Межа

Много вёсен назад была близ Окольей горы деревня. Древняя деревня, вечно гудящая в приятной суматохе страды. А за рекою, верстах в тридцати от деревни, село Пещаль, а тамака – пещальска церква. Сказывают, в ранешно-то время была туда просека. По просеке носили в церкву ту младенцев для крещения. Глядите, как на небоземе полыхают её купола. Да им и нельзя по-другому, ведь именно оттуда восходит солнце.
 Делила деревню межа – поле золотой ржи, раскинувшееся чуть ли не до обрыва. Лико и нынче колосится. И тогда также зыбилась рожь в бойких ветрах; и также золотились солнца в золотых волосах… как тогда, когда Их взгляды впервые встретились и слились в зорье лазоревых глаз.
 Увидел ли кто-нибудь, как в тот миг встрепетали небеса, почувствовал ли кто, как всколыхнулись долгожданной встречей два юных сердца: Его и Её?..
 
 …С тех пор Нав и Сегда были неразлучны, их взгляды были всегда близки. Казалось бы, что могло отдалить их…
 Сон? Но и во сне они всегда видели друг друга.
 Пространство? Но небо, луна, солнце были неделимы, едины для двоих.
 Время? Но им было не суждено изведать его горького зелья…
 Да разве уместными были бы подобные думы, ведь когда светит солнце, луну не замечают.
 С какой неугасимой радостью Нав и Сегда встречали на этой горе каждый рассвет, окутанные зябко в дымку летних утр! О, об этом может правдиво рассказать лишь само солнце. Глядите, как оно робко улыбается в ответ. Они ничего не ведали о любви, но, поверьте, они любили друг друга, как никто более на свете. Нет – нет, они никогда не нашептывали друг другу горячих признаний, не распалялись смелыми обещаниями, не клялись о всяческом вечном, но за таким невинным безмолвием и неведеньем таилось ясное сознание, знание о том, что они венчаны небом вовек.
 Они говорили об ином, далёком, но оттого еще более близком: о солнце, о небе… Он с упоением рассказывал ей диковинные истории: к примеру, о том, что там, на небе, живет Лазурь, седобородый старец, облаченный в облака, и каждое утро, беря в руки краски и кисть, он заново раскрашивает небо.
 А однажды, увлекшись, Нав поведал Сегде о своей заветной мечте: посвятить свою жизнь служению Лазурю. Засмотревшись на купола, сияющие на горизонте, Нав и не заметил, как печаль тронула небо в глазах Сегды. И чем сильнее ярчились купола в бездонье его зрачков, тем более тускнели от нахлынувших слез её. Но пылкое сердце сушило влагу слез.
 Он говорил ей, что небо тем ближе, чем беззаветнее любовь к нему, говорил, что однажды…
 Действительно, однажды Нав побывал там, где лились солнцем купола храма, где благовещали колокола. Было это тогда, когда крестили младенца, его младшенького братишку. Теперь он знал: меж ним и Лазурем лишь просека длиною в тридцать верст, бурная речка да… любовь золотоволосой девушки, той, которая ждет встречи с ним там, на меже…
 Нав вернется, но теперь в грезах своих об ином будет как-то недостижимо далек, взгляд его будет отстранен…
 «Отчего в мире так, - следуя зову сердца, промолвила она ему как-то, - чтоб обратить к чему-либо прекрасному свой взор, к примеру, к этой ромашке, непременно нужно отвести его, взор, от другого прекрасного, скажем, от неба… в твоих глазах? И нельзя, невозможно охватить взором все, ничего не оставив без внимания! Как это грустно…»
 И спустя всего лишь миг его взор, скользнув по золотой нити горизонта, объял её взор: он прошептал, стараясь сокрыть дрожь в голосе… он прошептал ей, что грядущее завтра разделит их лентой широкой реки, просекой длиною в тридцать верст да храмовыми сводами, но, несмотря ни на что, они по-прежнему будут близки, ведь небо для обоих одно, солнце, луна, звезды… Правда?.. И он будет молиться о ней… Там – видите? – где куполами пылает горизонт…
 А на одинокую былинку, что трепетала на заре, пала грусть нежданной росой: золотоволосая плакала…

