Добродельница

(из цикла "Невстречи")

Неотложных дел не было, неспешно я возвращался домой. Домой? Странно, что общежитие назвал домом. Впрочем, а как же иначе? Ночую, кормлюсь, обустроил быт вокруг себя — так и есть, четыре стены становятся домом.

Под ногами хрупали почти стаявшие грязные слежавшиеся льдистые пластинки, последние меты уходившей зимы. Несмотря на яркое солнце, на улице было холодно, да и то: март ведь не май.

Возле крыльца «дома» я придержал шаг — внимание мое привлекла необычная пара: девушка и бабушка. Они были не родственники — это было видно сразу. В том, как девушка придерживала бабушку, чувствовалось, что она терпеливо выполняет какую-то ей одной вЕдомую миссию. Бабуля остановилась передохнУть, девушка тоже, казалось, была без сил. Поколебавшись, я решительно шагнул к ним.

Девушка подняла глаза и внимательно посмотрела на меня. Глаза живые, черные, макияж умело скрывал первые мелкие морщинки, но чрезмерным не был, в самый раз. Белая куртка, не морща, облегала ее ладную фигурку. Джинсы, кроссовки. Дамская сумочка. Возраст между двадцатью и тридцатью. (Внутри я ощутил легкое замешательство, причину которого я понял позднее. Раньше, в школе, легко определял: в каком классе, соответственно, сколько лет, и ошибался в один-два года, — а теперь вот путаюсь и ошибаюсь плюс-минус десятилетие.)

Чем ближе, тем ярче был контраст между этими двоими. Бабушка была много старше, обычный банальный набор для ее возраста: очки, платок, бесформенное серое пальто, ветхое и местами заштопанное, без одной (в середине) пуговицы. Недоставало до полного комплекта только полотняной сумки.

Я улыбнулся:

— Помощь нужна?

Ответ не замедлил:

— Да. Мы ищем вокзал, от которого пригородный поезд отправляется.

Где-то метров двести еще надо было пройти, и мы пошли вместе. Оказалось, что есть какой-то странный поезд, областного значения рабочий поезд, который отправлялся не с центрального вокзала, а с туристического.

Купить билет, перешагнуть через несколько пар рельс, найти нужный вагон и посадить бабулю, тепло с ней попрощавшись, было делом хлопотным, но легко осуществимым. А потом раздался гудок, и только оставшееся напряжение от тяжести опиравшейся на нас бабушки напоминало об этом кратком получасовом эпизоде.

— Меня зовут Иван. Есть у вас время?

— Меня — Лена. У меня до поезда четыре часа… было, когда с поезда сошла.

— Вы голодны?

— Не случилось перекусить. Я с одного поезда да на другой, — рассмеялась она. — А тут вот баб Нина.

— Где вы ее нашли, что это за история с ее мытарствами? — мои вопросы вытекали из той скудной информации, которую я почерпнул из их реплик. Но тут вспомнив, что надо накормить-напоить, а потом и беседу вести, повел Лену в свое жилище. Супа было мало, как раз на двоих, справимся с ним быстро.


* * *
Общежитие пахло скверно. Ближе к лестничным проемам были кухни с мусором, выносившимся в лучшую пору вечером, но чаще он застаивался. Запах этот, казалось, пропитал стены кухни. А возле торцевых окон стоял смешанный запах курительного места и отхожего. Недокуренные бычки давали терпкий дух, смешанный с резко-аммиачными испарениями.


* * *
— Где вы ее нашли, что это за история с ее мытарствами? — я счел уместным повторить вопрос, когда суп был съеден, тарелки помыты в той самой кухне, где запах не был так резок, когда находишься внутри.

— Разреши, Ванюша, покурить здесь, а не там, а то там духан такой…

— Конечно, только форточку открой. Ладно, Леночка?

— Само собой. А то тут можно будет топор вешать.

— Итак, вернемся к нашим бабулям. Как ты ее нашла?

— Она побиралась на крыльце вашего монументального вокзала. Кстати, Мать-родина такая уродина.

— Это любимая женщина Вучетича. У него даже сын есть — в Трептов-парке стоит под Берлином с девочкой на груди и с мечом в руке. Ладно, Бог с ними. Но как ты ее отличила от других попрошаек?

