Записки бывшего вундеркинда

Кем я стану, было решено моими родителями, когда я ещё была в том нежном возрасте, воспоминания о котором похожи на обрывки сна, увиденного много лет назад. Не знаю, как папа, но мама твердо была убеждена, что в мире существует только одна профессия, позволяющая женщине оставаться женщиной и сочетать работу и семью, а именно – преподаватель фортепиано. Путь к цели был нелегким, но если бы моей маме пришло в голову пройти сквозь стену, то она и это успешно преодолела. Надо сказать, что не только моя мама обладала хорошей долей родительского честолюбия, но и бабушка постоянно твердила, что мы (имеется в виду и моя сестра) должны учиться только на «отлично» и обязаны стать ничем иным, как лауретами международных конкурсов. А лично я вообще-то всегда мечтала стать балериной. Мне было 4 года, и меня взяли на балет «Лебединое озеро». Весь балет я просидела, не двигаясь и почти не дыша. После этого я выделывала балетные «па», подражая балеринам. До сих пор помню, как наряженная снежинкой, я самозабвенно танцевала под новогодней елкой под музыку Чайковского. Но любящая мама никогда не пожелает своему ребенку профессии балерины.

Прослушав меня первый раз, Ирина Александровна Кийко, преподававшая сольфеджио в специальной музыкальной школе г.Душанбе, где учились музыкальные вундеркинды, безапелляционно провозгласила, что у меня нет абсолютно никакого слуха и ритма, и в музыкальные гении я не гожусь. Подобное заключение профессионала совсем не остудило голову моей мамы, более того, несколько месяцев со мной занималась студентка музыкального училища, развивая мой слух и ритм. Детали этих уроков не остались в моей памяти, но когда я в 6 лет пришла на приемный экзамен в эту самую школу, то была принята сразу и без всяких проблем, как обладающая абсолютным слухом, великолепным ритмом и памятью. Только сейчас, когда у меня самой уже двое детей, я могу себе представить эйфорический восторг моей мамы, определившую свою девочку в элитное учебное заведение, где учились не только талантливые, но и дети всяких правительственных и прочих шишек.

Так начались тяжелые трудовые будни начинающего вундеркинда. Три года моей учительницей была Наталья Николаевна Финкельберг, молодая преподавательница, которая неплохо выиграла от того, что я у нее училась. В третьем классе я уже играла пьесы 6-го класса, обо мне заговорили, а к ней повалил народ. В памяти у меня остался один экзамен в конце первого класса. Тогда я играла пьесу Шумана «Веселый крестьянин, возвращающийся с работы домой». Пьесу надо было повторить два раза, и при повторе выйти на вторую вольту, чтобы сыграть заключительный аккорд. Вот ее то я и забыла. Первая вольта возвращала меня все время в начало, и я стала походить на шарманщика, бесконечно повторявшего одну и ту же мелодию. Я сидела в огромном концертном зале на сцене за огромным черным роялем, а внизу на месте публики сидела комиссия из человек 10. Я не знаю, какое количество раз я проиграла это незабвенное произведение, но комиссия уже лежала под столом, взрываясь все время хохотом, когда я снова упорно начинала эту пьесу сначала. В конце концов я поняла, что помощи ждать неоткуда и брякнув первый попавшийся аккорд, встала из-за рояля и, не забыв поклониться, вышла из зала. Мне поставили пять с плюсом за выдержку и находчивость, а Наталья Николаевна ещё долго вспоминала подвыпившего крестьянина, который по моей вине так долго блуждал вокруг своего дома. Но ей не долго пришлось вкушать плоды моих способностей, так как меня забрали к себе Арзумановы – Ирина Васильевна и Давид Степанович. Давид Степанович был завучом, и это говорило само за себя.

Сама же я ненавидела свои занятия музыкой. Я, а потом и моя младшая сестра, должны были каждый день как минимум 3 часа играть на пианино. Кроме пианино и нот, в числе рабочих инструментов были также спички для считывания количества проигранных разов, а также часы, которые никак не хотели идти быстрее. Мама и папа работали до самого вечера, и можно было, конечно, выдать один час за три. Но в соседнем доме жили бабушка с дедушкой, у которых тоже было пианино, и поэтому мы были обязаны заниматься по очереди под их присмотром или вечером, когда родители были дома. Несмотря на это, выход из положения все-таки нашелся. Так как моей страстью было читать книги, а у нас была огромная библиотека, то я придумала, как совместить чтение книг и игру на пианино. Сначала выучивалась наизусть страница произведения, потом я ставила за нотами книгу, и автоматически играя заученный кусок, погружалась в перипетии героев и случавшихся с ними событий. Дедушка никогда не позволял себе отвлекать меня от занятий, а бабушка почти всегда суетилась на кухне. Заслышав ее грузные шаги, я быстро задвигала книгу за ноты и как ни в чем ни бывало, продолжала играть, не прерываясь. Сколько книг я перечитала таким образом!

Но кроме этого, были ещё и выходные, когда я занималась дома, ну а при маме такие штучки пройти не могли. Наши совместные занятия доходили порой до истерик и рукоприкладства, стояния в углу, запретов на игры во дворе, ну а если это было летними каникулами, то хуже этого быть ничего не могло. Наш двор я до сих пор вспоминаю со сладким замиранием сердца. Тогда он мне казался огромным; на половину увитый виноградником, с огромным палисадником и с кучей различных сараев, стоявших так и сяк, вкривь и вкось, и эти кулисы представляли собой неисчерпаемые возможности, когда мы играли в прятки, казаков-разбойников и другие подвижные игры. Несмотря на то, что я и моя сестра учились в школе для вундеркиндов, мы на фоне наших друзей по двору, казались себе какими-то ущербными, так как пока другие прыгали в резинку, классики или скакалку, мы разучивали смертельно скучные гаммы. Но зато то ограниченное время, что нам разрешалось играть во дворе, мы отрывались на полную катушку.

А когда я была в шестом классе, то грянула беда. Осенью я блестяще сыграла на экзамене концерт Грига, а через неделю у меня страшно заболел и опух средний палец на правой руке. Родители не придавали этому слишком большого значения, тем более и врачи в поликлинике только и говорили, что надо больше парить. Вот так я и парила свой раздувшийся как шарик палец во всевозможных растворах, а потом мне накладывали мазь Вишневского. До сих пор помню этот запах, при котором прихожу в тот же ажиотаж, как кот, почуявший валериянку. А через дней десять палец прорвал и перестал походить на палец, страшно больно дергал, и я не могла спать. В ужасе мы снова направились в поликлинику, и там, всплеснув руками, нас срочно направили в больницу. Палец оперировали под наркозом и потом делали переливание крови. Это оказался костный панариций. Никто не может сказать, откуда и как он взялся. Врачи очень хотели отрезать последнюю фалангу, кость там уже наполовину сгнила, и ее чистили мне каждый день под наркозом. Мама категорически не дала отрезать палец, уволилась с работы, искала и находила всяких целителей и врачевателей, покупала за бешеные деньги мумие и прочие средства, обещающие скорейшее выздоровление. Палец удалось спасти, и через два месяца меня выписали из больницы, но ещё целый год мне не разрешали играть правой рукой. Даже на экзамене по фортепиано я играла леворучные произведения. Следующие 2-3 года меня преследовали подобные нарывы, но мы сразу били в колокола, чтобы не довести до этого кошмара. Мама была стопроцентно уверена, что меня сглазили, и потом даже повесила всю вину на Арзумановых, так как их сын учился в моем классе, и я как бы могла составить ему конкуренцию. Уже много позже, раздумывая над своим детством и юностью и анализируя те или иные происшествия, я могу с абсолютной уверенностью сказать, что Ирина Васильевна и Давид Степанович здесь были совсем не причем. Может, честолюбивые планы моей мамы и ее страстная любовь к поискам всяких болезней, проведениям различных профилактик и пролечиваний здесь сыграли большую роль, нежели какой-то сглаз.

