Последняя встреча
Она все-таки произошла. Круг моей жизни к тому времени (в очередной раз?) замкнулся, и я, пройдя путь от стен этого учебного заведения через профессию садовода, затем должности низко- и высококвалифицированного издательского работника к свободной журналистике и скатившись назад в занятия садоводством, оказалась в той точке, откуда начала пятнадцать лет назад, но уже по другую сторону кафедры мастера производственного обучения, если этот облезлый стол позволительно назвать кафедрой. Жизненный этап этот был короткий и невыразительный и вообще не стоящий упоминания, если бы не эта встреча.
Аудитория моя состояла из приблизительно тридцати неофитов, главным образом девиц от пятнадцати до шестнадцати лет, которым в свободное от личной жизни время предстояло постигать сложные перипетии профессии садового рабочего. Я заканчивала вводную лекцию, и мои студенты размышляли, стою ли я вообще внимания. Да я и сама недоумевала, зачем они мне нужны. Не о том, как секатор держать, рассказывала я им - ни к чему это на первом занятии, и не о том, сколь прекрасны цветочки - не цветочки нюхать, а специальность получать пришли они сюда, а пыталась передать им наше ощущение, когда мы были на их месте, молодости, счастья несмотря ни на что и чего-то впереди.
- Вот еще что, - сказала я. - Коноплю будете окучивать - не ешьте ее. Ни к чему хорошему это все равно не приводит. И потом, в Ботсаду прозелитов много ходит, к людям пристают. Так вы не бейте их. До смерти. Больше одного за раз. На глазах у посетителей.
Мои будущие коллеги, которые в массе своей не знали, для чего нужна конопля, вовсе не собирались бить прозелитов и вообще плохо представляли значение этого слова, не поняли, говорю ли я серьезно и надо поскорее бежать из столь опасной профессии, или я таким образом их веселю, что и продолжу делать в последующие два года.
А на первой парте сидела особа, которая ничем, кроме, может быть, чуть более солидного возраста, из общей массы не выделялась и вполне могла сойти за соискательницу диплома садового рабочего и смотрела на меня с большим вниманием, чем все досточтимое собрание, вместе взятое. Неотличимость эту подчеркивали вездесущие джинсы, совершенно несообразный им ажурный розовый свитерочек и модельные туфли - конечно, из кожзаменителя, - излюбленные пятнадцатилетними девочками пожитки, которые друг с другом никак не вяжутся, и тем не менее такое сочетание им идет. Длинные, роскошные, слегка волнистые волосы, нынче цвета красного дерева, уже утратили часть своей прелести и несколько слиплись из-за частого использования краски. И - в десять утра! - перламутровые тени. Была она миниатюрненькая, на голову ниже меня и раза в три тоньше, и взгляд имела подростковый, скучающе-ленивый. Однако во взгляде этих темно-зеленых, болотного оттенка глаз было что-то, указывающее на нашу совместную с ней в прошлом причастность к чему-то, что девочкам, сидящим на остальных партах, было недоступно. И в то же время, чего раньше не было, резала глаза какая-то едва уловимая неорганичность ее облика, как у престарелой актрисы, играющей подростка. Конечно, я сразу ее узнала. Ляля.
- А ты не меняешься, Варька, - сказала она, когда после лекции мы пили чай в лаборантской.
Мы не общались лет пять, а не виделись, наверное, все семь или восемь. Перемены в себе я видела ясно хотя бы по случайно не дошедшим до помойки экземплярам одежды несколькилетней давности, в которую потеряла всякую надежду вписаться.
- Нет же, - ответила я. - Время никому не идет на пользу. Знаешь, я недавно видела Ивановскую. Она отрезала косу?
- Да.
- И у нее есть такой светлый плащ?
- Зеленовато-сероватый.
- Стало быть, это наверное была она. Ехала в метро и смотрела впереди себя - на меня - отсутствующим взглядом. Жутко постарела, жутко. Ты не знаешь, она все еще играет в театре?
- Как же, как же. Ее сто лет как выперли за полную бездарность. Устроилась она работать в сберкассу, но и оттуда ее вскорости погнали за недостачу. Сейчас поступила в какую-то аналогичную структуру, и платят ей кучеряво.
- Вот же, не узнала она меня, когда в метро увидела, а ты говоришь - не меняюсь.
- Да я не про внешность, - возразила моя собеседница. - Хотя и здесь, принимая во внимание наш возраст, все не так разрушительно. Я про внутреннюю сущность. Ты с этими детками пытаешься как с нами, а сейчас другой век, другой общественный строй и другое государство.
- Ну да, им наш опыт не нужен. Знаешь ли, и они мне как-то неинтересны. Я тут пыталась предостеречь их от того, чем в молодости радовались мы, что не полезно и местами противозаконно, но тем не менее составляло лучшие мгновения нашей жизни, а они... они другие, им это просто в голову не придет. Ладно, бог с ними. А что Данилина?
- О, Данилина - это диагноз! Она наконец-таки выписалась из больницы...
- Уже интересно!
- ...уехала в деревню и пробыла там года полтора, пока родня не извела ее просьбами выйти уже замуж или на работу. И Данилина пошла на полставки помощником школьного библиотекаря; в этой должности не особенно перетруждается. Через полгода вышла замуж за охранника с мясокомбината и родила сына. Уже большой парень. Надоел ей хуже горькой редьки. Говорит, убила бы, да уголовной ответственности боится. А Валерик, это муж ее, конечно, добрый, но никакой ум и интеллект рядом не ночевал.
- Это грустно, - согласилась я, - однако ничего диагностического в этом нет.
- Так вот. Сколько, ты думаешь, зарабатывает мясоохранник?
- Думаю, неплохо.
- А они только и делают, что жалуются друг другу на отсутствие денег и едят пополам мороженую сосиску трехлетней давности. Лучше бы они техники поменьше покупали - ее уже ставить некуда. А данилинская мамаша все шмотки из-за границы возит. Данилина каждую новую шмотку с благодарностью примет, повосхищается да и сложит в сундук, который уже не закрывается. А сама ходит в перешитой школьной форме, трещащей на ней по швам - она ведь растолстела больше, чем Оленька когда-то была.
Все это Ляля рассказывала равнодушно, как говорят о знакомых своих знакомых, да и меня - печать журнализма на всю жизнь - больше, чем друзья юности, интересовали жизненные ситуации, в которые они попали.
- Кстати, ты об Оленьке, случайно, ничего не знаешь?- Ляля вспомнила, что в упомянутой особой мы жили когда-то в одном квартале, и предположила, что такой интерес может быть мне приятен.
Я случайно о ней кое-что знала:
- Она ушла из Ботсада через год после нас, окончила курсы продавцов и устроилась в крупный универмаг... как его... подожди... нет, не вспомню. Более свежей информации у меня нет. Зато как-то, давно, встретила на улице Венсеремос.
- Как? - непритворно удивилась Ляля. - Она не эмигрировала в Латинскую Америку?
- Не уверена. Мы встретились где-то между ее третьим и четвертым провалом в иняз. Она тогда еще работала в Ботсаду и, видимо, была вполне довольна жизнью. Хотя потом, в Издательстве, я слышала, что в журнале "Куба" появилась новая сотрудница, маленькая рыжая Таня, фанатка Латинской Америки, но, может быть, это была не она.
- А Чивирева как, жива еще?
- Вероятнее всего - да, но уволилась года два назад, так что я, вступая в должность, ее не застала.
Так мы обменялись новостями обо всех персонажах нашей когдатошней жизни. Чай был разлит по новой, а прежнего взаимопонимания так и не наступило.
- Что же ты, Ляля, так и не заедешь ко мне никогда?
- Да как тебе сказать... С диваном в метро не пускают.
- Но встаешь же ты с него когда-нибудь? - В этом я, впрочем, не была так уж уверена, вспоминая, как трудно оказалось зазвать Лялю на эту мою лекцию, при том что от ее дома досюда семь минут.
- Ну да. В сортир. Пожрать. Телевизор переключить. Иногда я даже хожу на работу. - И рассказывая о себе, Ляля не вышла из полусонного состояния, которое последние годы было, очевидно, для нее обычным.
- А кстати, где ты работаешь?
- В конторе.
- И чем твоя контора занимается?
- Х...ней, - ответила Ляля с гордостью, которая странным образом сочеталась с полным равнодушием.
- А что ты там делаешь?
- Х... валяю. Но ты не думай, это с сентября по июнь у меня зимняя спячка, а летом я иногда перемещаюсь. Недавно даже в паспорт новую рожу вклеила.
- Но ведь нам с тобой по сорок пять еще вроде нескоро исполнится?
- Да я ту, которую в двадцать пять положено.
- И не оштрафовали тебя?
- Нет, удивились только.
После некоторой паузы я все-таки спросила:
- Слушай, а тебе никогда не хотелось вернуться в Ботсад?
- Чтобы все было по-старому?
- Вот именно.
Ляля не то чтобы оживилась, но как будто впервые за весь разговор проснулась и сказала серьезно:
- Даже если я туда вернусь, даже если вернемся туда мы все, даже если вернуть прежние времена, ничего уже не будет как раньше...
- ...потому что мы сами уже не такие, - закончила я ее мысль.
Больше нам говорить было не о чем.
В Москву
Мы познакомились в университете. (Кстати, он тогда был один. (Хотя нет: еще существовал Лумумбарий.) Только прошу не делать из факта моей там учебы вывода о присущей мне гениальности: учились мы на подготовительных курсах, к тому же вся наша компания была вытурена оттуда меньше чем через семестр - за злостные прогулы и хроническую неуспеваемость.) Ляля просто подошла ко мне и протянула руку, точнее, два пальца, поскольку оставшиеся три были сломаны о ее приятеля, когда он слишком уж энергично начал выражать неудовольствие по поводу Лялиного свеженаписанного романа, где был выведен под именем Лешукова-Раскольникова; первая часть имени была настоящей, вторая - общеизвестной. С того дня мы продружили семь лет, потом еще года три поддерживали дальнеприятельские отношения, после чего забыли друг о друге.
Ляля - Лариса Чемерис - была самая незаурядная личность из всех, кого мне в жизни посчастливилось знать. Единственным своим недостатком она считала болезненную скромность. Помалкивала она только во время сна или еды - и ее всегда было интересно слушать. У Ляли была сотня друзей и две тысячи врагов. И тех и других она обожала доводить до белого каления. Любимым занятием Ларисы, уже в те времена, было до отвала пожрать, а потом завалиться спать часов на шестнадцать, однако я не знаю человека, способного в случае нужды дольше, чем она, обходиться без сна и еды, оставаясь при этом в прекрасном настроении.
Был у Ляли и некий комплекс, связанный с ее маленьким ростом, и, стоило кому-то на это намекнуть, как она без лишних слов кидалась бить морду.
Больше всего Ляля не терпела в людях бездарности, ограниченности и отсутствия оригинальности. Сама же годам к пятнадцати успела достичь большего, чем иные за всю жизнь. Она лепила скульптурки, за что получила в свое время золотую медаль ВДНХ; о ней писала "Комсомолка", а работы ее экспонировались в Китае. Кроме того, Ляля отлично - по стандартам того времени - фотографировала, делала большие успехи в биологии, чему и была обязана учебой в университете, и писала романы, заставлявшие ее прятаться от разъяренных прототипов персонажей, а все Медведково - содрогаться от хохота.
Да, Медведково! Там прошла моя юность - на Ясном проезде, по левой стороне которого утопали в зелени и тополином пуху пятиэтажки, а по правой - тоже утопали, но уже в грязи новые тогда девяти- и двенадцатиэтажные дома брежневской застройки. Жила я на нечетной, патрицианской, хотя следовало бы назвать наоборот, стороне улицы. Квартира наша была, по советским меркам, шикарная: десяти с половиной метровая кухня, огромный коридор, встроенные шкафы... К тому времени мы обитали там вдвоем: мать и брат уже умерли; отец же, хоть пока еще передвигался по дому самостоятельно, нуждался в постоянном уходе, и было очевидно, что скоро я должна буду выносить за ним горшки.
Москва не была моим родным городом; мы приехали сюда с Дальнего Востока, когда отец, старый и больной человек в сорок пять лет, получил долгожданный дембель. Год жили мы где придется, пока наконец не осели в Медведкове, на Ясном проезде, этой надвое распадающейся улице, на одной половине которой шумели деревья и летал тополиный пух, а другая была расчерчена одинаковыми прямоугольниками типовых домов так густо, что среди них не только не было места зелени, но и солнце не пробивалось сквозь их многослойные ряды.
Так вот, весна, когда мы поселились там, была последней весной, когда на московских улицах продавали его.
Москва! Как ты можешь жить без него? В мертвом еще лесу на голом или покрытом скукоженными листьями кусте вдруг расцветают нежно-нежно-розовые, слегка лиловатые цветочки, тонкие до прозрачности, с измятыми еще от долгого сна лепестками. Это багульник, или, по-научному, рододендрон. Когда-то в начале весны его охапками везли в Москву и продавали у метро. Но прихотливые цветы не хотели жить в городе: утром из почки пробьется тот самый, знакомый, нежно-розовый лепесток, а вечером уже вянет, не желая смотреть на каменные джунгли за окном.
А когда-то мы жили на берегу Тихого океана. Дом наш был пятиэтажный, типичная хрущоба, но с квартирами также в полуподвале (это были совсем плохие квартиры: там пахло сыростью и хозяева жаловались на крыс), на первом этаже помещалось кафе "Нептун" (пообедать в нем для меня было праздником; а еще там была кулинария, где продавались пирожные-корзиночки). Горячей воды в нашем доме не было, приходилось топить титан, для чего в подвале на каждую семью имелась своя ячеечка, где хранились дрова и, наверное, еще какое-то барахло. Зимой часто не топили, электричество периодически выключали. Зато из моего окна было видно море. У нас там в разное время было две квартиры. Сначала мы жили на пятом этаже, а потом переехали в другой подъезд на третий. Я совсем недавно осознала, что мои родители в сорок лет были уже больными стариками и добились смены жилья, потому что им не под силу было подниматься на пятый этаж. В обеих квартирах было по две смежные комнаты и маленькие кухни. Я плохо помню, что за квартиры, а было бы любопытно найти где-нибудь планировку дома. Мне представляется, что комнатки были совсем маленькие, но, может быть, потому, что они были тесно заставлены разнообразными вещами. Окна выходили во двор, но в окно одной из комнат второй квартиры, если несколько извернуться, можно было увидеть океан. В большей, проходной комнате был балкон. На нем всегда сушилась рыба. Это была корюшка, которую отец и брат любили ловить с пирса, а зимой – из-подо льда, высверливая лунки.
Зато мы с братом Васей собирали крабовые панцири на берегу моря. Я пряталась в зарослях осоки, а Вася нес на плече бело-рыжего котенка, которого я недавно подобрала во дворе.
Зато весной я видела, как цветет рододендрон. Это не те вульгарные ветки, которые продуются на московских улицах под названием багульник. Представьте бебе большой куст посреди еще не распустившегося леса, да и у него самого ветки еще без листьев, темно-коричневые - и на них нежные сиреневато-розовые цветочки, сначала с как бы измятыми лепестками, а потом ровненькие и чистые, с отчетливо выделяющимися тычинками. Иногда попадались с белыми цветами. Они ценились за редкость, хотя розовые были красивее, а я думала: а бывают какие-нибудь другие, например желтые или голубые?
Зато мы с отцом почти вблизи наблюдали цунами. Мы стояли на сопке и видели, как по голубой воде навстречу нам движется темно-синяя полоса. Мы вообще часто гуляли на сопках. Почти что от нашего дома начиналась лестница вниз к морю, на одной из площадок которой стоял памятник ракетному катеру по имени «Фрегат «Паллада». А зимой лед вблизи от берега замерзал, и можно было кататься на коньках. Правда, это было не очень удобно – естественный лед неровный, бугристый.
И хотя разок-другой мы на моей памяти ходили в театр и чуть чаще – в кино, главным светским развлечением в поселке были пикники на природе. Иногда их устраивали в непосредственной близости от нашего Приморского бульвара, а порой мы плыли на катере (очевидно, служебном) на один из окрестных полуостровов, собирали там грибы, ловили рыбу или креветок (чилимов) со скалистого берега, готовили тут же на костре. Вот только купаться было нельзя – вода там холодная, и неизвестно что в ней плавает – ну, типа подводных лодок.
А на день ВМФ, рассевшись тут же на сопках, можно было наблюдать военный парад и представление на воде. Особенно любимо народом было зрелище, как пожарный катер тушит горящий корабль. Тут же на сопках продавались всякие вкусности и сувениры.
Помню и другой праздник – проводы зимы. Как правило, зиму провожали задолго до ее конца. Заключался праздник в сжигании чучела, песнях-плясках и ярмарке. С продуктами, как я уже отмечала, было так себе. Так вот, на проводах зимы, как правило, впервые с прошлого лета можно было купить свежий огурец – длинный, безвкусный, но так хотелось… А там уж до цветения рододендрона оставались считанные недели.
Поселок был военный, закрытый. Входили и выходили на его территорию по документам через КПП (как мы называли – «капэ»). Однажды я, очень соскучившись по своим московским родственникам, решила к ним наведаться. На «капэ» меня и остановили: «Девочка, ты куда?» - «А до Москвы далеко?»
Москву я знала. Там жили семьи наших бабушек-дедушек, и туда мы приезжали почти каждое лето. Точнее, большей части не в Москву, а на дачу. О даче речь впереди.
А еще я была очевидицей знаменитого пожара 1977 года, правда, мы сидели дома. Было так темно от копоти в воздухе, что три дня приходилось жечь электричество. А вскоре после этого пожара меня взяли в тайгу за грибами. Я ехала в багажнике уазика и долго наблюдала, как впереди нашей машины бежит лиса. Вопреки общепринятому мнению, лисы не рыжие, а темно-серые; рыжими же бывают зайцы, чьи уши я видела торчащими из травы. Еще я видела там изюбра, показывала всем на него и кричала, что это олень. Лес выгорел только по верхам, а нижний ярус, с травами и грибами, сохранился. Мы нашли подберезовик со шляпкой сантиметров тридцать в диаметре, а я собрала букет бледно-желтых саранок, одну из которых потом засушила.
В одну из следующих поездок в тайгу Вася подобрал бурундука со сломанной лапой. Зверя нарекли Кешкой и оставили у себя. Сначала он жил в ведре, потом - по всей квартире и изгрыз даже то, что было в принципе негрызабельно, например мое одеяло.
У меня и жених там был – Игорек. Еще в песочнице мы дали друг другу клятву верности.
А той же осенью я пошла в первый класс. В моем альбоме хранится фотография – мы с подругой Олей и Игорем на фоне нашей 45-й школы. Школа меня страшно разочаровала: читать я научилась в четыре года, прошлым летом писала письма в Москву своему другу, товарищу и двоюродному брату Антону, считать тоже умела, а тут нас на первом уроке заставили писать палки и крючки! Компенсировалось это тем, что рассаживали нас строго девочка с мальчиком, и мне было позволено сидеть за одной партой со своим «женихом» Игорем. Хотя учительницу до сих пор помню. Вроде бы хорошая была, хотя оценки мне ставила так себе: ровно писать палки я так до сих пор и не научилась. Причем писать их требовалось непременно чернилами, и потом, по приезде в Москву, я сначала была наказана за это отступление от местных единых школьных требований, а потом долго и тяжело переучивалась на шариковую ручку.
Проучилась я в поселке недолго: уже в конце первой четверти меня перед всем классом досрочно приняли в октябрята (поскольку на общую церемонию я не успевала до отъезда), вручив звездочку и пилотку с двумя кисточками. Со слезами распрощались мы с Олей и особенно с Игорьком (это будет моя первая, но не последняя потеря), и в начале ноября наша семья, на прощание подарив соседям Кешку, навсегда покинула дивный край, где по весне цветет багульник, и уехала в Москву – теперь уже насовсем.
Можно прожить без моря, которое видно из твоего окна. Без леса, где живут изюбр, медведь, рыжий заяц и серая лиса. Без друзей детства. Без самого детства - живем же мы все. Без розовых цветочков - никогда.
Меня не спросили: посадили в самолет, не дав даже попрощаться с нашим маленьким поселком, и привезли в Москву: живи. Я и жила - к началу этой истории почти десять лет.
А вот мама любила Москву – она родилась здесь и все годы скитания то гарнизонам тосковала по оставшимся здесь родителям и сестрам. Дальний Восток она не вспоминала – по крайней мере вслух.
Как-то раз, года через два после переезда, принесла маленький росток в горшке. Это был олеандр. Из ростка довольно быстро выросла кривая палка с редкими длинными жесткими листьями. Мама обещала, что скоро она покроется дивными бело-розовыми цветами, но цветок не торопился. Так прошло еще года два.
Олеандр, рододендрон, азалия очень похожи, различаются в принципе тем, где растут – на воле, в горше или в оранжерее. Но узнаю я об этом позже, когда буду работать в ботаническом саду. А пока только смотрела, как бабушка (не та, у которой мы жили на даче, приезжая в Москву каждое лето, а другая, папина), изредка бывая у нас в гостях, неодобрительно поджимала губы и говорила, что олеандр – несчастный цветок и приносит смерть своим хозяевам. Переживала она, скорее всего, за отца, которого комиссовали по здоровью и сейчас он, нестарый еще человек, временами заговаривался и подволакивал ногу.
Однако первая умерла мама. Она никогда не жаловалась на здоровье. Собственно, она вообще никогда не жаловалась. После вскрытия врач недоумевал, как она могла жить – у нее органы, почти все, были, что называется, в клочья. Во время подготовки к похоронам и собственно похорон я была у бабушки (первой, маминой), а когда вернулась домой, почувствовала сладкий, тяжелый, одуряющий запах. На тумбочке цвел олеандр. Вся кривая палка, так, что не было видно ни листьев, ни ствола, была облеплена крупными, махровыми, прекрасными бело-розовыми цветами.
Я сбросила горшок на пол, но он не разбился. Тогда я выдернула из него растение, начала ломать ствол, рвать на мелкие клочки чудные бело-розовые лепестки. Удушливый сладкий запах стал невыносим. Если бы я знала, что олеандр – ближайший родственник рододендронов, я бы и их возненавидела навсегда.
Отец же прожил еще шесть лет. Несколько из них он был даже достаточно здоров для того, чтобы его можно было оставлять на какое-то время без присмотра. Это и позволило мне участвовать в нижеописанных событиях.
Наши университеты
Итак, МГУ. С нами была еще Данилина, сидевшая когда-то в школе за одной партой с Ларисой, а потом переехавшая в другой район; личность совершенно обычная, из тех, на кого никогда не оглядываются в толпе: волосы, как у всех, темно-русые, с "химией" под работницу прилавка, как ходили тогда 90 процентов женщин, глаза, как у всех, серые, рост средний, вес средний с выраженной тенденцией к избыточному, способности средние, особых талантов никаких. Такие потом бывают особенно счастливы в семейной жизни; но, может быть, потому, что больше ни на что не способны? Знаменита Данилина была прежде всего тем, что ее поведение не объяснялось никакими законами формальной логики. Она могла, например, приехать с "Пролетарской" к Ларисе в Медведково в одиннадцать вечера, поздороваться и уехать обратно. Трижды она заявлялась в час ночи - один раз ей понадобилось что-нибудь о кубизме, второй и третий - соответственно большой кусок сырого мяса и металлофон на деревянной основе. Тайна куска мяса, впрочем, была вскоре раскрыта: Данилина по мягкосердечию подобрала птенца некоей хищной птицы и теперь была вынуждена его кормить и ставить на крыло. Около семи лет у Ларисы жила данилинская гитара, непонятно зачем одолженная, поскольку Ляля не обладала ни малейшими музыкальными способностями; Данилиной эта гитара была остро необходима, она частенько бывала у Ляли, но инструмент почему-то не забирала. В остальном из всего МГУ, кишевшего колоритными личностями, Данилина была самая неприметная.
А вот кто бросался в глаза - так это Ивановская, импозантная дама с черной косой, которая в свободное от биологии время блистала в мытищинском драмтеатре. В сем заведении она набралась песенок разной степени поучительности, которые упали на плодотворную почву сперва университета, а впоследствии и ботсада, где их пели все, в том числе Ляля, как ни умоляла ее Ивановская, обладательница абсолютного слуха, этого не делать. Я считала Ивановскую весьма привлекательной; Лариса, с ее антисемитизмом, отвергала самую мысль, что еврейка может быть красивой.
Занятия проходили весело. Лариса обычно рисовала портреты наших преподавателей, а мы давали ей советы. Так, физик был распят посреди цветочной клумбы, обложенной по периметру осколками кирпичей с надписями на каждом "Бор", "Резерфорд", "Эйнштейн", "Кулон" и прочими фамилиями знаменитых физиков, в честь которых названы все физические величины, какие мы смогли вспомнить. Из-за спины у него торчали обломки крыльев "а la Икарус", а на голове стояла банка яблочного компота с этикеткой "Вильгельм Телль и сыновья". Ландшафт вокруг соответствовал степени нашей готовности к экзаменам: дебри (математика), болото (химия), пустыня (физика).
Этот преподаватель еще и контролировал посещаемость лекций, пуская по аудитории явочный лист. Пользоваться авторучками Ляля считала ниже своего достоинства. Взяв жирный фломастер, она расписывалась в пол-листа: "ЧЕМЕРИС Л.В." На этом красный фломастер кончался, и моя, а также фамилии всей нашей компании бывали вписаны ею черным фломастером и гораздо более скромно. Видимо, наше общество казалось Ляле не слишком представительным, и она вписывала в явочный лист Михайло Ломоносова из Архангельского района Московской области и далее всех великих физиков, которых мы могли вспомнить.
Нужно ли удивляться, что при таком прилежании недолго продолжались наши занятия? Настал день, когда мы поехали отмечать наше отчисление из alma mater катанием не речном трамвайчике. День этот был туманный, но очень теплый, и, сидя на верхней палубе, мы слушали, как Ляля читает нам свой новый роман:
- "Над Медведковом висел густой туман. Кругом было сыро, промозгло - просыпаться не хотелось. Но он все-таки проснулся. Он был высок, худощав, с орлиным профилем и сократовским лбом; его умные проницательные глаза хмуро смотрели из очков в толстой роговой оправе. Вот уже два месяца, как он бросил юридический факультет тридцать седьмого московского профессионально-технического университета, и вот теперь он в аспирантуре номер 276..."
В школе номер 276 училась сама Ляля и когда-то Данилина. Заведение это было не так плохо, как прочие очень средние медведковские школы вроде той, которую посещала я, к примеру по физике, химии и математике я имела пятерки, а Ляля в своей школе перебивалась с тройки на четверку и при этом знала сии предметы гораздо лучше меня. Тем не менее о своем втором доме она отзывалась более чем пренебрежительно и слагала в его честь вирши вроде
Среди белых облаков
Стоит школа дураков.
Школа та большая,
Двести семьдесят шестая.
В романе сем были изображены наиболее колоритные Ларисины одноклассники и другие интересующие ее персоны. Скажем, узнав, что мой двоюродный брат Антон, с которым мы были все детство и юность очень дружны, - учится в библиотечном техникуме, Ляля начала громко смеяться и не могла остановиться все десять лет нашего знакомства.
Когда наш трамвайчик собирался финишировать у Киевского вокзала, Лариса как раз зачитывала страницы романа, посвященные Антону:
- "В это время на горизонте появился молодой человек, уже по походке которого было видно, что он библиотекарь. "Люберов гасят", - подумал он, а вслух произнес: "И-эх, была не была", - и включился в неравный бой.
"Смелый парень", - сказал рыхлый милиционер, наблюдавший всю эту безобразную сцену, и налил себе из термоса чай с двойной дозой рома.
"Орел, - согласился второй полисмен, такой же догадливый, но с более цинковым взглядом. - Вот такие парни нам нужны", - и хлебнул из запотевшей фляжки, затем задумчиво посмотрел на объемистую бутыль с мутноватым содержимым, исподлобья выразительно глянув на товарища.
Через минуту молодой человек уже сидел за столом.
"Так и пиши: прошу добровольно зачислить меня в ряды славной советской милиции... Ты пиши, пиши, а то... - Полисмен убедительно положил руку на кобуру. - Наверняка маме сообщим, что дорогу на красный свет переходишь".
Вскоре все формальности были завершены, и бывший библиотекарь стал славным советским милиционером, так как ему выдали форменную фуражку, кирзачи и рацию.
"Так и быть, парень, бери, ты ее заслужил, - сказал милиционер и протянул ему кобуру от пистолета, попутно вытряхивая оттуда шелуху от семечек. - Иди-ка теперь подежурь, люберов погаси, "Черных кошек" полови, а если увидишь, как культуристы рельсы гнут, дай по шее - я разрешаю"..."
