Творцы прошлого

В самой западной из нескольких десятков областей того государства, которое в 1991-2025 годах называлось Российской Федерацией, в самой восточной части этой области находился когда-то городок под неудобопроизносимым названием Советск. До тысяча девятьсот сорок шестого года городок этот назывался Тильзитом и входил в состав сначала Ливонского ордена, затем Пруссии. А с тысяча восемьсот семьдесят первого года он вошел в состав Второго Германского Рейха. Известен этот самый городишко был тем, что в тысяча восемьсот седьмом году русский император Александр Павлович с императором Франции Наполеоном подписали в Тильзите прославивший этот населенный пункт знаменитый мирный договор. Это был договор, ставший впоследствии известным под громким названием «Тильзитское Соглашение».
Но к две тысячи четвертому году, когда началась эта история, от тех времен, когда Советск назывался еще Тильзитом, остались лишь мост Королевы Луизы, перекинутый через пограничную с Литвой реку Неман, памятный дуб, посаженный в честь победы Пруссии над Францией, памятный же камень, установленный в честь той же победы, театр, построенный в 1893 году, да полторы сотни домов старой немецкой постройки.
В одном из таких домов и жила самая преобычная российская старушка, муж которой, к тому времени бывший уже покойным, был когда-то офицером-фронтовиком. В составе одной из частей войск генерала Черняховского участвовал он в январе сорок пятого во взятии этого города, а затем, вскоре после окончания войны, получил квартиру в том самом немецком доме. Квартира эта, как говорили, была конфискована у семьи эсэсовского офицера. При этом новым жильцам достались не просто голые стены, а вся мебель, посуда и даже постельные принадлежности этой несчастной немецкой семьи, все представители которой были вывезены в неизвестном направлении людьми в темно-синих фуражках с малиновыми околышами. Осенью сорок пятого немецкое население вывозили из города под предлогом эпидемии холеры. И если учесть, что незадолго до этого в руки советских войск попали бактериологические арсеналы разгромленной в Маньчжурии японской Квантунской армии, станет сразу понятно, откуда эта холера взялась.
И вот однажды эта самая старушка решила переехать к своему сыну. Сын ее, так же как когда-то его отец, был ранее офицером. Но к тому самому времени, честно дослужив до своих сорока пяти лет, положенных по тогдашним законам, был он уволен в запас в звании подполковника. Теперь же он зарабатывал на жизнь тем, что работал начальником охраны в одной частной фирме в Санкт-Петербурге – городе, где ему и его семье удалось наконец осесть на твердую почву после долгих скитаний по разным гарнизонам, разбросанным на огромных пространствах от промерзшего Мурманска до запекшейся Кушки.
Но не бросать же квартиру в старом немецком доме довоенной постройки. Поэтому решила семья поселить в этой квартире внука этой старушки, которому еще предстояла учеба в выпускном классе. Решено было прописать его там якобы по уходу за старушенцией, а по достижении им совершеннолетия оформить квартиру на него по внутрисемейному обмену.
Конечно же, мать была против того, чтобы отпускать «ребенка» одного в чужой город. Но отец заявил, что сам он с семнадцати лет жил в отрыве от семьи, поступив в военное училище, но раз его сын идти по стопам предков никакого желания не проявляет, то пусть привыкает к самостоятельности таким вот оригинальным образом.
– Деньги посылать мы ему будем, – заявил отец, – не шибко, конечно, много, но пусть приучается экономить и знает, что если всю сумму профершпилит за один день, то раньше, чем через месяц новые деньги он не получит.
– Но ты же знаешь, какой у него возраст, – не унималась мать, – паспорт уже есть, а ума еще нет. Он сейчас только и думает, что о девках да о дискотеках. Устроит из квартиры притон. А потом какая-нибудь шалава напишет на него заявление об изнасиловании или, хуже того, на себе женит. Я уже не говорю о том, что Калининградская область у нас на первом месте по СПИДу.
– Да не преувеличивай ты! То Калининград, а то Советск. Городок маленький, не портовый. Да и насчет девок. Он по натуре не бабник: больше фантастику читает да за компом сидит. Уж лучше бы на дискотеки ходил, хоть познакомился бы с кем-нибудь. А то сидит в своей комнате и читает всякую муть. Я один раз взял почитать, так ни хренюшеньки не понял.
– Ну а деньги-то ему как посылать? Проследит какая-нибудь шпана, где он деньги получает, и будет его там каждый раз караулить.
– Тогда давай сделаем по-другому. Пусть он там бабкину пенсию по доверенности получает. Ему как раз хватит, а мать мы уж здесь как-нибудь прокормим, – заявил отец, – зарплата-то у меня теперь ничего, – добавил он, похлопав себя по карману.
Наконец семья посовещалась, и отец решил, что этим же летом они все поедут в гости к бабульке, после чего старушку возьмут к себе, а сына оставят там, предварительно оформив его в школу-лицей №10, помещавшуюся тогда в доме №4 по улице Бурова в старом немецком здании с кирпичным фасадом. Это было то самое здание в неоготическом стиле, которое было построено в 1907 году, и где при немцах размещалась школа для глухонемых детей.
Так обычный шестнадцатилетний пацан по имени Игорь с раскулаченной в годы первой пятилетки фамилией Кулаков стал к началу сентября единственным обитателем трехкомнатной квартиры в довоенном доме немецкой постройки.
Когда, наконец, родители уехали обратно в свой Питер, не забыв, к счастью, забрать с собой и бабульку, которая за две недели совместной жизни успела Игорю порядком поднадоесть своими вопросами и советами, Игорь принялся наводить в квартире новый европейский порядок. Прежде всего, он избавил ящики дубового письменного стола от скопления старых газет, среди которого попался даже экземпляр газеты «Сталинский Путь», датированный декабрем тысяча девятьсот сорок седьмого года. На освободившееся место новый хозяин поместил «сидюки» с записями любимой музыки, а на покрытую зеленым бархатом крышку стола водрузил новомодный жидкокристаллический монитор своего крутейшего по тем временам компа, подаренного ему отцом по случаю шестнадцатилетия.