В школе обо мне уже не говорили как раньше, а я и сама стала замечать, что у меня очень большие проблемы. Были зажаты руки, и техничные произведения мне совсем не давались, приводили меня в ужас, панику, руки болели, тряслись, я много занималась, но чем больше я пыталась избавиться от зажатости, тем сильнее был мой страх перед быстрыми шестнадцатыми и игрой на публике. Давид Степанович закрывал на все это глаза, требовал больше заниматься, но вспоминая все это чуть позже, я поняла, что он не знал, как мне помочь. Мама чувствовала, что это какой-то тупик, и стала срочно искать выход.

На большом семейном совете было решено, что надо рваться в Москву, и чем раньше, тем лучше. И вот, после окончания девятого класса, после долгих сборов, переговоров, переписок, звонков я в Москве у моей тети Лели. Мне 15 лет, и моя цель – училище при Московской консерватории или, в худшем случае, училище им. Гнесиных. Я находилась в самом расцвете так называемого переходного возраста со всем вытекающими из этого последствиями. Будучи постоянно опекаемой моими строгими родителями, не позволяющими мне ни одного самостоятельного шага, в ужасе от своей внешности, толстая, близорукая, тихоговорящая, не умеющая произносить букву «р», краснеющая мгновенно ото лба до ушей, если кто-то обращал на меня внимание, отличница, я вдруг оказалась в Москве, в огромном городе, в котором никому не были интересны мои ужасные недостатки. Попав на прослушивание в училище при консерватории и проиграв часть своей программы, я услышала холодный вердикт: «Музыкально, но очень слабо; шансов, девочка, у тебя нет». Ничуть не расстроившись, моя тетя тут же потащила меня к одной преподавательнице, которая сделала из моего двоюродного брата блестящего пианиста. «Галине Дмитриевне подвластно невозможное!» - сказала она, и на следующей день мы оказались в квартире Галины Дмитриевны Сильванской недалеко от метро «Щелковская». Прослушав меня, Галина Дмитриевна пришла в ужас. Она подтвердила мою музыкальность, но сказала, что я не умею играть, и что то, как я играю, просто ужасно и сплошной криминал. До экзаменов в Гнесинском училище оставалось ровно две недели, и она твердо сказала, что за это время она не сможет ничего исправить в моей игре. Но настойчивость и настырность это у нас семейное, и тетя Леля не оставила бедную Галину Дмитриевну в покое, пока та не согласилась, без каких-либо гарантий, подготовить меня к вступительным экзаменам. И вот мы начали заниматься на ее великолепном маленьком рояле «Бехштайн». Каждый день по три-четыре часа. Для меня это было так ново и необычно, но в то же время ужасно интересно, что впечатления от этого времени ярки до сих пор. Весь процесс походил на то, как будто старую ржавую и не на ходу машину разобрали до последнего винтика и гайки, все почистили, проверили, отремонтировали и снова собрали в прекрасный, отливающий на солнце ослепительным лаком и приятно и ровно урчащий здоровым мотором автомобиль. Я училась играть с самого нуля – легато, стаккато, училась всяким разным трюкам, училась петь на инструменте, погружать себя во всю глубину клавиатуры, отдавая себя ей и получая взамен невидимую поддержку и помощь самого инструмента. Я не узнавала себя, а Галина Дмириевна не уставала удивляться нашим стремительным совместным успехам. Мы не только занимались, а и много общались. Она рассказывала мне о великих музыкантах, о талантливых пианистах, у которых она училась и которых она боготворила. В то время ей уже было за 50, у нее никогда не было детей, и она жила в небольшой квартирке со своим мужем. Их страстью была не только музыка, но и цветы, которыми было уставлено абсолютно все, а я поражалась, как можно все это не забывать поливать и помнить пристрастия каждого цветка. Она называла меня «прекрасное дитя», относилась ко мне по-доброму, очень дружелюбно, с некоторой долей снисходительности, смешанной с любопытством. За чашкой чая со всякими московскими сладостями я рассказывала ей о моей семье, родителях, о том, что я никогда не вернусь обратно в Душанбе, а она дивилась моей рассудительности и здравому смыслу, с которыми я рассуждала о жизни.

В Гнесинском училище я прошла прослушивание и сдала вступительные экзамены на «отлично». Я не могу припомнить, что была уж в особо эйфорическом счастливом состоянии, может быть, потому, что знала наперед, что моя жизнь никогда не будет развиваться в оставленном позади Душанбе, за три с половиной тысячи километров, где остались мои родители, дедушка с бабушкой и моя младшая сестра. А Галина Дмитриевна полюбила меня, как свое собственное дитя, и я многие последующие годы сначала часто, а потом все реже и реже приходила к ней в гости, просто почаевничать, а то и поиграть что-то новое из своей программы.

В училище моей преподавательницей стала Ирина Ивановна Савина, совершенно редкий и выдающийся субъект. Ей тоже было тогда уже за 50, она была совсем одинока, без детей, мужа и насколько мне известно, каких-либо родственников. За перепадами ее настроения было невозможно успеть, а вспышки ее гнева, граничащие иногда просто с яростью приводили меня в состояние шока, когда я не могла ни плакать, ни говорить. Она носила одни и те же вещи – пара трикотажных юбок и всякие вязаные кофты преимущественно зеленого цвета. Волосы почему-то всегда казались давно не мытыми, она любила всякие платки и шарфики, а ее пальцы были усеяны большими серебряными кольцами со всякими полудрагоценными камнями. Она могла опоздать на занятия на два часа, но горе тому, кто ее не дождался, сославшись, что ее не было. Занималась она совсем не по 45 минут, как требовали предписания и расписания, а иногда по два часа, вплоть до закрытия училища в 10 вечера. Иногда у нее было хорошее расположение духа, и тогда она балагурила без умолку и без остановки, также рассказывая о своих учителях, учениках, великих пианистах и всяких разных происшествиях. В ее жизни не было никакого расписания и никакого порядка. Она просто не знала, что это такое. За четыре года, что я там училась, она раза два переезжала из квартиры в квартиру, все время пользуясь помощью учеников, разбирающих залежи в ее квартирах и пакующих или распаковывающих коробки и чемоданы. С тех самых пор я ещё ни разу не видела такого сокрушительного беспорядка в квартире, в которой как будто живет человек. Но несмотря на все эти недостатки, это был удивительный человек и редчайшего дара преподаватель, о котором я всегда вспоминаю с нежностью и добрым смехом. И все ученики очень любили ее, старались помочь ей в ее беспорядочной жизни и прощали ей ее ужасный характер.

Приходя к ней на урок и садясь за рояль, а в Гнесинском училище были только рояли и все – просто великолепные, я никогда не знала, что же меня ожидает в ближайшие минуты. И когда я была не совсем готова, то просто панически ее боялась. В процессе игры я уже могла предугадать – одарит ли она меня своим милостивым одобрением или на меня падут громовые раскаты ее гнева. Сидя за вторым роялем, она начинала как-то странно сопеть и шумно дышать, и я сразу начинала втягивать голову в плечи. Она могла огреть нотами по спине, просто швырнуть их в сторону, а один раз, когда я играла балладу Шопена, она пыталась выбить из меня блестящие верхушки октав. Ей все было недостаточно блеска моего мизинца, я им долбила все сильней и сильней, глотая от боли слезы, пока не пошла кровь, а она тыкала меня пальцем в бок, шипя на ухо, что я бездарная корова. Я помню, что тогда я была на грани, чтобы уйти от нее, но на следующий урок она была в таком восторге от моей игры, что я ей все простила.

