За стеной

 ЗА СТЕНОЙ

 Я услышал его игру на следующий же вечер после переезда на новую квартиру. Громкие пассы рояля за стеной потрясали тихий майский вечер, и, Рахманинов звучал как-то совсем по-другому, чем мне доводилось слышать его прежде: так торжественно и горько, весь пронзенный скорбью о чем-то навеки потерянном или забытом.
 К тому времени я уже вышел на пенсию, но к музыке имел самое прямое отношение. Много лет преподавал технику игры на гитаре в частном колледже. Меня захватила эта музыка: сквозь собственную душу произведения проступал и характер исполнителя, его чуткое и открытое сердце, переполняемое чувствами. Такая игра, не по нотам, а по сердцу, что-то близкое к интуиции, но все же другое, доступно далеко не всем исполнителям.
 Однажды мне приходилось слышать подобную игру, много лет назад, в Варшаве. За роялем был Владислав Шпильман. Звучал один из этюдов Шопена. Гармоничный и задумчивый, глубокий и лиричный, он был как гибкая и лучезарная тайна, близость которой, испытывают поэты в их прерывистые минуты озарения. Ведь музыка та же Поэзия, записанная нотами.
 Шло время и, я постепенно привык к живым звукам за стеной. Они стали чем-то вроде постоянного сопровождения моей обыденной жизни, ее гармоничным и красочным дополнением. И хотя, наши балконы были рядом, сколько раз я не выглядывал, чтобы увидеть загадочного пианиста, мне это никак не удавалось, пока однажды…
 Низенький, суховатый мужчина катил коляску, в которой сидело непонятное существо, низко опустив голову. Длинные волосы закрывали лицо, я подошел ближе, поздоровался и утонул в двух синих озерах в обрамлении пушистых ресниц. Я назвал себя, пояснив, что я их сосед за стеной. Сидящий в кресле, оказался мальчиком лет 12-13, с благородным овалом лица, и непропорционально длинными руками, одну из которых, он протянул мне и достаточно крепко пожал.
 Отец покатил коляску дальше, я зашагал рядом. Из разговора я узнал, что мальчика зовут Виктором, его отца – Юрием Николаевичем. В детстве Витя перенес полиомиелит и остался калекой, а, когда после тяжелой ангины у мальчика пропал голос, мать Виктора бросила семью. Ему было пять лет. Голос потом немного восстановился, и, только если он начинает волноваться, переходит в шепот.
 Сына воспитывает один отец. Правда, мать пару раз появлялась в доме. Она неплохо устроилась: вышла замуж родила ребенка, вполне здоровую девочку и хотела забрать Виктора к себе на время, чтобы оформить на двоих детей страховой полис. Тогда бы она, как мать инвалида получила бы из фонда не только крупную сумму, но и бесплатную квартиру. Однажды Юрий Николаевич подслушал ее разговор с одной из служащих собеса, из которого понял, что затевается. Она хотела получить бесплатно квартиру на сына – инвалида, продать ее, Виктора сдать в приют для детей – калек, а самой вместе с новым мужем махнуть в Испанию, там у него намечался какой-то бизнес. Отец узнал об этих махинациях и запретил ей приходить к ним домой. Она стала кричать, что все равно заберет мальчика. Дойдет до суда, до чего угодно, но своего добьется. Теперь вот хочет сына в дурдом определить. Мол, подлечат его там немного, может и начнет говорить нормально. А он и говорит нормально, надо только внимательно его слушать.
 Слушая разговор взрослых, Виктор, изредка поглядывал на нового знакомого и молчал, а когда я задал ему вопрос об учебе, улыбнулся, и глаза его лучезарно вспыхнули, как будто из-за туч выглянула яркая звезда. Он говорил медленно, но довольно четко, немного запинаясь перед некоторыми согласными. Я понял, что учится он заочно. Из школы к нему приходят педагоги, занимаясь по часу основными предметами. Но больше всего на свете он любит музыку, без которой просто не живет. Он готов заниматься по десять часов в сутки, для себя, просто так.
 Два года назад он принимал участие в конкурсе пианистов, проводимом среди инвалидов и, занял второе место. Получил в подарок электрочайник и грамоту. Награда его не интересовала, он хотел играть, и играл для себя. Любимого Шопена, которого чувствует и понимает, как никого другого. Осенью в Кракове, будет, проводится новый музыкальный конкурс, но он для полноценных детей, и ему, скорее всего, откажут. Виктор немного погрустнел и замолчал. Юрий Николаевич вздохнул: все существование сына после выхода из больницы, где он провел несколько лет, занимает музыка. Она одна помогает ему забыть о его неполноценности. Если бы не каждодневные упражнения, гаммы, этюды и уроки сольфеджио, в которых ему помогает педагог из музыкальной школы, Виктор, возможно, совсем не смог бы двигаться. А так, спеша к роялю, он каждое утро заставляет себя делать специальную зарядку, разрабатывающую ногу, чтобы чувствовать педаль. Потом спешит к инструменту и пропадает. Словно выпадая в другой, одному ему известный мир.
