Обнимая мир

Старая фотография. На ней – по-голливудски красивая пара. Она – яркая брюнетка с узким лицом, открытой, почти вызывающей улыбкой и каким-то необыкновенным светящимся взглядом, в платье а ля Гурченко из «Карнавальной ночи» или Мэрилин Монро, с осиной талией, длинными узкими руками и стройными высокими щиколотками, порывистая, дерзкая, вся воздушная и неземная. Он – очень высокий брюнет с породистыми чертами лицами, крупным чувственным ртом и выдающимся вперед волевым подбородком, искоса влюбенно смотрящим на нее выразительными глазами. Блестящая пара! Их эра закончилась, и они недавно воссоединились по ту сторону мира, если это вообще возможно. Ну а здесь в этом мире после них остались дети и внуки.... и память.

С Ингой я познакомилась два года назад, и сразу сказала, что лучшей свекрови нельзя и желать. Крис почему-то очень не хотел ехать к маме, но в конце концов сказал мне, что мы заедем лишь на пару минут, чтобы оставить у нее собаку перед нашей поездкой в Барселону. Открыв дверь, она засияла своей улыбкой мне в лицо, от радости по-детски всплеснув руками и воскливнув слова приветствия. А я так и осталась стоять на пороге, просто опешив от изумления и восхищения, которое произвела на меня эта 76-летняя женщина. Да, именно женщина, а не бабушка или старушка, и даже не пожилая женщина. Она стояла перед нами в бирюзовом топике, белых коротких брючках и белых босоножках, тоненькая, натянутая и вся бронзовая от загара, с великолепной кожей, накрашенными ногтями на ногах и руках, с макияжем и средней длины уложенными седыми волосами. Руки ее украшал плетеный золотой браслет, на пальцах было обручальное и ещё одно кольцо с бриллиантом, на шее цепочка с кулоном и в ушах серьги. Она снова взмахнула руками: «Ну чего же вы стоите! Проходите в дом!» Мы прошли в гостиную, обставленную старинной резной деревяной мебелью, с множеством картин, фотографий, цветов, на столе – скатерть и салфетки, а на диване куча разноцветных подушечек. Все было как старинном замке из сказок братьев Гримм, а она сама доброй феей, тут же принявшейся суетиться, а не хотим ли мы есть, пить. Крис резковато одернул ее, сказав, что мы не голодны и очень торопимся, вот только воды выпьем. Мы пробыли у нее совсем недолго, но она все же успела поинтересоваться, кто я и что я, все время с восторгом и восхищением глядя на меня, вводя в смущение, так как я считала, что если уж кем и восхищаться, так это ей самой. Когда мы вышли, я сказала Крису, что такой женщины я ещё в своей жизни не видела, что я потрясена, что он должен гордиться своей мамой, и что я чувствую себя рядом с ней старой, толстой и безвкусной коровой.

Ей вполне можно было позавидовать. Почти что идеальная семья. Единственная дочка в семье, вышла замуж в 18 лет и сразу родила первенца, а потом ещё троих детей. Между первым и последним ребенком разница в 16 лет, три сына и последний ребенок - девочка. Муж – государственный служащий в ЗАГСе в Кельне. И не просто рядовой, а начальник этого учреждения, имевший самую стабильную работу без опасения ее потерять или быть уволенным, а также имевший честь сочетать браком правительственных бонз, звезд кино и эстрады и представителей богемной среды Кельна. Она никогда не работала и всю жизнь имела приходящую домработницу, помогающую ей по дому. Они не были богаты, но у них был достаток.

А Крис рассказывал, что мама обладала очень крутым характером и довольно успешно управлялась с домом и тремя мальчишками, не скупясь на затрещины и частенько проходясь по спинам и мягким частям тела веником и ремнем. В доме царил идеальный порядок и жесткие правила, установленные мамой. Папа много работал, а придя домой и поиграв часок с детьми, ложился на диван перед телевизором с газетой, не вмешиваясь в течение домашней жизни, успешно налаженное красавицей женой.