На втором курсе я играла «Лунную сонату»; довольно удачно, так как выйдя из зала после обсуждения, Ирина Ивановна передала мнение одной из преподавательниц о моей игре: «Необыкновенная глубина и удивительное вдохновение!» Постольку поскольку от Ирины Ивановны дождаться похвалы было очень непросто, эта запала мне в сердце навсегда.

Весь первый год я жила у моего дяди Юры в Люберцах в военном городке. Это был конец 1979 – начало 1980 года – самый расцвет застоя. С ним в трехкомнатной квартире жили ещё тетя Ира, его жена, и их дети – мой двоюродный брат Миша и моя двоюродная сестра Света. Дядя Юра был военный в отставке, тетя Ира работала бухгалтером. Мише было тогда, лет 29, он работал, не был женат, и подружек я у него тоже не видела. Я, конечно же, тайно в него влюбилась, ловя его слова, взгляды и ночами анализируя их. Света училась в медучилище, часто ночевала у бабушки в Москве, была очень полной, немного грубоватой и резкой, но все равно доброй и свой парень в доску. Мы с ней подружились и ходили по выходным в кино. Иногда мы ругались, так как делили одну комнату на двоих. Я хотела спать, а она хотела читать и делала это, включив верхний свет. На неделе она вставала очень рано, где-то в 6 утра, но однажды зимой я поставила будильник часа на два пораньше, чтобы насолить ей за вредность. Она и не заметила, что было всего 4 утра, собралась, и лишь в самый последний момент я ее остановила. На удивление она не слишком сильно обиделась, и мы даже потом посмеялись. Дядя Юра, сидя на кухне в семейных трусах, любил всех поучать очень громким и нудным голосом, не терпящим возражений, а Миша и Света, абсолютно не перенося этого тона, демонстративно уходили из кухни, иногда кидая совсем не уважительные комментарии. Но в целом это была теплая и дружная семья, и я чувствовала себя там очень хорошо. Иногда по выходным мы всей семьей играли в «кинга» и даже на деньги, правда, на очень мелкие. В преферанс я стала играть позже, но уже просто на интерес. Я помню, как мы с моей подругой по курсу ходили на демонстрацию 7 ноября, и проходя по Красной площади, я видела Брежнева с кустящимися бровями и приветственно поднятой рукой. Было очень холодно, шел густой снег, на мне была пара теплых кофт, драповое уродливое пальто, теплые рейтузы по настоянию моей тети, уродливые сапоги из какого-то дермантина и кроличья черная новая шапка-ушанка – моя несказанная гордость.

В то время я все ещё была в полном ужасе от своей внешности и втайне решила для себя, что личной жизни у меня быть не может, поэтому мне надо сконцентрироваться на профессиональной карьере. Я прилежно занималась, плюнув на себя и перестав смотреть в зеркало. Все это продолжалось почти до весны, пока на меня не обратил внимание один настоящий красавец. Красавцу было 24 года, звали его Андрей и учился он на отделении «комедия музыкального театра», и как мне потом донесли слухи, перепробовал почти всех более менее привлекательных девушек нашего училища, которое было огромно. Он провожал меня до метро, а однажды даже пригласил в кино, которое мы так и не увидели, так как процеловались весь сеанс. Это был мой первый опыт поцелуев. Андрюша шептал мне на ухо кучу комплиментов, утверждал, что я необыкновенно красива какой-то нетронутой небесной красотой, перебирал мои волосы и не мог оторваться от моих глаз. Кроме поцелуев он не настаивал ни на чем, а мое сердце пылало в пламени первой любви. Я прекрасно понимала, что если такой красавец обратил на меня внимание, что все-таки что-то во мне есть, и я не совсем потеряна для личной жизни. Наступило 8-е марта. В предвкушении этого женского праздника я тешила себя мечтами о букете цветов или флакончике духов «Красная Москва», и предмет моей страсти тоже не забыл меня поздравить и преподнести мне подарок. Но это были не цветы, не духи, ни даже обыкновенная шоколадка, а просто симпатичный плюшевый мишка. Удар был нанесен в самое сердце. Обнимая мишку, я бродила по Красной площади, глотая от досады горючие слезы. Потом Андрюша куда-то исчез, и я постепенно успокоилась, но стала чаще смотреть в зеркало, все больше находя повод полюбоваться собой.

А на втором курсе я переехала в огромное общежитие на Полежаевской, которое было полностью отремонтировано для проходившей в Москве в 1980 году Олимпиады. Сначала в холлах на этажах стояли кресла, диваны и всякие пальмы, пока студенты не растащили их по комнатам или просто не выжгли сигаретами. Не знаю почему, но в бывшем Советском Союзе комфорт, люкс и просто какие-то удобства и украшательства в широком масштабе имели очень короткую жизнь. Создавалось впечатление, что это кому-то мешало, давило на глаз, что как будто правящему пролетариату были чужды такие буржуазно-мещанские устремления, как разведение цветов и красивая мебель. Одетый в сталь и гранит, с серпом и молотом в руках, олицетворенный в немых скульптурах гегемон не мог так легко поддаться проискам загнивающего капитализма в виде теплого и чистого унитаза. Стоило на улице зацвести какому-нибудь цветочку, как он сразу безжалостно выдергивался, мебель в общественных местах мгновенно подвергалась татуированию или просто разламывалась на части, чистый на какое-то мгновение туалет в считанные минуты покрывался сверху донизу сами знаете чем. Мое самое первое и яркое восхищение заграницей вызывали вот такие без присмотра цветущие цветы, красивая мебель в кафе, кинозалах и удивительно чистые и вкусно пахнущие туалеты.

Я жила в одной комнате ещё с двумя девочками. Кроме трех кроватей там было также три стула, стол, встроенный шкаф, а потом мы перетащили в нашу комнату пианино из репетитория, аргументируя это тем, что мы все пианистки. В крыле нашего этажа на 14 комнат была ещё кухня с двумя плитами, и туалет с душевыми и раковинами. Стиральных машин и холодильников у нас не было, все стиралось в раковинах на руках, а продукты вывешивались в авоськах за окно. Самое восхитительное было то, что это было начало самостоятельной жизни. Нет больше взрослых, отдающих приказы и раздающих советы – все вопросы приходилось решать самим. В этой жизни были и свои минусы. Теперь уже самой приходилось заставлять себя садиться за фортепиано, разучивать новые произведения и долбить гаммы, рядом не было никого, кто следил, сколько и как я занимаюсь.

К этому времени я уже довольно успешно преодолела свой переходный возраст, от количества знаков внимания от противоположного пола моя уверенность в себе и в том, что я неплохо выгляжу, все росла, я посещала все дискотеки, пирушки, выезды на природу, иногда просто музыкально-поэтические вечера, в общем, отрывалась от ощущения свободы, вседозволенности, молодости и красоты. В училище у меня бывали прогулы, но благодаря покровительству одной дамы из деканата, Валентины Анатольевны Дрогичинской, которая выписывала допуски взамен больничных, мне сходило все с рук. У Валентины Анатольевны была дочка, которую звали как и меня, Саша, и возможно, это тоже сыграло свою роль. Она называла меня «красотулей», не скупилась на комплименты и была ко мне ужасно добра, хотя на самом деле все остальные ее сильно побаивались.

