Таджикистан - родина моя, которой больше нет

Мне почему-то очень захотелось написать про моего дедушку, про мое детство, которое было с ним тесно связано.....
Из этого получился вот такой рассказ.....
"Смотри, дед партизанит" - сказал Анвар, указывая на лежащего на земле дедушку, прикрывающему руками голову и защищая ее таким образом от разъяренных пчел. Эту сцену мы вспоминаем почти всегда, когда встречаемся и говорим о нашем дедушке.
Дедушку всегда окружал некий ореол таинственности, важности, причастности к какому-то загадочному миру, обещающему невероятные приключения, ожидание чуда и сказки. Одно то, что он родился ещё в позапрошлом веке, а именно в 1898 году, давало ему большое преимущество перед бабушкой, которая, увы, родилась уже в 20 веке, в 1904 году. Он как бы нес на себе пыль столетий, тем не менее оставаясь таким близким и родным. Дедушку звали Иван Данилович Мина, родился он в большой крестьянской семье под Киевом, в селе Британы. Там же он и познакомился с бабушкой Харитиной Остраницей или, как ее называли все соседи и знакомые уже при мне, Тиной, или Тиной Филипповной, которая происходила из зажиточной семьи, может, даже из кулаков, и ее брак с дедушкой ее родственники рассматривали бы как мезальянс, если бы не революция. Мой двоюродный брат Володя как-то уже позже утверждал, что он занимался генеалогией нашего рода и выяснил, что бабушкина ветка идет от гетманов, от самого мятежного гетмана Мазепы, а также от князей Потоцких, хотя в этом я не совсем уверена.
Безусловно, события тех дней накладывали отпечаток на судьбы, что не обошло и бабушку с дедушкой. В семье сохранилась фотография, где на фоне огромного во весь рост портрета императора Николая Второго стояли в гимназической форме отроки, среди которых был и дедушка. Слово "гимназия", причастное к дедушке, заставляло уважать его ещё больше, так как во времена нашего детства в 70-е годы гимназий не было; это слово было устаревшим и возродилось только лишь после перестройки. Дедушка закончил гимназию в Киеве, а потом и сельскохозяйственную академию. Тут грянули репрессии, и от греха подальше дедушка с бабушкой быстренько распределились поднимать целину в новой советской республике Таджикистан и уехали в 1937 году в ее столицу город Душанбе.
Как позже выяснилось, у дедушки было три варианта – Владивосток, Грузия или Таджикистан. Трудно сейчас восстановить, что же сыграло в пользу Таджикистана и почему так повезло городу Душанбе, и так не повезло Владивостоку и Грузии, что дедушка с тех самых пор твердо осел в такой далекой и такой чуждой российскому или скорее украинскому характеру стране, как мусульманская республика Таджикистан. Хотя в то время всех объединяло такое большое и емкое понятие как "советский народ", которое мгновенно вызывает у меня в памяти скульптуру Мухиной "Рабочий и колхозница".
Война застала бабушку и дедушку с тремя детьми на руках – 12-летним Юрой, 9-летней Лелей и двухлетней Таней, моей мамой. Дедушка работал на сельскохозяйственной станции и получал хлебные карточки на всю семью. В памяти моей мамы остались воспоминания, как они вместе с Юрой и Лелей срезали листья тутовника, чтобы прокормить прожорливых червей-шелкопрядов, так как шелк наряду с хлопком был одним из главных поставок в общий котел Советского государства. Прожорливые насекомые поедали только листья тутовника, который рос повсюду, - черный, красный и белый, - как в городе, так и за его пределами, а потом превращались в куколки, обмотанные нежными, прозрачными и тончайшими шелковыми нитями, из которых и производился настоящий шелк. Из всей этой истории мы с моей сестрой знали уже только тутовник и его ягоды – сладкие, сочные и очень вкусные, которые можно было собирать с земли, если потрясти ветки, или запросто собрать с дерева, без труда забравшись на покрытый уродливыми узлами ствол.
Дедушку на фронт не забрали, так как он занимался ответственной работой в тылу, а потом сильно болел от недоедания и недостатка витаминов. Бабушка рассказывала, что к концу войны он весил не более 40 кг, а мы с сестрой, тогда ещё маленькие, никак не могли поверить, что дедушка, который приходил к нам каждую неделю взвешиваться, и весы показывали около 100 кг, мог когда-то в жизни весить всего то 40 кг. "Бараний вес" - причитала бабушка.
