галя, я не сплю, - папа тут же просыпался, чтобы через пару минут снова заснуть.
День, когда он был заживо погребен, но остался жить, только контужен, папа потом отмечал, как свой второй день рождения.

* * *
Был у него и третий день рождения - когда его только ранило в бою, но не убило.
Это было в день моего рождения, 5 октября 1942 года.
 Накануне их отвели с передовой в тыл (всего на несколько километров от их окопов), и генерал сказал им, что надо помочь братьям-сталинградцам. Их предупредили, что атака начнется после того, как закончит "играть" артиллерия. И они вернулись в свои окопы.
Перед атакой им раздали "подарки": по куску хлеба, маленькому кусочку колбасы и, как мне помнится, по паре пряников. Артиллерия "играла" недолго, видно, снарядов было маловато.
Вместо того, чтобы закричать "За Родину, за Сталина!", как показывали в фильмах, отец успел два раза прошептать про себя на идиш: - "Господи, ради моего маленького Иосиньки, оставь меня в живых". Как-никак это был день моего рождения, мне исполнялось 5 лет.
После этого отец вместе с другими вылез из окопа и побежал в сторону немецких окопов. Еще не рассвело, но было светло, как днем. Во всяком случае, бегущие красноармейцы чувствовали себя хорошими мишенями для защищенных окопами немцев. Когда отца ранило, он даже не понял этого и продолжал бежать вперед. Вроде бы камешек ударил по сапогу. Понял он это позже, когда сапог наполнился кровью.
В полевом госпитале отцу хотели отрезать ногу, так как боялись гангрены. Но отец не позволил отнять ногу, и врачи ее ему оставили.

* * *
Из рассказов отца.
- Много было среди бойцов крестьян из Средней Азии. Они раньше дальше своего кишлака не бывали, а тут их вырвали из дома и сразу на войну бросили. Трудно сразу освоиться. Сидим мы с такими молоденькими вновь прибывшими парнями в окопе, нос боимся высунуть, а им любопытно посмотреть, что вокруг творится. У нас один все время порывался посмотреть. И его убить могут, и нас засекут. - "Убьют тебя", - говорим, а он только улыбается и норовит снова высунуться. Тогда я сказал ему: - "Ранят тебя, и жена любить перестанет". Сразу же подействовало, перестал высовываться из окопа.

* * *
Любимая присказка отца (произносится с акцентом, характерным для жителя Средней Азии, но без желания обидеть, просто так получается смешнее):
- Поход тридцать километр, сухарь тридцать сантиметр. Винтовка большой - один человек, каталок (котелок) маленький - два человек. А помкомвзвода: - "Ши-и-ре шаг! Ши-и-ре шаг!"

* * *
А это воспоминание отца относится ко времени, когда мы уже перешли в наступление.
Шел однажды отец по направлению к передовой, смотрит: сидит на обочине раненный молодой солдатик, совсем мальчишка. Сидит и плачет. Папа подумал, что от боли. Стало ему жалко парнишку, присел он рядом, спрашивает, как его ранило. А паренек протягивает папе справку, и написано в ней "Самострел".
- "Как же тебя угораздило?"
- "Не верьте, дяденька. Я не хотел, это нечаяно получилось".
Поди теперь разберись, хотел или не хотел...
- А парнишку жалко, совсем еще пацан, - заключил папа свой рассказ.
- Чего его жалеть? Он ведь трус, - возражал я.
- Не скажи. Может, просто впервые оказался под огнем и перепугался. А взрослого рядом не было. А окажись рядом старый опытный солдат, и справился бы он со своим страхом... И еще героем стал бы...