Я приезжала домой на зимние и летние каникулы, а мои родители, особенно моя мама, были сильно обеспокоены моим быстрым взрослением, и приходили в ужас от мысли, что я могу пойти по кривой дорожке. Ах, Москва, ах, столица, где столько всяких соблазнов. Как здесь может не пойти голова кругом у едва оперившегося бывшего гадкого утенка. Мама звонила всяким знакомым и незнакомым, завязывала связи, чтобы за мной «присмотрели», меня это ужасно раздражало, так как мне казалось, что у меня своя голова на плечах и я прекрасно могу обойтись без «воспитателя» и надсмотра. И такой «воспитатель» появился. В один мамин приезд в Москву, когда я была на третьем курсе, мы с ней ужасно поругались. Меня раздражали ее устаревшие взгляды на жизнь, а тем более на студенческую жизнь, когда она возмущалась, почему мальчики, приходящие к нам в гости, садятся на наши кровати. У нас было то в комнате всего 3 стула, и пара из них уже были сломаны или были использованы под что-то другое, а другой возможности присесть кроме как на кровать, в нашей комнате не было. И это «как может парень садиться на девичью кровать» меня просто шокировало. В нашей студенческой жизни все было намного проще. Так вот, уехав домой, мама поручила нашей воспитательнице по этажу (была у нас и такая) за мной «присматривать», а проще говоря «следить». Марина, так ее все звали, была медалью с двумя сторонами. С одной, она старалась завоевать наше доверие тем, что трепалась с нами на все наши девичьи темы, и даже покуривала с нами, просила, чтобы ее называли на «ты», хотя ей было тогда уже где-то за 30. С другой, она действовала с нарушителями очень жестко, а порой жестоко, а за мной с тех самых пор стала вообще следить как самый настоящий шпик. Прийдя к нам в комнату, она устраивала мне допрос, спрашивая, что же я делала 2 часа на мужском этаже, так как у нее есть информация, что я там была. Все больше и больше я чувствовала себя затравленной и что-то вроде изгоя, так как вот так следила она только за мной. Кризис достиг своей развязки на Новый год. Недели за две вышел указ о запрете курения в стенах общежития, но кто же будет его придерживаться, а тем более на Новый год. Потанцевав на дискотеке, я с одним своим кавалером заперлись в репетитории, где мы и решили перекурить. Не успев докурить, мы услышали за дверью стук и голос Марины. Дверь пришлось открыть, и сияя злорадной улыбкой, она заявила мне, даже не обратив внимание на моего спутника: «Завтра на собрании мы поставим вопрос о твоем выселении». Решив не дожидаться этого собрания, я приняла решение выселиться сама. В ту же ночь, заняв 25 рублей у своего кавалера, я быстро собрала необходимые мне на первое время вещички, написала записку своим девочкам по комнате, которые уже спали, чтобы меня не искали, и в 6 утра тихо покинула общежитие. Доехав на метро до трех вокзалов, я смутно представляла себе, куда дальше. Встав напротив карты и закрыв глаза, я ткнула пальцем и попала в Псков. В 2 часа дня я уже сидела в поезде на Псков. В плацкартном вагоне моим спутником оказался сорокапятилетний мужчина, который ехал отдыхать в Старую Рузу. Слово за слово, и я все ему выложила о своей несчастной жизни и полном одиночестве, которое я тогда ощущала. Я даже плакала, а он гладил меня по голове. На прощание он купил мне шоколадку и дал свои телефоны, чтобы я звонила, если мне совсем будет туго. Прибыв где-то в 4 утра в Псков, пришлось ещё 2 часа там тусоваться до начала работы общественного транспорта. Я уже осведомилась о гостиницах и направилась в гостиницу «Советская». Дама-администратор спросила меня, с какой целью и на сколько я здесь. Мне было 17 лет, и тогда было вообще очень сложно получить номер. Наврав, что я ожидаю здесь своих родителей, которые должны приехать через пару дней, получила на 3 дня за 3 рубля в сутки одноместный номер без душа и туалета, но с раковиной. Там даже был телевизор, и вечером я смотрела «Вокруг смеха». Как же было легко дышать, зная, что никто не будет стучать в дверь, проверяя, что я уже в постели, никто и слова не скажет, если я закурю сигарету. Два дня я болталась по Пскову, пытаясь найти любую работу, но везде нужна была прописка, которой у меня не было. Ударили морозы градусов под 30, а я в своем коротком полушубке отморозила себе абсолютно все. На третий день я поняла, что пора обратно, пока меня не нашла милиция. Сдав номер в 12 часов и купив билет на поезд в 7 вечера, я сидела на вокзале и смертельно скучала. Тут ко мне подвалил один парень моего же возраста и как-то очень ненавязчиво со мной познакомился. Хоть он мне и не нравился – лицо какое-то кривое, заикался он к тому же – я все же решила, что, по крайней мере, можно убить время. Через два часа и он знал, что я здесь беглянка. Он так ко мне проникся, что я три дня одна жила в гостинице, где у меня не было ни душа ни ванны и что я все три дня почти ничего не ела, так как у меня почти не было денег, что предложил мне зайти с ним к его чувихе, он так и выразился, чтобы я там могла и поесть и даже принять ванну. Вручив свою судьбу в руки Господа, я пошла с ним, и через минут 15 мы, действительно, оказались в маленькой теплой квартирке, где симпатичная «чувиха» после пары слов с его стороны сразу провела меня в ванну. Каково же было мое наслаждение очутиться в ванне после жутких разбитых душевых кабин и постоянных перебоев с водой в общежитии и отсутствии душа в гостинице! Выйдя, наконец, с чисто вымытыми и ужасно красивыми волосами, немного накрашенная, я произвела фурор. А сладкая парочка уже накрыла на стол огурчики, селедочку, картошечку. Они ещё долго стояли в моих заплаканных глазах на заснеженном перроне, махая мне на прощание рукой. А ночью в поезде у меня поднялась температура, я даже бредила и проснулась от того, что проводница толкала меня в плечо, стоя со стаканом чая и таблеткой аспирина в руке. Проходя по вокзалу и в метро, я старалась не попадаться на глаза миллиционерам, так как была уверена, что меня разыскивают. Также незаметно мне удалось пройти в общежитие и в свою комнату, где я сразу забралась в постель. Через некоторое время пришли мои соседки по комнате, и начались охи, вздохи. Да, меня искали, Марина жутко перепугалась, звонили моим родителям, сообщили в милицию. Вечером меня вызвали к телефону поговорить с моими родителями. Разговор не получился, начались упреки, и я просто положила трубку. С Мариной мы больше не разговаривали и теперь она стала меня избегать. Во время моих псковских каникул я уже пропустила один экзамен зимней сессии, и если бы не покровительство Валентины Анатольевны и не вмешательство Ирины Ивановны, которая совершенно неожиданно для меня приехала в общежитие, меня бы, вероятно, отчислили. Ирина Ивановна трезво, но спокойно объяснила мне, что я делаю только себе назло, если покину училище. Она взяла с меня слово, что я продолжу сдавать экзамены, а пропущенный она берет на себя. Тогда я все благополучно сдала, получив, правда, один «трояк» за этот пропущенный экзамен, благодаря чему меня лишили стипендии на следующие полгода. Надо сказать, что уже до этого я была известна как политически и морально неустойчивая. Я все так и не была в комсомоле, и на третьем курсе меня туда «вступили», хотя я сомневалась, что мне туда надо. Я не могла понять смысла этой организации и разницы между комсомольцем и некомсомольцем, хотя не была тупой, но мне говорили, что мол, не будь дурой, делай как все, и позаботься о карьере. 1981-1982 годы – застой был в самом диком маразме. У нас регулярно проходили комсомольские собрания, и будучи по натурой отличницей, я все пыталась проникнуть в смысл этой организации и этих собраний. На одном из них на повестке дня стояло исключение из комсомола одной нашей сокурсницы, в вину которой вменялась внебрачная связь с мужчиной, которую она не скрывала. Взрощенная на литературных шедеврах, в числе которых были и «Ромео и Джульетта», я не могла понять, в чем состоит тяжесть вины этой девушки. Начали голосовать. На вопрос: «Кто за исключение?» все как один подняли руки. Моя спина покрылась потом, но я так и не подняла руки. На вопрос: «Кто против?» не проголосовал никто, ну а на вопрос: «Кто воздержался?» я подняла свою одинокую и дрожащую руку. Я не могла утверждать, что девушка не виновата, если все считают, что она виновата, но мне хотелось самой это понять, чего у меня не получалось, поэтому я воздержалась. После этого меня стали сторониться на курсе, один раз даже вызывали на беседу в деканат, где мне чистили мозги, после чего Валентина Анатольевна втихую подарила мне коробку конфет и сказала, чтобы я не расстраивалась, выкинула все это из головы и только дальше и занималась.