После войны дедушка стал известным и уважаемым в городе ученым, был он проректором в сельскохозяйственном институте, много работал и имел множество учеников и последователей. Дети выросли, выучились и разлетелись. Юра стал военным, летчиком-подполковником, женился и осел в подмосковном городе Люберцы. Из старых фотографий я помню одну, сделанную где-то в 1955 году, где сидели бабушка с дедушкой, стояла моя мама в школьной форме и с толстыми, забранными наверх косами, стройный высокий красавец Юра в военной форме, с молодой женой и сыном. Леля закончила медицинский, была отчаянной, горячей и ветреной особой, быстрая и яркая, как огонь, стройная, красивая, несколько легкомысленная и просто и легко относящаяся к жизни и ко всем жизненным проблемам, не отягощающая себя лишними раздумьями и угрызениями совести. Перед тем, как она скоропалительно и ничего не сказав родителям вышла замуж за Таги, иранца-эмигранта, и уехала с ним в Москву, она оставила на руках родителей маленького сына Володю, который так и воспитывался до 18 лет у бабушки с дедушкой.
У меня остался в голове рассказ о том, что когда Леля пришла к папе с мамой с новоиспеченным мужем, представив его и сказав "Это мой муж", в то время как бабушка с дедушкой надеялись, что она соединит свою судьбу с отцом Володи, отлучившегося всего-то на 2 недели на соревнования, дедушку чуть не хватил удар, он страшно затрясся и закричал "Вон! Вон! Чтобы ноги твоей у нас не было!", чуть не бросившись на нее с кулаками.
Моя мама закончила сельскохозяйственный институт, много путешествовала по предгорьям Памира, работала на высокогорных станциях, где однажды и познакомилась, а потом и вышла замуж за папу в Алма-Ате, где я и родилась; и когда мне было 4 года, мы всей семьей переехали в Душанбе, поближе к ее родителям. Наши дома стояли на соседних улицах – дедушка с бабушкой жили в очень большом доме для шишек и академиков на центральной аллее города, обрамленной чинарами и акациями и упирающейся в красивейший белый театр оперы и балета им. С.Айни, перед которым располагался роскошный фонтан с посаженными вокруг него огромными орехами и каштанами. Дом действительно был великолепный – в три этажа с несколькими подъездами, со стенами в полметра толщиной, что спасало от изнуряющей летней жары, когда температура в тени достигала почти 50 градусов, а также являлся надежным на случай частых землетрясений. Они происходили настолько часто, по нескольку раз в год, что были довольно обыденным явлением, при котором никто не паниковал и не выскакивал из домов, только внимательно посматривая на покачивающуюся люстру.
Одним из первых воспоминаний о дедушке с бабушкой и их квартире была яркая сцена. В большой комнате, в гостиной, вокруг круглого стола, стоявшего посередине, бегали Володя и бабушка. Бабушка была вооружена ремнем и все пыталась достать Володю, которому тогда было, наверно, лет 15. Володя мастерски все время удерживал прямо диаметральное соотношение между ним и бабушкой, оставаясь таким образом на длиннейшей прямой по отношению к грозному оружию. Бабушка иногда пыталась достать его ремнем через стол, что у нее не получалось, стол был большой, поэтому ей оставалось только с досады покрикивать: "Вот я тебе задам, вот я тебе задам", на что Володя кратко речетативом отвечал: "Бабушка, не надо, бабушка не надо". Мне было тогда года 4, и я с ужасом, просто замерев на месте, смотрела на эту сцену, в результате разревевшись во весь голос, что и положило конец экзекуции отрока Володи.
Дедушка был уже на пенсии, но все равно постоянно занимался чем-то загадочным в своей комнате, уставленной огромными старыми шкафами с книгами и тетрадями. Посреди комнаты стоял огромный письменный старинный стол с многочисленными ящичками, в которых можно было найти кучу всяких интересных предметов на все случаи жизни – рыболовные крючки, грузила, ножички, всякие гвоздики, различные непонятные инструменты, настойки, сушенные травы, гильзы от патронов, даже порох, а также удивительно красивые весы с гирьками вплоть до милиграммов. Нашим заветным желанием было обратить эти весы в наши игрушки, и когда дедушка давал их нам на короткое время, мы мгновенно разворачивали «магазин» или «аптеку». На подоконнике и многочисленных табуретках и полках стояли комнатные цветы, большинство которых составляли алоэ, в великую лечебную силу от всех болезней и болячек которого наши домашние верили просто безоговорочно. Сок алоэ принимался как внутрь в чистом виде, или с медом, или в сочетании с различными другими настойками, так и накладывался на наши многочисленные в детстве ссадины, ушибы и нарывы.