* * *
А вот эпизод с задержанием диверсанта, в котором отец мог бы выглядеть героически, но в папиной подаче вся героическая мишура исчезла начисто. Я вообще-то быстро позабыл об этом папином рассказе, а напомнила мне моя жена, когда мы прочли повесть писателя Богомолова "В августе сорок четвертого" (второе название "Момент истины").
В повести Богомолова действие происходит в конце войны в Белоруссии, а отец как раз в то время наступал в составе Второго Белорусского фронта. Однажды его поставили ночью охранять какой-то склад, а папа по каким-то своим соображениям (напомню, что он был уже немолодым - и по возрасту, и по стажу - бойцом) рассматривал это задание, как незаслуженное наказание. В таких случаях он входил в роль солдата Швейка, то есть делал все строго по правилам. Иначе говоря, валял дурака.
Итак, стоит отец ночью на посту, размышляет о несправедливости наказания, и тут на него выходит незнакомый советский офицер, да не простой, а полковник. В другом случае, папа, может быть, вытянулся бы во фрунт и отдал полковнику честь, а тут он закричал: - "Стой! Стрелять буду!"
Полковник на отца матом. А отец: - "Пароль!"
Полковник, естественно, его не знает. Да откуда ему знать, если он, видимо, так нализался, что забрел в расположеие чужой части. Такие случаи не были редкостью.
Отец вызвал начальника караула. Сержант, как увидел полковничьи погоны и услышал полковничий мат, так вытянулся по стойке смирно, и они уже вдвоем стали орать на отца:
- Ты, что, не видишь, кто перед тобой стоит? Опусти ружье немедленно!"
А отец: - "Ничего не знаю. Или пусть говорит пароль, или вызывайте офицера и ведите его в штаб!"
С постовым шутки плохи, ведь может и выстрелить, пришлось будить офицера и доставлять задержанного полковника в штаб. На этом бы все и кончилось, если бы в отца не вселился дух бравого солдата Швейка. Он этого так не оставил и стал интересоваться, что выяснили в штабе. И нехотя сказали отцу, что полковник оказался немецким диверсантом. Тогда много таких к нам забрасывали, из бывших власовцев; потому-то они прекрасно говорили и ругались по-русски.

* * *
А об этом случае отец даже написал рассказ. Полковому писарю рассказ так понравился, что тот перепечатал его на машинке в нескольких экземплярах, и один экземпляр с подписью отца отправил во фронтовую газету. Только не знает папа, напечатали ли его в газете или нет, - не до того было, чтоб узнавать. Одну копию того рассказа, что послали в газету, писарь дал отцу, и папа привез его домой.
Вот его краткое содержание. В Белоруссии в партизанских отрядах было много евреев, ушедших в леса из гетто. Когда Красная Армия освободила Белоруссию, папа встретил одну молодую еврейскую пару, оба были очень похожими на цыган. Папа сначала принял их за цыган, но они заговорили с ним на идиш. Они рассказали папе о себе.
Когда немцы оккупировали Белоруссию, эта семья не могла уйти в лес, так как жена должна была родить. Поэтому, когда евреев стали сгонять в гетто, эта молодая семья выдавала себя за цыган. А когда гитлеровцы, вслед за евреями, стали расстреливать и цыган, то они ушли в лес к партизанам вместе с грудным младенцем.
Спустя немного времени немцы стали прочесывать лес, где в хорошо замаскированных землянках скрывался партизанский отряд. Немцы подошли очень близко к землянкам. И все боялись, что ребенок заплачет, и немцы обнаружат партизанский отряд. Чтобы ребенок не мог заплакать, мать зажала ему рот рукой и прижала его к своей груди. Каратели прошли совсем близко и не обнаружили землянок. А когда они ушли, мать разжала руку, но ребенок был уже мертв.
Ужасная штука война. Страшная. Трагическая.

* * *
Начал отец войну рядовым, кончил ефрейтором. За две войны - четыре медали и четыре грамоты с портретами Сталина – благодарности от имени Верховного Гланокомандующего. Это когда войска, в которых воевал отец, освобождали большие города. Не густо.
Да еще одно ранение и одна контузия. Но не это главное. Главное - вернулся домой живым.