Ее мама была швейцаркой, и в Швейцарии осталась родня, куда на лето отправляли Криса и его братьев. Лет десять он проводил почти каждое лето на огромном крестьянском хозяйстве швейцарских родственников, работая на ферме и в поле от зари до зари. В памяти осталась обида на маму, когда она вся воздушная, тоненькая и очаровательная, садилась с папой в кабриолет, и посылая воздушные поцелуи, уезжала в летний отпуск с любимым мужем, оставляя за скрывавшимся из виду автомобилем клубы желтой пыли. Он горько плакал, и когда она возвращалась, долго не хотел выходить к ней, уже привыкнув к суровой, но по своему привлекательной жизни на крестьянской ферме.

Я разглядываю фотографии. Вот она в кабрио в темных очках и белых перчатках, вот она окруженная тремя мальчиками, в белом летнем платье, с тонкими и изящными руками и ногами. Вот уже старше на семейных праздниках среди родственников и детей, но все время рядом с мужем, который с возрастом приобретал все больше шарма.

У нее была куча поклонников, но безупречная репутация, а вот ее муж не удержался и оказался втянут в совершенно банальную связь со своей секретаршей, которая тянулась годы и была совершенно случайно разоблачена женой, чистившей его костюм, где она нашла фотографию с нежным посланием. Поначалу, конечно, она требовала развода и хотела выставить его вещи за дверь, в чем ее поддерживали и дети, но вдруг, подумав, решила простить горячо любимого мужа, пришедшего с покаянием и обещанием прекратить связь. Конечно, его можно было тоже понять с той точки зрения, что мужчинам не свойственна верность одной женщине с самой ранней юности до гробовой доски. А ей надо отдать должное. Однажды простив, она больше ни разу не упомянула и не упрекнула его в измене.

Самым ярким воспоминанием осталось Рождество. За день до сочельника двери в гостиную и одновременно столовую комнату закрывались на ключ, и детям строго настрого запрещалось туда входить. В сочельник часа в 2 дня приезжали родственники, садились на маленькой кухне человек десять, пили шнапс и обменивались новостями, а Инга тут же продолжала готовить. Дети крутились под ногами, напряжение росло, и самым кульминационным, но в то же время разряжающим моментом было появлением папы, спускавшегося сверху после душа, одетого в нарядный костюм с галстуком и вкусно пахнущим одеколоном. Вот тут то все знали, что время пришло. Инга исчезала в гостиной, все замирали, напряженно вслушиваясь в тишину, и заслышав звон колокольчиков, шумно выдыхали воздух и направлялись в распахивающиеся двери запрещенной комнаты. А в нарядно украшенной комнате с торжественно накрытым столом стояла уже наряженная елка, окруженная красиво упакованными подарками.

Мне тоже удалось присутствовать на Рождестве у Инги, даже два раза. Один раз со всеми детьми и со всеми внуками, и для всех детей и девятерых внуков были заготовлены заранее упакованные подарки с персональным поздравлением на привязанной открытке. Удивительно красиво накрытый и украшенный стол со свечами, разноцветными камешками, веточками хвои, золотыми бантиками и с заготовленными, лично ею разрисованными карточками с указанием имени сидящего на этом месте. И звон колокольчиков я слышала тоже. А последний раз она пригласила только своих детей с их спутниками жизни, как раз на день рождения папы 14 декабря, который умер 5 лет назад. Мы стояли кругом с бокалами шампанского, а она со счастливой и радостной улыбкой смотрела на нас, а также на мой огромный живот, в котором сидел ее десятый и такой долгожданный внук, родившийся через 12 дней после этого обеда.