Дедушка как древний алхимик закрывался у себя в комнате и, как говорила бабушка, работал, колдуя с травами, настойками, а также смешивая порох с чем-то там ещё, так как был к тому же ещё и заядлым охотником, ходившим в горы на кабана и дикобраза. Несмотря на всю важность и загадочность дедушкиных занятий, бабушка не особо то почтительно обходилась с дедушкой, постоянно посылая его то в магазин, то на базар, громко потом критикуя его за сделанные покупки – и помидоры были гнилые, и мясо – всего лишь одни кости. А дедушка только покряхтывал, бормоча под нос: «Простыменябоже, простыменябоже», смысл которого стал ясен для меня не сразу.
Самое любимое наше время были, конечно, каникулы, и лучше всего летние. Нам с сестрой, которая была младше меня на три года, разрешали тогда не только целый день проводить у бабушки с дедушкой, но и ночевать там. Хоть нам и приходилось выполнять не совсем приятные обязанности – заниматься на пианино, иногда мыть полы или что-нибудь ещё, но зато все остальное время в огромной квартире мы могли проводить так, как нам хотелось. Наша территория была маленькая комната, другая дверь которой выходила на закрытую застекленную веранду. Здесь была просто кладезь настоящих сокровищ! Старые ветхие книги, журналы, фотографии, какие-то завалы, в которых было очень интересно копаться. Там нас всегда ждала какая-нибудь неожиданность – либо иглы дикобраза, либо какие-то красивые камни, либо просто гербарии непонятных и незнакомых растений. Иногда днем то дедушка, то бабушка читали нам вслух сказки, и хоть мы и сами рано умели читать, но слушать было во много раз интереснее, чем читать самим. А ночью, залезая вдвоем в постель, мы долго шептались, играли в карты при свете ночного фонарика, тузили друг друга, рассказывая страшные истории, а также потчуя себя всякими вкусностями, потихоньку стыренными со стола – пусть то будет пирожок, конфета или даже самая настоящая котлета.
Кроме всего прочего дедушка был ещё и заядлым рыбаком, и поход на рыбалку на Варзобское озеро для нас, детей, был верхом наших самых сокровенных желаний. За неделю до предполагаемого похода мы были просто шелковыми, стараясь не нарушать строгие правила, установленные домашними для детей, так как запрет пойти на рыбалку был бы хуже тысячи смертей.
Накануне мы лихорадочно крутились около дедушки, взволнованно расспрашивая его, кто какую удочку возьмет, и затаив дыхание, наблюдали, как дедушка натягивал леску на новый бамбуковый ствол, растапливал над примусом свинец, делая из него грузила и мастерски усаживая его на леску, а также поплавки из бутылочных пробок. Он тщательно проверял прочность и заточенность крючков, а также заготавливал наживку – мякушку белого хлеба, пропитанную анисовыми каплями. Все это заворачивалось в носовой платок, а потом в целофан и в карман рюкзака. Мешки для пойманных рыб сшивались из старых матросских в дырочку маек с продетой и затягивающейся наверху веревкой. И вот все готово – рюкзак плотно упакован, удочки скручены, бабушка уже напекла нам пирожков, сварила яйца, сложены помидоры, огурцы, зелень, хлеб, пожарены котлеты. Надо было ложиться спать, так как подъем был в полшестого утра. Ах, как же трудно было уснуть в ожидании следующего дня! Но усталость и здоровый детский организм делали свое дело.
Утром, только лишь услышав дедушкину поступь в туалет мимо нашей комнаты, мы быстро вскакивали, одевались, брали пустые консервные банки и выходили в палисадник с лопатой копать червей – это ещё одна наживка для рыб. Т.е.кому что понравится: вегетарианцам – хлеб с анисом, остальным – червяка.
Доехав до окраины города, мы садились в районный автобус, и ещё минут 20 ехали до Варзобского озера – излюбленного места отдыха всех душанбинцев. Так как рыбалка обычно проходила по рабочим дням, то мы могли не опасаться огромного стечения народа.