Мой брат притягивал внимание Лары не только тем, что был библиотекарем. Дело в том, что ее бывший одноклассник и один из лучших врагов Сергей Маскаев, сам по себе примечательный разве тем, что ростом был ниже Ляли, учился в одном техникуме с Антоном, и они даже были близкими друзьями. Маскаеву Лариса тоже посвятила немало страниц романа, где он был выведен в образе главаря банды, "маленького сморщенного еврейчика, напоминавшего своим выражением лица вчера стухший кисель", который чуть было не расстрелял Антона у Кремлевской стены между могилами Сталина и Брежнева ("Хоть умру в приличной компании", - подумал мой бедный брат, дергаясь в агонии, начавшейся задолго до смертного выстрела) за то, что тот замарал честь мундира, а потом был жестоко наказан Антоном, который заставил работать его в кремлевских курантах кукушечкой, кукуя на всю страну время, когда начинается продажа водки, - в описываемую эпоху два часа дня.
Словом, в тот чудесный апрельский день после прочтения замечательного Лялиного опуса мы напоследок еще раз постояли у высотного здания со звездой на шпиле, порассуждали о том, насколько стены его для нас недоступны - не из-за фатальной несправедливости мира, об этом мы еще не думали, а исключительно из-за того, что нам лениво толком учиться, восприняли его как прекрасную и неосуществимую мечту, но в душе каждый остался уверен, что, может быть, не все из нашей компании и не с первого раза, но уж он-то когда-нибудь точно.
Человек не знает, что он умрет. То есть он может представить мир без себя, но в его голове не укладывается, где будет он, когда его не будет. Точно так же мы, семнадцатилетние, не знали, что не будем учиться в университете, - просто было сложно представить себя в другом качестве: низкоцензового служащего, домохозяйки или какого- нибудь садового рабочего. (Я не совсем верно выразилась: мы будем учиться в университетах - почти все из нас: в инженерно-строительном, нефтехимическом, полиграфическом университете, и главным образом на вечерних отделениях - но это будет уже совсем не то...)
Да, но в тот же период примерно четверть жизни мне приходилось посвящать школе. Одни учителя отравляли мне жизнь сильнее, другие слабее, и в целом я затрудняюсь сказать, принесли мне эти десять лет больше вреда или пользы. Искренне добрым словом могу помянуть мою классную руководительницу и... все. Особенные же неприятности доставляли мне физкультура и НВП. Многие мои знакомые спустя много лет после окончания школы говорили о том, что их детство было школой и отравлено - в смысле необходимости ходить на занятия, делать уроки, носить уродливую форму. Эти аспекты образования меня мало волновали. Школа запомнилась как цепь маразмов и унижений.
Младшие классы. Учительница выставила у доски несколько мальчиков, которые, по ее мнению, были стрижены не так коротко, как полагалось школьными правилами, и перед классом выстригла у каждого по клоку волос.
Средние классы. Мальчик на уроке просится выйти, говоря, что его тошнит. Учительница велит ему сидеть на месте. Его рвет прямо на парту, а она заставляет его убирать. Не говоря о том, что класса с пятого почти все учителя стали обзывать нас словами, среди которых "дебил" - самое пристойное.
Старшие классы. Директриса ходит по школе, отбирает у девочек серьги и складывает в полиэтиленовый мешок, чтобы вернуть родителям в обмен на обещание не дозволять дочерям носить украшения. Одну девочку, с вьющимися от природы волосами, директриса макала головой в раковину, думая, что она накручена на бигуди. Говорят, я еще не застала гонений на эластиковые колготки и приказа всем девочкам, независимо от качества волос, носить косы.
На протяжении всего обучения. У дверей школы стоят дежурные и проверяют в дневниках входящих расписание уроков на две недели вперед - таково сегодня распоряжение директора. Девяносто процентов учеников сидят на ступеньках школы и заполняют дневники, опаздывая на уроки. В раздевалке ходит директриса, измеряет длину веревок на мешках со сменной обувью и, если веревка окажется короче пятидесяти сантиметров, уносит мешки в канцелярию, чтобы за ними пришли родители. Дети вынуждены возвращаться домой по снегу в тапочках.
Наконец, выпускной класс. Сборная от нашего класса выступала за школу на разнообразных военизированных соревнованиях (меня в ту команду не взяли за патологическое неумение ходить строем, а я сдуру еще расстраивалась). Ребят, чтобы ничто не отвлекало от игр в войну, освобождали от контрольных и не вызывали к доске. Как-то я попыталась указать на это как на явную несправедливость, мол, все чем-то помимо школы заняты, я, например, вхожу в состав довольно большой диаспоры, которая учится на вузовских подготовительных курсах. Мне было на это сказано, что учимся мы для себя, а военная команда нашего класса старается за честь школы. При всей засоренности моих мозгов идеологией я все равно про себя полагала, что школе больше чести будет не от победы на городской игре в войнушку, а от количества выпускников, поступивших в университет, тем более что за всю двадцатилетнюю историю школы таких насчитывалось не больше пяти с учетом блатных.
Они выиграли какой-то городской чемпионат, и в награду их послали на две недели послужить в Кантемировскую дивизию. Набрались они там много чего хорошего, в основном песен, от патриотических до похабных. Когда дошло дело до школьного смотра строя, ребят попросили вне конкурса устроить показательные выступления, где они, помимо обычных речовок и поворотов в движении, должны были продемонстрировать приемы обращения с автоматом и надевания намордника на себя и товарища. Песню они подготовили какую-то жутко коммунистически идейную, но, пока репетировали, она им до смерти надоела, и в последний момент вместо нее было решено спеть одну из шуточных песенок, привезенных из Кантемировской дивизии, а именно про русского Ваньку, который с бомбою идет. Где-то на середине второго куплета по более чем настороженной реакции зала ребята поняли, что делают не то. С трудом допев до завершения ближайшего сложного синтаксического целого, они скомкали выступление, удалились под стук собственных тапочек и стали ждать последствий. Те не замедлили явиться в образе разъяренной директрисы; она кричала, что ходьба строем и приемы обращения с автоматом выглядели замечательно, но вследствие песни их выступление превратилось в готовый ролик для западных спецслужб. У меня было мнение, что это выступление являлось таковым роликом и без озвучания, но я решила оставить его при себе, дабы ненароком не вылететь из комсомола.
Школа, слава богу, была окончена. Забылась без сожаления. Ну что еще вспомнить про школу? Окончив ее, я приехала неделю в Питер, где к тому времени жили мои дальневосточные друзья. Мы пошли на Аничков мост и сфотографировались точно так же, как в первом классе, – я, Игорь и Оля.
Что-то, однако, надо было делать дальше.
Я никогда не умела ценить зависимость - те самые отцовские деньги, которые обеспечивали мне сытую жизнь. Я хотела самостоятельности и искала точку приложения сил. Я ее и нашла.
"Суши папильотки!"
Первые вузы выбирались еще не по критерию близости от дома и даже не по престижности будущей профессии. Мы (по крайней мере некоторые из нас) тогда еще верили в свое призвание - и светлое будущее, конечно. Сначала мы дружно хотели заниматься биологией. Я не знаю почему. Возможно, я считала, что знаю этот предмет. Может быть, он был мне менее отвратителен, чем физика, химия и математика, вместе взятые, которые и предлагалось сдавать на биофаке МГУ, откуда нас с позором выперли. А вот Ляле, насколько я знаю, была прямая дорога в художественный вуз, в одном из которых ей даже предлагали просто посидеть на вступительном экзамене, ничего не делая, и ей поставят нужный балл. "Мне прочат лавры Мухиной, Голубкиной и Родена, - гордо говорила Ляля, - но я жертвую всем этим ради биологии". Мало кому было известно, что это не детская дурь. Дело в том, что Лялины руки скульптора были изувечены экземой, обострившейся к выпускному классу, и ни о какой профессиональной возне с мокрыми и липкими материалами речи быть не могло. Какое-то время я разминала для нее пластику, но потом даже от работы с мягкой и податливой субстанцией ее пальцы стали отчаянно опухать.
Оставляя в стороне мединституты, мысль о коих могла явиться разве в страшном сне, биология в Москве изучалась, помимо университета, еще в Тимирязевке, после которой рассылали по глухим деревням, и в обоих педах, что было еще хуже, чем медицина. Проще было выбрать другую естественную науку. Чертить всю жизнь, как большинство советских специалистов среднего звена, нам не хотелось; экономика и юриспруденция тогда просто не приходили в голову по причине ничтожного распространения, а литературу я в школе ненавидела. У нас была по-своему незаурядная учительница Галина Федоровна, по кличке Галифе, чрезвычайно высокого о себе мнения, окончившая некогда не то курсы повышения квалификации, не то институт усовершенствования учителей и теперь надиктовывавшая нам лекции по этим своим конспектам, читала которые выразительно, но невнятно, поскольку страдала некоторой дислексией. Сочинения требовалось писать в полном соответствии с ее конспектами, желательно не переставляя слова; в основном о теме партии в романе и образах профессиональных революционеров; также нужно было конспектировать некоторые работы Ленина и речь Горбачева на последнем съезде. Нам и на экзамене была дана тема - "Советская литература и публицистика в борьбе за перестройку". При этом Галифе была, как ни странно, добросовестной: проводила с нами дополнительные занятия, и вообще она единственный учитель-предметник, который пожелал на собрании побеседовать с нашими родителями. Всем подряд она нажаловалась, что их ребенок лентяй и не прочел изучаемый в данный момент текстуально роман (кажется, это был "Разгром" Фадеева; может быть, какой-нибудь "Цемент" Гладкова).
Об иностранных языках не то чтобы не думалось, но все понимали, насколько это нереально - при одном-то уроке в неделю. Я, правда, в последнем классе заняла первое место на районной олимпиаде по немецкому языку, но это говорит не о моих способностях, а о крайне низком уровне развития немецкого языка в Кировском районе Москвы.
Что нам реально оставалось? Как говорила Ляля, учись, учись, все равно инженером будешь. Тогда это звучало почти как ругательство.
В семнадцать лет все неисправимые романтики. Мы завернули в геолого-разведочный, на драгметаллы. Ляля, правда, уже в пору предэкзаменационных консультаций жаловалась, что, когда она едет из Медведкова в Беляево, у нее терпеж кончается на станции "Профсоюзная".
- А обратно? - поинтересовалась я.
- На "Новых Черемушках", - буркнула Лариса.
Институт тем не менее был настолько вожделен, что Ляля даже видела свое будущее во сне. Летит она, значит, над тайгой на вертолете.
- Ну что, здесь? - спрашивают ее.
- Нет, дальше.
Летят дальше.
- Здесь?
- Нет, еще дальше.
Летят еще дальше.
- Ну здесь, наконец?
- Да нет, дальше.
- Хватит дурака валять, ищи здесь.
И ее сбрасывают с парашютом посреди тайги. Рядом с ней одиноко шлепается рюкзак с инструментом.
Лялю очень огорчает такой поворот дела. С расстройства она начинает разгребать снег кайлом. И только она смахнула первый слой снега, как видит под ним один к одному отборные золотые слитки.
Ляля стоит посреди тайги и очень радуется; перспектива углубляется, и видно, что на многие километры вокруг ни живой души, а в кармане у Ларисы ни корочки хлеба.
Это, впрочем, был ее не единственный и не самый яркий предэкзаменационный сон. Перед экзаменом по химии она видела, в частности, вот что.
Лариса гордо входит в класс. За столом сидит экзаменационная комиссия - учителя и директриса, все в вырезанных из газеты эполетах, с сигаретами, от которых стоит дым коромыслом. Директриса тасует колоду карт и раскладывает перед Лялей.
- Тяни билет, - говорит.
Лариса тянет билет - валет червей.
- Вот тебе первый вопрос - введите.
Вводят ее брата:
- Ну, кто это?
- Это мой брат.
- А где он сейчас?
- В трудовом лагере.
- Правильно, - разочарованно отмечает комиссия. - На сегодня свободен. - Это брату. - Следующий вопрос - введите.
Вводят Антона:
- А это кто?
- Это Лыкин, библиотекарь.
- И где он сейчас?
- Где ж библиотекарю быть? В библиотеке, конечно.
- А вот и нет. В данный момент он дома. К стенке его!
Ляля удивилась и обрадовалась - вроде ничего не сделал, а его стрелять будут.
Поставили его к кирпичной стене, на которой мелом была нарисована таблица Менделеева, и дали ведро с розовой краской. Антон стал черпать краску пригоршнями и замазывать ею таблицу. Сам тоже стал весь розовый. Потом ему дали утюг, и он стал проглаживать крашеную стену, и, где он утюгом проведет - краска голубеет.
- Ну, - говорит директриса, - ты плохо ответила, ставим тебе три.
- Дайте мне хоть еще билет вытянуть.
Вытянула Ляля второй билет - туз пик.
- Это лабораторная работа, - объясняют ей. - Вот тебе две пробирки: в одной яд, в другой безвредное вещество. Сейчас ты определишь, где что находится, и безопасную пробирку выпьешь.
Ляля начала пробовать пробирки разными индикаторами - реакция везде одинаковая. Тогда она слила их содержимое вместе, выпила и - проснулась.
А перед сочинением к Ляле являлись странные личности. Толстой тряс бородой и требовал, чтобы она сравнивала Великую Отечественную войну с войной 1812 года в его изображении. Его отталкивал Сталин и настаивал, чтобы Ляля разоблачала культ его личности.
Написали сочинение, как ей приснилось, очень плохо. Всех заставили переписывать и дали одну тему - "Публицистичность лирики Пушкина". Все сидят не знают, что писать. Дверь приоткрывается, заглядывает Пушкин - довольный, что такую злую тему подсунул. Ну, несколько парней попросились выйти и набили ему морду. И так хорошо набили, что он им план сказал, да такой, что все сразу без проблем написали.
В МГРИ между тем надо было сдавать две математики и изложение. Между экзаменами Ляля, по ее собственному выражению, общительная, как дворняжка, затаскивала к себе в гости потенциальных будущих однокурсников. Надо сказать, что ее дом должным образом описать невозможно - это нужно видеть.
В малогабаритной трехкомнатной квартире их обитало от пяти до шести человек: она с братом Борей, разведенные родители (папаша, помимо того что пил, еще и разводил кур в городской квартире), одна бабка - постоянно, а вторая - в свободное от дачи время. Кроме этого, у них жило единственное существо кроме нее самой, которое Ляля нежно любила, - ее желтенький попугайчик Яша, до чрезвычайности говорящий. "Яшечка лапочка, - говорил он, - Яшечка солнышко, Яшечка самолетик-вертолетик (о Лялином увлечении авиацией речь впереди), Боря дурак, Боря урыльник, грымзик, камалендрик"; кроме того, "пиастры", "перестройка" и, бог весть почему, "Керенский".
Помимо крошечной койки, Ляля в этом доме владела еще письменным столом, на котором стояла лампа с привязанными и подвешенными к ней сувенирами и надписью "ученье свет", и пространством книжного шкафа между книгами и стеклом, где она выставляла свои скульптурные композиции. Тут были стреляный воробей, в огромной ковбойской шляпе и с двумя револьверами, кукиш в натуральную величину, ботаник, сидящий на лейке и задумчиво читающий книгу, заложенную букетом цветов, задница с ушами и многое другое.
Братец Боря, в то время четырнадцатилетний, увлекался больше техникой, нежели искусством. Его письменный стол был шедевром инженерной мысли. Если откинуть рабочую поверхность, там присутствовало оргстекло, подсвеченное снизу галогеновой лампой, по бокам находились встроенные радиоприемник, магнитофон и телефон - диск выступал прямо из плоскости стола, а по обеим сторонам от него были рычаги для трубки. Боря вообще обожал приносить разнообразную технику с помойки; меньше пяти сломанных телевизоров одновременно в их квартире никогда не обитало.
Не меньшей оригинальностью отличались и подсобные помещения. Туалет, например, был весь уклеен вырезками из газет, вроде "Доехали без проблем?" или "Организация продает бумагу по ценам ниже рыночных". В ванной безвылазно обитал фотоувеличитель и, к восторгу знающих и понимающих, прилагающийся к нему красный фонарь. Стены балкона были расписаны картинами маслом в красках Гогена, но пейзажами нашей средней полосы. "Почему бы тебе не пойти учиться живописи, если лепить ты больше не сможешь?" - спросила как-то я. "Таланта нет!" - обреченно вздохнула Ляля.
Теснота усугублялась тем, что Лялина мама Людмила Ильинична страдала чрезвычайно распространенным в советскую эпоху недугом - она сама никогда ничего не выбрасывала и не могла пережить, когда это пытались сделать другие. Пластиковые корытца из-под сметаны, например, в вымытом и аккуратно сложенном виде хранились на балконе на случай рассады, при том что на даче в Санаторной с момента ее покупки несколько десятилетий назад никто ничего не выращивал и в обозримом будущем не собирался; а когда Ляля разгребла аптечку и понесла на помойку ведро лекарств, у некоторых из коих срок годности истек лет за двадцать до ее рождения, Людмила Ильинична встретила ее на полпути к мусоропроводу и вернула лекарства на место, мотивировав это тем, что они еще пригодятся, например, аскорбинкой можно подкармливать кур. Ляля не стала углубляться, что кур, взращенных на давно протухшей аскорбинке, есть придется Людмиле Ильиничне: папа любил своих домашних животных, и они умирали у него исключительно естественной смертью (хотя Ляля, например, считала естественной для курицы смерть под ножом проголодавшегося хозяина).
Ляля вполне соответствовала своему жилищу, или, точнее, квартира была несла на себе отпечаток личности хозяйки. Маленькая, непоседливая, как ртуть, эксцентричная до того, что иные сомневались в ее психической нормальности, Ляля и в театр могла прийти в джинсах и драном свитере, в которых недавно производила малярные работы. Джинсы она не стирала, а, когда они доходили до критической степени загрязнения, кидала их в угол за дверью, из которого уже выпирала порядочная куча, хотя с одеждой у Ляли были некоторые проблемы: на ее сорок второй размер и рост полтора метра с кепкой можно было купить что-нибудь разве в "Детском мире", с цветочком или бабочкой на кармашке. Сверх того, если Ляля не собиралась в ближайшее время выезжать в центр города, ее было очень трудно заставить умыться и причесаться.
Понятное дело, когда человек впервые попадал к Ляле домой, он начинал ходить по квартире как по музею. Эмоции бывали разные, но преобладало восхищение. Восхищалась и приведенная Лялей с не помню какой по счету математики некая Ульяна из Саратова - до тех пор, пока Яша не встал в выразительную позу и не произнес:
- Яшечка, скажи: "Лимитчик, лимитчик!"
Не любить преобладающую часть населения Медведкова у Ляли имелись свои причины - в паре автобусных остановок от ее дома находилось "ментевидео" - общага школы милиции, а совсем рядом - общага автопарка (Ляля даже нарисовала проект монумента - вставший на дыбы автобус); и те и другие не давали спокойно гулять вечерами по родному Медведкову. Вообще же у Ляли была сокровенная мечта - выйти замуж за семинариста, чтобы он с ней в парадной рясе по Яузе гулял. Просуществовала эта мечта, впрочем, недолго, и семинарист уступил в ее грезах место летчику из ФРГ - если уточнить, что год на дворе стоял восемьдесят седьмой, некоторым становится понятно, что за летчик; но к этому мы вернемся позже.
А пока мы мотали через весь город то на консультацию, то узнать расписание экзаменов, то уточнить, в какой мы группе. Тут у Ляли был еще один повод для обиды. Если "Вельская" - более-менее похоже на человеческое имя, то ее славную фамилию, символизирующую, по ее же словам, воссоединение Украины с Россией, в написанном виде никто не мог правильно прочитать, а под диктовку - записать, сделав менее двух ошибок.
Впрочем, это не совсем так. О Ларисе дважды писала "Комсомолка" - один раз применительно к ее скульптурам - была огромная, на полосу, статья, рассказывающая о Лялиной жизни и творчестве, другой раз - в связи со Школой юного биолога, где Ляля тоже что-то сделала, кажется выиграла городскую олимпиаду. Так вот в одной из этих статей, не помню в какой, Лялина фамилия была написана без единой ошибки.
На этот раз лишних букв "и" в ее фамилии не присутствовало, равно как и вместо "с" на конце не было впечатано "з", зато там наличествовали сразу две буквы "ё". Ляля издала свой любимый звук, нетранскрибируемый, но что-то среднее между "э", "ы" и "а", и пошла в комиссию с требованием прочитать ее фамилию так, как они напечатали.
Оценки на вступительных экзаменах ставились по десятибалльной системе. С трудом набрав проходной балл, но только на двоих, мы подали апелляцию. В одном задании я не в ту сторону закрыла скобку, в другом - не написала ответ отдельной строкой; у Ляли дела обстояли не лучше. Несмотря на наши заявления, что это и не ошибки вовсе, оценок нам не повысили. На доске в аудитории, где шел прием апелляций, крупными буквами красовалась надпись: "Суши папильотки!"
Естественно, в списках счастливцев наших имен не оказалось. Ляля отнеслась к этому философски, обвинив не мировой империализм, а себя - в отсутствии мозгов. Тут же мне была рассказана история:
- Когда Бог создал мир и начал раздавать разные качества, за наиболее ценными из них образовались очереди - кому нужен ум, кому красота, кому всевозможные таланты. А я первым делом набралась наглости. После чего, со своей наглостью растолкав все остальные очереди, захватила себе все таланты, какие только в этот день предлагались к получению. Но вот незадача - забыла, что помимо прочего не худо бы еще иметь мозги. Когда я подошла к прилавку, за которым выдавали мозги, народу там уже не было. "Все, кончились, - объяснили мне. - Остался только мозжечок". - "Ладно, говорю, хоть его давайте".
Мозжечок ей и впрямь выдали чрезмерно развитый. Как-то, когда мы гуляли в парке с аттракционами и я предлагала Ляле прокатиться на чем-нибудь, она с надеждой смотрела на меня и вопрошала:
- А может, там очередь большая? А может, там билеты дорогие?
Она стеснялась признаться, что ее попросту укачивает.
Сестры по оружию
Пришлось довольствоваться малым. Не в лучшем положении, чем мы, оказалась и Ивановская, провалившаяся не помню в какой гуманитарный вуз, и Данилина, которая поступала в пед, и даже моя бывшая одноклассница Оленька, которая вообще никуда не поступала, трезво оценив свои шансы равными нулю.
Все вместе мы встретились в заведении, где в ближайшие два года нам предстояло обучаться на садовых рабочих. И если раньше была предыстория, то отсюда-то и начинаются события, которым я посвятила эту книгу.
Преподавала садоводство некая мадам Чивирева, которую Ляля, непонятно за что, невзлюбила с первого взгляда. На мой взгляд, у преподавательницы нашей был только один недостаток - несколько чрезмерная для преподавателя глупость. Как величественно она скандалила в столовой из-за качества обедов (за что их и была лишена вся наша группа). Потеряв однажды первую страницу конспекта, по которому читала нам лекции, Чивирева не заметила этого и начала прямо со второй. У меня так и записано с новой темы: "Венчик и чашечка не главные части цветка..." В свое время она окончила библиотечный техникум (помните о неприязни Ляли к библиотекарям?) и какие-то курсы любителей природы, а к моменту описываемых событий училась где-то в заочно-педагогическом. Как-то раз ей задали написать курсовую работу, и нужно было видеть, с какой царственной улыбкой она перепоручила это нам. Конечно, ее гордый ум не мог опуститься до такого низменного и земного - изучения межпредметных связей в специальности техник-садовод. Чивиревой хватило ровно на две страницы, остальное дописывали мы с Лялей, Данилиной и Ивановской. Плохо бы пришлось Чивиревой, вздумай кто-нибудь из ее преподавателей прочитать эту работу.
- У кого из нас самый плохой почерк? - поинтересовалась я.
- У тебя.
- Не пойдет, я диктовать буду.
- Тогда пусть Данилина пишет.
- Возьми мою ручку, - предложила Ивановская. - Она бледная и в то же время мажет.
- Ну, пиши, - начала я. - "Нельзя не отметить крепкие связи науки садоводства с общественно-политическими дисциплинами: марксистско-ленинской философией, политэкономией социализма, научным коммунизмом, экономической и социальной географией мира..."
- Это не общественно-политическая дисциплина, - поправила Ивановская.
- Тем лучше.
- И всеобщей историей, - подсказала Ляля.
- "...и всеобщей историей. Ни одна лекция не проходит без того, чтобы не сослаться на комплексную программу химизации народного хозяйства, решения ХХVII съезда партии в области охраны природы..."
- У меня последняя палочка от ХХVII не влезает, - пожаловалась Данилина.
- Ладно, пусть будет ХХVI съезд, - не стала спорить я, - "...или указ Петра Первого о корабельных рощах..." Ты, главное, побольше ошибок делай.
- Беда будет, если она это прочтет.
Но Чивирева не стала читать наш опус, а только попросила его красочно оформить, для чего, в частности, требовалось проколоть работу дыроколом. Всю следующую пару мы провели в поисках дырокола, нарочно не торопясь его найти. Когда же наконец искомая вещь была обнаружена, Ляле вздумалось проверить крепость конструкции на собственном пальце, и в тот самый момент, когда мы вчетвером дружно навалились на него своим весом. Впрочем, Ляля только обрадовалась предстоящему освобождению от земляных работ.
Теперь самое время ввести в повествование еще одну замечательнейшую личность. Звали ее Венсеремос, а настоящего ее имени никто не помнил. Волосы ее цветом напоминали чуть недозрелые помидоры, ростом она была не выше Ляли, но это все не самые выдающиеся ее черты. Главное - Венсеремос интернационально дружила с Латинской Америкой и вздыхала по Че Геваре. Ляля не сразу узнала об этом , поначалу прониклась к Венсеремос симпатией и попросила ее рассказать что-нибудь про Латинскую Америку. Та подобных просьб отродясь не слышала и очень обрадовалась: "А по-испански можно?" - "Нужно!" Речь о Никарагуа продолжалась больше часа, и в конце ее от Лялиной к Венсеремос симпатии не осталось и следа. С этого момента Лариса при каждом удобном случае пыталась вывести ее из себя. А надо сказать, что сделать это было не легче, чем отмыть добела негра, однако Ляле это удавалось. Идем мы, например, под присмотром мадам Чивиревой на работы, а Ляля подстраивается к Венсеремос и начинает ей рассказывать:
- Идем мы, значит, вчера с Ивановской по Арбату, а навстречу нам три негра: один маленький, другой рыжий, третий весь значками с Че Геварой обвешан.
Надо сказать, что носили мы в этом учебном заведении обычную ненавистную синюю школьную форму, а в качестве знака отличия к ней полагался какой-нибудь значок садово-огородной тематики. Был у нас конкурс эмблем. После того как большинство голосов получила картинка Ляли, как из яблока вылезают два червяка и один лругому говорит: "Ты меня ув-важаешь?" - было решено вернуться к прежним астрочкам и ромашкам; так вот, скрывшись с глаз Чивиревой, Венсеремос каждый раз монентально меняла значок с розочкой на портрет Че Гевары.
Венсеремос вымученно хихикает. Тогда Ляля берет меня под руку, пристраивается к Венсеремос сзади и рассказывает мне:
- Слушай, Варька, идем мы вчера с Ивановской по Арбату...
Венсеремос ускоряет шаг и уходит вперед. Впереди идет Ивановская, к которой и пристраивается Лариса, рассказывая:
- Вот, Марина, идем мы вчера с тобой по Арбату, а навстречу нам три негра...
Венсеремос переходит на другую сторону дорожки.
- ...Один маленький, другой рыжий, третий весь в значках с Че Геварой! - кричит ей вдогонку Ляля.
А вскоре Ляля подарила Венсеремос пластилинового Че Гевару собственного изготовления - ради искусства пошла даже на то, что пару дней не могла держать ручку распухшими пальцами. Изображение очень походило на свой исторический оригинал и - каким-то непостижимым образом - на Венсеремос.
Практика проходила у нас в Ботаническом саду, сначала в отделе тропической флоры, в фондовой оранжерее. Это было прекрасное место. Ее построили еще в 1952 году из конструкций оранжереи Гиммлера, вывезенных из Германии вместе с коллекцией растений. Кто-то скажет – украли, кто-то – спасли. По-своему красивое трехэтажное белое здание с пилястрами. Недалеко от входа стояла статуя, очевидно, Флоры, которую все мы почему-то называли Галатеей.
Это я именно про старую оранжерею, с ее бетонными, замшелыми, шероховатыми стенами, с растрескавшимися деревянными дверьми, плохо промытыми стеклами, узкими дорожками и невысокими боковыми павильончиками. В одном из таких павильончиков цвели рододендроны. Они были и снежно-белые, и розовые, и красные, и оранжеватые, и пестрые, и махровые, и в форме лилий. Нам говорили, существуют и невиданной красоты голубые рододендроны, но у нас не росли. Я поставила себе в список планов на будущее: посмотреть голубой рододендрон.
Вот там мы и работали. Впрочем, "работали" - это громко сказано: за два года моего там пребывания мы если и тратили энергию, то на разнообразные хулиганские выходки.