Ее горячо любимый Вилли, единственный мужчина в ее жизни умер июльским субботним вечером, после ужина и бокала пива, когда он вышел в сад справить малую нужду. Странно, но мужчины находят какое-то удовольствие в возможности справления малой нужды не перед унитазом, а на воле, на открытом воздухе, тихим вечером, слушая пение птиц и ленивый шум листвы. И вот именно после всего этого он и упал прямо на терассе перед дверью. Просто остановилось сердце. Уже при мне Крис и его братья, вспоминая смерть папы, подшучивали по поводу того, что лучшей смерти придумать просто невозможно. Суббота, после обеда, приготовленного любимой женой, да ещё и нужду успел справить, никаких мучений, упал и отошел на тот свет. Никто так и не увидел, насколько тяжело или легко она перенесла его смерть, но она ещё больше посвятила себя семье, семейным праздникам, детям и внукам, их проблемам. Она знала всех соседей, и соседи знали ее, была желанным гостем на крестинах, свадьбах, вечеринках, регулярно посещала бассейн, состояла в карнавальном обществе, участвуя во всех его заседаниях, встречалась с приятельницами за чашкой кофе в кафе, каждый год летала на Канары, где у ее кузины были апартаменты, ездила в Ниццу к стариной подруге, в Швейцарию к родственникам, принимала всех у себя.... Ее календарь был расписан на год вперед не только по дням, но и по часам. Она хорошо рисовала, особенно натюрморты и цветы, любила делать фотоальбомы, украшая их надписями. Крис говорил, что она сильно изменилась после смерти папы, куда девалась ее вспыльчивость, горячность, крутой нрав. А я знала ее только такой – доброй, отзывчивой, с неизменной улыбкой на лице и добрым утешающим и ободряющим словом на устах, всегда безупречно одетая, накрашенная и вкусно пахнущая. В ней не было ничего старческого, ну может, кроме пары морщин. Общаясь с людьми, она очень мало говорила о себе, а все больше интересовалась собеседником, показывая неподдельный интерес, и я не помню, чтобы темой разговора были болячки, тем более ее, или обыкновенные сплетни.

Известие о болезни было как гром среди ясного неба. Рак прямой кишки. Она узнала об этом в то же самое время, когда я узнала о том, что у меня будет ребенок, ее внук. И когда она лежала обессиленная после тяжелой операции в палате клиники, Крис ей сказал, что если она обещает, что будет держать язык за зубами, то он ей кое-что сообщит. И она сразу прошептала ссохшимися губами: «У вас будет ребенок!» После этой операции была ещё одна, потом была изматывающая химиотерапия, но Инга быстро приходила в себя, больше беспокоясь о нас, чем о себе, и успев между операциями и прочими процедурами слетать на Канары и в Ниццу. Врачи были довольны, были метастазы и в печени, но их удалось выжечь лазером. Оставалась надежда, что если что и осталось, то не будет так быстро расти, так как в старости все процессы протекают медленно. А у Инги было одно желание – увидеть внука. И оно сбылось.

Она приехала на следующий день после рождения Николеньки с подарками, со вздохами и охами восторга. А потом она была у нас почти через день, выгуливая ребенка, чтобы я немного поспала, готовя обеды и нося мне в постель бульон, когда я лежала с температурой.

Я помню, каким счастьем сияли ее глаза, когда мы были всей семьей в Ирландии. Она вставала ранним утром, помогая накрыть на стол на всех, потом убирая со стола, она участвовала во всех прогулках и поездках, оплачивая все наши посещения пабов и музеев, не позволяя никому даже раскрыть кошелек. На вопрос «как ты себя чувствуешь?» она всегда с улыбкой отвечала: «Прекрасно! У меня ничего не болит!» Я называла ее на «ты» и по имени. На этом настояла она, и я быстро привыкла. В ней было что-то от вечной девочки, от подружки, милое, доверчивое и наивное. Именно там в Ирландии она стала покашливать, и мне сразу подумалось, что это начало конца. А потом была свадьба ее старшего сына, накануне которой она узнала, что у нее метастазы в легких, и она должна снова на химию. Никто ничего не знал, она сказала об этом только спустя неделю, также заявив, что никакой химии она делать не будет, а поедет с кузиной к одному тибетскому врачу на иглоукалывание в Баварию, что она себя хорошо чувствует, и чему быть – того не миновать. Перед поездкой она заехала к нам – вся наполненная жизнью. Она говорила о том, что врачи ей сказали, что сначала приходит усталость, а она полна энергии и чувствует себя прекрасно. Эта поездка надорвала ее. Она вернулась уставшей, совсем без сил, и все стали гадать, когда же наступит конец.

