Жизнь без прикрас. Гл. 24. Домой!

24

  Я направлялся в Белосток. Ехать по лесным дорогам было небезопасно из-за остатков Армии Краёвой, борющейся за независимость буржуазной Польши, но мне везло. На сутки заехал в кондепо, где к этому времени с сапом было покончено, и лошадей готовили к перегону в Советский Союз. Оттуда по трассе, осматривая встречавшиеся мне гурты, я вернулся в Дзядлово. Побеседовав с начальником перегона скота полковником Максимовым и оставив свой акт с предложениями по устранению недостатков, я уехал в Бромберг, куда переехало из Штетина Управление тыла.
  Около двух недель колесил я по дорогам Польши. Петуховский разрешил мне отдохнуть сутки, и на следующий день я уже ехал во второе кондепо, откуда стали поступать сигналы о появлении сапа. Опять поездка в "Виллисе" с неизменным Савицким. Едва не потерпели катастрофу под Мариенверденом, когда машина вдруг потеряла управление, завертелась и каким-то чудом удержалась на шоссе.
  Осматривая лошадей в кондепо, я обнаружил одно явно сапное животное. Это окончательно испортило мне настроение. Зачем я стал эпизоотологом? Когда кончатся эти мои вечные скитания по тыловым дорогам, эта огромная ответственность? Почему мне достается больше, чем кому бы то ни было в Ветотделе? Хорошо Мушникову. Он никуда не выезжает, пишет ненужные бумаги, во время расскажет анекдот, у генерала в чести, его считают хорошим незаменимым работником.

 В середине июля, после продолжительного ненастья установилась хорошая, ясная погода. В Бромберге у меня уютная комната и хозяйка - полька, которая относится ко мне с симпатией и заботится обо мне.
 Петуховский летал в Москву. Вернувшись с женой и сыном, он решил всей семьей отдохнуть во фронтовом ветлазарете. Подвез меня до него, откуда я отправился в надоевшее мне кондепо, где, к моему счастью, сап ограничился несколькими случаями.
  Вернувшись 17 июля, я узнал неожиданную и очень радостную для меня новость: пришли новые штаты Ветотдела, и в них должности эпизоотолога нет. Это было странно и неожиданно. Работы у меня было больше всех: сап, ящур, чесотка, рожа свиней, и вдруг я оказался ненужен. Сначала я был огорошен и не знал радоваться мне или огорчаться, но вскоре решил, что это к лучшему. Появилась надежда, что я скоро увижу семью.
  Петуховский предложил мне место корпусного ветврача. Я отказался, сказав, что пошел бы к нему заместителем, так как слышал, что Налетов убывает в Москву. Он обещал походатайствовать об этом, но вряд ли это сделал; отношения наши были довольно прохладными. Но не это было обидно. Он не сделал на меня представления о присвоении мне звания полковника, которое мною было вполне заслуженно.
  Договорились, что меня откомандируют в Москву в распоряжение начальника Военно-Ветеринарного Управления.
  Наш 2-ой Белорусский фронт именовался теперь Северной Группой Войск, и штаб его перемещался в Силезию в город Лигниц.
 
  Рано утром 21-го июля я с четой Мушниковых на трофейной легковой машине уехал из Бромберга в Лигниц, до которого было около трехсот километров. В Познани пообедали, там же я купил себе чемодан. Подвыпивший шофер Пугасеев вел машину с непозволительной скоростью. Проехав Гостынь, с нами случилась авария, едва не стоившая нам жизни. Впереди, видимо, из костела шли поляки - мужчина и женщина, и бежала собака. Наш шофер хотел ее задавить и на полной скорости сделал резкий поворот. Машина пошла в сторону и переворачиваясь покатилась под откос. Чемодан, который находился передо мной, ударил меня в грудь, и я потерял сознание.
  Остальные отделались ушибами и царапинами от разбитого стекла. Меня вытащили из машины, и я скоро пришел в себя, но грудь сильно и долго болела. Машина оказалась здорово помятой; но мотор уцелел.
  К вечеру, после ремонта мы поехали дальше, через последний польский город Равич, въехали в Силезию. Здесь опять резко бросаются в глаза следы войны: разрушенные и сожженные деревни, опустошенные города некогда богатого края. Через Гернштадт, Винцинг, Штехау кое-как дотянулись до Лигница.