Где-то в 7 или в 8 утра мы были уже на месте. Солнце ещё только встало и отражалось в совершенно неподвижном зеркале озера, окаймленным плакучими ивами и разными кустарниками. Было тихо, безлюдно и сказочно красиво, и очень хотелось, чтобы так и оставалось, но позже к озеру подтягивались отдыхающие, входили в воду, плавали, играли и нарушали его неподвижную гладь. Но время от 7 и где-то до 10-11 утра принадлежало только нам! Мы находили удобное место, раскладывали наше снаряжение, разматывали удочки, насаживали на крючки наживку и занимали удобные позиции на берегу или по колено в воде. Рыбы, наверно, так рано тоже ещё спали, и утром клев был не очень. Ловились маринки, вьюны и какие-то другие маленькие рыбки. Вспоминая сейчас, становится смешно, какое все это было мелкое, но для нас тогда рыбалка была грандиознейшим мероприятием, где размер пойманной рыбы был не самым главным критерием.
Часа через два мы потихоньку уставали и лезли в воду подальше от дедушки, который упорно мог ловить до самого вечера. Иногда ему удавалось поймать особо крупные экземпляры аж сантиметров 15 длиной, что вызывало у нас долгий и бурный восторг и ажиотаж, и мы снова хватались за удочки.
Днем мы медленно обедали в тени запасенной для нас бабушкой едой, потом дедушка немного отдыхал, а мы в это время плескались, ныряли и кувыркались у берега. С дедушкой было всегда очень хорошо, так как он предоставлял нам почти полную свободу, не понукая и не покрикивая. В течение дня мы двигались вкруг озера, постепенно передвигаясь к главному выходу с него, откуда мы и уезжали. Домой мы возвращались уже часов в 7 вечера – загорелые, уставшие, но совершенно счастливые и полные впечатлений. Пойманную рыбу бабушка жарила, и мы ели ее, нахваливая, а самых мелких отдавали кошкам, которые водились в наших дворах в неимоверных количествах.
Когда мы были совсем маленькие, одной любимой игрой с дедушкой была игра в гуся и лягушек. Гусем был, конечно, дедушка, а мы были маленькими квакающими лягушками, пытающимися спастись от голодного гуся. Дедушка тогда шел за нами медленно вприсядку, постоянно гакая, а мы сидя на корточках и прыгая, пытались увернуться от его цепких рук. Когда же все-таки он кого-то из нас настигал, то начинал щекотать, и все это превращалось в бурную возню, смешанную с хохотом, вскриками и просьбами дальше продолжить игру.
Как-то неожиданно дедушка заинтересовался пчеловодством, пошел на курсы, вступил в клуб, и с тех пор в нашей семье началась новая эра, подчиненная требованиям пчеловода и пчеловодства вообще. В квартире дедушки с бабушкой появилось много всяких новых предметов, начиная от разнообразнейших книг и пособий по пчеловодству, восковых рамок, бидонов для меда, а дедушкина комната, а также сарай на улице превратились в мастерскую по изготовлению пчелиных улей и рамок.
И вот, наконец, купив несколько пчелиных семей, дедушка стал полноценным пчеловодом. Зимой улики стояли на окраине города во дворе какой-то станции, с которой удалось достигнуть договоренности. Всю зиму пчел приходилось кормить сиропом – водой с растопленным в ней сахаром. Нам тоже разрешалось время от времени посещать пасеку, где мы осторожности ради сразу надевали специальные защитные шляпы-сетки, чем вызывали дедушкино недовольство, так как он считал эти меры предосторожности совершенно излишними, постоянно повторяя, что, во-первых, пчелы без особой на то причины никого не кусают, а во-вторых, пчелиный яд, если уж на то пошло, обладает лечебными свойствами, и никакого вреда не будет, если нас порой и укусит какая-нибудь раздраженная пчела. Лечебные свойства пчелиного яда он испытывал на практике, отлавливая нескольких пчел, которых уже дома сажал на поясницу бабушке, повторяя, что это хорошо помогает от радикулита. Трудно сказать, какова была эффективность подобного рода врачеваний, но продолжались они регулярно.
Самое интересное начиналось весной и продолжалось летом и осенью вплоть до наступления холодов в октябре. Уже в конце марта – начале апреля дедушка с папой и сотоварищи выезжали за город и ездили по районам и горам, выбирая место для летней стоянки. Основными критериями были наличие цветущих угодий – либо клевера, люцерны или хлопка, или каких-нибудь других цветов, но в большом количестве, также некоторой уединенности, а также наличия рядом естественного родника, в чем особых проблем не было, так как горы Таджикистана изобилуют холодными и вкусными родниками, текущими от ледников через подземные ходы в разные реки и речушки. Почти каждый год это было новое место, и каждый раз одно лучше и красивее прежнего. На огромном грузовике и по полному бездорожью, вверх в ущелья гор увозили дедушку с пасекой и его огромным снаряжением – огромная палатка, запасы еды, одежды, свечей, керосиновых ламп, обязательно ружье, примус, ну и все, что необходимо для жизни в совершенно нетронутых цивилизацией природных условиях. И дедушка жил там среди горных красот, заброшенных кишлаков и роскошных одичавших садов, в которых чего только не росло, более полугода.