Мне трудно сказать, хорошо это или плохо, когда мы, глядя на больного, знаем, что его дни сочтены, и думаем и гадаем, а сколько же он ещё протянет, как будто ставя ставки, чье предсказание о грядущем конце будет точнее. Я не знаю, оказываем ли мы влияние на дальнейшее течение болезни, на исход. Никто, почти никто не верит в чудо, так как в это трудно поверить, слишком много отрицательных примеров. В чудо верит только один – сам больной.

Инга все меньше выходила из дома, ей было все труднее дышать. Два раза ей делали пункции, так как легкие были заполнены водой. После пункции ей сразу становилось легче, и она снова радовалась жизни, на некоторое время забывая, что конец близок. Она досадовала на то, что она уже не может ходить в бассейн, ездить на велосипеде, и что езда на машине тоже дается ей с трудом. Процедуры хватало на две недели, ну а на третий раз ей ничего делать не стали, сказав, что ничего больше сделать нельзя. Известие почти убило ее. Я помню, как поговорив с ней по телефону, Крис стоял на терассе и плакал. Все погрузилось в тягостное ожидание конца.

С тех пор мы стали часто навещать ее, а она все ещё готовилась к нашему приезду, накрывая на стол и готовя еду. А сама она готовилась к своей смерти. Она зарезервировала место в хосписе, а потом даже съездила с дочерью в Швейцарию и проконсультировалась про эвтаназию. Она подумывала о том, что она поедет туда, когда совсем станет тяжко. В Швейцарии это разрешено – помочь человеку по-человечески уйти из жизни. И ещё – она никому не хотела быть в тягость. А один раз, когда мы были у нее в гостях, она попросила в газетном объявлении о смерти не указывать год ее рождения. Мы рассмеялись вместе с ней, пожурив ее за то, что она и здесь остается кокеткой. Многие знакомые не знали ее настоящего возраста, и их заблуждение льстило ей, а вот мысль о том, что обман вскроется после ее смерти, пугала ее больше, чем сама смерть. Крис сказал, что в никакой хоспис она не поедет, что об этом не может быть и речи, а она плакала у него на груди – маленькая, хрупкая мама, едва достававшая до его плеча.

Вскоре ей привезли огромный балон с кислородом, и она почти все время была с трубочками у носа, которые тянулись к этому балону. А 24 сентября были крестины Николеньки. Накануне она подарила мне ожерелье из настоящего морского жемчуга, а Николеньке открыла сберкнижку с приличной суммой. Она лично присутствовала на крестинах, накаченная донельзя таблетками, каплями, с ручной пумпой. Болезнь уже обтянула сухой кожей ее скулы, а в глазах была усталость. Как она провела с нами весь этот день, известно одному Богу и ей самой. Потом она мне рассказала, что когда ее привезли домой и она осталась одна, она просто опустилась на пол, моля Бога дать ей силы, чтобы добраться до постели. Вольфганга, сына, который ее привез домой, она выпроводила сразу. Она не хотела никому показывать свою слабость. До самого последнего момента она хотела делать все сама.

В октябре Крис уехал на неделю на съемки в Дубай, а я с Нико один раз съездила к ней. Сидя на диване с трубочками в носу и обложенная подушками, она попросила меня, чтобы я посадила Николеньку ей на колени. Страстно обняв его и целуя, она шептала ему ласковые слова, гладя по непослушным кудрям, а Николенька все пытался выковырять трубочки из ее носа. Глядя на них, я видела этот разящий контраст – умирающая Инга, из которой постепенно уходила жизнь, и пышущий бьющей через край жизненной энергией Николенька. Она обнимала его, словно пытаясь удержать в своих руках ускользающую жизнь. Я взяла ее за руку, с отчаянием пытаясь найти какие-то слова. Оставив эти попытки, просто тихо спросила, есть ли у нее страх. Она как-то горько всхлипнула и ответила: «Мне так страшно! Так страшно!» Глотая слезы, я прижалась к ней, обняв ее за костлявые плечи. Пришла соседка с едой и еле уговорила ее съесть пару ложек. Потом приехала дочь Сюзи. Обняв ее, Инга вдруг отчаянно расплакалась, сказав, что у нее уже нет иллюзий, что лучше уже не будет, будет только хуже. «Мама, ты не должна проделывать этот путь одна, мы все с тобой, мы тебе поможем» - мягко ответила Сюзи, и Инга сразу успокоилась, улыбаясь сквозь слезы и обнимая нас.