Есть в фондовой небольшой такой балкончик, на котором мы отдыхали в начале, а также в продолжение трудового дня, пока начальство нас не видит. Потолок там устроен по принципу ГУМа: стеклянный свод с металлической решеткой. Помнится, во время таких посиделок Данилина что-то рассказывала, случайно посмотрела наверх и вдруг замолчала на полуслове. Мы подняли глаза и истерически засмеялись: прямо над нами, зацепившись за решетку и еле держась, висел, покачиваясь, очень внушительных размеров разводной ключ. Вот ведь какой опасности подвергались ежедневно наши светлые головы!
Рабочий день наш проходил примерно так. С утра мы с Лялей, по комсомольскому поручению стенредакторы, по заданию начальства рисовали дацзыбао на опоздавших и явившихся без пропуска, Ивановская бросала в воду камешки и смотрела на круги, ими образуемые, или же сачком ловила рыбку в мутной воде, Венсеремос читала латиноамериканские газеты, и только Данилина добросовестно работала: шила сачки или подметала опавшие листья. Где-то через час вынималась колода карт и начинался матч на звание дурака. У меня сохранился фотоснимок, на котором я сижу с целой колодой карт на руках и на предложение: "Сдавайся, все равно ты проиграла" имею наглость отвечать: "Это мы еще посмотрим". Играли обычно на огрызок или на литр воды. В первом случае победитель съедал яблоко, а проигравший должен был доесть огрызок со всеми потрохами, во втором оставшийся в дураках выпивал литр воды; этот вариант еще назывался игрой в ссалочки.
Именно в фондовой, кстати, гений Ляли вознесся на подобающую ему высоту - высоту кроны гигантского фикуса. Для этого начальству было достаточно попросить ее потрясти бедное растение. Обхват ствола был в три раза больше, чем обхват Ляли в самом широком месте, и ей пришлось лезть вверх - на более тонкие ветки. Ого! Еще чуть-чуть, и она дотянулась бы до вышеупомянутого разводного ключа.
Надолго осталось в нашей памяти и катание Ляли в тачке для навоза. Как-то раз (во время, прошу заметить, крещенских морозов) нам было дано указание отвезти опавшие экзотические листья во двор на помойку. В качестве орудия труда нам выдали эту самую тачку. Перепад температур градусов в шестьдесят подействовал на Лялю так, как на нее обычно действовала столовая ложка шампанского, и, выгрузив листву, она сама загрузилась в тачку и велела нам с Данилиной поиграть в лошадок. Мы заржали и понесли, а Ляля запела: "Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!" Кончилось катание весьма прозаически: колесо было кривое, тачка плохо слушалась руля, и мы врезались в мусорный контейнер.
Вот такая была наша юность. Мы, как котята, во всем находили поводы для игры, и ни один наш день не был похож на другой. То, что составляет суть жизни большинства людей, было для нас чем-то второстепенным, и с законами окружающего мира мы не более чем считались. У нас был свой мир, противоречивый, не слишком нравственный, но по-своему гармоничный и уж безусловно незаурядный, и жизнь наша в нем была наполненной и осмысленной. Тогда думалось, что так будет всегда.
Это было восхитительное время. Мы стояли в очереди за колбасой по два двадцать, я закрашивала черным фломастером трещины на туфлях, которые, кстати, были не мои и вообще на два размера больше, так что я еще и бумагу в носок пихала; более трети учебного времени у нас отводилось на различные ленинские зачеты, политинформации и комсомольские собрания - и все равно это была замечательная жизнь. Пройдет несколько лет, и, получая копейки на своей работе в Издательстве, постоянно боясь эту работу потерять и не имея никаких надежд на лучшее, а при этом все-таки не желая идти торговать, поскольку мне претило, как делали все вокруг и в том числе мой двоюродный братец Антон, продавать своим близким друзьям некачественные вещи дороже цены, за которую я их купила, и с этого жить, я предложу Ляле, находящейся примерно в таком же положении, плюнуть на амбиции человека почти что с высшим образованием и вернуться в Ботанический сад, и вот что она мне ответит:
- Ботанический, родная моя, это совсем другая цивилизация. Этот мир не принял нас. А что будет, если мы вернемся? Представляю себе довольную рожу Чивиревой. Она скажет: "Я знала, что через несколько лет вы вернетесь - жалкие, оплеванные, никому не нужные, - потому что вы хотели влезть выше, чем вам положено" - и весь ее взгляд будет выражать торжество дремучести над интеллектом и практицизма над полетом души. А мы будем стоять, опустив головы, как будто в чем виноваты, и ничего не ответим. Да не бывать этому. Господи, как иногда хочется наплевать в морду судьбе! - Ляля вообще иногда любила выражаться высокопарно.
И мы продолжим: я - брать на выходные еще одну подработку и тем не менее делить пополам с появившейся у меня к тому времени кисой Тусей купленную на оптовом базаре дешевую слегка протухшую сосиску, Ляля - стоять в задумчивости у кульмана и размышлять о том, как ей всю жизнь предстоит жить на инженерскую зарплату, - и при этом радоваться, что не изменяем себе.
Потом будут, конечно: через семь лет - платья, через десять - удастся скопить на телевизор, через двенадцать появится видак, покупка холодильника перестанет быть утопией, через пятнадцать - компьютер. Какую-нибудь красную икру, шоколадные конфеты смогу покупать - не каждый, конечно, день, но если очень захочется, то и в любое время. Появится все или почти все, что я считала когда-то символом неправедно нажитого богатства: телевизор, видеомагнитофон, электрический чайник... Но относиться я к этому стану как положено - с полным безразличием. И в этом не будет никакой позы. Просто телевизор с видаком смотреть некогда, шоколадные конфеты уже привели к необратимому ожирению, поэтому и о хорошем платье не очень мечтается, когда ты уже не 60 на 90 и даже не, как бывало, 70 на 100; а компьютер отнюдь не фетиш, а некое приспособление, наравне с пылесосом и стиральной машиной, которое сильно облегчает жизнь. В общем, я получила все, о чем когда-то мечталось. Жаль, что на это ушла жизнь.
Тем временем так и учились. На обложке моей тетради по садоводству Ляля написала: "Варвара Вельская. Полное собрание сочинений", на последних страницах присутствовали ее и Ивановской рисунки - кукиш с натуры, кот Бегемот с примусом (мы не знали, как примус выглядит, поэтому больше всего он напоминает будильник), нагло улыбающийся театральный фонарь - прожектор перестройки (Лялин Боря воплотил этот же образ в домашних условиях несколько по-другому: в кладовке прибил к стене облезлую подставку с лампочкой, а над ней прилепил вырезанный из газеты портрет Горбачева), а кроме того, какие-то заковыристые химические уравнения, как символ нежелания расставаться с мечтой. Но и собственно наука в этих тетрадях присутствует - немудрящие записи о строении корня, истории систематики и интродукции пряно-ароматических и эфиромасличных растений в нечерноземной зоне европейской части СССР.
Общественная жизнь занимала чуть ли не столько же времени, сколько учеба. Собачью должность политинформатора добровольно взяла на себя Венсеремос. Она же как-то собирала подписи в защиту Чарльза Хайдера, который в то время голодал перед Белым домом за разоружение. А по выходным со своим интернациональным клубом они частенько выезжали под Москву и там в местах большого скопления народа - у очередей в сельпо, например, начинали агитировать за никарагуанскую революцию. Случалось, их били, но обычно инцидент исчерпывался потоком нецензурной брани и двумя-тремя тухлыми помидорами в их адрес.
Помимо того, мы сдавали ленинские зачеты. Для этого в начале учебного года в общей тетради писался личный комплексный план, в соответствии с которым требовалось работать над собой. Помнится, первым разделом в этом плане было изучение трудов Ленина, а последним, после совершенствования физического мастерства, интеллектуально-культурное развитие. В первый раздел я перекатала из школьной тетради по истории конспект не помню какой ленинской работы, во второй - об успеваемости - я вклеила табель с семестровыми оценками, а училась я неплохо, а в последний - театральные билеты и программки, позаимствованные у моей соседки, заядлой театралки, а также билеты в музеи, куда мы уж сами ходили с Лялей, выбирая что-нибудь поприкольнее. После этого о своем членстве в комсомоле я вспоминала только тогда, когда не удавалось удрать с комсомольских собраний.
Впрочем, было у нас с Лялей еще одно общественное поручение - как я уже упоминала, мы рисовали боевые листки с упоминанием имен опоздавших и забывших пропуск. Это позволяло нам на вполне законных основаниях задерживаться эдак на полчаса после последнего опоздавшего. Два раза в семестр делали мы и экраны успеваемости - выписывали на большом ватманском листе против каждой фамилии все имеющиеся в классном журнале оценки и часы прогула и вывешивали этот лист на всеобщее обозрение.
Прогуливали помногу и со вкусом. Были "космонавты", имеющие часов по сто восемьдесят налета. Я тоже могла запросто свалить с практики, в основном безнаказанно.
После первого курса воспоследовали экзамены, не более обременительные, чем собственно учеба.
В числе благословеннейших лет моей жизни лето 1987-е, проведенное мною почти целиком на практике в Ботаническом саду. Из отдела тропической флоры, где и зимой-то было жарко, мы переместились в дендрологию, попросту говоря, в лес.
Ознаменовано сие лето было и еще одним выдающимся событием: впервые в жизни Лариса влюбилась. Помните, что произошло в тот год на День пограничника? С тех тор еще долго воображение Ляли будоражил маленький спортивный самолет, превративший Красную площадь в Шереметьево-3, а еще больше - управлявший им веселый человек Матиас Руст, чей подвиг не давал Ляле покоя и требовал повторения доступными средствами. Если мы ехали, к примеру, в первом вагоне метро, она начинала ломиться в кабину машиниста, дабы угнать состав в Финляндию (а страна эта была ее частичной родиной). Или, гуляя в Филевском парке и увидев танк на приколе, Ляля рвалась доехать на нем до лужайки перед Белым домом, упуская из виду, что туннель под Атлантикой пока не прорыли.
Портрет Руста, вырезанный из газеты и донельзя замусоленный от частого любования, Ляля повесила над кроватью в числе других примечательных вещей. Там украшали стену, например, охотничьи трофеи кошки одной нашей однокурсницы - птичьи окольцованные лапки и крыло (выпросив у Оли все это, Лариса выложила бренные останки на самое красивое из имеющихся в доме фарфоровых блюд, и Людмила Ильинична была несколько шокирована, придя домой и не обнаружив всеобщего любимца Яшу, - который попросту нахлебался водки из рюмки Лялиного отца и дрых где-то под кроватью, - а дочь найдя сытой), а также табличка "Не лезь - убьет", которую она притащила с какой-то стройки.
В связи с этой любовью Лялю долго преследовала навязчивая идея о розовых джинсах - дескать, она читала книжку, где девка ждала парня в красном платье и он приплыл к ней под красными парусами, а если Ляля будет ждать в розовых джинсах, то к ней естественным образом прилетит розовый спортивный самолетик (а почему розовый, собственно?).
Прошло несколько лет, Руст, отсидев небольшой срок, улетел обратно в Германию, а по телевизору стали крутить диснеевские мультики, одним из персонажей которых был другой выдающийся летчик - Зигзаг. Мультики эти тогда были в диковинку, смотрели их все, а уж Ляля не пропускала ни одной серии. Зигзаг же странным образом походил не только на летчика из ФРГ, но и на Лялиного однокурсника (она к тому времени училась в МИСИ) Коняшкина - цветом и фактурой шевелюры, кривизной ног и умственными способностями. Ляля скрепя сердце решила, что лучше Коняшкин в руках, чем Руст в облаках. Но это будет еще не скоро.
Итак, в первый день нашей практики мы с Лялей напугали лебедя. Один большой начальник, проведя инструктаж по технике безопасности ("Секатором в носу не ковырять, лопатой ногти не чистить", - резюмировала Ляля), пожаловался, что эта бестия все время клюет, и почему-то выборочно руководство Ботсада, и пообещал три отгула тому, кто поймает его и съест, не вынося с территории. Мы с Ларисой направились в сторону птицы так решительно, что она удалилась от нас со скоростью, типичной более для гепарда.
Наш рабочий день неизменно начинался с общения с дежурным милиционером.
Работник внутренних органов сочувствовал нам, что тяжело работать в понедельник, пятницу или еще какой день недели, а мы уговаривали его отпросить нас у начальства. Тот говорил, что не может покинуть пост, а мы отвечали, что ничего страшного, мы тем временем подержим его фуражку, рацию и кобуру. Рации у него не было, фуражку он нам обыкновенно одалживал, а кобуру дать отказывался.
- А вы покажите нам пистолет, - уговаривала Ляля. - А может, у вас там не пистолет, а семечки? Так вы дайте нам семечек.
Через несколько дней его сменяли, и мы начинали обрабатывать следующую жертву.
В оставшееся время мы играли в карты, обедали, дрались, задирались к прохожим и изредка работали.
Особенно интересно было издеваться над школьниками. Как-то начальствующая бабуся привела нас на участок японской айвы (вследствие ее особой колючести это надо было рассматривать как наказание) и долго нами любовалась, так что мы не могли побросать секаторы. Мимо прошли школьники, которые тыкали в нас пальцами и идиотски ржали. Несчастные, они думали, что их привели сюда смотреть на цветочки! Наконец бабуля кинула на нас прощальный взгляд, произнесла: "Ударницы!" - и удалилась.
- Вы слышали, нас назвали этим грязным словом - ударницы! - прокомментировала Ляля, уже вынимая колоду карт.
Часа через четыре (мы все еще играли в дурака) усталых, голодных, изможденных работой школьников повели обратно. Лариса подала сигнал обедать, и мы обсели две скамейки по обочинам дороги, демонстративно разложив на них свои припасы.
- Хотите конфету, девочки? - крикнула Ляля, когда мимо нас проходили две особенно голодные на вид школьницы.
- Нет, спасибо! - В их голосе слышалась почти ненависть.
- Это я не вам, - злорадно усмехнулась Лариса, бросая конфету Данилиной и Венсеремос, сидящим на противоположной скамейке.
Убытка от нашей деятельности в Ботсаду было, впрочем больше, чем прибыли. Ивановская прочитала книгу про детей Арбата, и, когда рассказывала, как героя осудили на десять лет за какую-то сломанную им сельхозтехнику, секатор хрустнул у нее в руке.
- Марина, тебе десять лет дадут! - в восторге закричала Ляля.
Но вместо срока заключения ей выдали новый секатор, который она опять тотчас же сломала - на этот раз об Лялю, которая сказала в ее адрес нечто требующее немедленного ответа действием.
- Тебе двадцать лет дадут! - радовалась Лариса, не замечая, что едва не лишилась пальца.
Это было не единственное на нее покушение.
- ...А могила будет такая, - рассказывала нам Ляля, - столб, под ним - граммофон, из которого доносится песня "Венсеремос, Венсеремос!", на столб сверху насажен череп с остатками рыжей шерсти. - Опершись подбородком о лопату, Ляля изобразила череп соответствующим выражением лица. - С одной стороны столба в почетном карауле стоит Чивирева, с другой - Че Гевара.
Вы с Ивановской встали рядом с Лялей, изображая почетный караул.
- А вот про Че - не надо, - обиделась Венсеремос и кинулась на Лялю с вилами наперевес.
Их растащили.
Другой раз, собрав в кучу хворост, Ляля объявила, что хочет сжечь Венсеремос на этом костре, но та уже никак не реагировала. Она и в наших карточных играх почти никогда не принимала участия - сидела в стороне и пыталась читать без словаря латиноамериканские газеты.
Уничтожить Венсеремос физически, таким образом, показалось Ляле проще, чем морально, и светлый гений Чемерис осенила мысль отравить борца за дело никарагуанской революции - не насмерть, но так, чтобы несколько часов от белого друга не отлипала. К этому располагали два обстоятельства: во-первых, Венсеремос никогда не носила с собой еды и довольствовалась тем, что ей подаст бог рукой Ляли (несмотря на неприязнь к никарагуанской революции, почти исключительно одна Ляля ее и кормила), а во-вторых, накануне Лариса покушала бутерброд с тресковой икрой и сутки наслаждалась всем спектром его действия. Итак, в один из самых прекрасных обеденных перерывов Лариса предложила Венсеремос бутерброд, который был с энтузиазмом принят и тут же съеден.
А теперь мы подходим к самому интересному. Никаких трагических последствий с Венсеремос не случилось, а Лариса, вообще склонная объедаться всякой дрянью, вспомнила, что в роковой день пила еще и неделю назад протухший квас.
Между прочим, Ляля ко всему была нашим ботсадовским фотокорреспондентом. В то время к нам из-за "железного занавеса" еще не посыпались "мыльницы", поэтому увлечение фотографией было далеко не столь распространено, как сейчас, зато и предавались ему действительно люди к этому талантливые, и уж обладатель фотоаппарата был столь же желанен в любой компании, как в наши дни - владелец личного самолета. Помню, как мы кружили по округе в поисках темного подъезда, в котором можно было перезарядить пленку, после чего Ляля заходила туда и под свитером начинала манипуляции со старенькой "зениткой" и рулонами пленки, а я отгоняла прохожих от входной двери: "Не ходите туда, там злой маньяк!"
Больше всего Ляля любила снимать задницы - на сельхозработах, в силу специфики труда, их можно встретить в изобилии. По словам Ляли, задница может сказать о человеке больше, чем его лицо. От товарищей она затем перешла к монументам, и жемчужина ее коллекции - вид сзади типового памятника Ленину, свежепокрашенного бронзовой краской и блеском всех своих выпуклостей затмевающего солнце.
По итогам трудового семестра Ляля даже организовала фотовыставку на первом этаже нашего учебного заведения. Большая половина экспозиции была предназначена для угадывания владельцев запечатленных здесь важнейших частей организма, остаток же повествовал о различных способах отлынивания от работы. На большом моем портрете, к примеру, где я изображаю добросовестный труд на благо общества, из моего оттопыренного кармана предательски выглядывает колода карт.
Была в Ботсаду еще одна напасть - прозелиты. Их штаб-квартира находилась (и сейчас, может быть, находится) в кинотеатре "Рига", что в двух шагах от главного входа в ГБС. Они ходили группками по нескольку человек и приставали к нам и прохожим, уговаривая сделать первый шаг на пути смены вероисповедания. Сначала мы их просто посылали подале, потом начали действовать им на нервы: к примеру, окучивают они очередную жертву, а тут наша бригада движется мимо к месту работы и исполняет на садовых инструментах экологический джаз - пять лопат, двое вил и одни грабли по асфальту; таким образом делается несколько кругов почета с выкрикиванием непристойностей. Постепенно тихая неприязнь переросла в настоящие религиозные войны. Надо заметить, что им их протестантизм был столько же до фени, как и нам наше православие, но молодая дурь требовала выхода, и мы сцеплялись по той же причине, по какой Отрадное в ту пору шло стенкой на Медведково, металлисты - на панков, а спартаковские фанаты и посейчас крушат динамовских. Трижды нас побивали, один раз - настолько сильно, что и вспоминать не хочется, но в остальные разы побеждали мы, причем с разгромным счетом, поскольку действовали на своем поле, имели численный перевес (в бригаде обыкновенно от четырех до шести человек) и преимущество в оружии.
Нас за это наказывали, но не очень. Железные грабли вскоре были заменены деревянными, но с секаторами - нашим основным средством вооружения, в умелых руках убойная вещь - и лопатами этот номер не проходил. Нас пробовали посылать в наказание на облепиху, не выдавая средств защиты от колючек (хотя их никогда и нигде и так не выдавали), и через пару дней руки у нас были красивее, чем у наркоманов, но прозелиты приперлись и туда, за что моментально и были утрамбованы в кучу свежесрезанных колючих веток.
Тогда Чивирева придумала для нас высшую меру наказания - мыть учебное заведение и убирать пришкольный участок. Ивановская, Данилина и Венсеремос пошли мыть лаборантскую, а мы с Лялей занялись клумбами во дворе. Они оказались густо усеяны собачьими экскрементами. Не придумав, что еще можно сделать с этим проявлением живой природы, мы попросту взяли эти кучки на лопаты и аккуратно перенесли на ту часть двора, которую должна была убирать параллельная группа. Явившись же опять к месту отбытия наказания, мы обнаружили, что зловредные товарищи не только вернули нам наши экскременты, но и добавили к ним свои. Мы повторили то, что сделали накануне, обшарив в поисках фекалий еще и дворы и подъезды соседних домов. И этот обмен собачьим дерьмом так и продолжался дней пять, до конца нашего наказания.
Поэма о дачном детстве
Наконец трудовая практика была завершена. Я, сбагрив отца на месяц в больницу, догуливала остатки лета на даче в Вострякове в окружении брата Антона и соседки Лены, а Лялю с Борей родители отослали в Санаторную, где у них тоже был участок. И если на меня моей родне было глубоко наплевать и я могла, к примеру, пойти на целый день в лес, на речку или уехать в Москву, то Лялины мнительные родители не выпускали ее за пределы участка, боясь, что она утонет в реке или в лесу ее съест Фишер. Единственное, что разрешалось им с братом, - это дойти до Минского шоссе и смотреть на проезжающие иномарки. И в то время как мы с Антоном были весьма дружны, у Ляли с Борей редкая минута обходилась без драки. "Ляля Руженка, Марженка!" - обзывался Боря, думая, что это изысканные ругательства. "Я тебе надрищу в колыбельку", - отвечала Ляля и осуществляла свою угрозу: Боря находил в собственной постели разнообразные яблочные огрызки, колорадских жуков и вырванные с корнем сорняки.
В то лето Боря, кстати, чуть не убил Лялю, заставленный ею обманным путем прочитать "Войну и мир". Ляля сказала ему, что один из главных героев сего произведения поручик Ржевский. Боря взялся за книгу, но никого подобного там не обнаружил.
- Читай дальше, - посоветовала Ляля, - он там не сначала появляется.
- Да я уже больше половины романа прочел! - возмущался Боря.
- Ты читай, читай, там ближе к концу просто анекдоты открытым текстом.
Перевернув последнюю страницу, Боря пошел в очередной раз бить морду сестре.
Из всех дозволенных развлечений Ларисе оставались только сны. Однажды ей приснилось, что в стране наступил коммунизм, но очень своеобразный. В магазинах было все, бесплатно, но по талонам. И эти талоны распределялись по предприятиям по принципу насущной необходимости. Ну зачем инженеру французские духи (еще один фетиш эпохи, обладание ими было явлением знаковым)? Он же все равно инженер (синоним если не полной никчемности, то, во всяком случае, заурядности)! Давайте дадим ему лучше лишний талон на лекарства. Или зачем хиппи талоны на одежду? Он же все равно в лохмотьях ходить будет. Так дадим ему лучше десяток талонов на поездку в Питер.
Ляле тоже дали несколько талонов на импортные кассеты и еду по хипповской диете (из расчета двадцать копеек в день) и т.д. Талончики были такие хорошенькие, такие разноцветные, что она очень обрадовалась.
Также нередко видела она во сне своего бывшего одноклассника, а теперь заочного врага Маскаева - ну не могла она ему простить, что он к массе своих достоинств (росту, которым не превосходил Лялю, и квадратному пенсне) еще и сделался библиотекарем. "Отгадайте загадку, - приставала ко всем Ляля, - женская профессия, первая - "Б", последняя - мягкий знак". К брату моему она относилась чуть более терпимо.
Итак, снилось Ларисе, будто она едет в метро в полупустом вагоне. С одной стороны рядом с ней сидит Сталин, с другой - Берия, а около дверей стоит Маскаев. Маскаев замечает Сталина с Берией, очень пугается, и внезапно его физиономия начинает вытягиваться до бериевских форматов, и сам он становится похожим одновременно и на Сталина, и на Берию.
Сталину это страшно не понравилось, он подошел вплотную к Маскаеву и сорвал у него с носа пенсне. Однако на месте сорванного пенсне тут же выросло новое. Тогда Сталин схватил Маская за шкирку и вышвырнул из вагона. Тот побежал по рельсам вдогонку. Берия открыл заднюю дверь и срезал Маская из автомата. Тот картинно упал на рельсы.
Моя дачная жизнь была гораздо более интересной. Уже в наши дни от станции Взлетная по неширокому шоссе на аэропорт пустили 55-й автобус. Первое время он ходил по расписанию, сейчас – как хочет и крайне редко. Нужная нам остановка называется «Старые дачи». Раньше, много-много лет подряд, мы ездили не так – до платформы Востряково, оттуда по полю шла тропинка, которая через пару километров упиралась в дачный поселок. Сейчас территорию ближе к станции застроили новыми, довольно безвкусными коттеджами, а оставшееся поле распахали. А наши дачи стали старыми.
Последние годы я не часто бывала на даче; а в редкие мои приезды мне казалось, что весь наш поселок, километрах в сорока от Москвы, опустел, наверное, на три четверти: на некоторых участках доживают свое пенсионеры, из числа не изменивших старым привычкам, да редко-редко где возятся в песке маленькие дети со своими мамашами. Даже на выходные поселок не оживал: так, приедут несколько семей, в основном на машинах, быстренько что-то там вскопают или, наоборот, уберут, с позволения сказать, урожай, ну, может, изредка кто-то шашлыки замутит, а чаще оставят бабуле продуктов на неделю и - вперед к новым свершениям.
Тем не менее, пока была жива бабушка, первая, с маминой стороны, мы всегда старались вывозить ее сюда на лето. Девяностопятилетняя бабушка, почти слепая, почти глухая, не могущая сделать самостоятельно больше нескольких шагов, похоронившая и мужа, и дочь, и всех зятьев, и внука Васю, теплыми днями сидела на крыльце, задумавшись о своем. Иногда она принималась рассказывать, к примеру, как ходит в лес, правда, грибов не видит, но любит посидеть на пеньке и послушать птиц, или о том, что ее здесь окружает множество любящих и заботливых людей, называя при этом в основном имена родственников и знакомых, которых давно нет в живых. «Почему ко мне не приходит Тамара? – спрашивала она у меня. – Нет, я знаю, что она умерла; но почему она ко мне не приходит?»
Дача была бабушке по-настоящему дорога. Участок они получили после войны. Сначала брать никто не хотел: понимали, сколько нужно вложить в них труда, денег, времени. Поэтому вместо положенных восьми соток давали по двенадцать (к тому времени, которое я помню, часть земли продали соседям и у нас осталось соток девять-десять – все равно получше, чем стандартные шесть).
Дед выбрал не очень удобный участок – на перекрестке и с ложбинкой, зато каким-то чудом здесь выходил на поверхность «язык» чернозема. Вырыли небольшой пруд, погреб, колодец - кое-как выровняли землю. Потом дом стали строить. Сначала разрешалось ставить только типовые щитовые домики - 12 метров комната, 8 метров терраса - и еще небольшие сарайчики. А у деда с бабушкой три дочери, размещались друг у друга на головах. Только через несколько лет эти ограничения сняли, и они смогли пристроить еще маленькую комнату и кухню.
Я, а также кузен Антон, представители уже следующего поколения. Тогда, во времена наших детства и юности, а также долгое время до и после, здесь кипела жизнь. Куча ближних и дальних родственников, со своими детьми, животными, мотоциклами теснились в этом маленьком доме, копались в огороде, шумели, сновали туда-сюда, ругались, гремели посудой, воспитывали детей, влюблялись, пытались закончить чертеж, спотыкались о груду разнокалиберной обуви у порога, стучали молотками, били тарелки, делили имущество, играли вечерами в лото... Жизнь в доме, под руководством и строгим присмотром бабушки, начиналась часов в шесть утра, а стихало все далеко за полночь.
Ни разу в жизни я не была в пионерлагере. Все лета детства (кроме одного, когда мы не уезжали с родителями с брегов Тихого океана) я провела в Подмосковье, на даче, с бабушкой, а также с лучшим другом моего детства Антоном.
Дачный поселок завода Ильича стоит километрах в двух от платформы Востряково. Ночью отчетливо слышно шум поездов, а днем его заглушают обычные дачные звуки: детские крики, собачий лай, перманентная стройка, работа средств малой механизации… От железной дороги он отделен весьма живописным полем, через которое протекает речка Гнилуша. Потом она разделяется на два рукава, один из которых вскоре пересыхает (и там когда-то были заросли желтых ирисов; в начале лета мы, за неимением более интересной флоры, ходили на них смотреть, подобно тому как японцы ходят на праздник любования сакурой), другой – заканчивается как раз около нашего участка довольно большим прудом, называемым пожарным; абсолютно непригодным, однако, для купания. С противоположной стороны – шоссе, в то время малоезженое, направо - в авиагородок и далее в аэропорт Домодедово, налево – на Взлетную, на той стороне шоссе – еще одно поле, тоже километра два в поперечнике, через которое мы когда-то ходили на пруд (на этот раз купальный, хотя это было совсем скверное купание…). С третьей стороны – лес, основательно истоптанный многими поколениями дачников и, в частности, нами. Наконец, с четвертой до самой платформы Взлетная простираются другие садовые товарищества и поселки.