Почти каждые выходные папа, иногда с мамой, а часто и с нами выбирались в поход навестить дедушку, а также принести ему новые запасы продовольствия. Машины у нас тогда никакой не было, и все приходилось нести на своих плечах. Место дедушкиной стоянки было достаточно далеко от каких-либо трасс, и последние 5-7 км от районного автобуса нам приходилось проделывать пешком, почти всегда круто вверх по горным тропинкам среди ущелий, гор, горных речек и ручьев и внезапно открывающихся почти альпийских плато, весной полностью покрытых алыми маками.
Иногда мы, дети, оставались с дедушкой на неделю или на две, проводя в горах на пасеке свои летние каникулы. Мы чувствовали себя маленькими индейцами, исследуя окрестности, жарким полуденным днем лежа на курпачах под огромным ореховым деревом, а вечером перед костром поглядывая на усеянное бесконечными звездами черное небо, считая спутники и пролетающие самолеты. Дедушка регулярно просматривал улики, проводя различные исследования, что-то записывал, иногда предпринимал походы по окрестным горам, собирая также и лекарственные растения. Ружье он использовал в качестве устрашения щуров – птиц, поедающих только пчел. Если его выстрел настигал одного из таких пожирателей, то дедушка привязывал за лапки эту очень красивую с желто-сине-зеленым опереньем птицу повыше на дерево для острастки других. Дедушка говорил, что щуры наносят огромный урон пасеке, так как одна птица поедает в день 40-50 пчел. Так как мы тоже чувствовали себя начинающими пчеловодами, то наши симпатии были на стороне пчел.
В мои обязанности входило приготовление нехитрой еды на костре, а также я иногда носила из родника в ведрах воду, которую мы хранили в огромных флягах, и в которых вода достаточно долго оставалась холодной. Выросшие в этих краях, мы знали, что вокруг нас очень много всяких ядовитых змей, которых мы кстати, не очень часто встречали, и которые нас больше боялись, чем мы их, а также очень много всяких разных ядовитых пауков – тарантулы, скорпионы, фаланги и каракурты. Самым опасным и смертельным был каракурт – "черная вдова", но он больше водился ближе к пустыням. Тарантулов было очень много, они плели себе прямо в земле уходящие вглубь подземные коммуникации, и иногда вся земля была усеяна этими оплетенными соломинками ходами. По размеру этих норок можно было определить размер ее владельца. Потенциальная жертва иногда просто проваливалась в эти норки, где ее и настигала быстрая смерть. Взяв тростинку, мы медленно засовывали ее вглубь норки, чтобы подразнить тарантула и выманить его на поверхность. Иногда это удавалось, и яростно кусающий тростинку тарантул вытягивался на поверхность. Едва завидев нас и свет, он мгновенно пытался снова спрятаться в глубине своего логова.
Но самым неприятным из пауков была фаланга – огромный рыжий паук с длинными толстыми и волосатыми ногами и огромными четырьмя ротовыми клещами – по два сверху и снизу. Своего яда у фаланги не было, но останки жертв, застревающие между этими клещами, превращались в трупный яд, вот почему укус фаланги приводил иногда к больничной койке на протяжении около месяца. Они были очень стремительны и далеко и высоко прыгали, что было неприятной непредсказуемостью. Залезая вечером на раскладушку и под одеяло, мы всегда очень внимательно осматривали постель, дабы случайно не лечь на какого-нибудь непрошенного гостя. Также и утром, прежде чем залезть в кеды, мы вытряхивали их и проверяли их внутреннее содержимое. Но все это были будни, которые нас не особенно беспокоили, к ним надо было просто приспособиться.
Иногда к нам на лето приезжал наш двоюродный брат из Москвы – Анвар, младше меня на 2 года, с которым на пасеке было связано много интересных впечатлений и даже приключений. Если мне разрешалось проводить на пасеке за раз одну или максимум две недели, так как надо было заниматься на пианино, то Анвар мог там находиться почти все лето.
С одним таким летом и связана следующая история.