А потом я ее видела у Клауса, ее сына. Это был ее последний визит. Под руки ее ввели в дом, и она поблагодарила меня, что я с Нико дождалась ее. Она так хотела увидеть его ещё раз, самый последний. Она тут же залезла в сумку, достала шоколадки и раздала детям, а мне потихоньку всунула в ладонь 5 евро для Николенькиной копилки. Каждый раз, когда она его видела, она давала мне одну бумажку в 5 евро для него. Та купюра была последней. Она ещё пожаловалась мне, что у нее все падает из рук, и что она не чувствует пальцев.

Через два дня вернулся Крис и сразу поехал к маме. Последнее время мы очень много с ним ругались, и мама пыталась нас помирить и быть посредником. Инга умоляла меня не уезжать, говоря, что мы очень хорошая пара, и все притрется, но самое главное, что у нас удивительный ребенок, и что такого ребенка она в своей жизни не видела. Сразу после крестин она рассказала, что Крис всегда хотел иметь много детей, но не сложилось. Только одна дочь из распавшегося брака и вот теперь сын, и что он очень счастлив. Мы сидели на терассе, и она медленно поведала мне о том, что совсем не планировала иметь много детей, что все они получились совершенно случайно, по недосмотру, и она пошутила по поводу, что до сих пор прекрасно знает, как и когда это произошло. Тогда я пообещала ей, что пока Нико не исполнится 3 года, я буду с Крисом, я постарась построить семью, но если и дальше не будет получаться, то я буду принимать решение. Пока Крис ехал от нее домой, она позвонила мне и хриплым тихим голосом сказала: «Вы такая хорошая пара! Устройте себе сегодня хороший вечер. Зажгите свечи, откройте бутылку хорошего вина или шампанского. Забудьте все, и проведите этот вечер как любовники, как в самом начале!» Я пообещала ей и, пожелав доброй ночи, положила трубку. Это был последний раз, когда я с ней разговаривала.

А через два дня она больше не смогла встать, и дома у нее собрался семейный совет, как быть дальше. Не все хотели дежурить у ее постели, но все равно удалость настоять, чтобы она осталась умирать дома, как ей хотелось. У Инги не было болей. Она просто много спала, отказываясь есть, а потом и пить. Был составлен график дежурств у ее постели круглосуточно. Один раз в день на пару часов приходила сиделка, давая указание по уходу за ней. Так как у меня на руках был маленький ребенок, то меня от дежурств отстранили.