По поселку проходили дорожки, на одном из перекрестков которых и стоял наш небольшой дом. Крыльцо вело на веранду (мы почему-то называли ее террасой), откуда одна дверь выходила в 12-метровую комнату, а вторая – в кухню, с которой была смежной еще одна, маленькая комнатка. В углу маленькой комнатки – лестница, поднимающаяся на чердак. По ней через люк сначала попадаешь в темную, складскую часть, а дальше идет очень маленькая жилая комната, вмещающая только две кровати и сундук и в которой мы больше всего любили сидеть в ненастную погоду.
Другой постройкой на участке был сарай – на моей памяти перестраивался дважды. Он делился на две половины – «темную», хозяйственную, оборудованную погребом, и «светлую», условно жилую. В детстве нам разрешали играть только в «светлом» сарае, где стояли раздолбанный письменный стол, продавленный диван и коробка с нашими игрушками.
Вот одно из первых воспоминаний. Нам было лет по пять. Как-то раз, приехав по весне на дачу и вырвавшись из-под опеки родителей, мы направились на природу - за участки. Очень изменились за зиму родные места! На том месте, где была дорога, теперь радовала глаз грязная лужа, показавшаяся нам чудесным прудом, в котором плавали клочки газет и консервные банки. Не помню как, но мы свалились в этот пруд. К счастью, там было неглубоко: когда в его середине Антон встал на четвереньки, вода едва доходила ему до подбородка. Я кинулась его спасать, но он больше боялся не утонуть, а запачкать настоящую морскую фуражку, подарок моего отца... Мы возвращались домой, взявшись за руки, и с нас лились потоки грязи. Вблизи нашей дачи я свернула, чтобы спрятаться, а Антон смело пошел навстречу опасности - многочисленной родне, отдыхавшей опершись на лопаты у навозной кучи. К счастью, они в какой-то степени обладали чувством юмора и поэтому встретили Антона взрывом хохота.
В другой раз мы с Антоном и Леной решили построить дом для кукол, но не смогли прийти к соглашению, на чьей именно территории. Мы рассорились и в конце концов решили, что каждый будет строить там, где считает нужным. Лена задействовала свою семью, и вскоре ее дом был готов; мы же решили взяться за дело сами, наивно полагая, что оно доступно двум молодым людям, не имеющим никакого опыта в строительстве. Я по молодости думала, что начинать строить дом нужно с покраски досок и при этом добавлять не керосин в краску, а краску в керосин и полученной массой поливать окрашиваемую поверхность. Антон оказался мудрее: поняв, что у нас ничего не получится, он кликнул на помощь родню: когда они пришли, я как раз выплескивала разбавленный краской керосин на пол сарая. Дом, конечно, построен не был, и положенный срок в разных углах мы отстояли, но годами десятью позже Антон принимал личное участие в постройке нового сарая, сидя на скамейке и указывая рабочим, каким концом лучше вбивать гвозди.
По утрам мы играли с Антоном в греко-римские войны: делали себе из простыней подобия тог, причем он всегда был "хорошим" греком, а я - "плохим" римлянином, и начинали кидаться постельными принадлежностями; затем в ход шли тапочки, книги, самовар и т.п.
В общем, наши развлечения в этот дошкольный период носили довольно невинный характер. Например, кто-то сказал, что в такую жару можно на железном листе яичницу жарить, а за нашим участком как раз был наполовину зарыт в землю железный лист. Лена выпросила два яйца у родителей, Антон спер яйцо у бабушки, и мы недолго думая разбили их на этот самый лист, а потом неделю бегали смотреть - не изжарились ли.
Играли мы и в пьяниц: возьмем бутылку из-под водки, нальем ее до половины водой и валяемся с ней под чьим-нибудь забором.
А на чердаке, которому можно посвятить отдельную поэму, среди прочего хранились всевозможные конструкторы: для машинок, для архитектурных сооружений и т.д. – в большой кастрюле, куда было ссыпано несколько комплектов "Школьника №...". В основном чудеса инженерной мысли из этого добра собирала я, Антон же рассказывал, кто и как в них живет и на них ездит. Апофеозом моей фантазии был гибрид из конструкторов разного назначения, дом на колесах, работающий на педальном приводе.
Из других игрушек помню старого-престарого плюшевого мишку, которого звали Потапум. Или еще была у нас тележка, прозванная Мемекой-Мумукой, потому что при езде издавала соответствующие звуки.
Иногда мы ходили в поход: брали корзину с едой и шли вокруг прилежащего к нашим участкам поля, осматривая местные достопримечательности: полуразрушенную церковь, бюст Ленина, упирающийся затылком в чью-то дворовую уборную, и небольшой обелиск героям войны по ту сторону железной дороги. К маленькому гипсовому Ленину мы обычно возлагали букеты, нащипанные под ближайшими заборами, и как-то раз были пойманы за этим занятием хозяевами участка. Мы объяснили, для чего нам понадобились цветы. "Ну, если дедушке Ленину, - согласились они, - тогда можно".
С возрастом наши развлечения стали, конечно, более колоритны. К примеру, мы пытались отучить нашего соседа Иван Павлыча от пристрастия к спиртному. План наш был таков: мы наливаем в бутылку из-под водки до половины воды из пруда, добавляем туда соли, перца, соды, стирального порошка и прочих специй, какие найдем на кухне, после чего подбрасываем этот сосуд с адской смесью Иван Павлычу в туалет. Утром он зайдет туда и решит, что это Петька (другой наш сосед, тоже алкоголик) выпивал и оставил на его долю. Иван Павлыч хлебнет нашего снадобья, поймет, что водка страшная гадость, и больше никогда не будет пить... Утром нас разбудили истошные крики Марьи Михалны, Иван-Павлычевой супруги, которая первая совершила утреннюю прогулку и, обнаружив в туалете початую водочную бутылку, не стала интересоваться ее содержимым, а попросту разбила о голову своего незадачливого супруга.
Другой раз мы занялись расклеиванием по поселку объявлений вроде: "В связи с образованием излишков винно-водочной продукции 14 августа с.г. на ст. Взлетная у магазина "Культтовары" будет организована бесплатная выдача водки, в количестве трех бутылок на одного человека. Явка обязательна" или: "Продается самогонный аппарат в хорошем состоянии. Обращаться: 6-я линия, участок 68". В последнем случае оказалось, что 68-й участок действительно находится на 6-й линии и там живет полуглухая и наполовину выжившая из ума бабулька, которая долго не могла взять в толк, что от нее хотят посетители...
К тому же мы были библиофилы - хорошая домашняя библиотека развила у нас любовь к чтению, искоренению которой потом немало способствовала школа. И книжки мы не только читали. У нас был ряд книг, вышедших из употребления (точнее сказать, в детстве мы частенько ссорились из-за того, кому читать первому, поэтому некоторые книжки нам покупали в двух экземплярах, т.е. у нас обнаружились дубликаты): "Мальчиш Кибальчиш" и "Поход" Гайдара, "Что такое хорошо и что такое плохо" Маяковского и несколько других. И вот гениальному Антону пришла в голову мысль о столь полезном их применении в народном хозяйстве.
Принцип был следующий: из всех иллюстраций книги составлялся коллаж, сопровождаемый по горизонтали, вертикали и диагонали цитатами, вырезанными из основного текста и аппарата данной книги. Шедевром был Маяковский. Гусь, обутый в валенок. На валенке надпись: "Свин". На гусе верхом сидит молодой человек, рвущий какую-то макулатуру (на ней написано "Почта"), широко раскинув руки. По линии его рук строгое замечание: "Не мешайте мне трудиться", а на голове - мусорное ведро со штампом "Краденое". Эта картина вставлена в рамку и имеет название "Мой дедушка".
Иллюстрацией к "Мальчишу-Кибальчишу" был несущийся куда-то парень в лохмотьях, причем вместо одной из ног у него наличествовала тощая рука с увесистым кулаком, крепко сжимающим красное треугольное знамя. На знамени была изображена орущая морда в цилиндре, которую, исходя из подписи, звали Дядя Степа.
Из "Похода" мы вырезали дедулю, сидящего на лошади в позе, в какой сидят на завалинке; на лошади было обозначено для особо умных, где у нее круп, а где морда, а вместо хвоста это животное было укомплектовано швейной машинкой. Этими и другими картинками были в изобилии украшены стены «светлого» сарая.
И кстати, о чтении. В нашей семье все любили это занятие, но солидная библиотека была свезена на дачу несколько позже. Во времена нашего детства мы довольствовались в основном журналами. У нас преобладали «Наука и жизнь» и «Техника – молодежи», а Ленкины родственники свозили на дачу в основном «Здоровье», которое я лет с семи читала с гораздо большим удовольствием, чем наши журналы, черпая оттуда немало полезной информации. Скоро, однако, этих знаний стало маловато, и тогда Лена сперла у своей дальней родственницы, студентки мединститута, учебник по акушерству и гинекологии, со множеством фотографий и картинок. Книжка была надежно спрятана на даче, и время от времени мы, прячась в одном из укрытий, читали ее (Антон не захотел осваивать эту пакость и стоял на стреме). Правда, многих терминов мы не понимали, зная только их нецензурные аналоги. «А что такое влагалище? А, это, наверное…» Как правило, мы угадывали верно.
Между прочим, касательно основ взаимоотношения полов нас примерно за год до этого просветил дачный же приятель Колюня, когда ему было девять лет, нам с Антоном, соответственно, по восемь, а Ленке семь. Он велел засунуть два пальца в рот и сказать «шел солдат на рыбалку», после чего пояснив, куда именно и зачем шел солдат.
Как бы то ни было, после прочтения улику решено было уничтожить. Сначала мы пытались ее сжечь, но изданная на хорошей бумаге, с обилием фотографий книга гореть не хотела. Тогда мы утопили ее в пруду на нашем участке, по возможности закидав камнями. Нужно ли уточнять, что всплыла она вверх обложкой?
И если моей первой, дошкольно-совгаванской любовью был Игорек Баженов, то Колюню я вспоминаю как вторую любовь. Причем я помню его очень слабо – скорее как факт. Он серьезно занимался самбо и как-то раз ночью из украденной в своей спортшколе ракетницы шмальнул нашим соседям в курятник. Другой раз, тоже ночью, ходил по поселку и кричал в позаимствованный там же матюгальник: «Граждане, воздушная тревога!» И вот ведь какие странные вещи выдает наша память. У меня эти сцены отчетливо стоят перед глазами, а одна наша дачная знакомая уверяет, что 1) Колюня ничего и близко подобного никогда не делал, 2) мы с ним особенно и не дружили – так, раза два он к нам приходил, раза три мы к нему…
Антон также увлекался и авиацией. Он очень гордился нашим сводным дядей, Н.Н. Кошелевым, воевавшим в Великую Отечественную на самолете. Часто мы клеили модели из полуфабрикатов или изготовляли из подручных средств. И вот однажды на даче я застала Антона в подавленном настроении. Он стоял перед угасающим костром и выгребал оттуда гвозди и железки - останки его истребителя, ставшего жертвой происков коварной бабушки. Антон похоронил самолет у пруда, а на могиле воздвиг фанерку. Однако постепенно его настроение улучшалось по мере того, как он вынашивал планы страшной мести. К примеру, он собирался украсть у бабушки трусы и выбросить их соседям на участок, предварительно написав на них химическим карандашом имя, фамилию и точный адрес владелицы. А за обедом он необычайно развеселился. Наспех хлебнув чаю, потащил меня на чердак:
- Хочешь, анекдот покажу?
- Показывай здесь.
- Нет, он там, наверху.
И Антон продемонстрировал банку из-под кофе, в которой лежала колода карт - семьдесят два листа. Да, именно семьдесят два, поскольку каждая карта была аккуратно порвана пополам.
- Вот месть за мой самолет!
- А ты подумал, чем мы с тобой по вечерам заниматься будем?
Карты, а также лото были нашим излюбленным занятием вечерами и в плохую погоду.
- ?! Нет... Я рвал их в ярости.
Ночью мы отправились уничтожать следы преступления. Горели карты плохо, тогда мы сложили их обратно в банку и бросили на дно расположенной на нашем участке лужи, площадью примерно три на пять метров, с легкой руки человека с большим чувством юмора названной когда-то прудом. Наутро, подойдя к пруду, мы онемели. По зеркальной поверхности воды плыли клочки обгорелых карт...
Не минули нас и болезни роста. В раннем детстве мы играли в пьяниц (ну разумеется, что за соседскими заборами видели, в то и играли. Сосед наш Витька – тот самый, обстрелянный Колюней из ракетницы, – будучи сильно пьяным не пускаем супругой домой, по ночам с криками выбивал окно стремянкой и лез по ней в комнату. Но больший шухер производило то, как после этого он и лестницу зачем-то втаскивал за собой, производя еще худшие разрушения). Некий прохожий прокомментировал: «Я, должно быть, вместо Вострякова в Белые Столбы попал». Белые Столбы была следующая за нашей станция. Никакой дурки там, кстати, никогда и не было.
Как-то на заднем дворе (мы уже были постарше) родители нашли в штабеле бревен утащенную нами из погреба бутылку вина из черноплодки и три рюмки (плюс Лена). Нам влетело, но при этом нашу испорченность переоценили. Мы действительно собирались по ночам в гостях у бутылки, но, по молодости не имея сил и желания пить вино, выливали его под тосты в пруд.
Вообще алкогольная тема весьма занимала тогда наши умы. Мы, например, собрали коллекцию винно-водочных этикеток, для чего сантиметр за сантиметром обшарили всю дачную свалку. Этикетки сии сначала украсили с внутренней стороны дверь сарая, отданного нам для игр, потом, когда сарай снесли, перекочевали в альбом, а со временем были наклеены на газету в несколько слоев, образовав эдакую авангардистскую скатерть.
Переболели мы в детстве и "левизной". Мы увлеклись историей Парижской коммуны, а тут у нас кстати с разницей в год родилось двое племянников - Татьяна и Олег. Гениальный Антон сказал, что отныне они герои коммуны, и мы завели на каждого досье - тетрадь в пролетарского цвета обложке (я специально ходила за 4 километра на Взлетку – тот самый канцелярский магазин, где должны были бесплатно выдавать водку). На первой странице - фотография и биографические сведения. Далее на нечетных полосах - список подвигов и счет убитых версальцев (о, юные герои истребили количество врагов, раз в двадцать превышающее население земного шара!), на четных - иллюстрации: самолеты, ракетные установки, бронепоезда, оружие времен Александра Македонского - все то, чем пользовались коммунары в их неравной борьбе. Бывало, едва позавтракав, Антон с бесстрашием военного корреспондента носился по участку за ничего не подозревающим ребенком и записывал все его злодеяния: "Бросал в меня карандаши, играл в игрушки, упал в ягоды..." После этого в красной тетрадочке появлялась запись: "Олег летел над прудом на самолете и обстрелял позиции версальцев. Погибло 10 000 человек". Когда мы исписали три или четыре тетради, занятие пошло на убыль. К тому же Антона резко поволокло из левизны в правизну: он увлекся монархизмом.
А племянников, пока они были маленькие, мы катали на тачке. На дно стелился матрас, сверху усаживался ребенок, и мы внушительной процессией, сменяя друг друга, катили тачку по дорожкам между участками, попутно обрывая нависающие над забором чужие сливы. Меня в раннем детстве так же катал брат Вася, но я помню это очень смутно. А теперь уж Вася кричал нам с Антоном: «Смотрите, зашибете мне Татьяну – будете новую делать!»
Были у нас и развлечения совсем другого толка, например игра в психбольницу: мы с Леной собирали на помойке за дачными участками лекарства и лечили ими Антона. Периодически на него находил припадок буйства, и он гонялся за нами по всему поселку. Или вот еще игра: мы с Леной должны были затащить Антона к Иван Павлычу, чтобы тот спросил у него, что такое кальсоны (Антон думал, что это нечто жутко неприличное, и упирался с утроенной силой). А однажды Антон заперся в Ленином туалете, заявил, что он в засаде, и потребовал, чтоб мы носили ему туда хлеб и воду.
Как-то раз Антон с Леной нашли упаковку пургена, и, как только Лена догадалась о назначении сего препарата (у нее с детства были недюжинные способности к медицине, и впоследствии она даже выучилась на фармаколога), Антон вырвал у нее из рук коробочку и одну за другой проглотил три таблетки, даже как следует не разжевав. Но Лена, вместо того чтобы проникнуться к нему восхищением, засмеялась и предупредила нашу бабушку:
- Клавдия Николаевна, Антона сегодня ужином не кормите - зачем продукты впустую переводить?
Весь день мы наблюдали за Антоном и интересовались, действует ли пурген. Он отрицал это, но к вечеру надолго исчез. Я нашла его в шезлонге под яблоней, бледного и несчастного.
- Если бы ты знала, как мне плохо! - пожаловался Антон.
- Вот не надо было есть, чего не надо.
- Да при чем тут!.. Мне морально плохо. Только Ленке не говори...
С Леной мы были очень дружны. Мы часто сплетничали, философствовали и сочиняли невероятные истории. Взрослые считали, что мы болтаем глупости, и всячески стремились нас поссорить; этого им ни разу не удалось. Если наши с Антоном развлечения лежали обычно в пределах чердака или сарая, то с Леной предпочитали гулять. У меня была любимая игрушка - желтая пластмассовая кошка, такая антропоморфная (с руками и ногами, прямоходячая) и в пупырышках, которую я звала Микой. Она была старая, облупившаяся, потрескавшаяся, и мне купили точно такую же новую. Я очень обрадовалась, но старую Мику не выбросила и стала всем говорить, что они двойняшки и зовут их Мика-старшая и Мика-младшая. Жили Мики в корзинке, такой грубо сделанной, в каких тогда продавали клубнику, где хранились также их платьица и постельки моего пошива, книжки, склеенные мною для них из старых тетрадок, разные камушки, которые должны были служить им игрушками, и прочие атрибуты счастливого детства. Аналогичная желтая пупырчатая кошка в корзинке с приданым, по имени Мурка, была и у Лены, и мы часто прогуливались вместе по дачному поселку с корзинками в руках, рассказывая друг другу истории из жизни наших питомцев.
В одну сторону от поселка прогулки продолжались «до знака» - границей их служил дорожный знак (по-моему, предупреждение об извилистой дороге), в другую – сначала «до первого мостика» (через речку Гнилушу, вовсю меандрирующую по нашему полю), потом, когда мы подросли и смогли преодолевать более внушительные расстояния – «до второго мостика», находящегося уже недалеко от железнодорожной станции, в третью – до леса. Ему предшествовала так называемая роща. Эти полтора дерева у забора, огораживающего дачный поселок, казались нам лесом (грибы там мы, кстати, находили), грязная, поросшая тиной лужа - прудом, небольшой луг - полем, а наши разговоры - мудростью жизни.
Конечно, мы не только развлекались, были у нас и кое-какие обязанности. С раннего детства нас привлекали к работе на огороде, и у меня были собственные грядки: в основном я любила выращивать репу и горох. Проросшие горошины мне нравилось совать в землю наоборот, корешком кверху, чтобы наблюдать потом, как корень изгибается, ища путь к земле, - воля к жизни. Когда-то, возможно, земля давала кое-какие урожаи, но на моей памяти была уже сильно истощена, и урожая вырастало – только чтоб зелень из Москвы не возить.
Я все упрашивала бабушку: давай посадим на пруду голубой рододендрон. «Что-что посадим?» - «Ну, багульник». - «Отстань! – говорила бабушка. – Не вырастет он. И слово-то какое придумала – не выговоришь. И не бывает он голубой».
Вознаграждены за сельхозработы мы обычно бывали тем, что в конце ее сжигались обрезанные ветки и прочий мусор, для чего, понятное дело, разводился костер. Костры мы очень любили, бегали смотреть на них даже к дальним соседям, а потом частенько пекли картошку. На картошку углей, правда, хватало не всегда, и тогда мы жарили на палочках хлеб и колбасу.
Также мы любили ходить в магазин. Это сейчас на каждом углу, в том числе и на наших участках, можно купить что угодно. А тогда торговых точек в пешей доступности было две: так называемая палатка в полутора километрах от нас и пара магазинов на Взлетке – в четырех. (Позже открылся магазинчик за платформой Востряково, но там вообще ничего путного не было.) В палатке не продавалось ничего, кроме хлеба и кой-каких круп (а на сдачу, кстати, давали дешевую карамель – по-моему, по конфетке за две копейки). Изредка туда привозили молоко, но за ним выстраивались немыслимые очереди, к тому же не всегда оно бывало свежее. Поэтому за молоком нас регулярно посылали на Взлетку. Продавалось оно в розлив из бочки, очередь за ним бывала тоже более чем порядочная, по завершении которой нам наливали три литра в бидон. Однажды вместо молока мы купили квас (не помню, может, молоко и было в продаже, но нам хотелось кваса, и мы обманули бабушку), и нам попало. Там же на Взлетке можно было свободно купить жвачку, которую очень сложно было достать в Москве. Более серьезные продукты, а также мыло, туалетную бумагу, садовый инвентарь, рассаду, удобрения и т.д. и т.п. возили из Москвы на горбу.
Теперь о воде. Сколько себя помню, водопровод на участке был (функционировал не всегда). Этой водой можно было поливать огород и мыть очень грязные руки, а вот умываться – нежелательно. На втором от нас перекрестке, за Иван-Павлычевым участком, была водозаборная колонка, называемая нами водокачка, - высоко поднятый над землей ржавый железный куб. В раннем детстве нас туда одних не пускали, пугая живущим там злым водокачиком. Чуть позже – частенько посылали туда, сначала – с чайником и трехлитровым бидоном, а когда подросли – с ведрами. Эта вода была качеством чуть получше, годилась для умывания, но не для питья. А за питьевой (и кстати, очень вкусной!) водой нужно было идти на колодец. Если считать по прямой, он был от нас недалеко, метрах в двухстах, сразу за общим, так называемым пожарным, прудом. Но в один прекрасный день тропинку, по которой шел этот прямой путь, оттяпали себе хозяева близлежащего участка, и теперь приходилось идти до водокачки, от нее – до следующего перекрестка, а там сворачивать в обратную сторону; путь до колодца, таким образом, составлял около километра. Тем не менее мы такие походы, пожалуй, любили, собирая компанию призывом: «Кто со мной за водой?»
Интересу добавляло то, что идти нужно было мимо Иван-Иванычевой дачи – это был по тем временам огромный особняк, двухэтажный, да еще с большой мансардой и гаражом, а крыша его была крыта оцинкованным железом. (У всех вызвало недоумение, когда от удара молнии сгорела хибарка по соседству, а столь мощный громоотвод ничуть не пострадал.) Само собой подразумевалось, что нажит он был не от трудов праведных. Стоял за глухим высоким за бором, тогда как у всех был редкий штакетник или сетка. Сам хозяин (возможно, именно он послужил прообразом злого водокачика), при том что остальные дачники общались между собой довольно близко, ни с кем не знался, а мы с нашего берега пожарного пруда частенько ему кричали: «Иван Иваныч, сними штаны на ночь! Будет день – опять надень!»
Последние годы к водопроводу на участке приспособили хороший фильтр, и прогулки на колодец стали неактуальны.
Или еще ходили в поле, то, которое отделяло наш поселок от станции Востряково, встречать. Встречали родственников, знакомых или просто идущих с электрички. Ближе к станции начинался небольшой подъем, поэтому вереницу людей, движущихся в сторону дач, видно было издалека.
Я проводила почти все лета на даче, за исключением того времени, когда не могла оставить отца, лет, наверное, до двадцати. Это уже было совсем не то, что в детстве. Но и тогда были свои радости. Например, лес. Собственно, лесов было два: за участками роща, после нее небольшое поле, за полем правее один лес, а левее, по мостику через канаву, – другой. Сначала я больше любила первый. Там у меня было заповедное лисичье место (которое я, конечно, выдавала всем желающим). Даже в тот год, когда грибов не было вообще, на тайных полянках можно было набрать на сковородку лисичек. Благородными же грибами востряковский лес и за много лет до этого был не богат. Дед, говорят, в первые дачные годы каждый раз приносил по корзине белых. А я помню единственный раз, когда мы с троюродной сестрой Юлей (которая не часто, но гостила у нас на даче) нашли двенадцать белых – не слишком больших и не слишком упругих. Родственники, впечатленные нашим достижением, на другой день рванули за грибами вместе с нами – и ничего, кроме десятка квелых сыроежек.
«Правый» лес по преимуществу березовый, но посреди него – заросли орешника, не так давно, еще на моей памяти подсаженные, которые мы почему-то называли «дубки». Вот недалеко от границы этих «дубков» и можно было собирать лисички. Потом эта часть леса была постепенно (особенно после приснопамятного ледяного дождя, последствия которого никто, разумеется, не убирал) завалена упавшими деревьями, заросла бурьяном, и я стала чаще ходить во второй лес – где преобладали елки, а под ними из-под хвои пробивались сыроежки. В урожайное время два-три часа походишь – и на небольшую сковородку наберется.
Грибы, кстати, произрастали и непосредственно на наших участках. Я помню сыроежки, временами появляющиеся у пруда, и свинушки, которые особенно любили выгребную яму у соседского туалета. И весьма смутные воспоминания остались о том, что когда-то за прудом и подберезовики вырастали.
Так же и земляника. Смутно помню, как в раннем детстве мы с бабушкой ходили за ней с литровыми банками. Сейчас ну разве несколько ягод подобрать удастся. Приносили из леса усы, сажали за домом. Вырастала и даже плодоносила – ягоды были крупные, но безвкусные. Черники же и других ягод в наших лесах не водилось. Еще ландыши из леса развести пытались. У Ленки на участке прижились, у нас – нет.
Животный мир нашего леса был тоже небогат. Не помню, чтобы мы когда-то видели зайчиков или белочек (зато и змеи тут отродясь не водились). Впрочем, в одно лето к нам на участок заявлялся ежик, которого мы нарекли Феликсом и неизменно устраивали на его спине помойку, накалывая угощение: конфеты, яблочные огрызки, печенье…
А, вот еще лягушки. Как-то, приехав на дачу всей большой семьей по весне, когда только-только стаял лед, мы увидели, что пруд на нашем участке полон лягушками. И они были – голубые! Редкое ли это явление природы, а может быть, очередной обман памяти, но мне показалось, что они такие интенсивно-голубые, цвета северных морей в хорошую погоду. Или цвета полумифического голубого рододендрона. Мы наловили их с полведра, а потом ходили всем показывали. Лариса, только что вышедшая замуж за нашего Сережу, лягушек боялась и полдня с визгом пряталась в туалете. Что интересно, туалет как раз стоял на берегу пруда, и лягушки с удовольствием скакали под дверью.
Еще как-то раз, копаясь в огороде, я нашла изумительного червя-выползка – не менее полуметра в длину и полутора сантиметров в диаметре. Тут же с гордостью побежала показывать находку Лене – а ее семья в это время обедала на веранде, и не все из них питали любовь к этим представителям животного мира…
Лену я, кстати, на исходе юности тоже потеряла. И никаких конфликтов у нас вроде бы не было, но, когда я изредка приезжала, она демонстративно не хотела со мной общаться. Я не знаю почему. Может быть, с подачи своей тети, которая сильно меня недолюбливала, но не понимаю, зачем ей понадобилось бы меня отваживать. С Леной мы еще встретимся в другое время в другом месте (жизнь делает иногда странные выверты), но наши отношения будут лишь дальнеприятельскими.
И вот, когда мне лет двадцать было, я заночевала на даче одна – дело было непоздней осенью. Возможно, у нас в подъезде красили стены, или, может, я залила квартиру средством от тараканов – словом, у меня были веские причины провести ночь вне дома. К тому времени я уже нечасто ездила на дачу, и она становилась все более не моей. Стемнело рано; было холодно, промозгло и тихо; может быть, даже накрапывал дождь. Телевизор, который и так-то еле показывал единственную программу, на зиму забирали в Москву, для долгого чтения лампочка была слишком тусклой, на соседних участках тоже, кажется, не было никого, только слабо светил фонарь на перекрестке. Я залезла под два одеяла, но полночи не могла заснуть из-за холода. Все вокруг мне было знакомо много лет, но ощущалось ужасно чужим. Я как будто случайно забрела туда, где мне быть не нужно. В ту ночь я узнала, что такое одиночество.
А утром рассеялись тучи, и солнце светило сквозь золотую листву, и я пошла в лес и даже, кажется, набрала там чего-то существенного, и было почти совсем хорошо, но старый наш щитовой домик, в котором я прожила не одно лето, навсегда перестал быть моим.
Я и после этого продолжала еще, раз или два за лето, наведываться на дачу, пока там жила бабушка, хотя в поселке не появлялся практически никто из моих знакомых. Зарастали бурьяном соседские розы, голубая краска со стен их дома облезла, обнажив темную полусгнившую древесину. Моя девяностопятилетняя бабушка частенько сидела на крыльце, обратив почти слепой взор в сторону их участка. Кто ее знает, о чем она при этом думала? Впрочем, она последние несколько лет прожила в каком-то своем, мало соприкасающемся с нашим, мире.
