Крылья

Каждую ночь я пытаюсь починить крылья.
С подоконника второго этажа не видно неба, только стены соседних домов и желтые квадраты бессонных окон. Раньше этот свет был нужен мне – я смотрел на движение силуэтов за тонким тюлем занавесок, и легче верилось, что после падения тоже существует жизнь, к которой когда-нибудь сумею прикоснуться и я.
Но теперь я пытаюсь починить крылья. Рано подниматься на крышу – они не выдержат меня, и короткий полет закончится ударом об асфальт. Впрочем, здесь тоже не так плохо, если не поднимать вверх глаз, а то и вовсе прикрыть их, вслушиваясь в тихий шелест летнего дождя по листьям. Ночной ветер касается моего лица свежим прохладным дыханием, и я чувствую запах мокрой луговой травы и земли, пробуждающейся после холодов. За чертой города еще лежат снега, - в тени мохнатых еловых лап и в размытых оврагах, на поверхности озер рыхлой синеватой коркой… но с первым рассветным лучом, коснувшимся земли где-то за горизонтом, чуткую тишину нарушает несмелый птичий голос. Он приветствует начало нового дня. Он зовет назад улетевших собратьев, и одинокая песня откликается в маленьких сердцах через часовые пояса и километры.
Я осторожно и бережно прикасаюсь к крыльям кончиками пальцев, не открывая глаз. Залежавшиеся в темном углу, они больше напоминают неухоженный музейный экспонат, - где-то слежавшиеся в плотный колтун, где-то встопорщенные в сторону черные перья потускнели, потеряли влажный матовый блеск. Думается, можно было и не прятать их, опасаясь расспросов – кому придет в голову при взгляде на этакое убожество, что они – что-то большее, чем романтичная бутафория?
Но вот уже которую ночь я достаю крылья из тайного места в глубине вешалки, за висящими плащами, куртками и шляпами, и иду к окну, держа их на руках нежно, словно любимую женщину или ребенка. Я сажусь на холодную ладонь подоконника, свешивая ноги наружу, и прижимаюсь щекой к шершавой поверхности. В синих летних сумерках я глажу их, бесконечно и терпеливо, и шепчу слова, надежно укрываемые от чужих ушей шумом дождя. Там, под перьями, выпуклая сеть кое-как стянувшихся шрамов – мои пальцы ежесекундно натыкаются на грубые жесткие нити, оплетающие всю поверхность кожи. Они размякнут под теплым июльским дождем и отпадут, оставив после себя лишь бледный узор. И мне нужен один-единственный полет, чтобы мои крылья вновь поверили в надежность упругих воздушных потоков…
Зудит под лопатками спина, но еще не пришло время прилаживать их обратно. Я пробовал – второпях сращенные сухожилия отказались удерживать природную тяжесть, и крылья повисли за моей спиной мятым комом, а я долго смотрел в ночь невидящим взглядом, блестящим от сдерживаемых слез, когда понял, что не могу вспомнить привычных движений мышц, рождающих мощный радостный взмах. В ту минуту я как никогда чувствовал себя человеком и как никогда понимал глухое отчаяние, прочно гнездящееся в глазах человеческих детей, носящих черное и пишущих нескладные стихи о луне и звездах.
А там, высоко, сияет ровным мягким светом золотистая звезда, и свет этот не имеет ничего общего с электрическим суррогатом – он живой. Как бы мне хотелось вновь поднять голову к небу и посмотреть в миллионы глаз ушедших долгим взглядом, вопрошая и принимая ответ. Но подрагивают закрытые веки, и тихая жалоба на боль летит к небу от самой земли – долетит ли, или запутается в провисших проводах и останется трепыхаться между ними, не услышанная никем? Знаешь, знаешь, теплой ладонью, протянувшейся однажды сквозь ночь и тронувшей непривычно обнаженную без крыльев спину, заставив вздрогнуть, - этой ладонью сжаты теперь стальные прутья, и слабнет далекий голос в какофонии чужих визжащих голосов. Каждую ночь я чиню крылья, чтобы однажды, мягко оттолкнувшись от края крыши, рассечь темноту гудящими силой взмахами и полететь туда, где бьется живое сердце.
Мне кажется, что в последнее время это неумелое, но старательное целительство начинает давать результаты. Неуверенно и слабо разгорается тепло под моими пальцами, и крылья в руках больше не смотрятся безжизненным ворохом. Мне снится блеск темной воды и лунная дорожка, от которой взовьются золотистые брызги, если, снизившись, на лету коснуться пером светлой полосы; мне снится чужое окно под самой крышей, и с каждым разом все ближе и ближе наплывает узор трещин на каменной стене. Не пугайся, если однажды услышишь глухой удар в стекло и, обернувшись, увидишь внимательные птичьи глаза, словно ожидающие чего-то. Открой окно – летний дождь хорош и ласков, но он никогда не обласкает так, как тепло истинного Очага и осторожной руки.
И бледнеют, истончаются, теряют очертания те смутные силуэты, когда я бросаю случайный взгляд в чужие окна. Словно и нет в них жизни, а только дрожат и расплываются миражи придуманного упорядоченного мирка. Мне странно думать теперь, что когда-то я всей душой желал, отойдя от первой боли, слиться с такими же тенями, вечно спешащими по серым улицам города. Это было бы несложно, и ползет холодок при мысли, что было бы, не упади на мое лицо капли весеннего дождя в одну из бессонных ночей, заново разбудив в сердце все то, что так долго выбивалось жгучими ударами кнута. Выбивалось, да не выбилось, лишь рассекло кожу неразумно подставленной спины да разорвало хрупкие связки. А сложно – шептать упрямые обещания ветра и неба да верить в них самому, оглаживая и обходя бугристые полоски шрамов под перьями. Но мне кажется, что у меня получается, - все же вот уже который месяц каждую ночь я пытаюсь починить крылья.