За неделю до смерти она стала раздавать свои драгоценности дочери и внучкам. Мне она передала красивую золотую брошь с рубином и цепочку с кулоном, который мы с Крисом ей подарили на прошлое Рождество. За три дня до смерти она отказалась от всех лекарств, еды и воды. Утром в субботу она проснулась и в полном сознании попросила сиделку помыть ей голову, сделать прическу, а также накрасить ее. Крис в ту ночь был там и все это видел. Потом она снова стала говорить, что какие были хорошие крестины, и какой Николенька чудный ребенок, и что очень жаль, что она уже не сможет увидеть, как он начнет ходить. Крис рассказывал, что в то утро она была счастлива. Она как бы отпустила все от себя, со всем распрощалась и была удовлетворена своей прожитой жизнью и тем, что она оставляла после себя. А на следующий день я не выдержала и поехала к ней. Мне так хотелось ее ещё раз увидеть, хотя все говорили, что она редко просыпается. На кухне было много народу – родственники. Мне разрешили пройти в комнату. Там, где стоял большой кожаный диван, теперь стола медицинская кровать, на которой лежала Инга. Я готова была к тому, что она должна была за последние 10 дней, что я ее не видела, очень измениться. Но когда я ее увидела, я не могла остановить льющиеся по щекам слезы. Ругая себя за свою слабость и кусая губы, я тщетно пыталась успокоиться. От нее мало что осталось, только кости, и те казались какими-то высохшими. Ее рот не закрывался, и даже глаза оставались чуть полуоткрытыми даже когда она спала. Я гладила ее руку, вытирая другой слезы. Она так и не проснулась. Уходя, я поцеловала ее в натяную на скуле прохладную щеку и вышла из дома. А на следующий день я уже могла довольно хорошо владеть собой. Нина и Марк, которые были до меня, повернули Ингу немного на другой бок, чтобы не было пролежней, и сказали, чтобы я давала сосать ей смоченную в воде ватно-лимонную палочку. Я была там только 2 часа. Когда Марк и Нина прощались, то она даже смогла поднять тоненькие ручки, тоньше чем у Николая, и обвить ими шею Марка. Потом она спала, а потом вдруг открыла глаза, увидела меня, и ее лицо вдруг засветилось удивительной улыбкой. Рот был приоткрыт и уголки рта растянуты в улыбке, в ее такой знакомой улыбке, а глаза устало смотрели на меня. И во всем выражении лица было столько покоя, умиротворения и счастья, как будто ей уже удалось заглянуть в ту дверь на пути в Вечность, и ей приоткрылось некое откровение, известное только ей одной. Она помирилась со смертью, не сопротивлялась ей, а шла навстречу, широко распахнув руки с такой чистой и лучезарной улыбкой на лице, что меня охватила зависть. Какую надо иметь силу и самообладание, чтобы вот так с улыбкой счастья умирать! А может быть там за этой дверью она успела увидеть что-то такое, что примирило ее со смертью? Я наклонилась и стала что-то ей говорить и целовать ее, расплакалась снова, пытаясь сдержаться и ругая себя, но слезы предательски капали на ее иссохшие руки. А она с этой светящейся улыбкой вдруг из последних сил обняла меня. Я поцеловала ее в губы. Я пыталась ощутить запах смерти, но она пахла чисто и свежо, как ребенок, с легкой примесью ее духов. Потом я давала ей по каплям воду с этой палочки, а она очень жадно сосала. Пить я ей не давала, так как она могла захлебнуться. Ей было больно глотать, и я получила такие указания. Потом пришли Ингины соседи, одна пара, а потом Сюзи, и Инга снова расплылась в широкой и радостной улыбке. Было видно, что она в полном сознании. Сюзи стала поить ее из ложечки, каждый раз заставляя ее глотать. Один раз это Инге надоело, и она вдруг громко на Сюзины «мама, глотай!» произнесла «Да», чем вызвала наш смех. Я стала прощаться с ней, и она снова широко мне улыбнулась, хотела что-то сказать, но не смогла, а я сказала, что она не должна напрягаться, и я все равно все знаю. Я рассказывала ей о Нико, о том, что делает Крис, что у него завтра сдача фильма... она кивала головой. Потом она прикрыла глаза и забылась. Я поцеловала ее ещё раз в лоб, пожелала спокойной ночи и ушла. Это был последний раз, когда я видела ее живой.

А во вторник, 31 октября, нам позвонил в 6 утра Клаус и сказал, что мама умерла. Крис разрыдался у меня на плече, потом быстро собрался и уехал. Я приехала позже на такси.