Как-то раз бабушка сказала: "Все, хочу навестить дедушку! Иду с вами на выходных в горы и останусь там на пару недель". Попытки отговорить ее были совершенно бесполезны, и папа стал морально готовиться к этому непростому мероприятию. Надо сказать, что в ту пору мне было где-то 12 лет, а бабушке тогда было 72-73 года, и для походов в знойный палящий полдень по горам ее физическая подготовка не особенно подходила. Даже для папы и для меня это было большим испытанием – после битком набитого автобуса уже где-то в 12 дня выйти на тропу и идти все время вверх км 5 или часа 2-3, без воды и остановок по палящему солнцу, когда температура летом в тени достигала 50 градусов, а на солнце можно было кипятить чайник и жарить яйца. Я тогда никогда не понимала местных стариков-таджиков, прочесывающих окрестности в толстых стеганных халатах, иногда даже и не в одном, и намотанных на голову белых огромных тюрбанах. Но существовало убеждение, что жара не добиралась до тела владельца нескольких стеганых халатов, а если и добиралась, то самым лучшим средством считалась пиала горячего зеленого чая, лучше всего не одна, которые таджики с удовольствием потребляли в чайханах, сидя крестив ноги на тахтах, устеленных яркими курпачами. Папа никогда не брал с собой запасов воды, так как говорил, что при коротких расстояниях вода только расслабляет. Лучше дойти и тогда уже напиться до отвала.
И вот наступил ответственный день. В наших планах было доехать до последней остановки, а там попытаться найти попутную машину, грузовик, трактор или хоть какое-то средство передвижения и как можно дальше проехать по пути к дедушкиной стоянке. Как мы и не пытались выйти пораньше и добраться до конечного пункта ещё до знойного зенита, но все было против нас, автобус задержался, и мы были на конечной только в 12 дня. Ещё час мы сидели и ждали попутной машины, но не ехало вообще ничего, так как была суббота. Уже вымотанные таким началом, мы встали, взяв под руки бабушку, и медленно поползли в гору. Нещадно палило солнце, бабушка очень тяжело дышала, на лбу выступил пот, я с опаской поглядывала на нее и понимала, что 5 км она не протянет. Надо отдать ей должное, что километра два она проделала без остановок и даже не пикнула. Потом она сломалась. Она села на вершине холма, буквально задыхаясь, стала просить воды, которой не было, и папа, сняв кепку, стал бегать к случайно оказавшемуся под холмом роднику, наполняя кепку водой и нося ее к бабушке. Другой посудины у нас не оказалось. Вода, конечно, выливалась, и бабушке доставалась только малая толика. После нескольких таких забегов папа и сам стал выглядеть как бабушка.
Мы понимали, что надо идти дальше, что сидеть под солнцем вот так нельзя. Тут бабушка тихо прошептала мне на ухо: "Идите, оставьте меня. Я хочу здесь умереть". Надо сказать, что в бабушке умерла трагическая актриса, и она не могла вот так просто распрощаться с раздирающей душу сценой, когда она жертвует собой, остается в пустыне или в горах, умирая от жажды, а молодые уходят дальше. По всей очевидности, эта сцена полностью овладела ее воображением, и она категорически отказывалась двигаться дальше. Надо было что-то предпринимать. Посоветовавшись с папой, мы решили, что последние 2-3 км я быстро побегу вверх по тропе к дедушкиной стоянке, там возьму Анвара в помощь, и может, мы там сможем найти либо какую-нибудь машину в кишлаке рядом, либо взять хоть ишака, либо, в крайнем случае, втроем донесем или доволокем бабушку до места. Я быстро рванула вперед. Почти всю дорогу я бежала, перескакивая с камня на камень, сердце готово было выпрыгнуть из груди, пот заливал лицо, а солнце продолжало также нещадно палить. Но я понимала, какую ответственную миссию я выполняла, и это придавало мне силы.
На последнем издыхании я ворвалась в лагерь, истошно крича: "Анвар! Быстрей, быстрей! Бабушка умирает!" Хорошо, что дедушка не видел этой сцены, так как был занят со своими уликами; он даже и не знал, что бабушка на пути сюда, в то время мобильных телефонов ещё не было. Я быстро обрисовала Анвару картину, и Анвар мне сказал, что у него есть знакомый таджичонок, у которого есть ишак. Мы побежали наверх к заброшенному кишлаку и колодцу, где, по его словам, он часто встречал этого мальчонку. На наше счастье, мы его быстро нашли, переговоры насчет ишака прошли тоже очень быстро, мы взяли строптивое животное за уздцы и вышли на тропу. Тут Анвар сказал, что было бы быстрее, если я сяду на этого ишака верхом, а он побежит следом. Надо сказать, что идея мне не сильно понравилась, но там ждала бабушка, а показаться трусихой я не могла. С помощью Анвара я взгромоздилась на ишака, у которого даже поводьев то толком не было, и мне приходилось держаться за толстенную попону, перекинутую и перевязанную через его спину и живот.