  Ровно неделю я провел в этом городе, ожидая, пока из Бромберга придет наш эшелон с имуществом. Дни стояли жаркие, душные. На душе было тревожно. Прошлое отдалялось, что было впереди неизвестно.
  Я - очень непрактичный человек. Другие обзавелись ценными вещами, посылали домой посылки. У меня же ничего ценного не было, один радиоприемник "Телефункен", подаренный мне Маховым. Правда, я посылал из Германии две посылки; но в них ничего ценного не было, и жена потом упрекала меня за них. Некогда мне было заниматься сбором трофеев, а по сути дела, грабежом. Имевшиеся у меня кое-какие вещи я оставил в Лигнице, взял только то, что вошло в чемодан, радиоприемник да спальный мешок.

  28 июля после обеда я довольно холодно попрощался с генералом и своими сослуживцами и уехал из Лигница. Только с Иваном Павловичем мы тепло поцеловались.
  До границы меня сопровождал солдат, до Равича подвезла машина из эваковетлазарета. Переночевали в вагоне и рано утром поездом уехали в Познань.
  Погода стояла дождливой. Вокзал в Познани разрушен до основания. Долго ожидали  подъезда у какого-то большого дома; никто не знал, когда подадут поезд. Офицеры, большей частью демобилизованные, пьянствовали, иногда вспыхивали ссоры и драки. Наконец, когда стемнело, подали поезд с товарными вагонами, и я устроился в углу на своих вещах.
  Я еще раз убедился, как много в нашем народе бескультурья, варварства, хамства, и как война обнажила эти темные черты наших людей. Особенно возмущало меня поведение четырех офицеров. Они всю дорогу пьянствовали, сквернословили, оскорбляли женщин, затаскивали их в свой угол, отгороженный плащ-палаткой. Один из них припадочный был мне особенно противен. Ночью он притащил какой-то чемодан, который у кого-то отнял. Я как старший по званию попытался призвать их к порядку, но это было бесполезным. Какой-то майор посоветовал мне не вмешиваться, иначе они могли выбросить меня из поезда. Никакой власти на польских станциях не было. Поезд был переполнен, ехали на крышах, на подножках под дождем. Ночью раздавались крики о помощи, кого-то грабили или насиловали.

  Днем проехали огромную, похожую на кладбище Варшаву. Долго стояли в предместье Варшавы - Праге. Утром 31-го июля приехали на советско-польскую границу к Бресту, где стояли четыре часа. Началась проверка документов и багажа. На радиоприемник пришлось дать расписку, что я обязуюсь его зарегистрировать по приезде на место.
  Какая-то дивизия возвращалась на родину, был митинг. Кричали "Ура!". У перрона полуразрушенного брестского вокзала стоял скорый поезд Берлин-Москва. До его отправления оставалось тридцать минут, попасть на него было невозможно; но я проявил несвойственную мне расторопность и через помощника коменданта, которому дал пол фляги спирта и несколько пачек папирос, устроился в купированном вагоне,
отпустил сопровождающего меня красноармейца Сушко, подарив ему спальный мешок, с которым не расставался всю войну, и который сослужил мне такую неоценимую службу.
  Условия моего путешествия резко изменились к лучшему: работает радио, в поезде есть ресторан, парикмахерская и душ.

  Утром 1 августа проехали Оршу. С душевной болью я смотрел из окна вагона на опустошенную Смоленскую землю, по которой мне приходилось много колесить в годы войны. Окопы, воронки, противотанковые рвы. Деревни сожжены, разрушены, жителей нигде не видно, только изредка мелькнет голопузый мальчишка или босая женщина у входа в землянку. Станций тоже нет, вместо них стоят вагоны на запасных путях.
  Погода окончательно испортилась, дождь, холодный ветер. Через каждые двести метров по сторонам дороги стоит часовой с автоматом. В Москву после Потсдамской конференции возвращается Сталин, наш поезд идет медленно. Ночью на какой-то станции мы долго стоим, видимо, пропускаем его поезд.