И мне кажется, она в нем не была несчастна.
Похоронив бабушку, какое-то время две мои тетки еще проводили на даче лета, и, кажется, безо всякого удовольствия. В конце концов, лет через пять, дачу решили продать. Я заехала туда напоследок, хотела вспомнить детство и юность; еще издалека увидела большой транспарант на заборе: «Продается участок…» Походила по дому, по участку, заглянула через забор к соседям (их дом совсем почти завалился), слазила на чердак. Думала, что-то в душе шевельнется, жалко будет. Нет. Дом, хотя и не перестраивался, выглядит совсем по-другому. Другой забор, газон вместо огорода, яблони либо спилены, либо сами вот-вот упадут от старости. Почти ни одной моей или сколько-нибудь памятной для меня вещи. (Но старую тарелку с вытертым цветочком, купленную нами с мамой на Дальнем Востоке «специально для дачи», я, пожалуй, заберу.) Почти вся мебель – не та, которую я помню с детства, а свезенная не так давно из Москвы тетей после очередного крупномасштабного ремонта. Все соседские участки либо пустые, либо на них живут совсем другие, незнакомые мне люди. Даже лес зарос, и гулять в нем – никакого удовольствия. Так же зарос маленький прудик на нашем участке, где я в детстве любила сидеть с книжкой.
Дачи моего детства больше нет. Как и самого детства. Больше никогда мы с Антоном не потащим по дорожке груженную игрушками тележку, взявшись за руки и распевая: «Поехала Мемека по имени Мумука!» (Да что там, я вообще не помню, когда мы последний раз виделись с Антоном: у него давным-давно своя жизнь респектабельного бюргера, в которой мне нет места.) Больше не сыграем в ненастный день в карты с бабушкой, предварительно подсунув ей заведомо проигрышную комбинацию. Не обсудим с Леной нового мужа Иван-Павлычевой дочки, подразумевая, что мы, конечно, выберем себе не таких. Не займемся интродукцией на единственном свободном клочке земли, рядом с туалетом, принесенного из леса какого-нибудь колокольчика рапунцелевидного.
Участок наш скоро обретет нового владельца. Он выкинет наши старые вещи, возможно, снесет дом, вероятно, по-новому распашет грядки. И начнется на старой даче новая жизнь. Только жизнь эта будет уже не моя.
В детстве все было гораздо больше и ярче и время шло медленнее. У нашего забора рос огромный куст шиповника с махровыми цветами. Я любила сидеть под ним с книжкой. Он и сейчас там растет - тощий, облезлый, на полметра ниже меня.
Живешь, живешь, бывало, на даче, кажется, бесконечно долго, а это только пятнадцатое июня и нам еще больше двух месяцев наслаждаться каникулами. Теперь я на даче бываю редко; я все время куда-то бегу и за все лето не успеваю получить столько впечатлений, сколько в детстве получала за день. Только на платформе, в ожидании электрички, получается остановиться и оглянуться. Что это? Деревья те же, и так же пахнут травы, и поют птицы, и светит солнце, а я вижу теперь все по-другому и еще знаю, что и этот день никогда не повторится.
Как-то (мне было лет десять-одиннадцать) мы все утро бродили по лесу, принесли корзинку грибов, день был жаркий, мы всей семьей залезли на чердак, где даже в умеренно теплую погоду было очень душно. Меня разморило от жары. Я прекрасно помню, как заснула, какое на мне было платье, как светило солнце сквозь штору, как доносились со двора детские крики и звонки велосипедов, но я совершенно забыла, что было потом. Этим эпизодом оборвались мои воспоминания о беззаботном золотом детстве. Нет, потом были и другие лета, и грибы, и солнце, и друзья, и мама умрет, только, по-моему, через полтора года. Тем не менее кажется, все, что было потом, - это выпрашивание у жизни жалкой передышки между бытом, необходимостью зарабатывания денег и размышлениями о том, что делать дальше.
К счастью, получить такую передышку было еще возможно. В это самое, 1987-е, лето, мы с Антоном, например, с упоением играли в НКВД. Антон строчил на меня в Востряковский филиал КГБ:
"Моя сестра Варвара Вельская особого доверия мне не внушает, потому что:
1. Детство и юность она провела во Владивостоке и в Порт-Артуре, в непосредственной близости от китайской границы, в обществе корейцев, китайцев, японских моряков, а также уссурийских тигров и белых медведей.
2. Ее отец, будучи командиром подводного ракетоносца, не мог не быть японским пособником. В данное время он занимается тем, что проживает гонорары от японской разведки.
3. Ее брат по заданию ЦРУ очень рано вышел замуж за (так у автора! - В.В.) политически неблагонадежную женщину и имел от нее политически неблагонадежного ребенка. Когда я засек его ночью передающим секретные донесения по рации, замаскированной под фотоувеличитель, то был избит его малолетним сыном приемами системы "Гондурас". \...\
6. В 1986/87 учебном году вдруг резко увлеклась биологией, что, на мой взгляд, свидетельствует о том, что связь ее отца с японской разведкой не ослабла. Около сада, где они проводят свои антигуманные, противочеловеческие опыты, стоит японская радиостанция, замаскированная под заросли айвы.
7. С начала 1987 г. из Японии к ней был прислан эмиссар под именем Ларисы Чемерис, посла фашистской Германии в Медведкове, а также председателя Лиги защиты христиан от евреев, связанной с американским и южноафриканским ку-клукс-кланами (по этому вопросу может дать показания С. Маскаев, пострадавший от этой лиги)..."
Я не осталась в долгу:
"В Востряковский филиал МУРа по делу рецидивиста и монархиста Лыкина А.С. от доброжелателя.
Считаю своим долгом сообщить в следственные органы, что сейчас вблизи меня находится опасный преступник, политически неблагонадежный Антон Лыкин, который, по моим соображениям, должен быть приговорен к высшей мере наказания без суда и следствия, потому что он:
1. Не любит коммунистов, а с четверга на пятницу видел сон, как собственноручно расстреливает красных.
2. Недавно на моих глазах зверски избил своего племянника Олега ящиком от письменного стола, за то что лет через десять он мог бы стать комсомольцем, и, возможно, идейным.
3. При мне дважды встречался с шовинисткой, нацисткой, антисемиткой, сионисткой, неофашисткой и т. д. Чемерис Л.В., а также вел с ней тайную переписку под моей цензурой, тексты и фонограммы которой ищите в мусорном контейнере около заведения под названием "Соколиная Гора", третий ящик слева..."
Этот пункт надо несколько пояснить. Антон действительно передал через меня письмо, но адресовано оно было не Ляле, а Венсеремос, на которую он запал по моим рассказам. А поскольку в ту недолгую пору Антон был еще и англоманом, то письмо было написано к тому же на английском языке, который он знал гораздо хуже, чем я, допустим, геометрию. Венсеремос, блестяще (по меркам очень средней школы) знающая по-английски, в этом послании не поняла ни слова, и письмо было перехвачено Лялей, владевшей английским примерно на уровне Антона. Естественно, два плохо владеющих языком человека поймут друг друга скорее, чем если один из них знает язык значительно лучше другого, поэтому немудрящее послание было переведено за пять минут. В нем Антон признавался в своей любви к Англии и нелюбви к коммунистам, в монархических взглядах и симпатии к "Битлз", а также просил адресатку достать для него по мере возможности британский флаг.
Соколиная Гора тоже требует пояснений. Именно там в те годы находилась единственная больница, где можно было сдать анализ на новоявленную болезнь СПИД.
Ответ был сочинен тут же: "Ой ты гой еси Антон свет Семенович! Дошло до нас, что ты аглицкими тряпками торгуешь, музыками иноземными бесовскими прельщаешься, то бишь зело вредную пепецию разводишь..." Всего, увы, не помню.
Когда до Ляли дошли наши материалы игры в НКВД, она включилась в нее с энтузиазмом, дав показания на себя:
"Я родилась и выросла в нашей славной столице, городе-герое, городе-оружейнике, городе - порте пяти морей, в сердце нашей великой родины - Москве, а точнее в районе Останкино, а если еще точнее, то злые языки приписывают мне рождение в печально известной Марьиной Роще. Это место я оккупировала в течение трех первых (золотых!!!) своих лет. Надо сказать, что за этот период уровень преступности в этом месте значительно снизился, однако, покинув этот незабвенный для меня район, я со своим многочисленным семейством отправилась обживать дикий по тем временам северо-восток столицы. С тех пор Медведково является одной из цивилизованнейших окраин Москвы.
Семи лет мои сверстники ступили на тернистую тропу просвещения. Сия чаша, увы, не минула и меня. До третьего класса я, будущий лидер многочисленных нелегальных организаций, представляла собой ребенка тихого, спокойного и даже очень скромного. Однако постепенно эти великолепные качества исчезли и их место заняли абсолютно им противоположные. К восьмому классу моя эрудиция значительно увеличилась, но вместе с тем наглости и хамства прибавилось столько же. Сдав первый в своей жизни экзамен, я поняла, что мне назначена великая судьба, и в течение трех часов подыскивала род деятельности, вполне достойный меня. Да, в тот исторический момент я была на распутье, но попробовали бы вы, уважаемые союзники, выбрать себе стезю из перечисленного ниже обилия: министр просвещения, министр иностранных дел, кинозвезда, гениальный скульптор, следователь по особо важным делам, академик...
Но увы, в этих поисках исторического места в жизни прошло то благословенное и счастливое лето (надо заметить, что знаменательно оно было также и тем, что я в течение восьми календарных дней прочла и подробно проанализировала "Войну и мир" и с тех пор недолюбливаю классиков, а Толстого - особенно).
И вот наступил последний год моего заключения в стенах школы номер 276. О, это был кошмарный год, один из самых трудных в моей короткой, но очень содержательной жизни. Знаменателен он и тем, что им открылась эпоха МГУ, которому я посвятила свои лучшие дни - воскресенья. И если уж говорить о достоинствах этого года, то, во-первых, надо упомянуть В. Вельскую, которая своей дружбой осчастливила меня на долгие годы. Также следует замолвить словечко о ее преподобном братце Антонио, чей выбор жизненного пути, а также увлечения и привычки заставили меня обратиться к монографии "Медицинская психиатрия", а также перечитать рассказ "Палата № 7" (так у автора. - В. В.) и вспомнить основные признаки революционной ситуации.
Однако без упоминания о лете 1987-м моя автобиография будет неполной; я уже не говорю о том, какой ущерб может мне нанести любое умаление моих заслуг перед родиной. Так вот, последнее лето своей молодости я провела, созидая в Ботсаду (ах, почему в средней полосе нет саранчи?), заработав при этом такую космическую сумму денег, что, если к ней приписать справа десяток-другой нулей, ее, может быть, хватит на покупку магнитофона. Но вот..."
На этом показания Ляли обрываются вместе с мелко исписанным листочком, на котором зафиксированы. Писаны они были на даче, где туго с бумагой, так что к существенному она перейти не успела. Поневоле вспоминается цитата из ее же произведения: "Через четыре с половиной часа его рассказ о трагических событиях прошлого месяца жизни был закончен".
Словом, с дачи она вскорости сбежала, решив, что лучше уж заниматься садоводством в хорошей компании и даже получить за это сколько-то копеек, чем сидеть взаперти, в одиночестве, ибо Боря тогда еще другом считаться не мог, и даже без любимого телевизора. За месяц до окончания каникул она вновь рванула под крылышко Чивиревой. В Ботсаду в то время как раз построили японскую горку. На ней, среди прочего, грозились посадить рододендроны. Мы не очень верили в успех такого начинания в средней полосе. Ляля часто вызывалась провожать туда посетителей, а заведя подальше от приметных тропинок, объявляла, что это она играла в Сусанина.
Вскоре последнее лето нашей юности кончилось, мы снова надели ненавистные синие формы и начали посещать заведение на севере Москвы, где постигали премудрости профессии садоводства.
Сестры по оружию (окончание)
Теперь нас перевели в отдел культурных растений; это было не так романтично, как фондовая оранжерея, зато не на глазах начальства, которое туда редко захаживало, да и к дому поближе. Для меня это было немаловажное обстоятельство: отец почти перестал вставать, его стало опасно оставлять надолго, и я теперь могла, нет, не уделять ему больше внимания, до этого мое человеколюбие подняться не могло, но хотя бы употребить на личные дела полтора часа в день, сэкономленные на дороге. К тому же все говорило за то, что пролежит отец еще долго, и чем дальше, тем более будет беспомощен, и, следовательно, профессия садового рабочего мне не понадобится как не дающая возможности работать дома, а стало быть, можно на законных основаниях умерить усердие к ее изучению. Да и вся наша компания постепенно стала сомневаться в необходимости посвятить жизнь биологии, задумываясь о профессиях менее интересных, но более денежных и лучше востребованных на рынке труда.
Ивановская, впрочем, продолжала играть в своем театре. Таланта у нее не было ни на грош, но внешностью она обладала броской; я находила ее привлекательной, Лариса - нет; как бы то ни было, в театре либо были иного мнения о ее дарованиях, либо придерживались политики никого не гнать, но всевозможные второстепенные роли она стабильно получала. Ляля как-то сходила на такой спектакль. По ее словам, в первом действии Ивановская играла какую-то придурь, во втором - ту же придурь, но разодетую, а в третьем - не то северный ветер, не то звезду Аделаиду (Ляля увлекалась "Аквариумом"); в целом же и пьеса, и ее постановка, и актерское исполнение были равно бездарны. Это не мешало Ивановской приносить в Ботсад множество развеселых песенок и распевать их в рабочее время, как, например, эту:
А я ежиков люблю,
Прям от ежиков торчу,
Прям от ежиков шизею,
Будь они хоть...
Расценки варьировались от трех рублей до миллиона в зависимости от куплета.
Кроме того, Ляля в этот период сдружилась с сестрами Литовкиными, одна из которых приходилась ей бывшей одноклассницей, а другая окончила школу на год раньше. Детство этих сестер было очень поучительным. В частности, они любили животных. Например, когда Медведково только начинало превращаться из деревни в город, сестры собирали на еще оставшихся деревенских улицах цыплят и приносили домой. Пытались они как-то заняться и голубеводством. Их мать была немало шокирована, когда, открыв дверь в комнату дочерей, оказалась сбита с ног вылетевшей оттуда голубиной стаей.
От птиц Литовкины перешли к млекопитающим: по всему Медведкову ими были отловлены мыши. Не задумываясь особенно об их жизненном пространстве, сестры поместили мышей в трехлитровую банку, коя оказалась заполнена ими на три четверти.
Когда же и этот биологический вид в их доме прекратил свое существование, Литовкины притащили с улицы давно издохшую собаку, которая, по словам Ляли, уже сок дала, и положили ее под батарею на любимую мамину шаль. На мамины гневные вопли было отвечено, что дети и не собираются оставлять собаку на постоянное жительство; сейчас она погреется и уйдет.
Ко времени описываемых событий сестры предавались блаженнейшему, но не одобряемому государством и родителями занятию - тунеядству. Обе предприняли по несколько неудачных попыток поступления в институты и теперь иногда работали на разных необременительных должностях, чаще же ничего не делали. Зато жили они со вкусом, чему совершенно не мешало отсутствие денег. Провожая, например, некую свою знакомую на Ленинградский вокзал, они приняли решение, раз уж приехали сюда, побывать в славном городе на Неве. Моментально была найдена проводница, которую убедили, что она всю жизнь ни о чем так не мечтала, как взять Литовкиных в бесплатные попутчики; на месте же они нашли какого-то дедулю, который с удовольствием показал им свой родной город, оплатил все музеи, купил обратные плацкартные билеты да еще снабдил пирогами на дорожку.
Или, когда сестры затеяли евроремонт, самой большой проблемой был выбор линолеума, который бы понравился обеим. Это заняло дня три. Все остальное, включая поворот ванны на 90 градусов, осуществлялось гораздо быстрее, и притом совершенно бесплатно, руками их дальних родственников и близких друзей, которым Литовкины непостижимым образом внушали, что те всю неделю жили в предвкушении удовольствия помахать малярными инструментами в литовкинской квартире.
В какой-то степени им помогала и Ляля, тяга к дизайну у которой наблюдалась с ранних лет. Например, купленные родителями занавески показались ей скучными, и она аккуратно вырезала из них цветочки. Или, когда в доме вовсю шла окраска стен и оклейка обоев, Ляля чрезвычайно запала на малярные работы: взяла добросовестно намасленный блин и начала возить им по свежеоклеенной стене.
Также у Литовкиных все время жили какие-то непонятные личности - от беглых уголовников до лидеров опальных политических партий. Потому и Литовкины, задумавшись, как им провести ближайшее воскресенье, совещались: "А не поехать ли нам в Тобольск? Кто у нас в Тобольске? А, в прошлом году у нас останавливалась жена какого-то маньяка-убийцы, приехавшая в Москву просить за своего мужа. Наверняка она нас не выгонит". После чего набирался тобольский телефонный номер: "Я и восемь моих друзей сейчас приедем к вам в гости". Когда началась перестройка, они стали давать политическое убежище представителям различных не жалуемых законам политических паритй и объединений. В частности, долгое время у них жил священник из Урюпинска, который очень скучал по своей оставленной дома собаке, по кличке Демократ, каждый день звонил попадье по межгороду, почему-то всегда когда шла программа "Время", обожаемая литовкинским дедом, старым коммунистом; отец Афиноген просил подозвать к трубке домашнего любимца и уговаривал его: "Полай, Демократушка, полай!"
Ляля говорила, что общение с Литовкиными очень успокаивает.
В начале второго курса несколько страниц моего конспекта написано левой рукой. Это Чивирева решила вспомнить забаву младшего школьного возраста - ярмарку солидарности, когда учащиеся ваяют своими руками сладости и поделки, потом продают своим же одноклассникам, а деньги перечисляют в Фонд мира. Подобное было организовано у нас, но с природоведческим уклоном. У Данилиной нашлись формочки в виде зайчиков, белочек и любимых Ивановской ежиков. Запаслись килограммом сахара, оккупировали мою кухню, как самую большую, и стали варить леденцы на палочке. Ляля, где не надо склонная к аккуратности, слизнула упавшую на край формочки свежую каплю. Не произносила речей минуты три, сидя с высунутым языком, бешено вращая глазами и издавая свою любимую фонему "э-ы-а!". Но это были цветочки по сравнению с тем, что следующую дозу кипящего сахара я опрокинула себе на руки уже целиком, получив ожоги второй степени и длительное освобождение от сельхозработ.
На последнем курсе наша учебная жизнь оказалась вновь отравлена военным делом. И в школе не уважая сей предмет, здесь я как-то раз умудрилась получить три двойки на одном занятии - за неумение ходить строем, за нежелание этому учиться и за утверждение, что строй делает из человека барана. Впрочем, скоро мои мучения кончились. На одном из занятий мне был задан вопрос, за сколько секунд в случае ядерной угрозы нужно уметь надевать намордник.
- Это совершенно непринципиально, - ответила я, - потому что, во-первых, намордников все равно на всех не хватит...
В связи с этим мне было сделано предложение: преподаватель ставит мне четверку и навеки освобождает от сдачи всех нормативов, а я, по крайней мере на его занятиях, молчу о "во-вторых" и "в-третьих".
Ляля тоже решила аналогичные проблемы. В тире она мишеней не видела, поскольку была очень близорука, а очков не носила; впрочем, раз ее кто-то толкнул под локоть и она попала в движущуюся. А однажды ее попросили разобрать автомат.
- Хорошо, - сказала Ляля, взяла железный угольник и принялась с помощью его выкручивать какие-то винтики.
В пору обучения на последнем курсе мы развлекались еще и тем, что по заданию администрации расхаживали по московским школам и уговаривали народ поступать в наше учебное заведение. Чтобы откосить от занятий не на одну пару, а на целый день, мы с Лялей выбирали школы на другом конце Москвы; к тому же ей нравилось бывать, скажем, в Ховрине, Нижних Полях, Ново-Косине - когда еще такой случай представится? Как-то раз, отбарабанив агитационную речь и уже собираясь с чистой совестью свалить домой, мы с Лялей вдруг сообразили, что денег на обратную дорогу у нас нет. Уже выйдя в коридор, Ляля резко развернулась и решительным шагом направилась обратно в класс:
- Ребята, а вы не хотите сдать деньги в фонд строительства мемориала на Поклонной горе?
Она надеялась, что это нам поможет не только добраться до дому, но и зарулить по пути в кино на двухсерийный фильм. Однако монеты в нашу сторону хоть и полетели, но главным образом однокопеечные. Всего капиталов оказалось двенадцать копеек. Что делать с десятью, было понятно, а на оставшиеся две Ляля позвонила из автомата Маскаеву:
- Алло, мы насчет рассады...
Тот ее не узнал:
- А вам кого нужно?
- Ботаника! - ответила Ляля и с довольным видом положила трубку.
А ближе к концу обучения, 22 апреля, Ляля ворвалась в аудиторию с важным сообщением:
- Многоуважаемые коллеги, прослушайте стихи на злобу дня:
Вова был чудесный малый,
Вова брату помогал:
Саша делал злую бомбу,
Вовочка фитиль вставлял.
На нее недоуменно посмотрел учащийся нашей группы Вовчик:
- А откуда ты узнала, что мой брат - Саша?
Не могу не вспомнить одну мою остроумную выходку. В своем архиве я нашла старую новогоднюю открытку: улыбающийся снеговик с мусорной корзиной на голове летел над городом на трех воздушных шариках, держа в руке мешок с подарками: дебильноватого вида зайчиками и мишками. Что-то в улыбке и прищуре снеговика показалось мне знакомым... Я достала наиболее часто употребляемую нами в ту пору книгу "Материалы XXVII съезда КПСС" и вырезала оттуда несколько слов, которые и наклеила на открытку: на головной убор снеговика - "Горбачев", на мешок со зверюшками - "советский народ", на шарики - "перестройка", "ускорение" и "гласность". На одной из лекций, посвященной, кажется, роли партии и правительства в деле охраны природы, я пустила открытку по рядам. Чивирева, привлеченная необычайным оживлением в аудитории, перехватила это произведение и до конца занятия произносила речь о том, что садовод должен быть политически грамотным и морально устойчивым.
Не то чтобы я так не любила или же, наоборот, любила Горбачева. Просто тогда принято было интересоваться политикой. Ляля, например, рассказывала сон, как Горбачев приехал к Рейгану на переговоры. Ни о чем хорошем они, видно, не договорились, потому что Горбачев сделал с Рейганом что-то, отчего тот стал маленький, как Яшка. Американцам такой президент был не нужен, они отдали его нам, а взамен потребовали Горбачева. В Москве Рейгана посадили в Яшкину клетку, он там бегал и верещал. А Горбачева в Америке заставили насосом воду качать.
Была, впрочем, одна тема, к изучению которой мы проявили невероятное рвение: стадии разложения навоза. Сама по себе очень поэтичная, она еще и частенько выручала нас, когда мы со стипендии посещали наше любимое сладкое кафе на Арбате. Там всегда было полно народу, но благодаря углубленному знанию науки садоводства у нас был отдельный столик.
- Напомни мне, какова третья стадия разложения навоза, - громко просила я.
- На этой стадии навоз именуется перепревшим, он тяжелый, вязкий, мажущийся, с резким характерным запахом, а при попытке вытащить из него соломины они рвутся... - не менее громко отвечала Ляля.
Изредка кто-нибудь решался сделать нам замечание:
- Здесь, между прочим, люди кушают, а вы - про мажущийся навоз.
- Но мы же не на хлеб вам его мажем, - возражала обыкновенно Ляля.
На Арбате вообще часто гуляли в ту пору. Нам нравилось смотреть работы тамошних художников (Ляля делала сравнение в свою пользу) и слушать советские народные песни. Как-то раз в подземном переходе мы обнаружили сидящую в луже в новом пальто в дымину пьяную Ивановскую - она пришла сюда со своим театром, но после второго стакана потерялась.
У меня в архиве хранится плакат Ларисы с дарственной надписью: "В честь так и полученной нами завтра зарплаты". Изображен на нем лопнувший воздушный шар с надписью "Каникулы", зацепившийся якорем, вырезанным из листка календаря за первое сентября, за крышу нашего учебного заведения. Вокруг плывут белые облака "июнь", "июль" и "август", а в гондоле сидит наша группа со зверскими рожами. Он висел на выставке, наряду с фотогазетой, также сделанной Лялей, где демонстрировался парад задниц нашей группы за садовыми работами. По окончании выставки Ляля подарила плакат мне. Надпись датирует плакат 14 октября 1987 года, а 15-го нам якобы обещали дать деньги, их, конечно, не дали, но не прошло и полугода, как зарплата была нам все-таки выдана. Мне вручили 35 рублей и удивились, что я еще недовольна, а Ляле, поскольку она оттрубила в Ботсаду почти все лето, полагалось 95. В кассе она добавила свою пятерку и стала просить, чтобы ей выдали одной бумажкой. Окружающие решили, что она шутит, и выставили ее за дверь.
Стольник был ее почти такой же светлой мечтой, как летчик из ФРГ. Точнее, ей хотелось небрежно кинуть желто-голубую бумажку на прилавок, попросить коробок спичек и красиво сказать: "Сдачи не надо!"
Не в силах отделаться от этой мечты, Ляля пошла в ближайшую сберкассу и попросила разменять ей сотню одной бумажкой. Даже резкий отказ не испортил ее праздничного настроения: когда Лариса вышла из сберкассы, на глаза ей попалась псина, и Ляля, вообще-то собак боящаяся, ткнула сотню ей в нос:
- На!
- Ищи! - добавила я.
А в целом годы учебы в заведении были для меня эпохой, можно сказать, знаковой. Я чувствовала тогда острую потребность быть высоко и разносторонне образованной, а приложить для этого какие-либо усилия не хотела. Я понимала, как важно много читать (я не разумею - бульварные романы, да их тогда еще и не было) и даже находила приятным это занятие, но пойти записаться в местную библиотеку мне было лениво, да и не знала я, с каких книжек следует начинать, вот и читала то, что случайно попадало мне в руки. Некоторые мои сокурсники активно ходили на какие-то лекции, абонементы, выставки и т. п., на худой конец - посещали подготовительные курсы в институтах, я же за два года учебы сходила на одну выставку (Гогена) и пару-тройку раз посетила основную экспозицию музея Пушкина. (Это, правда, не считая выставки авангардистов в подвале на Малой Грузинской и музея Тимирязева на той же улице - но и то и другое рассматривалось нами с Лялей как прикол.) И что хуже всего: я жадно запоминала поучительные передачи по радио и телевизору, случайные статьи в журналах и благодаря этому Ляля, в частности, считала меня второй по образованности после себя самой.
И все-таки. Впоследствии я прочитывала за месяц столько (серьезных) книг, сколько в то время за год, не пропускала ни одной интересной выставки, посетила, пожалуй, все заслуживающие внимания московские лектории и в конце концов получила неплохое по современным меркам академическое образование, в процессе которого изучила фундаментальные курсы, посвященные тем предметам, которые некогда привлекали мое внимание в случайных статьях (и кстати, счастливее от этого не стала). Но все это делалось как бы по инерции: раз задали этого автора, значит, надо его читать. Я перестала к чему-то стремиться, уже не хотела стать чем-то. Иногда у меня появлялось желание отдать все мои знания за их жажду, но с годами и оно прошло. Мне стало окончательно все равно.
Пока же мы в меру сил веселились. Несмотря на все наше скептическое отношение к учебе, нас с Лялей премировали поездкой в Ростов на два дня. С отцом, которого теперь нельзя было оставлять одного даже на час, в эти, равно как и другие дни моего отсутствия сидела моя вторая бабушка. Наверняка она желала мне добра; возможно даже, что где-то в глубине души она меня любила; тем не менее ее жутко раздражала, до какой степени я не похожа на нее, смуглую, темноволосую, темноглазую, и она буквально не могла пройти мимо меня, чтоб тем или иным образом не пнуть: то у тебя нос не такой, то у тебя рост не такой, не там стоишь, не так смотришь... Но при этом она была единственным человеком, кто мне помогал. Даже если в большей степени не мне, а своему сыну.
В начале дороги Ляля по неискушенности в путешествиях, а также назло мне, просившей ее этого не делать, выпила бутылку газировки и вскоре начала ощущать фатальные последствия напитка. "Остановите самолет!" - просила Ляля, но все считали, что человек, называющий автобус самолетом, не может страдать серьезно.
Часов через пять приехали в Ростов. Сначала нас ждала экскурсия по современному городу, единственной достопримечательностью которого был типовой памятник Ленину, где мы и простояли около часа, слушая речь экскурсовода об успехах города в деле перестройки и созерцая новобрачных, нескончаемым потоком идущих фотографироваться к подножию монумента. Ляле очень хотелось посмеяться над этой местной традицией, но она боялась самопроизвольного осуществления желания, снедающего ее вот уже шестой час.