Голова ишака была сильно опущена к земле, толстые бока раскачивались вправо-влево, и я вместе с ними, в общем, сидела я на нем очень неустойчиво. Медленная поступь ишака совершенно не соответствовала нашему темпу, и идущий сзади Анвар стал легонько стегать ишака по бокам веткой. Тут произошло неожиданное – ишак пустился вскачь, дрыгнул задними копытами и скинул меня вниз на обочину. Я лежала в коме, корчась от приступа беззвучного смеха и не в силах подняться. Когда я успокоилась и поднялась, и мы пришли в себя, то ишак был очень далеко. Никакие попытки его поймать не увенчались успехом. Вдруг метрах в 200 от нас по проселочной дороге мы увидели несущийся газик. Я закричала Анвару: "Беги! Уговори его как хочешь привезти бабушку. Скажи, что она умирает!" Анвар как лань бросился наперерез газику, громко крича и размахивая руками, как будто за ним несся сам дьявол. Я увидела, как остановилась машина, как залез в нее Анвар, как газик развернулся и скрылся за поворотом. Теперь можно было спокойно возвращаться.
Через некоторое время мы все соединились – "умирающая", но счастливая бабушка, выжатый как лимон папа, мы с Анваром, гордые своими героическими поступками, и совершенно недоумевающий дедушка, полностью пропустивший все треволнения последних часов.
Спустя буквально полчаса воскресшая бабушка, несмотря на жару, уже сидела у костра и варила в огромном тазу вишневое варенье, помешивая его время от времени половником, в то время как папе потребовалось ещё пару часов, чтобы немного прийти в себя. А того ишака мы вылавливали вместе с таджичонком по горам ещё дня три.
Наши с Анваром дни на пасеке походили на жизнь в Эдеме. После завтрака я мыла посуду, потом мы носили воду из родника, находившегося в овраге в его глиняной стене, куда сверху были проделаны лопатой глиняные ступеньки. Иногда мы так расплескивали воду, что ступеньки становились совсем скользкими и небезопасными. И однажды, спускаясь вниз, Анвар подскользнулся и вместе с ведром быстро загремел на пятой точке вниз в овраг. Я только и увидела, как он пронесся, гремя ведром, вниз мимо родника и затормозил уже в маленьком водоемчике, плюхнувшись в него с огромными брызгами. Я понимала, что ему могло быть больно, но ничего не могла с собой поделать, трясясь от беззвучного хохота, так как сцена была как из лучшей кинокомедии. Анвар неподвижно сидел в этой естественной ванне, так и не выпустив из рук ведра и даже и не пытаясь подняться, лишь только икая от безудержного смеха. Мы ещё долго вспоминали его стремительный полет.
Днем, когда солнце было в зените, дедушка отдыхал, а мы валялись под орехом на курпачах и играли в карты. Благодаря ежедневной тренировке, мы достигли в игре в дурака неимоверного мастерства, которое было очевидным, когда к нам иногда подключался дедушка. Время от времени мы уходили на прогулки по окрестным горам, в заброшенный кишлак, где был огромный роскошный одичавший сад, лакомясь там от души разнообразнейшими плодами – абрикосы, вишни, персики, инжир, слива, алча, тутовник, ах, чего там только не росло! Когда на выходных папа с мамой и Леной приезжали на пасеку, мы предпринимали продолжительные дневные походы по близлежащим горам, вдоль горных речек и ущельев, восхищаясь природой, обпиваясь вкусной ледяной водой из родников и колодцев, собирая эремурусы, дикий лук, зверобой, тутовник и другие дары природы.
Однажды за завтраком дедушка сказал: "Анвар, надо один улик посмотреть, что-то там пчелы очень раздраженные, может, матка у них пропала или померла". Без всякого воодушевления Анвар протянул: "А может, это к дождю?" "Какой дождь! И почему только один улий?"
После завтрака дедушка приготовил дымовик, похожую на чайник медную посудину, в которой дымились полусырые прогнившие деревяшки, там же был мешок, через который можно было, накачивая его, подавать дым через носик. Дым был призван одурманивать пчел, чтобы они не кусались и не мешали осмотру. Анвар надел на голову сетку, на что дедушка мгновенно отреагировал словами: "Ну зачем ты ее надеваешь? Ты их этой сеткой только ещё больше раздражаешь!" Но отговорить Анвара не удалось, и я, моя посуду, наблюдала, как дедушка с дымовиком и Анвар в сетке медленно спускались по холму вниз к стоящим метрах в 100 уликах.