 Рассветы разгорались в дни с росою, дни угасали в закатах с росою… И, правда, небо, солнце, звезды – такие далекие, близили их, не считаясь с длинью рек, верст, сводов, дней, недель…
 
 …Тот день занялся особенно багряно. Горизонт, овитый туманами, курился особенно серо. Взошедшее солнце было тускло и бледно. В сердце её полыхало тревожным жаром пламя. Марево на горизонте отчего-то не хотело расступаться, тая от глаз купола, сотни раз благословенные и тысячи раз проклятые.
 Но вот завеса на миг расползлась: купола вновь ярчились, но… но так, как не должны ярчиться на тусклом солнце – червлёно… Купола пылали будто… да-да… они пылали, но пылали иным огнем: огнем пожара, пожара зловещего и страшного. Колоколов не было слышно. Их страдальный, беспомощный лепет разбивался мертвенно и глухо оземь, о рев вольный – медный – трубный – револьверный. Так разбивались множества: сердец, жизней… Чёрный дым горящего храма облепил сажей и чернью Всё: облака, небо, бледное солнце… Небеса подёрнулись пеплом. На око солнца легла бельмом слепая тень. Говорят, тогда на земле было затмение. Чтобы не видеть этого, она прикрыла ладонями глаза, но отдаленный шум отвел ладони от глаз. По раскаленному докрасна стальному лезвию реки, скрежеща цепями и ржавым железом, пол-зла черная баржа. Тяжко дыша, с трудом влачила свою брюшину. Баржа была полна тьмой черных людей – людей в черных одеждах. Но их лица – лица их, ясные, просветленные, были видны. Даже отселе, с горы. Золотоволосая видела: вокруг них копошились серые люди в одинаково-сером, серые люди со штыком вместо души. Над всеми ними билась крылами рваными воронь. Била отчаянно крылами своими о небесный тамтам: там – там – там. Сердце в груди Её отчаянно трепетало. Надтреснутое, оно билось – где он, где он… мысли вторили – что с ним, что с ним… ветерок шептал студено – там, там, там… Черная баржа исчезла за излучиной из виду… Там, там, там, за излучиной, баржа опустела: серые без лиц вывели на берег черных с лицами, махая своим штыковьем.
 
 Лязг, топот, брань да серая шутка: попались-де на крючки…спусковые. Вслед за шуткой просвистел и приказ: каждому черному в порядке очереди поместиться на винтовочной мушке. Обнаружилось: не хватает ни места, ни мушек. Но и это оказалось поправимым: яма уже была вырыта…
 Была вырыта одна яма для всех черных людей с ясными лицами. Их свалили в яму кровоточащей массой свинцовые плевки в спины… Кто-то, наверное, хотел просто устранить пропасть меж я и мы, кто-то просто хотел завалить ямы, я – мы множеством я, яснолицыми я… Теми я, в сердцах которых был Лазурь…
 
 Она услышала лишь доносившиеся оттуда мертвенным эхом вереницы хлопков, хлёстких пощечин. Ей обожгло одну щеку, другую, Её ранило в сердце: он там, он был там…
 
 Что их могло разделить: пространство, обрыв, яма?.. Ничто!..
 Она приблизилась к краю обрыва, к краю горы. Посмотрела вниз: там зияла черною рекою без-дна, я-ма. Вознесла руки к небу, сомкнула веки: в сердце – обрыв.
 Ветерок внезапно с отчаянной силой подул ей в лицо, смахивая росу с ее глаз. Дул из последних сил, стараясь помешать ей… но тщетно…
 Ничто не смогло разлучить их: и даже эта пресловутая яма лишь сблизила их… НавСегда.
 
 С того самого года каждой осенью Околья гора расцветает мириадами солнц-куполов желтых ромашек. В память о тех, которые не ведали о любви ничего, но любили так, как никто на свете. Некоторые смешные люди говорят, что жёлтый цвет – цвет разлуки. Не слушайте их: разлука не имеет цвета. Слушайте желтые ромашки. Они, золотясь золотом света, могут сулить только встречу!