Затем нас стали размещать в гостинице. Со скуки я изучила местную топографию и обнаружила весьма близко дверь в библиотеку (а стены этого заведения, благодаря выбору профессии моим братом и Лялиным одноклассником, всегда экспрессивно на нее воздействовали). Я сообщила ей:
- Первая дверь направо по коридору - заведение, куда ты стремилась всю дорогу.
Лариса рванула за поворот, но тут же вернулась назад с весьма перекошенной физиономией.
- Я, конечно, могу, - сказала она, - между стеллажами, но где гарантия, что мне дадут на подтирку "Капитал" Маркса?
("Капитал" был знаком Ляле. Огромный черный том имелся в моей личной библиотеке. Знатоков особенно поражала дарственная надпись: "Вове от Нади на добрую память". Ляля одалживала у меня эту книгу читать - в метро дедушки - ровесники партии уступали ей места, - и сопроводила ее многочисленными карандашными пометками, последняя из которых гласила: "Я поставлю памятник тому человеку, который прочтет эту книгу и коротко, но подробно расскажет мне ее содержание". К сожалению, когда она пришла возвращать эту библиографическую редкость, у меня гостил Антон, придерживавшийся тогда радикально монархических взглядов, который, увидев, что за книгу принесла Ляля, выкинул ее из окна - о чем жалел через несколько лет, когда занялся бизнесом и сообразил, за какую сумму ее можно было бы продать знатоку и ценителю.)
В это время администраторша гостиницы объявила:
- Тех, кто приехал семьями, прошу сюда.
- Мы - семья! - закричала Ляля и рванулась к стойке, имея в виду поскорее получить ключи от номера, в котором можно будет припасть белому другу.
Ключ ей выдали, но номер оказался занят, и освободить его собирались недели через две. Второй предоставленный нам номер оказался одноместным.
Администраторша увидела, что мы опять возвращаемся с ключом, и недовольно завизжала:
- Что вас опять не устраивает?
- Он одноместный.
- Ну и что?
- Там одна кровать.
- Ну, спите по очереди.
Попрепиравшись с нами минут двадцать, она все-таки выдала еще один вожделенный ключ. Конурка эта оказалась на первом этаже, окна не закрывались, и оттуда тянула гниющими водорослями с озера и отбросами с расположенной прямо под окнами помойки. Сантехника была покрыта таким слоем ржавчины, что краны не поворачивались ни в ту ни в другую сторону. Кроме того, открыв платяной шкаф, мы были буквально отброшены к противоположной стене вырвавшимся оттуда роем комаров. Ляля не растерялась и залила всю комнату дешевым дезодорантом из серии "как под елкой нагадили". Дышать стало невозможно, но функцию репеллента он выполнил отлично. Ко всему, радио не выключалось, и мужик в нем, видимо с местной станции, нес какую-то ахинею:
- "Я знаю, почему раскрываются бутоны после дождя..."
- Ботаник, - произнесла Ляля одно из своих любимых ругательств и завалилась спать, хотя было только пять часов вечера. Завалилась в одежде и обуви поперек неразобранной кровати, ногами на подушку, и проспала, с перерывом на ужин, до девяти утра.
Радио меж тем надрывалось:
"А сейчас пусть все станет тихо, чтобы было слышно, как мушка чешет ушко..."
Через некоторое время приемник начал барахлить. Ляля, не просыпаясь, поднялась с постели, шарахнула по нему кулаком; несчастная машина поскрипела несколько секунд и выдала "тыкаясь мордочкой", чтобы потом замолчать навеки.
В кремль нас обещали сводить завтра утром, а пока я обследовала город и обнаружила грязных сельхозживотных, пустые магазины и массу пьяных граждан, из коих один свалился в траву с велосипеда и так и задрых с двухколесным другом между ног.
Лялин украденный у Людмилы Ильиничны в качестве дорожного чтения справочник по гидравлике мне надоел, и я решила купить себе какую-нибудь книжку. С печатным словом в то время было плохо, издавать уже разрешалось практически все, но запросто купить можно было лишь произведения Ленина и материалы съездов партии, и все же в маленьком книжном магазинчике я обнаружила издание, пригодное для чтения, - маленькую популярную брошюрку по графологии. Когда я во время Лялиного сна досконально изучила по ней свой почерк, мое самомнение взлетело до небес: у меня обнаружились великие таланты во всех сферах человеческой деятельности, кроме коммерции и домашнего хозяйства. (Утром Ляля на меня обиделась: из теста явствовало, что ее способности не столь выдающиеся.)
Хотя критерии, по которым учащийся нашего заведения мог считаться хорошим учеником, были донельзя занижены, путевка оказалась укомплектована меньше чем наполовину (и впрямь, трудно было найти человека, который за последнюю неделю прогулял меньше десяти часов, получил меньше пяти двоек, участвовал менее чем в трех безобразиях и не посылал вслух комсомол на все интимные части тела). В отместку в столовой нас заставили съесть всю оплаченную еду.
Я поковыряла котлетки, выбрала несколько огурцов из салата, выпила полстакана подозрительно синего компота и решила, что с меня хватит. Ляля же задалась целью съесть все, о чем потом очень жалела на ухабистой дороге в Борисоглебский монастырь. На месте ей приспичило осуществить свою давнюю мечту - плюнуть с высокой колокольни (36 метров, темная гнилая скользкая лестница типа стремянки с половиной ступенек в наличии, загаженная голубями, спрятанная внутрь узкой щелястой башни, продувается ветром со всех сторон, а тут еще чрезвычайно габаритная тетка вздумала лезть впереди нас).
- Ну что, плюй, - сказала я, втащив еле живую Лялю на верхнюю площадку.
- Не могу, у меня в горле пересохло. Думаешь, легко было влезть сюда на шпильках?
- А ты подумала, что нам еще слезать нужно?
- Снимите меня! - в отчаянии закричала вниз Ляля, вспомнив, что, ко всему, боится высоты.
На нее навели несколько фотоаппаратов.
В Москву въезжали мимо Лялиного дома, и она зазвала меня к себе на пельмени.
О Лялиных кулинарных талантах можно написать отдельную книгу, а если говорить коротко, то они исчерпывались умением плюхнуть колбасу на бутерброд. В частности, я была свидетельницей варки макарон в чайнике. "А что? - говорила Ляля. - Сливать очень удобно". Также на моих глазах она пыталась чистить картошку наждачной бумагой.
- А ты уверена, что умеешь варить пельмени? - спросила я.
- Я уже как-то варила, правда, перед подачей на стол откинула на дуршлаг и облила холодной водой. Это я спутала с чем-то.
Я поняла, что сделала ошибку, согласившись на пельмени, когда обнаружила, что этот продукт хранится у нее хоть и в холодильнике, но в отделении для овощей. Оно все слиплось в монолитный ком, но Ляля не растерялась, стала отрезать по кусочку, лепить разнообразные миниатюрные скульптуры и кидать в холодную воду. Но съесть это высокохудожественное произведение у нас не получилось: Лариса где-то вычитала, что показатель готовности пельменей - их всплытие, а они так и не всплыли, поскольку прилипли ко дну...
Тем временем наше общение с Чивиревой уже подходило к концу. Литовкины, со своей стороны, сдавали пробные экзамены в какой-то вуз. Лялю они просили ругать их, и чем больше этажей, тем лучше. Она попросила меня сыграть роль ее референта, и я быстренько подготовила речь, где допустимыми для печати были только предлоги, союзы, отчего-то приплетенные сюда имена наших руководителей партии и правительства, а также два выражения: "идите вы" и "ваших родственников до десятого колена". Бумажку сначала захватила Данилина, и взгляд у нее был такой, словно она читает свой смертный приговор. Потом заготовленная речь перешла к Ляле; начала она чтение с серьезным видом, на второй секунде захихикала, а к концу первой строчки валялась между окучиваемыми нами кустами японской айвы. Но Литовкиным это не помогло.
Наконец настало и для нас время выпускных экзаменов. Они прошли незамеченными, то есть, при всем нашем нерадении к учебе, были сданы на ура (кажется, мы с Ларисой даже удостоились особой похвалы экзаменационной комиссии). Получив бумажку, что мы теперь садовые рабочие третьего разряда, мы с Лялей направились отмечать это событие в Кусково. В кассу парка стояла очередь, но весьма небольшая, что было удивительно для такого прекрасного солнечного дня. Разгадка крылась за ближайшим поворотом, который открывал ощутимую щель в заборе - вот уж к ней стояла очередь вполне конкретная, поскольку щель пропускала только по одному человеку, и то после значительных усилий. В момент нашего подхода там как раз застряла некая особа, и народ рванул искать обходные пути.
Нами сей путь был довольно быстро найден, и мы получили большое удовольствие, гуляя по парку. Увидев ряд маленьких аккуратных домиков, Ляля выразила желание жить в таком. Подойдя поближе, она издала свое знаменитое "а-э-ы" - это оказались домики для водоплавающих птиц.
Густо цвели одуванчики, и Ляля захотела себе венок. Я исполнила ее желание (Лариса, наделенная многими талантами, способностей к этому рукоделию была лишена совершенно), и она так в венке и поехала домой, испытывая смешанные чувства радости, что идиотское сидение за партами и копание в земле закончилось, и беспокойства, что скоро надо будет что-то предпринимать, а новый жизненный этап обещает оказаться не таким беззаботным, как уходящий.
- Ой, мама, смотри, веночек! - радостно закричал ребенок, ехавший вместе с Лялей в автобусе.
Лариса начала удивленно оглядываться по сторонам: кто это в автобусе в веночке едет? Потом закономерно встретилась взглядом со своим отражением в мутном стекле и увидела, что в веночке-то - она...
Мы шагаем по Москве
Прогулки эти начались еще, собственно, в школьные годы, продолжались в эпоху Ботсада, но особенно крупные масштабы приобрели после ее окончания.
Еще с ранней юности я отметила в себе странное желание: как только вырастала трава, мне хотелось бросить все, взять рюкзак и идти куда глаза глядят - до самых морозов, а зимой, в теплом благоустроенном доме, вспоминать свои путешествия. Будучи реалистом, я даже подумывала об источнике средств к существованию: я могла бы, к примеру, описывать свои путешествия в книгах и статьях, кои слать по телеграфу в издательство, случайно оказавшись в каком-либо населенном пункте. Пока же доступный мне мир был с умеренной аккуратностью расчерчен кварталами весьма однотипных домов, оставляющих совсем немного места солнцу и зелени и чуть больше - символу московских окраин, заполняющему собой все летнее пространство тополиному пуху. И я вполне привыкла к асфальтовым дорожкам и виду из окна на панельную стену соседнего дома. Пройдут еще годы, и мне и вовсе станет непонятно, как можно жить где-нибудь вне Москвы - дело не в развитой транспортной сети и горячей воде одиннадцать месяцев в году, даже не в театрах музеях, ночных клубах и прочих средствах культурного и некультурного досуга, не в том, что проще поменять профессию и найти работу, а в бешеном ритме жизни, которым достаточно пожить год или два, чтобы потом не мыслить себя в более спокойной обстановке. Это никогда не казалось мне правильным, я много раз уезжала, иногда надолго, в глухую ли деревню, в маленький ли тихий городок или вообще подальше от человеческого жилья, но - всегда возвращалась. Москва давно уничтожила ту девочку у моря, не представляющую жизнь без весенних розовых цветочков, но она и не отпускала меня от себя, навязав свои законы - жестокости, конкуренции, необходимости рассчитывать только на свои силы.
А пока - море, тайга, багульник и мечты о путешествиях еще не умерли во мне, но... Жизнь заставляет идти на компромиссы. Была я весьма слабой и неспортивной, рюкзак, необходимый для дальнего похода, вряд ли оторвала бы от земли, к тому же в школьные годы в списке горячо ненавидимых мной предметов сразу после военного дела значилась география. А вот мысли о том, что не во всяком журнале могут обрадоваться регулярным репортажам от лица без образования, как-то не возникало.
Тем не менее путешествия по принципу "куда глаза глядят" все же состоялись. Правда, мы с Лялей не покидали пределов Москвы, и все равно наши странствия были весьма колоритными.
Раз мы гуляли в районе метро "Бабушкинской" и ели мороженое "Лакомка" (прошу обратить на это внимание, так как данный сорт ознаменовывал практически каждый наш поход). Дело было под майские праздники, и город украшали красные флаги (это тоже прошу заметить). Красные были нам ни к чему, а вот за британский флаг Антон в то время был согласен выложить целую стипендию.
Внезапно небо затянуло тучами и разразилась ужасная гроза. К счастью, на нашем пути оказалась телефонная будка, в которой мы некоторое время и предавались беседам о жизни. Ляля, в частности, вывела формулу своего характера, назвав составляющие в процентах к возможным: скромности - 0%, совести - 10, наглости - 70, цинизма - 90 и скептицизма - 100%. Знающие ее люди, правда, впоследствии не совсем с этим согласились, утверждая, что совести у нее поменьше, а наглости побольше.
Минут через десять где-то совсем близко сверкнула молния и на наше убежище, почти полностью закрыв обзор, шмякнулась огромная мокрая красная тряпка, в которой мы с трудом признали наш государственный флаг. Мы тут же позвонили Антону и предложили ему советский флаг как не вполне эквивалентную замену британского, но он с негодованием отказался, будучи вообще не расположенным шутить: на днях он получил повестку в армию.
История эта была рассказана нами Данилиной, и та частенько ее повторяла своим знакомым, неизменно упуская одну деталь: что, когда на нас упал флаг, мы были защищены телефонной будкой.
В ту пору, когда мы еще сбегали из Ботанического сада, одним из главных наших развлечений были прогулки по Садовому кольцу. За три прогула (слово это в данном контексте означает как большую прогулку, так и прогул занятий) мы прошли кольцо целиком и на четвертый раз решили закрепить завоевание, объехав его на троллейбусе. А поскольку без эксцессов у нас почти никогда не обходилось, то мы, разумеется, попали в аварию: в наш троллейбус сзади (а мы стояли как раз у заднего стекла) врезался самосвал. Стекло осыпалось нам под ноги; мы-то отделались легким удивлением да чуть не подавились "Лакомкой" а троллейбус и самосвал сломались капитально. Следующий прогул мы решили посвятить Бульварному кольцу и прекрасно прошли его за день, увязая по колено в клеклом московском снегу, смешанном с рыжим песочком. Маршруты все скрупулезно отмечались на карте; мы уже рассчитывали, сколько прогулов нам понадобится, чтобы обойти МКАД, но тут учеба наша закончилась.
И в сию счастливую, но неопределенную эпоху Лялю донимала очередная мечта: надеть кроссовки, в которых она работала в Ботсаду, причем один шнурок вдеть розовый, а другой зеленый; штаны, в которых сделала четыре ремонта и единственное целое место на которых - молния; панамку в цветочек, куртку с собственноручно вышитой эмблемой Интерпола и собственноручно же сшитый рюкзак (а к дамским рукоделиям Ляля была склонна не больше, чем к кулинарии, в частности так и не смогла понять, что же такое изнаночная петля), взять меня и пойти гулять на Красную площадь. Это в наши дни таким никого не удивишь. Напомню, что времена стояли еще социалистические.
И вот как-то раз, в кроссовках, но с одинаковыми шнурками, с рюкзачком, в интерполовской куртке, но без панамки, мы с Лялей, которая горько оплакивала смерть любимого Яши, направились на Птичий рынок, где я купила ей в подарок нескольких рыбок (а Ляля тут же дала им имена: Фишер, Лыкин и Маскаев), и пошли выгуливать их на Красную площадь.
- Вот, рыбки, Красная площадь, - говорила Ляля, высоко поднимая банку, чтобы им было лучше видно, - знаменитая тем, что на ней приземлился Руст.
Рыбки жили у Ляли недолго: она не считала нужным их кормить.
- Естественный отбор, - гордо объясняла она. - Погибает слабейший, зато выживает сильнейший.
Ивановская впоследствии учла это и на ближайший день рождения подарила Ляле новую дозу рыбок с полугодовым запасом корма. Рыбки те были белые и красные, и название получили Красная армия и Белая гвардия.
- Фрунзе умер, - тем не менее через некоторое время сообщила мне Ляля.
Вскоре такая же участь постигла и Деникина, потом Корнилова, Тухачевского, Колчака и всех остальных. Ляля, за исключением безвременно умершего Яши, животных не жаловала. Глядя на мою кошку, мечтательно произносила:
- Завести себе, что ли, тоже что-нибудь такое мягкое, пушистое, беззащитное... И жмурить!
Уважала, впрочем, тараканов.
- Ночью, бывает, выйдешь на кухню, а они тебе радуются, - говорила она.
Тараканы сначала к ним пришли мелкие и прозрачные. Людмила Ильинична накормила их борной кислотой, от которой они выросли и сделались полосатыми. Тогда всю квартиру залили дихлофосом; он тараканам чрезвычайно понравился, поскольку они порыжели и расплодились в невероятных количествах. А потом мне Ляля позвонила:
- Слушай, а тараканы летать должны?
- Вроде нет.
- А у нас летают. Мы их за это Рустами зовем.
- Что же вы с ними сделали, раз они летать начали?
И Ляля рассказала мне, как Боря подсоединил к трансформатору маленькую жестяную коробочку, посадил туда таракана и пустил ток в четыре вольта. Таракана стало корежить; он попытался удрать через стенки коробочки, а они тоньше, там сопротивление меньше, и его закорежило еще сильнее. Потом Боре надоело мелочиться, и он шарахнул прямо из розетки двести двадцать. Таракан чуть ли не задымился, внутренности у него высветились, как на рентгене, а когда Боря выключил ток, как ни в чем ни бывало побежал. С тех пор в Лялиной квартире образовалась популяция летающих тараканов. А поскольку технический гений Бори беспределен, появилась надежда, что после следующего эксперимента они заговорят.
Итак, мы гуляли по Москве. Изредка к нам присоединялась Ивановская, отчаявшаяся поступить в вуз и нанявшаяся в некий кооператив торговать рассадой на улицах. Платили ей за это мало, но и работа была не тяжелая, поэтому Ивановская продолжала пропадать в своем театре, дела у которого, кстати, шли не блестяще. Данилина же не участвовала в этих прогулках: она всерьез и надолго лежала в больнице.
Болезнь ее была неизвестна советской науке - беспричинно долгое время держалась температура и наблюдались еще какие-то симптомы - к тому же благодаря доблестной отечественной медицине она переросла во множество еще более неприятных недугов. Мы частенько навещали Данилину в больнице и привозили ей подарки: прессу (в основном стандартный набор из "Советского экрана", "Правды" и "Веселых картинок"), а также фрукты и сладости.
В этот раз мы нашли на дороге червонец, который лежал с таким видом, что его просто невозможно было не взять. (А на червонец в те времена можно было купить, например: центнер картошки, сотню яиц, четыре кило колбасы, 30 литров молока, 500 тонких тетрадей, 40 билетов в кино, две-три пары колготок, четыре диска для проигрывателя или полтора раза съездить в Питер в плацкартном вагоне.) Мы купили на него печатную продукцию (легко подсчитать, что это был огромный мешок), мороженого и "холодка". Данилина спустила с третьего этажа на веревке сумку (свидания были ей запрещены), мы сложили туда передачу, и Данилина стала поднимать ее наверх. Но за этаж до места назначения сумка была перехвачена некиим данилинским приятелем. На журналы он не обратил никакого внимания, поскольку читать, судя по его виду, не умел, мороженое его тоже не удивило, а вот "холодок" поверг в замешательство. Он достал одну таблетку, долго ее обнюхивал, рассматривал на свет, наконец через полчаса догадался лизнуть, и, пока он анализировал свои ощущения, передача уплыла наверх.
Данилина рассказала, что у них в отделении лежал парень по фамилии Лимонад. Во время сдачи анализов на бутылочке нужно было написать свою фамилию и поставить в холодильник. А вечером санитарка обнаружила в холодильнике бутылку с надписью "Лимонад", понюхала - по цвету вроде похоже, а по запаху не очень, - зачеркнула "Лимонад" и написала то, что, по ее мнению, находилось в бутылке. Также нам было рассказано множество других забавных историй, в изобилии происходящих в каждой больнице. Мы тогда еще не знали, насколько бородаты эти анекдоты. Однако на данилинские исколотые вены было страшно смотреть даже с разницы в три этажа.
Обратно мы ехали на трамвайчике под названием "Чебурашка". Это был один из первых расписных трамваев на московских улицах. Был он голубой (цвет этот в нашем сознании тогда неизменно означал нечто определенное), с нарисованными чебурашками и буратинами, и художественно заляпанный разноцветными пятнами краски. Но Данилиной не было от этого легче.
Исходив все оживленные магистрали, мы сообразили, что лучше гулять в городских парках. Я к тому времени переехала на другой конец московского диаметра (поближе к родственникам, ведь мой отец уже требовал постоянного присмотра); в гораздо худшую квартиру в значительно более затрапезном квартале. Ясный проезд был обойден мной в последний раз и брошен без сожаления; хорошей квартиры, впрочем, было жаль. Должно будет пройти время, чтобы я смогла понять, что улица детства хороша уже тем, что она улица детства. Через годы, в промежутках между моей очень плотной загруженностью, я буду изредка обходить кварталы, где бывала когда-то: дом на углу Ленинского и Ломоносовского, где мы ютились около года по приезде с Дальнего Востока, всемером в двухкомнатной квартире, пока не получили свою, квартал в районе ВДНХ, где жила моя двоюродная сестра, уехавшая потом в Америку, двор перед домом, где жил Антон до того, как купил более престижную квартиру, и где мы играли в детстве... Не бывала я только на Ясном. Вроде был он и не намного дальше остальных адресов, и ничего плохого меня там точно не ждало; а на пути туда как будто стоял шлагбаум.
А пока и мысли такой не возникало. Места прогулок мы с Лялей выбирали по принципу чтоб и мне и ей это было далеко: Парк Победы, Кузьминки, Измайлово, Филевский парк...
В Измайлове тогда располагался обширный вернисаж с явным преобладанием авангардистских полотен, некоторые из коих нравились нам до безумия. Ляля даже по мотивам измайловских художников написала несколько картин, например "Смерть ежа". На солнечной поляне в окружении цветов и поющих птиц кверху лапками лежал дохлый еж. Ляля утверждала, что в картине сокрыто множество глубоких философских смыслов, и по реакции на нее можно судить об уровне зрителя. Одним жалко ежа - это примитивное мышление. Другим сразу приходит на ум ядерная война или экологическая катастрофа - это мышление политизированное. Некоторые думают о бренности всего сущего или о том, что вот ежик умер, а мы-то живы. На вопрос, какой же смысл вкладывает в свое произведение она сама, Ляля пожала плечами и ответила, что ей просто нравится, как красиво лежит еж кверху лапками.
Прошлись мы как-то раз и по набережной Москвы-реки, выбрав для этого самый холодный, ветреный и снежный день в году. Через два часа, в районе метро "Автозаводская", Ляля, несмотря на намотанный крест-накрест поверх одежды снятый с меня двухметровый шарф, отчаянно замерзла и втянула меня в первый попавшийся автобус - как оказалось, он шел к Нагатинскому затону.
Во время прогулки в Коломенском мы наворовали райских яблок - райских потому, что произрастали вблизи храма. Лариса влезла на дерево, поскольку нижние ярусы были уже подчистую обобраны менее решительными гражданами, и, срывая яблоки, кидала их мне вниз, а я указывала, на какую ветку ей ползти за очередной дозой. Яблоки оказались невыносимо кислые. Одно из них Ляля мужественно съела, из прочих же в дальнейшем пришлось испечь пирог. После этого Ларисе приспичило смотреть шлюзование кораблей. Пристань, у которой мы стояли, слегка покачивалась на речных волнах, Лялю укачивало от одного этого зрелища, но ради шлюзования она была готова вытерпеть все. Довольно заурядное, на мой взгляд, явление привело ее в неописуемый восторг, и она с завистью показывала в сторону стоящих рядом со шлюзом домов:
- Ты подумай, какие счастливые люди! Они могут видеть шлюзование каждый день.
А через много-много лет, проходя белой ночью деревянные, екатерининских времен шлюзы канала Герцога Вюртембергского на крошечном теплоходике «Яковлев», когда ветер срывал с меня одеяло и вырывал из рук блокнот, в котором я нацарапывала дневник путешествия, а к воде спускались голубые цветы, но это была, может быть, герань, а никк не рододендрон… нет, это уже совсем из другой оперы.
Итак, Филевский парк. Помимо того что там на постаменте стоял танк, который Ляля сразу захотела угнать, усматривая в нем родственную душу (она не раз признавала, что страдает танковой болезнью - склонностью в любой обуви, хоть бы и в босоножках или вечерних туфлях, переть напрямик через все лужи и завалы), там еще и росли грибочки. Не в силах пройти мимо халявы, Ляля принялась энергично и собирать.
- Да они в пищу непригодны, - выразила я сомнение. - Вон шоссе в ста метрах.
- Какая разница? - удивилась Ляля. - Все равно же ты их варить будешь.
- Ладно. А ты - есть.
- Ну и съем. Ой, вот свинарик! - Она гордо положила в свой пакет червивую и заплесневелую свинушку. - А вон там козелик!
Скоро она накидала полную полиэтиленовую сумку, и мы отправились с добычей ко мне домой. Лакомиться просто жареными грибами Ляле было неинтересно, и она заказала жюльен. С учетом сметаны, лука и муки этого продукта получилась полная небольшая кастрюля. Выглядело не очень, но пахло аппетитно.
- Ты точно собираешься это есть? - последний раз спросила ее я. - Мне показалось, там были сатанинские грибочки.
- Ни фига, это сложные белые.
Тем не менее на всякий случай она составила завещание, по которому получалось, что ее смерть наиболее выгодна мне, поскольку я наследовала ее любимые музыки, книжки и туфли (в платья 42-го размера я бы все равно не влезла), а остальные родные и близкие должны были получить разнообразные мелкие гадости - от многочисленных ударов по морде и приема полутора кило рвотного порошка до кастрации.
Много позже по мотивам этого жизненного эпизода нами был сочинен детективный роман, в котором Ляля, финская княжна, собрав в своем имении грибочки и пообедав ими, была отравлена кем-то из присутствующих посредством подсыпанного в блюдо пургена ("Она позеленела и тяжело дышит - очевидно, она умерла", - был поставлен диагноз), и, кстати, у всех имелись причины желать ее смерти. Расследовал дело мой тогдашний сослуживец Питерский, случайно оказавшийся у Ляли в гостях.
"Наутро Питерский занялся опросом свидетелей. Для начала он зашел к Борику. Тот не сразу заметил Питерского, так как был занят тем, что лихо отплясывал вокруг наряженной, несмотря на сентябрь, новогодней елки и ликующе вопил:
- Ура! Засранка сдохла!
Но вскоре Борик все же увидел Питерского, его глаза наполнились слезами по безвременно умершей сестре, и он сел в кресло-качалку и принялся пить чай, в одном кулаке зажав баранку, а на другой наматывая сопли и периодически вытирая их о висящий на стене персидский ковер.
- Скажите, - сочувственно-проникновенно спросил Питерский, - может быть, ваша сестра с кем-нибудь ссорилась?
- Что вы, у нее был просто ангельский характер, - ответил Борик и потер фингал под глазом. - Зашли бы вы позже, мне надо побыть одному... Жаль, что она умерла, - добавил Борик и потер фингал под другим глазом".
Были в романе и другие персонажи - немецкий летчик Матиас, любовно вытирающий пыль со своего упавшего на Лялину лужайку спортивного самолета, мой брат Антонио, в майке с двухглавыми орлами и ворующий вино с общего стола, его пес Шерик, у котрого с детства не хватало половины уха и 95% мозгов, а также лучший Лялин враг - Маскаев, - обвешанный монтировками и на протяжении всего романа безуспешно пытающийся найти в Лялином особняке туалет, - как оказалось, он проник в особняк с целью кражи сантехники, узнав, что в доме у Ляли 28 унитазов и все они золотые.
Но это произведение будет написано несколько позже, а сейчас Ляля умяла кастрюлю, кроме нескольких последних ложек, которые, к величайшему разочарованию, в нее не влезли. Когда она переваривала грибочки, не в силах пошевелиться, я все-таки достала грибной определитель и показала картинку:
- Ну что, похож на твой сложный белый?
- Он как вылитый, - убитым голосом ответила Ляля.
На картинке был изображен сатанинский гриб.
Действие его началось скоро. Лариса лежала на диване и пыталась встретить смерть достойно, а именно не общаясь со скорой помощью. По ее просьбе я позвонила Литовкиным. Трубку взяла старшая сестра.
- Знаешь, Таня, Ляля умирает, - сообщила я.
- Да?! - удивилась и обрадовалась Литовкина. - Ну, привет ей передавай.
- Тобик! Молибден! Перестройка! - выкрикивала Ляля слова, на ее взгляд приличествующие трагическому моменту.