Дальше события разворачивались следующим образом. Медленно сняли они верхнюю крышку улика и поставив ее сбоку, немного обработали дымовиком внутри. Потом дедушка стал медленно вынимать рамки, осматривал их с обеих сторон и передавал Анвару, который опускал их обратно в улик с противоположной стороны. Так предполагалось осмотреть все содержимое. Медленные, размеренные и взвешенные движения обоих становились все более нервными, резкими, как будто кто-то стал прокручивать фильм на более высокой скорости. Я стала замечать все более частые взмахи рук обоих в воздухе – по всей видимости, пчелы их стали основательно донимать. Все чаще и чаще они махали руками, тут одна из рамок выпала из рук Анвара, но он не стал ее поднимать, а махая руками, быстро побежал по направлению к палатке на верх холма. Дедушка что-то резко кричал ему вслед, но Анвар уже на него не реагировал. Добежав до меня и сдернув с головы сетку, он с досады выкрикнул: "Пусть сам лечится ихними укусами! Я - здоровый!" Зачерпнув ковш холодной воды из ведра, он присел около меня. И вдруг наш выдержанный и закаленный пчеловодными знаниями дедушка вдруг отчаянно замахал руками, бросил рамку и побежал в нашу сторону. Вслед за ним гнался пчелиный рой, дедушка бежал и отмахивался, на подъеме он споткнулся и упал, обхватив голову руками. Тогда то и прозвучала фраза Анвара: "Смотри, дед партизанит". Все закончилось благополучно, основательно покусанный пчелами, но не сдавшийся, дедушка все же угомонил разъяренных пчел, то ли подсадив к ним молодую матку, то ли каким-то ещё способом, этот момент уже стерся из памяти.
Пасечные годы, а это был добрый десяток лет, были, наверно, самыми наполненными в том отрезке жизни дедушки, когда мы были детьми, а также и в нашей жизни там в Душанбе. В 15 лет лет я уехала учиться в Москву, ещё через год дедушку уговорили продать пасеку, так как было ему уже за 80, и силы были уже не те. После этого он совсем сдал, и не прошло и года, как он умер. Наверно, он потерял что-то, что держало его в этой жизни, какую-то ответственность, дело.
Это было зимой, когда я приехала на 2 недели на зимние каникулы. Дедушка болел, он плохо говорил, иногда заговаривался, и мама просила, чтобы я ему читала вслух, что это будет держать его в сознании. Я помню, что много читала ему, и особенно мне запомнился последний рассказ, который я ему прочитала вслух - "Дождь" Сомерсета Моэма. Я не знаю, понимал ли он вообще смысл того, что я читала, но в последний вечер накануне моего отъезда, когда я пришла попрощаться с ним, он был в полном сознании, очень бодр, постоянно шутил и улыбался. Он умер на следующий день после моего отъезда в Москву как раз в то время, как я садилась в самолет, через неделю после того, как ему исполнилось 83 года.
Бабушка пережила его ещё на 21 год и 2 дня и была похоронена там же в Душанбе рядом с ним. Ей было 97 лет. Потом мои родители уехали в Россию, поставив последнюю точку в душанбинском отрезке истории нашей семьи. Если бы не гражданская война, во время которой республику покинуло почти все русскоговорящее население, оставив только немощных стариков и старух, может, они бы там и остались, но слишком много трагедий и смертей, растоптанных надежд и исковерканных судеб сделали невозможным пребывание в этой стране. Таджикистан - родина моя, которой больше нет.
Дедушка явился ко мне два года назад, как раз в тот период, когда мне казалось, что вот сейчас решается моя судьба: или - или. Он пришел во сне; молча стояли мы друг против друга в какой-то комнате, и я понимала, что он мертв - его лицо было поражено тлением, но я также поняла, что как же мне его не хватало все эти годы, что как же я его люблю и как много он значил и значит для меня. Мне захотелось обнять его, прижать к себе и поцеловать, я бросилась к нему, но он сделал рукой предупреждающий знак и исчез....
Мгновенно проснувшись, вся в слезах, я увидела, что балкон открыт и в комнате гуляет ветер. Он приходил ко мне из моего далекого детства и из моей далекой родины, куда я больше никогда не вернусь....

Лето 2005