После этой зимней сессии со мной произошли большие перемены. Меня переселили в другую комнату к морально устойчивым, я замкулась в себе, ограничила свой круг общения и стала много заниматься. Папа присылал мне 60 рублей в месяц, а мама неустанно писала письма, призванные возвать к моей совести, и подписывалась не «мама», а своим именем-отчеством. Никто не знает, сколько слез я тогда пролила в свою подушку, страдая от того, что меня отвергла даже моя родная мама. От душевной боли я находилась как бы в состоянии болевого шока, когда не чувствуешь уже ничего, выполняла все автоматически и в сомнамбулическом состоянии. Однажды, когда я сильно простудилась, Валентина Анатольевна забрала меня к себе домой, где ухаживала за мной, как за своей дочкой, все пытаясь примирить меня с моими родителями, но тщетно. На 23 февраля благодаря своим двоюродным иранским братьям я познакомилась с моим будущим испанским мужем, а через два дня мы решили пожениться. Он был сирота, жил в комнате 12 метров в коммунальной квартире, учился в институте, и как нельзя больше подходил мне, так как я тоже чувствовала себя осиротевшей. На 8 марта я все же позвонила домой, чтобы сообщить эту радостную весть. На том конце раздались слова, проклинающие меня, и я рыдая, положила трубку. Мечты, что я стану лауреатом международных конкурсов, становились все более призрачными, и с этим моя мама не могла смириться. В июне мы поженились, а на четвертом курсе в феврале у нас родился Алешка. Через месяц я уже стала ходить на лекции, оставляя ребенка нашей соседке, у которой тоже была маленькая девочка. Вспоминая об этом сейчас, думаю, что не все было так уж плохо в то советское время. Соседи и ругались, но и поддерживали друг друга как могли. Кто вот сейчас возьмет на себя уход за младенцем, не требуя никакой оплаты?! Но Алешенька начал постоянно болеть, и заниматься не получалось. А когда ему было 3 с половиной месяца, то от моих родителей поступило предложение забрать младенца к себе, чтобы я окончила училище. И вот завернутый в одеяльце маленький живой пакетик был передан маминой знакомой в аэропорту, которая была с оказией в Москве.

До госэкзаменов оставался месяц, и я рьяно взялась за учебу. Я все благополучно сдала, и у меня был бы красный диплом, если бы не та тройка, но к поступлению в Гнесинский институт я была не готова – ни морально, ни материально и ни физически. Ирина Ивановна посетовала на этот счет, сказав, что именно такие ученики как я, должны там учиться. Для меня это было некоторой неожиданностью, так как я не чувствовала, что она меня так высоко ценит. Кто знает, если бы она чуть пораньше чаще находила для меня слова похвалы, то может, моя судьба сложилась бы по другому.

Начался новый этап в моей профессиональной карьере, а именно – пришлось самостоятельно вставать на ноги. Осенью мы забрали Алешку в Москву, а я смогла найти работу лишь уборщицей, так как ребенок был все время дома. Вставала в 5 утра и ехала в нефте-химический институт убираться. В 10 я была дома. Месяца через два я нашла ещё одну такую же работу вечером в соседней школе. Мой муж учился на дневном, нам нужны были деньги, и пришлось пойти против закона и завести вторую трудовую книжку. А через год мне удалось, наконец-то, устроиться по своей специальности в Московский Дворец Пионеров на Ленинских горах, где я работала концертмейстером в тогда очень известном ансамбле им.Локтева.

Дворец был огромен, и каких только кружков, курсов и клубов там не было. А самое интересное было то, что там была одна группа молодых помешанных на музыке энтузиастов. Сердцем этой группы была одна молодая пара – муж и жена Сергей и Таня. Сергей страстно и тайно в меня влюбился, пытаясь скрывать это долгое время и от меня самой, но разве можно было скрыть его страстные взгляды, попытки прикоснуться к моим рукам и быть ко мне ближе, очень частые репетиции, ну а после одного концерта, когда мы прилично выпили, страстные поцелуи в каком-то углу. Мы организовывали капустники, музыкальные вечера, конкурсы, на Новый год ездили к детишкам, переодевшись Дедом Морозом и Снегурочкой. Дедом Морозом был Сергей, а я была Снегурочкой. В этом было что-то сказочно-волнующее, когда в канун Нового года мы в маленьком типа маршрутки автобусике продирались сквозь пургу к ждущим нас детям. Сидя рядом на одном сиденье, я чувствовала его горячее бедро и жаркое дыхание, когда он мне что-то говорил. То целомудрие, с которым мы проводили друг с другом время, было, наверно, более волнующим и возбуждающим, чем если бы мы позволили себе абсолютно все.

Ярким моментом в том периоде моей жизни была подготовка и сам вечер, посвященный Моцарту. В числе других номеров мы показывали отрывок-квартет из «Свадьбы Фигаро», где я была Сюзанной, а Сергей – графом Альмавивой, меня домогающимся. Также там был Базилио и Керубино, роль которого пела Таня. Надо сказать, что кроме меня и концертмейстера, никто из этого квартета не знал даже нот, но пели они очень хорошо. Пришлось разучивать с каждым отдельно его партию. Не остановившись на этой опере, мы покусились на второй акт оперы Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» на текст А.С. Пушкина. Роль Сальери исполнял Сергей, а роль Моцарта ещё один сотрудник Дворца, обладавший неплохим тенором. Я же была оркестром, играя его партию на рояле. Не перечислить всех этих удивительных репетиций, всего этого творческого процесса, поиска костюмов и нашего счастья и восторга после всего концерта, когда публика ещё очень долго не отпускала нас. На последних словах почти сходящего с ума Сальери

Ты заснешь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? Или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы — и не был
Убийцею создатель Ватикана?

И после заключительных аккордов мягко вступали падающие трагическими каплями первые аккорды «Лякримозы» из Реквиема Моцарта. Я всегда плакала на этом месте, а после просмотра фотографий я увидела, что у Сергея тоже были на глазах слезы при словах «Эти слезы впервые лью: и больно и приятно,...»

А потом мы сидели в чьей-то квартире, пили вино и всю ночь играли на гитаре и пели песни, передавая ее по кругу.

Незаметно наступила эра Горбачева, а в 1986 году я поступила в МГЗПИ, если расшифровать, то Московский Государственный Заочно-Педагогический Институт, находившийся в двухэтажном разбитом здании на Таганке. Вообще-то я готовилась в Гнесинку, но одна дама из Дворца посоветовала мне сначала поступить в МГЗПИ, а потом уже в Гнесинку. И если я в Гнесинку не пройду, то год у меня все равно не пропадет. Готовилась я снова с Галиной Дмитриевной и на прослушивании в Гнесинке получила хороший отзыв. В июле я успешно сдала экзамены в МГЗПИ на отделение «музыка», и сдавать экзамены по новой меня почему-то не потянуло. Во-первых, сказалась моя лень, а во-вторых, я попала в класс фортепиано к одному великолепному педагогу, пианисту и композитору Борису Абрамовичу Печерскому, который был профессором и завучом, а это тоже сыграло свою роль в принятии решения. Главное – ни где учиться, а у кого учиться. Как бы то ни было, судьба решила, чтобы я училась там, и я ни пожалела об этом ни одного дня.