— Непохожа она была на обычную попрошайку: глаза вниз опустила, робко так стояла, как будто в первый раз.

— И то, в первый же раз это у нее.

— Она в больнице отвалялась, а теперь вот к сыну едет, там и умрет, потому как невестка у нее стервоза еще та. Я послушала и поняла, что не заживется она у них, а сил вернуться уже не будет, так что помрет она, и тем освободит их от забот.

Леночка была мне симпатична: волосы, собранные в хвостик, были жестковаты и густы; глаза посажены глубоко и смотрят живо и проникают сразу в сердце — не спрячешь мыслей, всё вытянет из тебя, причем расскажешь сам. Посадка головы гордая, лицо скуластое, небольшое, но скулы выделялись резче, когда она поворачивала голову — она курила, поставив ногу на табуретку, и выдыхала дым в открытую форточку.

Впервые я смотрел на девушку в моей комнате как на достойного собеседника. И пусть говорят, что дружба между людьми разного пола невозможна, я хотел бы дружить с ней, да вот беда — она уезжает.

— А может, задержишься?

— Мне б к друзьям съездить в Красноармейский район. Это далеко?

— Далеконько. Не успеешь. Кабы ты сразу поехала… А тут эта бабушка насохалась!

Она засмеялась. Так у них не говорили. Так живо. Язык забавный, как будто не книжный, но и не из официального стиля, на грани живой и уже отошедшей в небытие речи.

— Тогда не поеду. Расскажи что-нибудь.

— Изволь. Я тебя едва увидел и сразу понял, что тебе я смогу рассказать всё, как человеку, которого я уже не увижу, а потому откровенен до пустоты. Синдром попутчика.

— Это что такое?

— Когда ты беседуешь с человеком в вагоне, попутчиком, знаешь, что он сойдет, вместе с ним растворятся все твои проблемы, которыми ты поспешно поделился.

— А у меня такое ощущение, что ты мой брат, ведь ты услышал мой молчаливый зов, крик о помощи. Я чувствовала, что не дотяну до вокзала.

— Я тебе лучше спою о себе. Мои песни говорят обо мне — получается стереоэффект, потому что там я пою о себе и не о себе, но через себя. Меня спрашивают, где в моих песнях я, не находят меня. А я там, просто немного запрятан в словах.

И тут я взял гитару и спел еще пару своих песен (до этого пел старые свои песни, пел Высоцкого, вибрируя намеренно хрипловатым голосом — сигареты грубят голос, и до хрипоты дотянуться легко) — пел свободно, проникая в ткань повествования и выводя на свет саму душу свою нежную, ведь песни-то о душе моей в разных ее ипостасях; тело мое, склоненное над гитарой, выражало полное спокойствие, только пальцы левой руки двигались по грифу, а пальцы правой скользили по струнам перебором да, сжавшись, били боем, когда надо было жестко подчеркнуть мелодику и ритм песни (голос предупредительно умолкал). Леночка смотрела на меня пристально, даже забывала затянуться, дым клубился, напоминал о себе, тогда она затягивалась пару раз, выдыхала дым из ноздрей, изо рта в форточку, поворачивая голову, а потом снова смотрела-смотрела… Я допел и закрыл глаза, в своих мыслях я был далеко: вспоминал тех, кому писал эти песни, как писал, вставали перед внутренним взором моим те комнаты, в которых я проводил бессонные ночи, когда под утро рождались песенки, как они обкатывались, подгонялись слоги и выходили гладкие, чтобы радовать моих друзей…

— Удивительные у тебя песни, — она закурила еще одну сигарету, закинула ногу на ногу (она была в брюках, так что всё было прилично), уже сев на табуретку. — Ты действительно такой романтичный, как в песнях? Или это лирический герой?

— Я мог бы показать это тебе, да времени уже нет.

Она потушила сигарету, подошла ко мне, сидящему на диване, вынула гитару из рук, и прильнула ко мне, и я услышал, как бьется ее сердце…

— Мой поезд через полчаса, а еще надо добраться. Интересно, а ты меня будешь вспоминать? Как ты меня потом назовешь?

— Ты добродельница. Знаешь, есть такие люди. Им свойственно видеть в людях доброе, помогать им, делать то, что в силах. Ты научила меня сегодня смотреть на мир иначе. По-доброму.

Спасибо тебе, Леночка!