Тобиком звали очередную шавку, подобранную Литовкиными на помойке. Постоянно же у них в то время жили догиня Совдепия и крупный двортерьер Большевик. Тобика они принесли, чтобы собачкам не было скучно, и теперь развлекались тем, что в самое неподобающее время суток подзывали его то криками, от которых сотрясался весь дом, то замогильными голосами. Слово "молибден" тоже имело свою историю, но я ее уже забыла.
Тогда я позвонила Антону. Он выслушал, выругался, но все же отправился ко мне, захватив активированный уголь и рвотный порошок, который, между прочим, по завещанию предназначался ему.
Когда он вошел, у Ляли уже не было сил что-либо выкрикивать. Она скосила в его сторону затуманенные глаза и тихо прошептала:
- Лыкин, докушай грибочки...
"Требуются академики"
Надо было решать, что дальше делать в жизни. Еще в своих московских прогулках мы досконально изучили рынок труда, внимательно читая объявления на заборах. Нужны были грузчики, слесари, сварщики, водители большегрузных автомобилей, операторы башенных кранов...
- Это просто издевательство какое-то над моей светлой личностью! - возмущалась Ляля. - Токари, слесари... Почему нигде не висит объявления: "Требуются академики"?
На одном столбе мы прочитали: "Приглашаются геодезисты".
- О! - в восторге закричала Ляля.
Это была одна из тех профессий, на которую Лариса была согласна за невозможностью получить упомянутые некогда в своей биографии, и она уже рванула на себя дверь с намерением предложить свою кандидатуру.
Пришлось ей напомнить, что геодезистом она пока не является.
Передо мной проблема работы стояла необычайно остро: мне было буквально нечего есть. В те времена, впрочем, плохо ели почти все, колбаса по два девяносто считалась чуть ли не праздничным блюдом, а моих сбережений перестало хватать и на нее. Работа по специальности в Ботаническом саду отпадала категорически: мой отец не только почти перестал вставать с постели, но и тронулся умом, и его стало опасно оставлять одного даже на минуту. На короткое время к нему приходила бабушка, его мать, но она не справилась бы с ним те одиннадцать-двенадцать часов в сутки, которые я бы отсутствовала, работая в Ботаническом: в приступах помешательства он зверел, силы его удесятерялись, он начинал крушить все вокруг и запросто мог убить свою мать, которую в болезни ненавидел; меня же в прежние времена любил, а сейчас по крайней мере продолжал со мной считаться.
Работу я искала четыре месяца. Сначала я вязала на заказ кофты; это было дело неденежное, к тому же, развив технику вязания до виртуозной, я на всю жизнь получила отвращение к этому занятию. Я пробовала было лепить обои и красить окна у жильцов нашего подъезда, но ни по цене, ни по качеству, ни по срокам выполнения работы не могла конкурировать в этой сфере деятельности с гастарбайтерами. В конце дня я еле доползала до кровати, а утром съедала на большую сумму, чем зарабатывала за прошедший день. Попытки после четвертой я это дело бросила.
Наконец меня взяли в Издательство. Работа была так себе, платили мало и со значительным отставанием от инфляции, к тому же над нами постоянно висел дамоклов меч сокращения (в ближайшие годы меня, однако, не уволят, это произойдет много позже, когда с Издательством окажется связанной значительная часть моей сознательной жизни и представить себя вне его будет трудно); неожиданно у меня проявились недюжинные способности к этой сфере деятельности: начав с ничтожнейшей и копеечной должности, через три месяца я уже служила старшим корректором и вовсю думала о поступлении в соответствующий институт.
Лялю Людмила Ильинична пристроила в НИИ информации оператором ЭВМ (тогда почти никто еще не говорил "компьютер", но это время было уже близко-близко...). Сунувшись в десяток институтов, Ляля все-таки, сдав на тройки, поступила в МИЭМ на факультет, кажется, прикладной математики, на вечернее. Совмещать работу с учебой оказалось для нее нелегким испытанием; не прошло и месяца, как она, воодушевленная собственной безнаказанностью во времена обучения садоводству, начала гулять. Сначала – в том смысле, в каком мы с ней гуляли по Москве, сорвавшись со скучных занятий. Но это только сначала.
Все стало не так легко, как пару лет назад. Если раньше все наши встречи, развлечения, выходки были самой жизнью, и лишь ненадолго нам приходилось отвлекаться на разные неприятные мелочи: учебу, домашнее хозяйство, необходимость достать где-то денег, изредка - болезни, то теперь все, что казалось раньше фоном, помехой, отвлекающим от нашей кипучей деятельности фактором, постепенно выходило на первый план; гораздо насущнее вопроса, как поизящнее провести праздник длиною в жизнь, стала проблема, где найти деньги на новые туфли и как их купить, если старые разбиты настолько, что в мастерской отказываются ставить набойки, - и стыдно в наши годы ходить в таких помоечных туфлях, тем более что все родные, близкие и знакомые одеваются гораздо лучше, а сделать ничего нельзя; и все наши прежние маленькие радости стали теперь не стержнем жизни, а именно что маленькими радостями, и мы словно потеряли на них значительную часть прав. Это не навсегда, успокаивали мы себя, вот не пройдет и пяти лет, мы получим вожделенное высшее образование, и жизнь тогда заиграет прежними красками с новой силой. Это просто сложное время, надо напрячься и перетерпеть, а вот потом… Но в глубине души уже понимали: потом не наступит ниогда.
Итак, Ляля самозабвенно прогуливала лекции. Иногда ей звонили Литовкины, говорили: "Через полчаса у помойки в юбке и выходных туфлях" - и это означало, что они идут в театр (а помойка располагалась точно между Ларисиным и литовкинским домами); чаще же ее развлечения были более оригинальны и менее интеллектуальны. Под Новый год она заявилась ко мне из МИЭМа в дупель пьяная.
- На меня надышали, - объяснила Ляля.
Она вставила кассету в магнитофон и, сидя на стуле, принялась под нее петь и танцевать, размахивая руками и ногами на полную амплитуду. В промежутках между песнями она рассказывала, кто из ее сокурсников принес в тубусе какое спиртное, и назидательно произносила фразу, которую, именно с этой интонацией, почему-то любят говорить изрядно выпившие люди, если на их пути оказывается трезвый собеседник:
- Пить очень вредно!
Ближе к полуночи я пошла провожать Лялю к метро. Она долго смотрела на чистое звездное небо и вдруг спросила:
- А Руст летал?
- Летал.
- А его посадили?
- Точно.
- А Овечкины летали?
- Летали.
- И их посадили?
- Посадили.
После значительной паузы:
- Слушай, Варька, ты летала когда-нибудь?
- И очень много; ты же знаешь.
- И тебя до сих пор не посадили?! Ну-ка садись! - И Ляля принялась заталкивать меня в сугроб.
Но тут мимо нас прошла гражданка, несшая в сумочке болонку. Обычно Ляля боялась собак от спаниеля и крупнее, но с пьяных глаз даже эта миниатюрная жучка навела на нее неописуемый ужас. Со слезами и визгом, почти наполовину протрезвев, Ляля спряталась за меня. Когда же мы дошли до "Каховской" и я попыталась засунуть ее в нужный поезд, ей категорически потребовалось ехать в сторону "посадки нет". Я не стала спорить - все равно поезд там делает круг.
Во втором часу ночи Ляля позвонила мне уже совершенно трезвая:
- Ты знаешь, на "Павелецкой" у меня сработал инстинкт, я вышла и поперлась в МИЭМ. Долго ломилась в закрытую дверь, говоря "а-э-ы", пока не увидела, что на часах половина первого.
Тягу Ляли к пьянству и алкоголизму весьма поощряли на ее работе. Поскольку делать там больше было особенно нечего, пьянки в НИИ информации организовывались по два раза на дню. Например, тамошние от-нечего-делать-вязальщицы заинтересовались раз, вычитав в журнале: что это за цвет такой - лососины? Было куплено две банки лосося, цвет в них оказался разный, пришлось прибегнуть к третьей банке; это дело надо было чем-нибудь запивать, и после очередного тоста цвета всех консервов, равно как и всего, что было вокруг, показались наконец одинаковыми.
Как-то Ляле дали на закуску куриное крыло, второе такое же она стащила с соседней тарелки, стала ими размахивать и уверять, что она Руст и сейчас полетит в Америку. Что было дальше, Ляля помнит смутно. Пила, кажется, с начальницей на брудершафт, после чего намеревалась с ней трижды поцеловаться; поцеловалась с тремя разными людьми, причем в начальницу ни разу не попала. В конце вечера Ляля лежала на полу, вопрошая кого-то, лежащего рядом:
- А что, Порт-Артур наш?
- Нет, - отвечали ей, - его еще Брежнев китайцам отдал.
И Ляля горько плакала: ей было жалко Порт-Артур.
Если бы всегда ее пьянки проходили так безобидно!
К церкви Лариса относилась неоднозначно. Мы, безбожное и некрещеное поколение, испытывали к ней некоторый интерес - как к музейному объекту. Но в конце восьмидесятых - начале девяностых все больше и больше моих знакомых крестились - одни по искреннему убеждению, другие - на всякий случай, третьи - потому, что все нынче так делают. Я не была исключением, и отнести себя могу, наверное, к самой обширной категории "на всякий случай". На вопрос, намерена ли креститься она, Ляля ответила:
- Больше в церковь не пойду. Меня оттуда выгнали.
- Как - выгнали? - Церковь была заинтересована в неофитах, и, даже приди Ляля туда в джинсах или начни ходить во время службы, ей, скорее всего, не сделали бы и замечания.
- Так. Пинками. - И Ляля поведала мне очередную пьяную историю.
После дружеского вечера с Литовкиными они зашли в Покровский храм на слиянии Яузы и Чермянки. Это довольно редкий шатровый храм XVII века, со своими уникальными архитектурными особенностями… Русская архитектура XVII века станет моей специализацией еще очень не скоро, после окончания второго института, а тогда для нас это был просто очередной храм, открытый после долгих десятилетий гонений на церковь. Там был какой-то праздник, горели свечи, все пели, и Ляле показалось, что это у нее день рождения: она стала хлопать в ладоши, приплясывать и напевать любимые песенки, весьма, кстати, похабные. Литовкины в свою очередь решили, что распятый Христос совсем замерз, и начали набрасывать на него свою куртку. Ляля подошла к иконе Богородицы, перед которой было особенно много горящих свечей, и, подумав, что перед ней торт, стала эти свечи задувать. Когда же она, окончательно потеряв контроль над собой, прямо туда и блеванула, прихожане совсем обиделись...
Свою будущую профессию Ляля ненавидела; в институте если и появлялась, то исключительно чтобы повалять дурака. На протяжении лекций она украшала парты и конспекты инскрипциями:
Когда по морде получил ты,
Стоял притухший и кривой.
Мозги примялись, уши сникли -
Скажи спасибо, что живой.
Лихой придурок с самокатом
В лобешник въехал колесом.
Запчасти ссыпались в канаву -
Скажи спасибо, что живой...
Дальше ее, видимо, одолевал голод, поскольку резко вступала колбасная тема:
Кирпич заехал меж лопаток,
Опали ребрышки в трусы.
Зачем, зачем я вам не верил
И спер кусочек колбасы?
Ушел из жизни мой приятель,
Он рвался слушать "Верасы".
Зачем, зачем он так ругался?
Уж лучше съел бы колбасы.
У самовара режут друга,
С капустой квасятся очки.
Зачем, зачем не слушал маму
И спер венгерской колбасы?
В варенье мой приятель тонет:
Он не поверил в глубину.
Зачем, зачем он был придурком,
Уж лучше ел бы колбасу.
Над табуреткой светит месяц,
В салате дохнут подлецы.
Зачем, зачем они сказали,
Что нету больше колбасы?
Луна стояла, как тарелка,
До края полная лапши.
Зачем, зачем я вам не верил
И съел побольше колбасы?
Замучен брат был унитазом,
Который он башкой прошиб.
Зачем, зачем он это сделал?
Не ест он больше колбасы.
На морде чайник очутился,
И карий глаз стал голубым.
Зачем, зачем я вас не слушал
И съел кусочек колбасы?
Часто конспекты прерывались репликами вроде: «Бэ-э-э-э-э! Ы-ы!» (и прочее, ненужное зачеркнуть, недостающее вписать), а порой и более содержательными: "Не мешайте мне спать!", сопровождались рисунками: портрет мухи, умершей от данной лекции, учебник по программированию, который насквозь прогрызли черви и тут же, на его поверхности, сдохли, кошка, справляющая нужду на другой учебник... Ляля гордо мне показывала схему электрической цепи из тетрадки по физике. В приборную доску вмонтировано пять розеток - три первые стандартные, на 127, 220 и 380 вольт, четвертая улыбающаяся и со значком радиации, под пятой череп с костями, и именно туда подключена цепь, в которую входят стакан с синильной кислотой и опущенными в нее электродами, вольтметр, лампочка и некоторые служебные элементы. Кислота в стакане кипит, лампочка взрывается, у вольтметра индикаторы выпучены, как вылезшие из орбит глаза, стрелка показывает вертикально вверх, и он крутит пальцем у виска.
Бывали и приятные неожиданности. На скучнейшем семинаре по капээсне в аудиторию залетел попугай. Ляля тут же заявила, что это ее Яша, хотя Яша к тому времени давно был в могиле и к тому же посчитать его похожим на эту особь мог только дальтоник: Яша был желтый, а пришелец небесно-голубой. Тем не менее птицу тотчас отловили и вручили Ляле, а ее отпустили домой, чтобы она смогла водворить беглеца на место. Дома новый питомец сообщил Ляле, что его зовут Петруха, оказался неплохим парнем, но старого друга заменить так и не смог...
С братом Ляля теперь не ссорилась, не обзывала его больше ни брынзой, ни унитазом на горных лыжах - Боря подрос и стал проявлять чудеса изобретательности. Он, например, одолжил у приятеля японскую кассету, смотал с нее всю пленку и заменил на донельзя вытертую советскую. Этого ему показалось мало, и он вынул из кассеты все детали, которые только возможно вынуть. От чуда японской техники осталась одна коробка. А вернувшись из трудового лагеря, Боря купил на заработанные деньги два одинаковых проигрывателя - такие большие, серьезного вида, все с кнопочками и индикаторами - но к ним требовался еще и усилитель, а его в продаже не оказалось. На вопрос, на фиг два одинаковых, если они с сестрой уже не дерутся, Боря ответил: "Я деньги вложил". Пройдет совсем немного времени, и обе вертушки, предназначенные для виниловых пластинок, можно будет смело отнести на помойку как морально устаревшие.
Не забывала Ляля и старых друзей. Данилина все еще болела, но теперь ее иногда отпускали из больницы на побывку. С собой она таскала стопку температурных бюллетеней, в которые ее обязали каждые три часа вносить свежую информацию. Ляля выпросила один такой листочек и повесила, в числе прочих занимательных вещей, над кроватью. Там же, кстати, висела теперь украденная мною для нее из типографии металлическая бабашка.
А с Ивановской Ляля отметила день авиации и космонавтики (день Руста, как говорила Ляля, все еще не забывшая свою первую любовь), наблюдая праздничный салют на коленях у памятника Циолковскому, после чего они набрали по букету цветов у подножия монумента и отправились домой, но по дороге встретили Литовкину-младшую и подарили цветы ей.
Сама Ивановская теперь работала в районной сберкассе - тогда это была собачья должность. Вся зарплата ее уходила на покрытие недостач - Ивановская патологически не умела считать, и, даже когда ей выдали машинку для счета денег, она, снимая сумму со вклада некоего гражданина, который просил-то рублей сто, умудрилась ошибиться на семьсот рублей в его пользу. Ивановская сообразила это, когда клиент только что вышел из помещения, догнала его и попросила вернуть лишнее, но он злобно посмотрел на нее и сказал, что она, наоборот, двести рублей ему недодала.
Другой раз, когда Ивановская перед концом рабочего дня не могла найти как сквозь землю провалившуюся часть выручки, кто-то нечаянно нажал кнопку сигнализации и приехал наряд милиции. "О, Марина, - радостно закричали коллеги, - это тебя арестовывать идут!" С трудом удалось убедить милиционеров, что тревога ложная и они могут убираться прочь. Зато Ивановской по долгу службы выдали мечту всей Лялиной жизни - пистолет. В театре Ивановской тоже не особенно везло: вместо новых ролей ей все больше предлагали потаскать декорации и погладить костюмы.
А раз Ляля с Ивановской даже съездили в Питер. Жили там в пустующей квартире кого-то из Марининых знакомых, пили настойку элеутерококка - единственный спиртной напиток, нашедшийся в доме гостеприимных хозяев, - и каждый день ходили кататься на лодочке.
Ивановскую весьма занимала половая проблема, и она безуспешно кадрилась к кому ни попадя. Лялю это раздражало. Как-то в два часа утра, едва продрав глаза и элеутерококнув для храбрости, они сели на весла и тут же привлекли собой внимание нескольких не совсем трезвых субъектов в соседней лодке.
- Девочки, плывите к нам! - позвали они.
Ивановская с радостью налегла на свое весло. Ляле же не улыбалась перспектива обслуживать одновременно нескольких пьяных товарищей. она привстала в лодке:
- Марина, а тебя никогда не били по морде мокрым веслом?
В это время лодку тряхнуло, и чисто абстрактная угроза Ляли нечаянно осуществилась практически.
Кажется, с той поры они расплевались навсегда.
Единственной из нашей компании, кто не изменил идеалам садоводства, оказалась особа, менее всех в начале учебы настроенная связать жизнь с биологией, - Венсеремос. Она продолжала, с каждым годом все более и более позорно, проваливаться в иняз, а возможности выбрать вуз рангом пониже не рассматривала и пока мыла горшки и возила навоз. Интернациональный клуб, свет ее жизни, скоро распался, а его председатель подался в народные депутаты от нашего Кировского района. С Венсеремос мы не поддерживали никаких отношений; после крушения социализма иногда вспоминали ее, недоумевая, что она теперь может делать, и Ляля предположила, что она эмигрировала на Кубу и стала любовницей кого-нибудь из латиноамериканских революционеров.
Правда, спустя много лет я слышала, что в журнале «Куба», выпускаемом наряду со многими другими нашим Издательством, появилась новая сотрудница – маленькая рыжая Таня, нетипично для постперестроечного времени влюбленная в никарагуанскую революцию. Но журнал «Куба» вскоре прекратил свое существование; к тому же не факт, что это была она.
С Литовкиными Ляля теперь общалась все больше - ее привлекал стиль их жизни. В частности, раз они поехали за картошкой в славный город Кимры, поскольку она там была на несколько копеек дешевле, закупили три килограмма, постояли в жуткий ветер на мосту через Волгу, плюнули туда, чтобы вернуться, и уехали домой. Меньше чем через неделю, когда картошка кончилась, Литовкины туда конечно же вернулись. Но вход в общагу, где они затаривались сельхозпродукцией, оказался накрепко заколочен. Тогда они пошли на базар, купили там пластмассовые тазы и в Москве тут же на вокзале их продали, окупив таким образом дорогу.
А вскоре с Литовкиной-младшей случилась беда. Они с подругой шли на дискотеку и попали под машину. Ляля, побывавшая в больнице, сообщила мне, что подруга легко отделалась - сотрясение мозга, а Литовкина будет человеком только месяца через четыре - у нее сломана задница в четырех местах. Так Ляля и разрывалась между двумя больницами, а тут еще Боре прислали повестку в военкомат, и он прятался, не выходил из квартиры, а Ляля закупала продукты и все необходимое и, подходя к телефону, отвечала, что Бори нет. За это он мыл пол, выносил ведро (почему-то именно эта обязанность в их семье всегда делилась со скандалом) и чуть ли не одежду ее стирал.
Антон же в это время уже служил и, когда через два года вернулся живым и здоровым и даже заработав около пятисот рублей, на которые еще в армии мечтал купить катушечный магнитофон, и описывал мне, какой именно, а в итоге смог только сходить в "Макдональдс", сказал мне про эти годы: "У меня есть хорошие и плохие воспоминания про школу, техникум, друзей, другие жизненные эпизоды. А эти два года как будто выкинуты их жизни, я про них и говорить не хочу".
Как-то, незадолго до окончания срока заключения, Антон приехал из армии на побывку, и не один, а со своим дружком Ржевским, который был чем-то вроде моего жениха по переписке и которого я так прозвала за его историческую родину и за присылаемые мне скабрезные письма ("Ваш любезный братец в сей момент находится в состоянии стояния, но неполучения желаемого"). То есть я зашла к Антону и позвала его к себе в гости - Лариса приедет, посидим. Только собрались выходить - звонок. На пороге Ржевский в мундире и с бутылкой водки. Я, говорит, поживу у вас дня три. Ну, пошли вместе. У меня в эти голодные дни не было никакой приличной еды, но мальчики пришли в поросячий восторг от картошки, прошлогодних соленых огурцов и консервированного минтая. Вскоре подъехали Ляля с Литовкиной-младшей, которая только что обрела возможность передвигаться самостоятельно, и Ляля захватила ее ко мне, чтобы отметить это событие. Перед началом культурного мероприятия я предупредила, что не люблю, когда мне бьют дорогую посуду, блюют на мягкую мебель и выкидывают кого-нибудь или что-нибудь из окна. Этого не было, но что до всего остального... Все шло нормально до первой рюмки.
Ляля сидела на коленях у Антона, обнимала Ржевского и любовно приговаривала:
- Лыкин, ты дурак. Ржевский, ты даун.
После чего она стала всех звать на битловский сейшен в Лужники, а еще лучше - в Питер. По опыту я уже знала, что Лялины разговоры о сейшенах и Питере знаменуют собой предпоследнюю стадию опьянения.
- Сейчас, - сказала она, - я позвоню своим друзьям в Питер. "Твой номер телефона..." - В меру своих вокальных данных Ляля пропела телефонный номер из любимой песни Гребенщикова и в меру сохранившейся координации движений набрала его, забыв, что в Питер надо звонить через 812. Неизвестно, куда она попала, но там ей ответили. - Я и восемь моих друзей, - поспешила их обрадовать Ляля, не то цитируя Литовкиных, не то потому, что в глазах у нее двоилось, - сейчас приедем к вам в гости.
Далее вновь последовал невнятный рассказ о каком-то сейшене, перемежающийся сомнениями в умственных способностях и уверенностью в нестандартных сексуальных пристрастиях Лыкина и Ржевского. Потом Ляля вспомнила, что ей надо позвонить маме, попыталась встать, но тут же упала поперек стула:
- Э нет, земля закругляется и иногда может вращаться!
- Я позвоню! - вызвался Антон. - Я скажу: ваша дочь скоро приедет домой, но подойти к телефону она пока не в состоянии.
А Людмила Ильинична пребывала в счастливом заблуждении, что Лялечка за свою жизнь ни разу не употребила ничего крепче кефира.
- Не смей!- завизжала Ляля и кинулась на Антона.
Они начали кататься по полу, пытаясь вырвать друг у друга телефонный аппарат. В процессе драки они сорвали штору, уронили бамбуковую занавеску и изорвали в клочья записную книжку, поскольку Лялиного телефона Антон не помнил. К счастью, Литовкиной удалось спрятать аппарат за стояк в туалете.
Потом Лариса с Антоном на какое-то время удалились в другую комнату. Я заглянула туда. Они сидели на разных концах дивана и сверлили друг друга взглядом собирающихся сцепиться котов, тем не менее на меня дружно замахали руками и сказали, чтобы я шла к черту. В соседней комнате Ржевский дергался, что через девять месяцев его вызовут телеграммой.
В довершение всего Ляле захотелось помыть посуду. Ржевский сказал ей, что не следует ставить хрустальные бокалы на край раковины.
- Ржевский, ты урыльник! - тут же услышал он в свой адрес.
- Мое терпение лопнуло, - сказал Ржевский Антону. - У меня такое предложение: я сейчас за любые деньги достаю еще бутылку водки, мы скармливаем ее этой скво и сдаем на руки мамаше.
Наутро мне позвонила Ляля. Как всегда, она ничего не помнила.
- Слушай, что вчера было? - спросила она. - У меня рука не гнется и все ребра в синяках.
Ляля уже как-то спрашивала, является, по моему мнению, она девственницей или нет. Я ответила, что в соответствующие моменты она бывает настолько пьяна, что не в состоянии запомнить даже такое важнейшее событие своей жизни. Ляля подумала и согласилась.
- И еще, - продолжала Ляля, - я не рассказывала про какой-нибудь сейшен?
- Спроси у Литовкиной.
- Я уже спрашивала. Она говорит: рассказывала, но про такой маленький и незначительный, что не стоит принимать его в расчет...
А весной я похоронила отца. Пусть простят меня люди (Бог, если он все видит, меня уже простил, зная, что мне пришлось пережить последние два года), но я была счастлива. Из пропахшей мочой тесной захламленной квартиры я перебралась на работу в офис, у меня появилось больше свободного времени, и я всерьез обдумала возможность поступления в институт. Летом эта возможность осуществилась, и на ближайшие шесть лет у меня появилось ежевечернее развлечение, и, хотя это оказалось бледным подобием того, о чем я мечтала, это было лучше, чем то, чем в итоги пришлось довольствоваться большинству моих сверстников с гораздо более развитыми амбициями.
Вскоре в моей квартире поселился Дубровин. Ляля его не одобряла: на шестнадцать лет старше меня, официально не разведен; имея три высших образования, работал то сторожем на складе, то грузчиком на станции, и то от случая к случаю. Как показала дальнейшая жизнь, она была права, но это уже тема отдельного романа. Пока же в ее возмущенных восклицаниях присутствовала доля зависти: Конь-то ей цветов не дарил, пальто не подавал и дверь не придерживал.
Ларисино обучение в МИЭМе, естественно, таким образом долго продолжаться не могло. После не сданного с третьей попытки экзамена ее попросили забрать документы. Ляля-то думала, что здесь как в школе: поругают, может быть, вызовут родителей, но не отчислят ни при каких условиях, раз уж поступила. Ляля и сама униженно упрашивала деканат, и я по ее просьбе туда ходила - все было безрезультатно.
- Плюнули мне в душу, - комментировала Ляля это событие, - и поползла моя оплеванная душа умирать. А навстречу ей веселая компания: "Куда ты?" - "Умирать". - "Погоди, давай лучше мы тебя купим". - "За сколько?" - оживилась моя душа. "За тридцать сребреников". - "Умные какие! За тридцать сребреников вы душу Иуды купили, а он еврей был. А я - посмотрите на меня - в прошлом тонкая и изящная". Посмотрели они на мою душу и разглядели сквозь плевки и оскорбления, что в прошлом она действительно тонкая и изящная. "Что же делать? - говорят. - У нас больше тридцати сребреников нет". - "А ладно, - махнула моя душа рукой. - Давайте!" И продалась...
Словом, Ляле ничего не оставалось, как попытать счастья в другом месте.
Этим местом оказался МИСИ. Ляля туда поступила неожиданно легко: сказались ошметки знаний, полученных в МИЭМе, причем на дневное. "Какие наши годы!" - говорила она. Ощутив в руках вожделенные серые корочки, Ляля сказала, что теперь знает, что такое нирвана. Дальнейшие события показали, что она поторопилась.
Последнее
Студенческие годы начались для Ляли с поездки на картошку. Я помогала ей собираться в дорогу, в частности подарила ей банку снетков в томате, недавно полученную мной в заказе, поскольку их предупредили, чтобы на колхозную кормежку они особенно не рассчитывали.
Едва Ляля переступила порог электрички, ее одолел сильнейший приступ лени, который так и не прошел во все те годы, что нам осталось водить с ней знакомство. Вернувшись с поля, где она прохаживалась между картофельными рядами, Ляля снимала сапоги, брякала их на чью-нибудь тумбочку и ложилась на кровать.
- Почему ты опять положила на мою тумбочку грязные сапоги? - спрашивали ее.
- А почему они не должны там лежать? - лениво отвечала Ляля.
- Ну там же еда!
- Так уберите еду.
Как одна из немногих женщин в группе, Ляля пользовалась повышенным вниманием. Однажды некий сокурсник, по кличке Бешеный, сгреб ее в охапку с кровати, отнес за перегородку и бросил на свою.
- Фачить? - поинтересовалась Ляля.
- Не, - озадаченно ответил Бешеный. - Музыку послушай.
Больше же всего Ляля водила знакомство со студентом по кличке Конь. Знакомство это со временем переросло в крепкую дружбу. "Какой же он нелепый, нескладный, кривоногий! - в восторге говорила Ляля. - Ну прямо как Зигзаг". А через героя известного мультфильма он напоминал ей другого великого летчика, большую светлую любовь ее юности Матиаса Руста. Ляля тоже была небезразлична Коню. "Слушай меня и радио, - говаривал он ей, - и станешь человеком".