Борис Абрамович был небольшого роста, лет пятидесяти, подтянутый, сухощавый, энергичный, с небольшой лысиной и седыми волосами и очками мужчина – ну типичный профессор. Он обладал проницательным и редким умом, грандиозным интеллектом и ещё более грандиозным чувством юмора и очень острым и метким языком. Ко всему прочему он был блестящим играющим пианистом и композитором и отличным педагогом, и у него было очень доброе сердце. Знакомство с этим человеком всегда останется одним из сокровищ моей жизни, а совершенствование меня как пианистки под его руководством гармонично воссоединило все то хорошее и ценное, что я приобрела у Галины Дмитриевны, а это умение петь на инструменте, и у Ирины Ивановны – а это блестящие пальцы и техника, и добавило то новое, без чего все это не могло бы существовать – а это любовь к сцене, к публике, умение побороть волнение и владеть собой, короче, масштаб и форма

К сожалению, мне пришлось менять работу, но я все равно об этом не пожалела. Я попала в музыкальную школу, где начала работать преподавателем фортепиано и концертмейстером, собственно говоря, тем, что у меня стояло в дипломе. Три дня я проводила в институте, и хотя отделение считалось вечерним, проводили мы там круглые дни, а три дня я работала, включая субботу. На все домашнее хозяйство и воспитание уже подросшего дитя у меня оставалось воскресенье. Мой муж только закончил институт и тут же начал работать, в общем, все было более-менее благополучно. Вспоминая то время, я могу сказать, что я была счастлива. Как мало надо для счастья, когда тебе всего лишь 22 года. Даже маленькая комната 12,7 квадратных метров в коммунальной квартире на Ленинском проспекте, где жила ещё одна семья с ребенком, не казалось такой уж маленькой. В ней помещалось абсолютно все, что нужно было для жизни, даже мое пианино и детская кроватка, а потом уже кресло-кровать; в ней мы устраивали вечеринки с танцульками, и в ней подвыпившие гости иногда оставались ночевать. Бывавший иногда в командировках папа спал на раскладушке между столом и нашим диваном, и нам и в голову не приходило кому-то отказать в ночлеге, аргументируя это тем, что у нас мало места. Сейчас у нас дом, но мы и представить себе не можем, что кто-то будет спать между нашей кроватью и гардеробом.

В институте у меня завелась подруга по имени Оксана. Оксана была очень красива, с темными волосами, лунолика, глаза с поволокой, и своим обликом все время напоминала мне гордую и своенравную красавицу Оксану из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», из-за которой кузнец Вакула полетел в Санкт-Петербург за черевичками. Оксана была очень ревнива, и строго оберегала меня от всяких других посягательств. Она терпеть не могла, если я ей рассказывала, что встречалась со своими давними подругами... в общем, это были сложные отношения. Слава Богу, общение с мужем и с ребенком мне в упрек не ставилось. Оксана была очень стройной девушкой, но обладала на удивление огромным аппетитом. Она ела раза в три больше, чем я, и я все время думала, что если бы съедала хотя бы половину того, что она потребляла, то давно бы уже не пролезала ни в какую дверь. Голодная, она обладала ужасным и несносным характером, поэтому если кому-то на курсе что-то от нее было надо, то все подходили либо с бутербродом, либо с конфетой, либо просто с куском колбасы. А надо было всем по большей части не от нее, а от меня, но доступ ко мне без ее освящения был запрещен. Я уже говорила, что будучи по натуре «отличницей», я выучивала все, была в курсе всего, быстро выполняла все задания и всегда с удовольстием всем помогала. Я помню, как где-то уже на четвертом курсе, когда мы по гармонии должны были писать фуги, я, быстро набросав свою, просилась в туалет или срочно позвонить, и присев в коридоре на стульчик, быстро писала страждущим пару других. Оксана тоже была в классе у Бориса Абрамовича, обладала неплохой техникой, но в ее игре почти полностью отсутствовали чувства и страсти. Это было что-то похожее на робота. Как бы она не старалась играть динамично, с употреблением крещендо и диминуэндо, но все равно все это было искусственно и наигранно. А бедный Борис Абрамович все время пытался выбить из нее эти самые чувства, пытаясь ее то разозлить, то рассмешить, то довести до слез. Со мной у него сложились очень теплые, дружеские отношения, которые уже на втором курсе стали во что-то перерастать, и уже Оксана стала мне говорить, что он неровно ко мне дышит. По странному совпадению, дочку Бориса Абрамовича тоже звали Сашей. Тогда я играла Патетическую сонату Бетховена, и ему не очень нравилась моя интерпретация. Как то на одном из уроков он начал издалека рассказывать про одну свою сокурсницу, а учился он в Московской консерватории, которая была божественно красива как Венера, но играла просто безобразно. Когда она выходила на сцену играть экзамен, сидящий в комиссии в зале Гольденвейзер как-то сказал: «Боже, как же она красива! Настоящая Венера! Вот если бы ей ещё и руки отрубить....». Закончил он свое воспоминание тем, что сказал, что я не Венера, поэтому должна хорошо играть. Тогда я разобиделась на него не на шутку, пыхтя про себя: «Тоже мне, Аполлон нашелся! Бельведерский!»

А в школе, где я работала, меня снова настиг комсомол. Так как последние три года я нигде не вставала на учет, уж больно все это хлопотно, написала я в анкете (тогда анкеты надо было заполнять при приеме на работу), что я не комсомолка. Тут же всполошилась комсомольская организация, что, мол, работа какая никакая привалила – отбившуюся от стада овцу в семью вернуть. Долго я не сопротивлялась, так как какие я могла найти аргументы «не люблю комсомол», «состою в другой организации», сами понимаете, что смешно. Комсомол нельзя было не любить, а других организаций тогда не было. И хотя на дворе уже запахло переменами, никто даже и предположить не мог, что все так быстро рухнет. Вот так я получила второй комсомольский билет, который у меня через год украли вместе с сумочкой из одного ресторана, где мы были с двумя моими сокурсницами по поводу сдачи семестра. Вместе с сумочкой также ушли кошелек с 30 рублями, паспорт, пудра и тушь «Ланком», что тогда было страшным дефицитом, какая-то очень дорогая и тоже дефицитная губная помада. В общем, я долго оплакивала потерю своей с трудом приобретенной косметики, но никак не комсомольский билет. Не помню уже как, но на каком-то собрании всплыло, что билета у меня нет.Что тут началось! Немедленно собирать внеочередное собрание по поводу этого происшествия. Мне была прочитана назидательная лекция, что комсомольский билет надо носить на теле у сердца, тогда он не потеряется. Проголосовали за вынесение мне строгого приговора с занесением в личное дело. Я долго фыркала и отказывалась идти в местную комсомольскую организацию за получением нового билета, а тут и грянула перестройка из всех соплов и все комсомольские и партийные организации развалились как карточные домики. Руководитель нашей ячейки первый покинул комсомол и предложил распустить ячейку, и я ещё долго смотрела ему в глаза, дивясь, вот как он мог два месяца назад меня от чистого сердца при всех отчитывать за потерю билета, а вот сейчас в мгновение ока повернул нос туда, куда ветер подул.