 Мальчик целые дни проводит дома, отец вынужден был сменить работу, чтобы быть поближе к нему. Они договорились, что в экстренном случае, он сразу набирает номер диспетчера и оставляет отцу сообщение.
 Мы поговорили еще немного с Виктором о музыке, я пообещал ему принести историю жизни Шопена и стал прощаться.
 За последующие вечера я частенько слышал его игру. Иногда это был Сен-Санс. Его знаменитые « Пагоды». Пару раз Бетховен или Григ. Но чаще всего звучал Шопен. Тонкие, удивительно-легкие, игривые или задумчивые вальсы. Меланхоличный Ноктюрн или виртуозные этюды. Я так привык я этому постоянному музыкальному фону своей жизни, что, если Виктор прерывался на обед или на прогулку, мне становилось чего-то недоставать.
 Но однажды вечером, начав с «Мефисто-вальса» Листа, рояль вдруг неожиданно смолк. Я взглянул на часы - Юрий Николаевич был еще на работе, а Витя один дома. Повисла долгая и громкая пауза. А потом, дом вздрогнул от напряженных звуков уставшего рояля. Я вздохнул, раз – играет, значит, все в порядке, но что-то неуловимое заставило меня внимательнее прислушаться к музыке
 За стеной все дрожало от резких пассов. Я удивился, так как никогда не слышал от Виктора такой напряженной, даже злой игры. Гневные, пронзительные аккорды вспарывали воздух, как тысячи кинжалов. Казалось, еще миг и что-то лопнет, не выдержит. Напряжение возрастало, и новый виток басов глухо и протяжно загудел, словно завыл. Казалось, где-то идет рубка леса и глухие низкие удары – звук падающих деревьев. А высокие переходы – это их последний, предсмертный крик, переходящий в шепот. Я невольно вздрогнул, представив себе эту картину. Раздался очередной тяжелый удар, словно кто-то саданул по стене пудовой кувалдой. Да что это с ним сегодня?
 Я вышел на балкон и выглянул во двор. Внизу стояла машина скорой помощи. Стало все понятно. Мать приехала за сыном. Она все-таки решила добиться своего хотя бы, таким образом, пока отец на работе насильно увезти сына к себе. Я бросился к телефону. За стеной продолжал надрываться рояль.
 Вечером, когда все было позади, Юрий Николаевич и Виктор пригласили меня к себе на чай. Отец, пока я караулил дверь их квартиры, съездил в фонд, предъявив документы, подтверждающие его опекунство над ребенком. Дело было приостановлено и, мать уже ничего не могла поделать. Поговорив с врачами, вызванными из психушки, и объяснив ситуацию, инцидент был улажен. Женщина долго кричала и ругалась, но доказательства были на стороне отца и, желтая машина уехала ни с чем.
 Юрий Николаевич улыбнулся сыну и обратился ко мне.
 -Как же вы поняли, что Вите нужна помощь? Он не мог вас позвать, это исключено.
 Мы с мальчиком переглянулись, я подмигнул ему, указывая на инструмент. Витя кивнул и подкатил к роялю. Откинул крышку и, клавиши, радостно вздохнули, оживая под его чуткими пальцами. Мягкие и певучие звуки сонета наполнили всю комнату.
 - Понимаете, я ведь никогда не слышал, чтобы этот сонет Шопена играли так громко. Ведь форте Шопена не форте, скажем, Шостаковича. Это совсем другое. Сначала Витя начал играть Листа, а потом перешел на своего любимого композитора. Ведь он его играет каждый день, ну, я и выучил весь его репертуар. Все переходы, всю мелодику. Наверное, в дверь стали звонить, Витя узнал голос матери и сообразил, что к чему. Воспользоваться телефоном он не мог, от волнения потеряв голос. Мать это знала. Но не учла, того факта, что за это время я так хорошо изучу творчество великого польского пианиста, что смогу отличить играемое для себя, с любовью и душой, от болезненного крика о помощи.
 Юрий Николаевич встал. На глазах его дрожали слезы. Он пожал мне руку и молча вышел из комнаты. Виктор, ни на минуту не прервался, продолжая рассыпать по комнате бриллианты драгоценных звуков. Он играл, закрыв глаза. Непонятная улыбка чуть касалась его губ, нежная и еле уловимая, словно он беседовал с кем-то, на понимаемом только ими языке, и мальчик, не зная других слов, боялся пропустить даже один вздох, из тех неведомых ответов и образов, встающих перед ним. До конца игры он так и не открыл глаз, чтобы тот кто-то случайно не увидел крупные слезы на его пушистых ресницах.

21.05.06