По радио в те годы и впрямь шли интересные передачи, но они не удовлетворяли взыскательную натуру Ларисы. Она взяла у меня транзисторный приемник и после долгих поисков обнаружила соответствующую своему менталитету радиостанцию - SNC. "Квачи прилетели! - с упоением цитировала она услышанное. - Здравствуйте на фиг!" Так продолжалось до тех пор, пока один из диджеев ее крепко не оскорбил. На радио позвонил Боря и сказал, что его сестра засранка, дура, стерва, Руженка и Марженка (если помните, Боря считал эти имена изысканными ругательствами). Это было немедленно передано на всю страну. Ляля в свою очередь тоже позвонила квачам. "Поступила другая информация, - сообщил в эфир один из квачей. - Оказывается, это Боря засранец, дурак, грымзик, камалендрик и унитаз на горных лыжах. А я их всех ненавижу!" После этого одолженный у меня приемник был разобран на запчасти.
Но это будет несколько позже, а пока в колхозе развивался роман Ляли с Конем, в котором, помимо внешних данных и того, что он решал ей термех, ее привлекало экзотическое имя - Вадим Коняшкин. "У нас будет четверо детей, - строила планы Ляля. - Кондратий Борисович Коняшкин, Синдерелла Борисовна Коняшкина, Хеллоуин Вадимович Коняшкин и Алиса Вадимовна Коняшкина". (Упоминание в перечне ее будущих детей Борисовичей происходит оттого, что среди ее друзей был Боря Борухсон, способный программист, которого Ляля полагала ввести в семью для зарабатывания денег, поскольку ни она, ни Конь не отличались особыми коммерческими талантами или хотя бы трудолюбием.)
Не оставляли в те времена ее и мысли о лучшем враге своей юности Маскаеве, а также воспоминания о доме, любимом диване и колбасе:
Курчавый придурок в пенсне на носу
Сидит на диване и жрет колбасу.
Сережей Маскаем придурка зовут -
Еврей и ботаник и любит уют.
После этого ее мысли переносились к прошлым убеждениям Антона, которые тут же экстраполировались на его бывшего друга и соратника:
Наверно, Сережа большой монархист,
Однако найдется неслабый чекист,
Который Сережу возьмет за пенсне,
И про придурка узнают уж все.
А поскольку то, что платили студентам на картошке, зарплатой назвать было нельзя, следующая мысль Ляли была о деньгах:
И этот Маскаев получит зарплату,
На все эти деньги он купит лопату
И с этой лопатой пойдет на врагов,
Однако домой он придет без очков.
С червонца Маскаеву выдали сдачу.
Сейчас же Маскаев слиняет на Вачу.
Сережа старался три ночи, три дня,
А байтов намыл рубля на два.
Упоминание байтов - последствия недолгого обучения в МИЭМе. Остатки не успевших выветриться компьютерных знаний дали материал и для следующего четверостишия:
С Паскалем подрался отважный Маскай.
Откуда навар-то - поди угадай!
Фокал наступил на пенсне сапогом,
И спасся бедняга только бегом.
И заключительным аккордом звучал намек на еще не совсем забытую небесную любовь Ляли:
Несчастный Маскаев о небе мечтает,
Однако пенсне летать мешает.
"Оно перевешивает", - поясняла Ляля для непонятливых.
Оттрубив в колхозе два месяца, съев на большой праздник банку подаренных мной снетков в томате и заработав денег в аккурат на обратный билет, Ляля вернулась домой. Первым делом она набросилась на лежащую на сковородке еду - "А-а, пища!" - и только потом узнала, что эту тухлятину Боря порывался выкинуть уже несколько дней, да все не доходили ноги до мусоропровода.
Первый семестр прошел незамеченным. Сессия не была сдана с первой попытки, но Ляля об этом и не задумалась. Кстати подошли и новогодние праздники, на которых Лялю посетила ее давняя мечта - побывать на елке. Людмила Ильинична несколько озаботилась тем, соответствует ли интеллектуальное развитие дочери ее возрасту, но билеты на несколько елок все-таки достала.
Первую елку, в Лужниках, Ляля посетила со старшей Литовкиной.
- Это круто! - делилась она позже впечатлениями. - Это э-а-ы! Собрались там всякие звери, Дед Мороз к ним пришел, они ему: "Сказку давай!" Дед спрашивает: "Какую сказку надо?" Все: "Хорошую, душевную", а Заяц говорит: "Мирную". Волк ему возражать стал: "Ты че, Заяц, с дуба рухнул? Где нет конфликта - нет и сюжета. Если они только жили-поживали да добра наживали, это не сказка, а лажа будет". Ну, Дед Мороз им стадион поделил, говорит: "Делайте каждый свою сказку и вот вам по три желания". Заяц говорит: хочу, чтобы здесь появились всякие буратины-чебурашки. Те моментально возникли, вокруг елочки поплясали - скучно. Заяц напрягся, еще тусовку вспомнил, они тоже появились, поплясали - опять скучно. А Волк тем временем свою компанию заказал, всяких кощеев-бармалеев, и чтоб дело в Африке происходило. Потом у него появились очередные здоровые потребности, и он выписал себе Снегурку, чтобы она ему мороженое готовила - это, конечно, адаптация для детей. Дальше я не помню, потому что от пива с конфетами меня затошнило и мы с Литовкиной пошли блевать в мужской туалет - он был ближе.
Зато следующая елка ее здорово разочаровала. Там только пели и плясали и никто на честь Снегурки не покушался. Ляля выругалась и пообещала больше на елки не ходить.
А тут пришел из армии Антон. Заметим также, что вышеупомянутый желаемый катушечный магнитофон он не купил. Во-первых, из-за инфляции на привезенную им сумму в лучшем случае можно было купить полкатушки для магнитофона. Во-вторых, и кассетные-то семимильными шагами уходили в прошлое. В-третьих, Антона уже совершенно не интересовали британские флаги, модели самолетов и в значительно меньшей степени белое движение. Товарищ моего детства повзрослел; в библиотеку, куда его распределили после техникума, он не вернулся и занялся мелким бизнесом. Он закупал псевдокожаные куртки, бракованные корейские телефонные аппараты и чернобыльскую колбасу и со значительной наценкой продавал их друзьям и родственникам. Дело приносило неплохую по тем временам прибыль - он даже смог поступить в платный институт, - но я, хотя практически голодала тогда, не могла себя заставить последовать его примеру, и гордясь, что я не такова, и одновременно презирая себя за это. Торговля, а особенно спекуляция, вызывала у меня приступы физиологического отвращения. Обои в моей квартире висели клочьями, краны текли, домашнюю одежду я перешивала себе из отцовских рубашек, в отпуск не то что не могла никуда поехать - я и взять его не могла себе позволить, - и тем не менее, если бы мне не подошла купленная вещь, я бы, без сомнения, уступила ее Данилиной или Ивановской не дороже номинала. Я верила, что настанут времена, когда на жизнь можно будет заработать не только спекуляцией дешевой колбасой; эти времена в конце концов настали, с другой стороны, более жестокие, но перед этим должно было пройти чуть ли не десять лет - моих лучших лет. Все же о бедности своей я тогда не особенно задумывалась - выручала учеба в институте, отнимающая почти все свободное время (Ляля, правда, говорила: "У тебя лажовая учеба, тебе чертить не надо"), - а гораздо больше меня беспокоило, что мы с Антоном все сильнее отдаляемся друг от друга. Никто не был в этом виноват, просто нам были суждены разные пути: ему - умной предприимчивой посредственности, мне, как я думала тогда, не могущего реализовать себя таланта. Он добьется впоследствии, много чего добьется; у меня не будет ничего, зато я проживу интересную жизнь.
Вскоре после армии Антон последний раз встретился с Лялей. Я застала на следующий день его с обмотанным вокруг головы полотенцем.
- Скажи этой скво, - попросил меня Антон, - что если она еще раз "а-ы-э", я приеду к ней и сделаю "ша!".
После чего он снял с головы полотенце и предложил мне пощупать то, что раньше было его волосами. Структурой они напоминали колючую проволоку, а цветом - детскую неожиданность. Я вспомнила, что давней мечтой Антона было превратиться в блондина, и, видимо, Ляля решила ему посодействовать. Об этом он и рассказал мне.
В запасах Людмилы Ильиничны нашлись тюбики с красками двух тонов - пепельный и розовый блондин. Решив, что он не такой уж панк, чтобы краситься в розовый цвет, Антон остановился на первом тюбике. Гидропирита нашлось три таблетки вместо требуемых по инструкции восьми, и парикмахеры-любители решили, что это лучше, чем ничего.
Через час Антон смыл краску и стал смотреть на результат. Его не было. Ляля между тем залезла в другой ящик и откопала десяток таблеток гидропирита, которые бухнула в оставшуюся краску и предложила повторить эксперимент.
Через несколько минут после намазывания головы новой порцией гнусной текучей массы Антон почувствовал, что агрессивная субстанция пробирает его до самых мозгов.
- Это гидропирит, - объяснила Ляля. - Так и должно быть.
В разгар окрашивания явилась Людмила Ильинична и с удивлением уставилась на голого до пояса молодого человека с заляпанным краской для волос ее любимым полотенцем на голове.
- Здрасте, - поклонился Антон. Краска полилась на ковер.
- Ну знакомь, - потребовала Людмила Ильинична.
- А, это Лыкин, библиотекарь, - равнодушно представила его Ляля.
Ее мама не стала устраивать скандал:
- Ладно, краску мне купите, полотенце постираете.
- Тошный цвет, - откомментировала Ляля, когда Антон смыл краску. - Зато вши тут теперь лет тридцать не заведутся. Однако как же я буду стирать полотенце, если я этого не умею? Я бы отвезла его к Данилиной, но она в больнице. Литовкины меня с полотенцем, пожалуй, пошлют подальше. О! Отвезу-ка я его Варьке - все-таки ты ее брат.
- Она от меня отречется, - мрачно предположил Антон.
Вышло в принципе наоборот. Антон довольно быстро шел в гору, в двадцать с небольшим женился (признаться, мы, в силу специфики контингента его техникума, ждали, что его вскоре поведет в загс какая-нибудь однокурсница; каково же было наше изумление, когда он сделал предложение сестре однокурсника!), родил двух сыновей, за короткое время купил квартиру-машину-дачу, и я никак не вписывалась в его дивный новый мир. Впрочем, они живут только своей семьей, и общаться с родней, как нашей, так и ее, у них вообще не в обычае.
Наряду с такой необременительной жизнью учиться Ляле порой было все-таки нужно. У меня свободного времени было не больше; видеться мы стали редко. Упоминала ли я уже, что пропала куда-то наша прежняя легкость в общении? Если мы и встречались, время проходило дурацки, вплоть до того, что в промежутках между встречами мне приходилось все происходящие со мной интересные события вносить в особый список, чтобы потом обсудить с Лялей, - иначе весь вечер нам пришлось бы молчать.
Иногда я звонила ей:
- Может быть, вспомним боевую молодость, погуляем в каком-нибудь парке, прокатимся на саночках с горки, пройдемся в особо непогожий день по набережной Москвы-реки и съедим "Лакомку"?
- Не могу, - отвечала Ляля. - Мне надо чертеж закончить.
Далее следовала двадцатиминутная жалоба, что ей задали чертить библиотеку в косом разрезе и бомбоубежище; она вообще-то все сделала, но вот не ладится с подписью: получается то "бомбоубожище", то еще хуже.
- И долго тебе еще чертить? - спрашивала я.
Ляля неизменно задумывалась, а потом тяжело вздыхала:
- Всю жизнь...
Институтские ее успехи тем не менее оставляли желать много лучшего.
- Эх, Чемерис, Чемерис, - недоумевал преподаватель не то по термеху, не то по сопромату, - как же вас в наш институт занесло?
- От него десять минут езды до моего дома, - честно признавалась Ляля.
- Послушайте, - говорил преподаватель, - лет двадцать назад ваш хрустальный взгляд и бархатные интонации, возможно, и произвели бы на меня впечатление, но увы, Чемерис, увы... - вздыхал преподаватель, ставя ей очередной незачет.
Я составляла задачи в стиле Остера. Понятно, что Ларисиной учебе было в них посвящено немало страниц:
"Зимняя сессия, состоящая из двух экзаменов, началась у Ляли 5 января, а последний экзамен она сдала 25 марта. После сдачи летней сессии, которая начнется 5 июня, Ляля хочет поехать к родственникам Варьки в деревню, чтобы искупаться в Оке. Осуществит ли Ляля свое желание, если летняя сессия состоит из трех экзаменов, а Ока в этих краях замерзает примерно 15 ноября?"
Или:
"Ляля чертит курсовой проект, который надо сдать через сутки. При этом она 5 минут чертит, затем 10 минут плюет в потолок, 30 минут смотрит телевизор, 20 минут треплется по телефону и 25 минут препирается с Людмилой Ильиничной. Из скольких часов должны бы состоять сутки, чтобы дать возможность Ляле сдавать свои проекты вовремя, если на выполнение чертежа уходит 4 часа чистого времени?"
Время у Ляли теперь находилось только на Литовкиных и Коня, и то редко. Литовкины, съездив на юг, привезли Ляле маленького, но ужасно наглого котенка, которого спасли от рук желающей его утопить квартирной хозяйки. Лялин папа звал котенка Катей, Ляля - Феней, Боря - кис-кис, а Конь - ур-ур. Фенька рвала Лялины чертежи, гадила всем в постели, распускала мамино вязанье, била горшки и поэтому была любимицей всей семьи.
Что до Коня, то их с Лялей отношения переросли уже в нечто большее, чем дружба, и дело шло бы к загсу, если бы не квартирный вопрос. Ляля, как я говорила, жила в трехкомнатной квартире с разведенными родителями, курами, братом и бабушками, числом от одной до трех, а Конь - в однокомнатной хрущобе с мамой. Ни та ни другая семья не имела стартового капитала на приобретение квартиры; отпрыски их органически не были приспособлены к зарабатыванию денег. Да Ляля, в общем-то, не очень рвалась связать свою судьбу с Конем. Когда, поздравляя ее с какими-нибудь праздниками, я говорила: "Желаю тебе поскорее выйти замуж за Коня", - она отвечала: "Надеюсь, что не за Коня".
Похоже, Конь ее нежно любил. С каждой стипендии он покупал Ляле десять эклеров в институтском буфете, и она съедала их, пока ехала домой, после чего ей хотелось жирных кислых щей, а потом - опять чего-нибудь сладкого. Интересно, что весила она при этом 43 килограмма.
Они пили, как все студенты. Когда провожали своего однокурсника Борю Борухсона, отъезжающего на историческую родину в Германию, даже подрались и некоторой частью веселой компании ночевали в милиции. Лялины рассказы о подобных вечеринках не отличались разнообразием: "Были в гостях у Бешеного, Конь задался целью его перепить, я задалась целью перепить Коня; чем все кончилось - не знаю, помню только, что блевала на рояль". Или: "Вся семья уехала на дачу, и ребята гуляли у меня. Утром Бешеный открыл платяной шкаф и, решив, видно, что это туалет, наблевал туда, а потом я обнаружила еще одну кучу блевотины - в другой комнате на ковре".
Или на свадьбе друга Коня, пока все ходили за женихом, таксист разрешил ей подержать руль своей машины. Ляля изо всех сил нажала на первую попавшуюся педаль. Машина рванулась с места куда-то вбок - на стоянку иномарок. Владелец "мерседеса" выскочил из салона, закрывая своим телом четырехколесного друга. Всю обратную дорогу они подсчитывали, во сколько им могло бы обойтись Лялино развлечение - в долларах и в годах заключения, а она в оправдание цитировала одну из своих любимых песен: "Жму на газ до отказа".
В свободное от пьянок время Ляля лежала на диване. Я тогда, напротив, вела очень активный образ жизни. Только-только начали отступать те времена, когда мы с однокурсниками приобретали с зарплаты один сникерс на троих, и теперь у меня появилась возможность если не покупать какие-то вещи, то хотя бы иногда ходить в театр и есть досыта. Опасность увольнения с работы, несколько лет не дававшая мне спать спокойно, отступила на задний план. К тому же я оканчивала курсы компьютерной верстки, и это делало меня более ценным специалистом. Потом, и в институте курсу к четвертому стало учиться легче. Если на первом курсе мы очень радовались новому закону, который компенсировал праздники, выпадающие на воскресенья, дополнительными выходными, поскольку это давало возможность перевести латинский текст или подготовиться к контрольной по зарубежке, то теперь вставал вопрос, чем же мы занимаемся в ближайший выходной. Моя недолгая семейная жизнь к тому времени уже кончилась, что также прибавило мне времени и денег. Так начались мои путешествия - сначала по ближнему Подмосковью, в возможность чего-то более серьезного тогда еще не верилось.
- Удивляюсь вашей подвижности, - говорила Ляля. - Встать в пять утра, проехать в мороз полтора часа на электричке, чтобы в некоем затрапезном городке осмотреть церковь восемнадцатого века, съесть под ее сенью бутерброд и уехать домой!
Или:
- Ну и куда вы поехали? В Тверь? За "Афанасием" темным и светлым? "Очаковское" же лучше.
На что я отвечала:
- Это я удивляюсь, как тебе не надоест целыми днями на диване лежать.
- А это диван-транслятор. - Ляля недавно прочитала роман Стругацких. - И потом, - добавляла она, - я же не одна там лежу!
Одно время я боялась, что Ляля сопьется, но со временем и выползать на развеселые студенческие вечеринки стало ей лениво. С дивана ее теперь мог поднять только голод или сессия - и то не всегда. Я слушала ее сонную речь- не виделись мы уже как бы не несколько лет, - лишенную не только былого блеска, но и вообще каких бы то ни было интонаций, и думала: уж лучше бы она пила. Тем для разговоров у нас находилось все меньше.
- Ты все говоришь и делаешь правильно, - пеняла мне Ляля. - А это раздражает. Чтобы испытывать к человеку симпатию, он должен ошибаться и иногда делать непоправимые глупости.
Лежала-лежала Ляля на своем диване, а институт все-таки окончила. О работе по специальности речи не шло - чертить ей за пять лет до смерти надоело, и она устроилась секретаршей в некую не особо престижную фирму. И в этот период наша с ней увядшая было дружба была несколько реанимирована. На работе Ляле делать было особенно нечего, и она звонила мне с просьбой ее развлечь. Однако то, что мне казалось забавным, она находила глупым, и наоборот. Куда-то улетучилась незаурядность ее личности, и она стала как все - скучала без замужества, но жилищные условия пока не позволяли решить эту проблему. Тем не менее было очевидно, что впереди ее ждет стандартный путь большинства наших современников - скучный путь мелкого служащего и домашней хозяйки. Ей предстояло с упоением варить супы, чистить кастрюли, растить детей и, может быть, даже проводить все свободное время на садовом участке.
- Лариса, что ты? - как-то завела я один из наших последних разговоров. - Или не помнишь, как у нас были стремления к лучшему и праздники каждый день? Ты не скучаешь без наших прогулок по Москве, работы в Ботсаду, университетских лекций и вечеринок, на которых не выпивалось ни капли алкоголя?
- Ну а сама ты? - ответила Ляля. - Когда ты вообще последний раз просто так гуляла по Москве или даже сидела на вечеринке, не поглядывая ежеминутно на часы? Я потеряла свою былую личность, но и ты уже совсем не та, кем была десять лет назад, просто ты действуешь противоположным образом. Мы обе больше не наслаждаемся жизнью, только я пережидаю ее лежа на диване, а ты от нее бежишь, носясь по разнообразным жизненным суррогатам. Ты осваиваешь вторую (или уже пятую?) профессию и надеешься, что в ней твое призвание. Ты выезжаешь в воскресенье на электричке в какой-нибудь Боровск или Егорьевск, осматриваешь там церкви и краеведческие музеи и воображаешь себя чуть ли не заслуженным путешественником России. А чего ради суетиться-то?
Я была к тому времени достаточно зрелым человеком, чтобы не верить в свое призвание, да и к убогим своим путешествиям я не относилась как к средству самовыражения, но по сути Ляля была права. А остановиться, оглянуться, сев на диван типа Лялиного, уже не получалось.
Через несколько месяцев я позвонила Ляле в последний раз:
- Как дела?
- Спасибо, хреново.
- А что так?
- У меня проблемы.
- Серьезные?
- Весьма.
- Какого рода?
- Разного.
- Может быть, приедешь ко мне и мы все обсудим?
- Вряд ли.
- Тогда хочешь, я к тебе приеду?
- Не стоит.
Вот так мы не то чтобы поссорились, а осознали, что стали друг другу не нужны.
Прошло несколько лет. Я еще пару раз пыталась звонить Ляле; на том конце провода включался определитель, трубку поднимали и клали на рычаг. Ляля вычеркнула меня из своей жизни. Была ли она обижена, что я, зная о том, что у нее проблемы, не всучила ей свою помощь насильно (а она-то где была, когда я одного за другим хоронила всех своих родственников?), или она завидовала, допустим, моим сносным жилищным условиям, допустим, моей благополучной работе, или же просто осознала, что в перспективе у нас нет ничего общего, а встречаться ради воспоминаний в наши дни непозволительная роскошь?
Следующие месяцы, а то и годы мне было не до Ляли. Потом, когда временно отпала надобность пахать на десяти работах для того, чтобы просто не умереть с голоду, когда учиться на каких-то новых курсах, чтобы получить восемнадцатую по счету профессию, стало глупо и несообразно возрасту, когда я осознала, что чего-то, хоть мелкого и незначительного, я в жизни все же достигла, - у меня появилось время оглянуться и задуматься над тем, чего я действительно хочу. Тут-то я и поняла, как мне не хватает Ляли.
Кроме того, я скучала по Ясному проезду, этой залитой солнцем и заметенной тополиным пухом улочке моего детства, распадающейся посредине на патрицианскую и плебейскую сторону. И вот недавно, в свободный день между двумя странствиями, я доехала до метро "Свиблово", пересела на 61-й, никуда не девшийся отсюда за эти годы автобус и вышла на конечной остановке.
Улицы моего детства там не оказалось. Была другая улица, там же расположенная, с тем же названием, и дом, в котором я жила, вроде бы был здесь, хотя и запертый от меня теперь на кодовые замки, и школа моя мало изменилась, ну, может, стала чуть более ветхой, и магазины стояли каждый на своем месте (разве только очередей за колбасой по два двадцать там больше не было), и, если бы я прошла чуть дальше, наверное бы увидела, что по-прежнему идут фильмы в кинотеатре "Полярный" и ездят, почти что до Лялиного дома, семнадцатые трамваи. Но Ясного проезда, на котором я прожила почти десять лет, больше не было. И дело не в рекламных щитах и коммерческих палатках, которыми бывшая моя улица была уставлена так же густо, как теперешняя, как и все московские улицы, площади и переулки; и даже не в том, что почти невозможно встретить здесь моих школьных друзей - те далече, а иных, может быть, уж нет, - а просто изменилась я. Наивно было надеяться, что, потратив меньше полутора часов на дорогу, я окажусь в другом времени, при другом общественном строе, в другом государстве и все будет так просто и естественно, как трава растет, и я опять смогу, как когда-то в детстве, не бороться за жизнь, а просто жить.
Встретила, почти случайно, свою бывшую одноклассницу Оленьку. Мы дружили с ней в детстве. Жизнь ее сложилась хорошо для нее, но так, как я не пожелала бы себе: Оленька, вскоре уйдя из оранжереи, устроилась работать продавцом, вышла замуж и теперь счастливая домохозяйка. Вполне возможно, она считает предательством то, что, познакомившись с Лялей, я забыла о ней. Это не так. Не совсем так. В детстве все равно с кем дружить, да хоть с тем, с кем сел за одну парту. А повзрослев, понимаешь, до чего вы разные люди. Оленька была из очень простой семьи, она вообще не читала книг, и ей вряд ли бы пришло в голову пойти на серьезный спектакль или на выставку. Попытайся я обсудить с ней проблемы, которые волновали в те годы меня, она бы в лучшем случае меня не поняла, а скорее всего высмеяла бы. Да еще жизнь поставила нас в столь разные условия: она в те годы не знала, и долго еще не узнает, что такое вести хозяйство и ухаживать за тяжелобольным. Наши отношения с Оленькой давно стали прохладные. Еще бы полгода-год, и мы все равно бы раздружились. И почему тем не менее я чувствую себя виноватой?
Что еще? У метро "Свиблово" в тот день продавали багульник, или, по научному, рододендрон, - впервые за двадцать, наверное, лет. Веточка стоила двадцать рублей - приблизительно такую сумму я могла в то время ежедневно тратить на баловство. Я долго стояла около огромной изрядно потертой клетчатой сумки, в которую, как вязанка хвороста, были грубо засунуты нераспустившиеся веточки, и пыталась вспомнить, как мне когда-то хотелось погладить эти нежно-нежно-розовые цветочки, утром являющиеся на свет, а к вечеру уже гибнущие, не вынеся вида типовой панельной стены за окном. Увы! За эти годы я научилась обходиться без них. Розовый багульник моего детства стал мне больше не нужен.
В учебном заведении я проработала недолго. Я совсем не умею учить детей, и я, в конце концов, никогда их не любила. Только тем и запомнился этот короткий период моей жизни, что мы с Лялей все-таки увиделись на несколько десятков минут. И встреча эта была, уж точно, последней.
Из разных независимых и не слишком достоверных источников я потом слышала, что Ляля, забеременев, все-таки вышла замуж за Коня; живут они в его однокомнатной квартире, с мамой, очень бедно, и никто из них не имеет постоянной работы.
Через много лет, уже когда Интернет прочно вошел в нашу жизнь, я все-таки попыталась разыскать Лялю. Не знаю, чем у них дело кончилось с Конем, но прописана она оказалась одна, под девичьей фамилией в коммунальной квартире в Переделкине. Я не стала ей звонить. Какой бы многообещающей не была Лялина юность, ее имя не находит Яндекс. Впрочем, она зарегистрирована в одной из социальных сетей. На ее странице штук тридцать фотографий, где Ляля запечатлена в разных прекрасных местах – Индия, Сингапур, Париж, Амстердам, Венеция, Канары… По-прежнему юная, стройная и очень хорошенькая, но – всегда одна.
Никого из других сестер по оружию я тоже не нашла. Зато неожиданно обнаружилась информация о Чивиревой: несмотря на преклонный возраст, она вела кружок цветоводства при коррекционной школе на Пятницкой. Интересно, что часть помещений этой школы за какое-то время до этого арендовал наш институт. Жизнь иногда делает такие выверты…
Иногда я вижу Лялю во сне - в засаленном халате, с потухшим взглядом и в окружении кастрюль, которые она в конце концов научилась виртуозно чистить. И в таких случаях, хотя я и понимаю, что ничего для нее сделать не могла бы, я чувствую вину перед Ларисой - нет, не за то, что я не помогла решить ей ее проблемы - речь-то, скорее всего, шла о незапланированной беременности, и непохоже, что кто-то в итоге родился, - а за то, что я видела все стадии превращения яркой, талантливой личности в заурядного обывателя и никак этому не помешала.
Впрочем, так, наверное, было написано ей на роду.
Я теперь живу на противоположном конце Москвы. Моя квартирка маленькая и очень холодная. Много лет я работаю дома, чему несказанно рада. А в Ботсад я и сейчас изредка наведываюсь. Иногда мы ходим туда в походы. Ну как походы, в прошлом остался для меня настоящий, «взрослый» туризм, с приключениями, - так, городские прогулки в медленном темпе. Недавно побывали с подругой (да-да, у меня есть замечательная подруга, с которой мы знакомы более четверти века; близкая настолько, что, случается, я начинаю фразу, а она заканчивает) в японском саду на празднике любования сакурой; хотели сходить и еще раз – осенью, в пору красных листьев, но осень не задалась. Это по-своему красивое место. Да что там, очень даже красивое, ухоженное, со множеством появившихся за последние годы новых экспозиций. Но совершенно другое, очень мало похожее на то, где прошли счастливейшие годы моей юности.
Уже не первый год в прессе периодически появляется информация, что вот-вот откроется новая оранжерея, крупнейшая в Европе, оснащенная по последнему слову техники, а старая, возможно, пойдет на слом. Пока же ее решили открыть для посетителей и в определенные часы проводят экскурсии.
В промозглый зимний день я приехала заранее. У меня было время, карабкаясь по черным сугробам, обойти теплицы по периметру. И вот, подойдя к отделению вересковых, сквозь плохо промытое стекло, среди буйства снежно-белых, и розовых, и оранжеватых, и пестрых цветов, я увидела его – голубой рододендрон. Он был прекрасен в своей красоте и своей чистой голубизне. Отсветы мощных ламп играли на длинных голубых тычинках. Неизвестно было, пускают ли именно в эту теплицу экскурсантов. Узнать это можно было только одним способом, и время уже поджимало. Я подошла к главному входу (здесь топтались еще несколько человек, споря, сюда ли они пришли и стоит ли идти внутрь) и потянула на себя рассохшуюся деревянную дверь.
Голубой рододендрон
© Copyright: Варвара Вельская, 2007
Свидетельство о публикации №207042200252
Свидетельство о публикации №207042200252
Рецензии