В институте я ещё успела вкусить историю партии, и несмотря на то, что выучила наизусть все съезды, чуть не двинувшись мозгами, мне все равно поставили «четыре», Мужик почему-то меня недолюбливал, наверно, чуял мою партийно-моральную неустойчивость. У нас также был и диамат с истматом, а потом и политэкономия. Все это вела одна очень толковая и умная дама, и спустя уже лет двадцать я прекрасно понимаю, как же ей было нелегко вести эти предметы. У нее был план, и сухие строчки учебников твердили о преимуществах плановой экономики, об успехах социализма и кодексе строителей коммунизма, а за окнами цвел тотальный дефицит, где все приобреталось по карточкам или с черного хода, где толпы кричали, а из телевизоров, радиоприемников, со страниц газет и журналов неслось громогласное: «рыночная экономика», «капитализм», «свободный рынок», «плюрализм», «свободные цены», «гласность». Начитавшись в метро по дороге в институт революционного «Огонька», где был тогда редактором Коротич, насмотревшись «Взгляда» с Любимовым, Листьевым и Политковским, мы входили в аудиторию, и после первых же слов лекции мы врубались с этой дамой в отчаянные дебаты. Тогда было удивительное время! Мы были молоды, перед нашими глазами происходила революция, и какая! И мы чувствовали, что вот скоро мы вкусим плодов рыночной экономики и свободы слова.

Наряду с этим была ещё и разнообразная психология и куча всяких педагогик. И вот с одним экзаменов по педагогике был связан забавный случай. Педагогику вела у нас одна пожилая дама, всем своим образом напоминавшая пушкинскую Арину Родионовну, на первый взгляд добрая, мягкая и уютная, в вязаных кофтах, с пучком на голове и очках в роговой оправе. Она никогда не повышала голос, и этакая блаженная улыбка не сходила с ее лица даже тогда, когда она недрогнувшей рукой ставила «двойки» и «неуды». На четвертом курсе перед экзаменом она разрешила всему курсу разбиться на группы по 2-3 человека, и каждая группа должна была работать над одной темой по педагогике, которые она сама и раздавала. Наша группа состояла из меня, Оксаны и ещё одной нашей подруги Наташи. Не знаю уж как там получилось, но то ли мы ушли от темы, то ли наша Арина Родионовна решила сыграть с нами злую шутку, но нас ждал сюрприз. На экзамены мы всегда ходили в первых рядах и обязательно с цветами. Вот так сияя мы зашли в аудиторию, и Арина Родионовна просияла нам навстречу, радостно и с благодарностью принимая цветы. Мы развернули наши «труды», и стали как в детском саду, по очереди доносить до ее сведения важные выкладки из педагогики. Минут через 5 нашего хорошо скоординированного монтажа, внимательно и с улыбкой слушавшая нас Арина Родионовна вдруг перебила нас словами: «Девчонки!» - радостно воскликнула она. «Так это же совсем не то! У вас же совсем другая тема. Все, что вы говорите, это хорошо, но не имеет отношения к сути вопроса!» Мы молча сидели как вкопанные и смотрели на нее. Как! Этот незабвенный труд, стоивший нам нескольких часов, никому не нужен? «Знаете что, - добавила она, - идите-ка в библиотеку, возьмите труды Луначарского, Шацкой, Макаренко, почитайте и приходите ко мне в конце экзаменов. Я с вами с удовольствием побеседую! А это не то!» - снова с довольной улыбкой протянула она, как будто давала нам сладкую конфету. Полностью нокаутированные мы вышли из аудитории. Сидя на лавках в сквере перед институтом и перекуривая неудачу, мы честили старуху на чем свет стоял. В наших рядах возникли разногласия. Я как «отличник» стремилась в библиотеку за новыми знаниями, хотя сама мысль о том, что этим чудным летним днем мне надо погрузиться в скучные пыльные труды советских педагогов, вызывала смертную тоску. Оксана отказывалась напрочь принимать в себя новые знания, утверждая, что на старую ведьму надо воздействовать другими методами. Наташа вообще хотела все отложить до другого дня. Тут на наше счастье из дверей института показался свежий и бодрый Борис Абрамович, присоединившийся к нам с сигаретой.

- Чего грустим? – весело поинтересовался он.
- Эта старая ведьма не хочет принимать у нас экзамен! – быстро ответила Оксана.
- Оксана! Разве можно так называть уважаемого преподавателя! – смеясь, с долей иронии произнес он.
- А она и есть ведьма! – не унималась Оксана.
- Ладно... Что произошло?

Мы поведали Борису Абрамовичу как все было, на что он произнес:

- Значит так. Сейчас идите в библиотеку и читайте этих, как их там... педагогов советских. Что-то говорить все равно придется. И когда решите к ней идти, зайдите за мной. Я же профессор и заведующий учебным процессом, и даже обязан иногда присутствовать на экзаменах. На мой взгляд, это будет очень хорошим поводом.

Предложение Бориса Абрамовича было встречено на «ура», и мы готовы были его расцеловать за его отзывчивость. Здесь необходимо добавить, что почти весь, в основном женский, преподавательский состав института не просто уважал, а благоговел перед Борисом Абрамовичем, выступающим пианистом, композитором и умнейшим человеком, который, если честно сказать, сильно выделялся на общем фоне. Завидев его, все как-то сразу подтягивались, вытягиваясь по стойке «смирно» с подобострастной улыбкой на лице.Он все это видел, не любил, но при случае очень забавно подыгрывал.

Таким образом, наша группа медленно потянулась в библиотеку. По дороге Оксана раздобыла где-то бутерброды и, медленно их жуя, впитывала в себя драгоценные знания. Часа через три нам удалось скомпоновать новый монтаж, целиком основанный на трудах великих педагогов. Мы зашли за Борисом Абрамовичем, и он сразу скрылся за дверью злополучной аудитории. Дождавшись, когда выйдет очередная сдававшая группа, мы тихо просочились внутрь. Вся взволнованная и раскрасневшаяся, Арина Родионовна чуть не приняла нас в свои объятия. «Ну что, девчонки! Готовы?! Тогда начинайте!» - и все время косясь на нахмурившегося Бориса Абрамовича, она сама, как школьник с невыученным уроком, нервно заерзала на своем месте. Бекая, мекая, заикаясь и косноязыча, мы завели нашу скучную волынку. По очереди передавали мы слово друг другу, время от времени пытаясь придать нашим голосам эмоциональность, взволнованность и искреннюю заинтересованность вопросом. Вспотевшие от этих усилий, мы, наконец, закончили наш похожий на бред тяжелобольного монтаж. Наступило тягостное молчание. Борис Абрамович сидел склонив голову и подперев лоб ладонью, отчего его лица не было видно. Вдруг он произнес:

- Интересно, интересно... Скажите, пожалуйста, уважаемая коллега, вот эта троица, этот... – тут он запнулся, но потом продолжил, - этот взрыв фонтанирующего интеллекта... это средний, низкий или высокий уровень знаний Ваших студентов?

На словах «взрыв фонтанирующего интеллекта» мы затряслись в беззвучном хохоте, низко опустив головы, чтобы не было видно наших лиц.

- Ах, Борис Абрамович! Это мои самые лучшие студентки! Самые лучшие! Давайте Ваши зачетки, я всем ставлю по «пятерке»!

Выйдя из аудитории и из института, мы хохотали на улице до слез. Бедному Борису Абрамовичу вежливости ради пришлось выслушать ещё одну группу, после чего он вышел. Он посмеялся вместе с нами, сказав, что подобного бреда и в таком исполнении он ещё ни разу не слышал в своей жизни, но это было для него очень занятно и поучительно в том плане, что каким дерьмом набивают головы бедных студентов вместо того, чтобы приобщать их к прекрасному и увеличить часы других предметов.

