Жизнь без прикрас. Гл. 19. Последние дни войны

19

В апреле войска нашего фронта форсировали Одер и заняли северную часть Германии. Управление тыла фронта переехало в Штетин. Это был большой красивый город при впадении Одера в Балтийское море. Ветотдел занял большой четырехэтажный дом, построенный квадратом, внутри которого находился сквер. Но пожить здесь мне почти не пришлось, надо было ехать в кондепо, откуда поступали тревожные сведения о распространении сапа среди трофейных лошадей.
 Кондепо находилось под Белостоком на расстоянии восьмиста километров от Штетина. Сначала хотели отправить меня самолетом; но почему-то это сорвалось, и ехать пришлось на автомашине. От ветврача Штурбина я узнал, что в Белостоке живет моя сестра Маня. Я быстро собрался, набросал в деревянный ящик посуды и барахла, которого полно было в нашем доме, и на "виллисе" с шофером Савицким отправился в далекий путь. Путь был мне знакомым. Ехали через Германию и всю Польшу по маршруту: Брамберг, Торн, Млава, Остров-Мазовецкий, Белосток.
 Дорога была небезопасной. Здесь в нашем глубоком тылу орудовала польская Армия Краева. Она подчинялась польскому правительству Миколайчика, находившемуся в Лондоне, и боролась за самостоятельную буржуазную Польшу. Нередко отряды этой армии нападали на наших военнослужащих, отнимали у них оружие. Но я почему-то не чувствовал опасений и даже удивился, встретив в каком-то лесу грузовую машину с нашими солдатами, которые лежали у бортов, держа на прицеле окружающую местность.
Приехали в Белосток благополучно. На окраине я нашел небольшой домик, где жила Маня. Ее десятилетняя дочь Эльвира радостно бросилась мне на шею. Мани не было, но она скоро пришла. Мы с ней не виделись с 1938 года, и встреча была для нее неожиданной радостью. Летом прошлого года при эвакуации из Витебска немцы угнали жителей города на запад и в их числе двух моих сестер. Маня задержалась только в Белостоке, где и была освобождена нашими войсками. Аделя недавно сумела вернуться в Витебск, а Маня работала прачкой в какой-то тыловой части. От нее я узнал, что два наших младших брата Станислав и Антон погибли во время войны, а брат Саша служит в Гродно в саперной части.
Мы пообедали вместе со старшиной, ее нахлебником. Оставив Мане ящик с посудой и барахлом (кажется, там ничего ценного и не было), я уехал в кондепо.
 Положение в нем было хуже, чем я ожидал. Уже в первый день при осмотре мною было выявлено несколько явно сапных лошадей. Животные содержались в очень плохих условиях. Людей для ухода за ними, кормов, предметов ухода было совершенно недостаточно. Лошади были истощены, содержались скученно, налицо были все условия для широкого распространения сапа. Эту опасную, смертельную болезнь для людей и человека мы знали со времен гражданской войны и считали ее окончательно ликвидированной. Она была занесена на фронт по-видимому, с монгольскими лошадьми и, найдя в кондепо хорошую почву, дала значительную вспышку. Организовать планомерную борьбу с сапом в тех условиях было невозможно. Единственно, что я сумел сделать - это распределить лошадей по окрестным польским селам и хуторам, обязав местных жителей кормить и ухаживать за ними. Это было смелое и сомнительное решение, оно грозило распространением сапа среди лошадей местного населения чужой страны. Но другого выхода я не видел.

В один из тех дней я стал свидетелем еще одной трагедии. Мы расстреливали сапных лошадей, когда один из солдат сообщил нам, что неподалеку в лесу висит труп повешенной девушки. Я пошел туда и увидел жуткую картину: на суку под сосной висела девушка, и ноги ее касались земли. Труп человека всегда казался мне ужасным; но труп повешенного с синюшным лицом, высунутым языком и склоненной на бок головой кажется еще ужаснее. Это была одна из репатриированных девушек, из недавно присланной группы для ухода за лошадьми. Она понравилась начальнику кондепо майору Емецу, который стал приставать к ней и, когда она ему не отдалась, изнасиловал ее. Не вынеся позора, она повесилась. Об этом мне рассказали прибежавшие из деревни девушки, ее подруги. Три года в немецкой неволе она сохраняла свою невинность, а здесь, почти на родине нашла свою ужасную смерть. Под этой же сосной и закопали ее, могильный холмик обложили камушками, поплакали и разошлись.
 По возвращении в Штетин я написал рапорт по начальству об этом случае; но почему-то ему не было дано хода.
Однако судьба не обошла начальника конного депо. Примерно через месяц я узнал, что майор Емец был убит выстрелом из-за угла, когда возвращался верхом из одного из подразделений. Это был жестокий аморальный человек, считавший, что ему все позволено. Он всячески притеснял и даже грабил местное население; его ненавидели и подчиненные. Кто его убил не известно, по-видимому кто-то из местных поляков.
С тяжелой душой я возвращался из кондепо в Щтетин. 8-го мая я заночевал во фронтовом ветлазарете у ветеринарного врача Торикова. Здесь поздно вечером по радиоприемнику из иностранных передач я узнал, что немцы капитулировали, и война кончилась.
 Утром 9 мая приехал в Штетин. Утро было хорошее, солнечное. Цвела сирень, и ее ароматом был наполнен воздух. Весть о том, что война кончилась, и немцы сдались на милость победителей, была объявлена утром. Велика была радость! Обнимались, целовались, поздравляли друг друга с победой, пели песни, стреляли в воздух.