Инга лежала уже одетая в красном пиджаке и красных туфлях. От пояса до обуви была накрыта простыней. Подкрашенная и с лаком на ногтях. Все это сделали сиделка и Сюзи. Иногда читаешь в книгах «она лежала как живая». Нет, она не лежала как живая. Инга, которую я знала, ушла. Осталось высохшее измученное тело. Лицо превратилось в кулачок, жутко запавшие щеки и полуоткрытый рот. Нас оставили с Крисом одних в комнате. Я поцеловала ее, поплакала, Крис тоже плакал, потом оставил меня одну.... а меня охватил ужас. Когда я к ней нагибалась, все время думала, что вот сейчас она оживет, обхватит меня.... и я этого не переживу... Что за дурацкие мысли! Потом это прошло. Она даже ещё не совсем остыла. Потом мы сидели на кухне. Все были какие-то веселые, облегченные что ли.... Я думаю, что это нормально.

А потом я плакала уже по дороге домой и дома, на прогулке с ребенком. У меня так и не укладывалось в голове, что такого живого, светлого и деятельного человека больше не будет в нашей жизни. И мучал вопрос... тоже дурацкий.. – почему она ушла? Почему она оставила нас одних? Я поняла значение слова «осиротеть». Именно это я чувствовала.

Смерть Инги и ее путь туда несколько примирили меня со смертью. Какая смерть лучше? Внезапная и быстрая или длительная и предсказуемая? Что лучше – внезапно упасть без чувств или долго прощаться с тем, что тебе мило? У меня нет ответа на эти вопросы. Но даже эта ужасная болезнь «рак», при разговоре о которой у многих бегут мурашки по спине, была к ней милостива. Она не мучила ее болями, а просто потихоньку забирала у нее ее любимые игрушки, ласково шепча на ухо, что скоро придет время оставить все здесь, что ее ждут в другом мире. Постепенно отобрала у нее энергию, возможность ездить, плавать, ходить, дышать. А потом стала забирать из рук Инги все предметы, когда в последние дни она жаловалась, что у нее все падает из рук, медленно, терпеливо но настойчиво повторяя, что пора отойти от этого мира и его вещей. Разве это жестоко?

Недели за четыре до ее смерти я написала ей письмо, в котором просто рассказала, как я ее ценю, люблю, что она самая лучшая свекровь, символ женственности и вообще мой кумир. Мне просто хотелось ей сделать что-то приятное, я хотела успеть это сказать. Я писала о том, что обязательно напишу о ней, и если когда-нибудь мои рассказы будут опубликованы, то и про нее тоже узнает мир. Инга была очень тронута и говорила, что никогда в жизни не получала таких писем. После ее смерти Сюзи передала мне обратно это письмо. Оно лежало в конверте, который весь был разрисован розочками и сердечками, а на нем было написано «Письмо Александры мне лично». Почему мне захотелось написать о ней? Почему мне захотелось поведать об этом человеке, которого я так недолго знала? Она ведь не совершила никаких подвигов, не сделала ничего сверхестественного. Она просто прожила обыкновенную, нормальную жизнь с мужем, родила четырех детей, имела десятерых внуков, и вся ее жизнь была в семье, в заботе о сплочении семьи, в том, чтобы и дети и внуки знали, откуда они родом и что такое семья и семейные традиции. Она просто достойно прошла этот путь с начала и до конца, не предав никого и оставив в памяти у всех, знавших ее, светлый образ. На ее похороны пришло более двухсот человек – соседи, знакомые, родственники. Сначала была служба в церкви, а потом в маленькой капелле на кладбище. Многие не поместились в эту капеллу, и просто стояли на улице. Ее дети пронесли ее на своих плечах до могилы. Гроб опустили, и людская толпа медленно потянулась, отдавая последний поклон и бросая на крышку гроба лепестки роз. Было пасмурно и дул сильный ветер, я совсем окоченела, а людская река все не кончалась. У меня уже не было слез, я просто смотрела на этих людей, большинство из которых я совсем не знала, на плачущих мужчин, у которых тряслись плечи, и думала, что многим будет не хватать этой женщины, ее улыбки, ободряющего слова, ее жизненной энергии, но для многих она останется примером, как можно прожить жизнь и как достойно можно уйти из нее. Она ушла из этого мира без слез и без обид, без обозленности и причитаний, обнимая на прощание весь мир и открывая руки навстречу вечности. Пусть земля тебе будет пухом.....

Ноябрь 2006