А ещё один интересный эпизод произошел в зимнюю сессию. Я хотела уехать к родителям в Душанбе пораньше, и как-то не могла договориться с преподавательницей гармонии о досрочной сдаче экзамена. В тот день у нас не было никаких лекций, лишь у Оксаны был урок фортепиано. Мы решили, что я заеду в институт, а потом мы пойдем куда-нибудь в бар посидим. Соответственно я и оделась – черные плотные колготки, высокие черные сапоги и красный длинный роскошный свитер с огромным воротником, походивший на очень коротенькое платье. В качестве аксессуара на бедрах висел металлический пояс. Весь мой блеск скрывало длинное зимнее пальто. Вот так я засунула нос в кабинет Бориса Абрамовича. «А, Сашенька, заходи!» - радостно воскликнул он, увидев меня. Оксана уже отыгралась, и мы присели за стол.

- Ну, что нового? Когда летишьк родителям? – заинтересованно спросил он.
- Через неделю! Уже и билеты на руках, а гармонию не могу сдать досрочно. Не идет она мне навстречу!
- Знаешь, я ведь тоже могу принять у тебя гармонию! У меня есть на это полномочия!

От такой неожиданности я даже не нашлась, что сказать.

-Давай-ка снимай пальто, садись за рояль и смодулируешь мне пару тем.

Вот к этому я была совсем не готова! В то все ещё суровое советское время мой наряд ну очень не подходил стенам приличного учебного заведения. Я замешкалась, пытаясь найти выход из положения.

- Ну, в чем дело? Пять минут, и все готово.
- Знаете, Борис Абрамович.... я не могу раздеться.....
- ........????? Почему????
- Эээээ... Вы знаете, у меня сегодня наряд женщины легкого поведения, - наконец-то, нашлась я.

Теперь он от неожиданности не нашел что сказать, но помешкав, все же добавил:

- А могу ли я увидеть этот ...ээээээ... так называемый наряд женщины легкого поведения? Или он совсем ...ээээээ.... легкий?
- Ах, ну что Вы! – тут я набралась храбрости и скинула с себя пальто.
- Как жаль, что маскарад у нас не каждый день!

Ну а дальше все было очень просто. Я проиграла ему модуляцию на заданную тему, потом что-то ещё, Борис Абрамович попросил мою зачетку и поставил в ней напротив гармонии «зачет». Когда после каникул я вернулась в институт, наша преподавательница по гармонии, встретив меня в коридоре, пригрозила, что у меня будут неприятности за неявку и несдачу экзамена. «А я его сдала!» - парировала я. - «Борису Абрамовичу!» Мы видели, как она кипела, но сделать ничего не могла.

Его внимание и увлеченность мной росли год от года, и я уже стала подумывать, как бы мне попытаться все это удержать на приличном расстоянии и в приличных рамках. Борис Абрамович делал мне дорогие подарки ко дню рождения и 8-му марта, много со мной занимался, иногда даже предлагал отвезти меня на такси домой, говоря, что ему все равно по пути. В конце концов он даже уже и не пытался скрывать свою увлеченность, лишь сетуя на то, что он в два раза старше меня. «Я отдал бы многое за то, чтобы скинуть десяток лет!» - как-то сказал он. Он приглашал меня на прогулки в хорошую погоду, мы бродили по паркам и он внимательно слушал меня, а также сам рассказывал о своей жизни. Несмотря на свою должность и известность, жил он в малюсенькой двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами вместе со своей женой и взрослой дочерью, которая выйдя замуж, некоторое время жила там вместе со своим мужем. Не хочу ничего утверждать, но жену свою он не любил, и когда мы ее увидели, то удивились, как же они не подходят друг другу. Рядом с ней он казался сразу несчастным и раздраженным, и никакой семьи там не чувствовалось. Я думаю, что его увелечение мной абсолютно нормально. Каждому художнику нужна своя муза. В тот период этой музой была я. Он даже написал и посвятил мне пару произведений, а в одном из них, как он сказал, он зашифровал свое послание. Я его так и не смогла разгадать. Печальнее всего, что я потеряла эти ноты с его посвящением. В многочисленных переездах и перетрубациях, когда приходилось быстро покидать насиженное и почти все оставлять за собой, я потеряла много дорогих мне вещей. Я жалею об этом, но меня успокаивает мысль, что мы не в состоянии всю свою жизнь носить и возить за собой все, что нам дорого. Даже умирая, мы все оставляем здесь. Самое надежное место – это память.

Однажды на четвертом курсе он предложил мне сыграть сольный концерт, выходя за рамки учебного процесса. Мы готовились всю осень, я была очень взволнована и счастлива, что смогу целый час играть на публике как солистка. Борис Абрамович тоже был доволен результатами, но ровно за неделю до концерта, а по всему институту уже висели афиши, я сломала мизинец, по неосторожности оставив его в захлопывающейся дверце такси. Все было не так страшно, концерт отложили на 4 недели и я его сыграла с блеском. В моей жизни это всегда останется одной из удивительных вершин, одним из самых чудных наслаждений. Вот только исполнительское искусство скоропреходяще. Сыграл – и его уже нет, и все –в прошлом. И вся эйфория и восторг улетает как предрассветный туман, оставляя горечь и опустошенность. Вот так и я долго не могла прийти в себя после концерта. Для меня это была цель, я ее достигла, и на какое-то время осталась стоять на этой вершине, не зная, куда теперь.

Госэкзамены я тоже сдала на «отлично» и получила красный диплом. По классу фортепиано я играла концерт Шопена e-moll, а Борис Абрамович мне аккомпонировал. Мне поставили «пять с плюсом», а дама из госкомиссии была наповал сражена моим Бахом, сказав что-то типа: «Буду умирать, но не забуду, как она играла Баха». Подобные похвалы как маленькие бриллианты в моей жизни, как доказательства того, что все было не напрасно, что это того стоило, и что в конце концов тот путь, который мне выбрала моя мама, был правильным, хоть я и не стала лауреатом международных конкурсов.

Но перестройка вмешалась и тут. Цены отпустили, и уже было совсем невозможно прожить на зарплату преподавателя фортепиано. На свои 80 рублей я могла купить тогда на этом свободном рынке три «Сникерса». Не знаю, как другие смогли прожить и не предать свою профессию, но я не смогла. Слишком много предлагало бурное море перестройки. Курсы бухгалтера, работа маклером, курсы референта-переводчика и куча всяких фирм. Я никогда не бедствовала, но особого богатства мне все это не принесло. Сказать, что я очень жалела, что оставила музыку, я не могу. Мне столько много нового открылось, я столько много увидела, узнала, и весь этот неоценимый опыт стоит того, что я оставила на какое-то время музыку.

А в Германии я вернулась к ней снова. В этой стране великих композиторов играют все и везде. Если в России играют либо очень хорошо, либо не играют вообще, то музицирование в Германии одно из самых распространенных и любимых хобби. Начала я с того, что стала играть на органе, замещая по воскресеньям на службах штатного органиста, а потом играла в одном «Маленьком оркестре» непрофессионалов-любителей, и подготовка к концертам напомнила мне атмосферу во Дворце пионеров. У меня есть ученики, и среди них две взрослые дамы – одной за сорок, а одной под семьдесят; год назад они учили у меня ноты, а сейчас уже играют приличные пьески. А дома я уже недавно дала один домашний концерт. Я занимаюсь, когда мне позволяет мой малыш, и всегда ощущаю незримое присутствие моих дорогих учителей. Они шепчут мне на ухо замечания, похвалы, слова поддержки и восторга, и в своей игре я чувствую и их почерк. Поет бельканто и журчат ручьем Ноктюрны и Вальсы Шопена, блестят ослепительными верхушками октавы Баллад и Скерцо, и во всем присутствует страсть и упоение, наслаждение и восторг.

Весна 2007

Здесь ссылка www.youtube.de/cefeld