«Какое хорошее покрытие, – подумал Игорь, проведя пальцами по старому бархату, – мышку можно катать безо всякого коврика».
Затем он расставил по разным углам книжного шкафа свои любимые книги, а на сам книжный шкаф установил пару мощных колонок, чтобы наслаждаться теперь музыкой без посредства наушников.
После этого он принялся развешивать по стенам плакаты и календари с портретами любимых исполнителей, но скотч, которым он их крепил, не выдерживал веса толстой мелованной бумаги и плохо лепился к стенам, побеленным известкой. Эта противная известка, вдобавок ко всему, еще и норовила испачкать одежду при каждом случайном прикосновении.
Однако Игорь решил не сдаваться. «Если не держит скотч, то надо прибить плакаты простыми гвоздями», – решил он.
Подставив табуретку, сколоченную когда-то руками ныне покойного деда, он забрался на антресоли и, разобрав кучу разного хлама, обнаружил удобный молоток, который, судя по его добротности, тоже вероятно достался деду от прежних немецких хозяев. Там же он отыскал и кучу разнокалиберных гвоздей, сложенных в железную банку из-под леденцов, которые были съедены, наверное, еще при жизни так почитаемого бабулькой товарища Сталина.
Выбрав из всех гвоздей тот, который показался ему наиболее крепким, Игорь принялся вбивать его молотком в кирпичную, как он тогда думал, стену. Гвоздь поначалу шел туго и то и дело норовил загнуться куда-нибудь в сторону. Но вдруг после очередного сильного удара он неожиданно легко провалился в стену по самую шляпку. То же самое произошло и с другим гвоздем. Удивившись, Игорь постучал молотком по самой стене. Характер звука говорил о том, что стена была деревянной. Игорь вышел из комнаты и постучал по той же стене с обратной стороны. Здесь, судя по звуку, наоборот, без сомнения, был кирпич.
«Наверное, это замурованный вентиляционный короб», – подумал Игорь и решил проверить свою догадку. Выйдя на улицу, он посмотрел, не кончается ли этот короб вентиляционной трубой на крыше. Однако вентиляционная труба находилась там, где ей и положено находиться – точно над ванной комнатой. «Значит, в стене что-то есть», – не без основания заключил Игорь.
Быть в этой стене, по его мнению, могло все что угодно. Наиболее вероятным Игорь считал, что там спрятан такой же хлам, подобный тому, которым были забиты все кладовки и антресоли. Могло там оказаться и что-нибудь ценное: например, старинный патефон или швейная машинка «Зингер». Такую вещь можно было бы отвезти в Калининград и сдать в антикварную лавку. «Труп там, конечно же, не поместится, – рассуждал про себя Игорь, – разве что детский. Толщина стены всего сантиметров двадцать-двадцать пять. Правда, если труп положить набок... А что, если этот тайник устроили еще немцы? Спрятали там перед арестом свои денежки. Только бы не рейхсмарки. Для коллекционеров они не представляют большого интереса, а платежной силой уже не обладают. Другое дело доллары. Их принимают любого года выпуска. Правда, не в России. Да и в Польше вряд ли возьмут. Да и вообще, откуда у немцев доллары? За их хранение в войну в Германии можно было загреметь в гестапо так же, как и у нас в НКВД».
Несколько последующих дней эти мысли не давали Игорю покоя. Наконец в субботу, придя из школы, он решил не откладывать более этого дела в долгий ящик и разобрать загадочную внутреннюю перегородку.
Взяв тот же немецкий молоток, он начал исследовать поверхность стены. Оказалось, что деревянной она была лишь на небольшом участке своего четырехметрового протяжения. Во всех остальных местах на удары молотка в комнате отзывался тот же самый кирпич, что и в коридоре. Обратной стороной молотка, выполненной в виде гвоздодера, Игорь стал очищать стену от штукатурки, покрытой многократным наслоением извести. Вскоре он обнаружил те места, где кирпичная кладка сменялась широкой доской, вмурованной в эту стену. После некоторых усилий Игорю удалось поддеть край этой доски гвоздодером и, используя в качестве рычага рукоятку немецкого молотка, вырвать из стены деревянную вставку. Вырванная доска, поднимая столб пыли, рухнула на пол с таким грохотом, что соседка с нижнего этажа, и без того недовольная тем, что тихую бабушку сменил малолетний любитель тяжелого рока, застучала по трубе батареи центрального отопления.
Перед глазами Игоря предстал тайник, который, судя по его содержимому, был без сомнения изготовлен еще при немцах. Посреди образованной в стене ниши висел черный мундир. Две молниевидные руны «зигель» на правой петлице этого мундира указывали, что его обладатель служил в СС, а четыре белых квадрата, расположенные по углам левой петлицы, свидетельствовали о том, что этот эсэсовец имел чин штурмбанфюрера, что в переводе на общевойсковые звания соответствовало чину майора. На ремне поверх мундира висел кортик с серебряной рукояткой, украшенной дубовыми листьями.
На полу же ниши стоял кожаный чемодан. В чемодане обнаружились всего три вещи. В маленьком футляре лежал перстень в виде черепа, выполненный, как и рукоятка кортика, из серебра. Кроме футляра с перстнем, в этом чемодане находился альбом с семейными фотографиями, на которых в разных ракурсах был изображен тот самый эсэсовский офицер и члены его семьи.
Однако помимо этого обнаружился в том чемодане еще один странный предмет. Предмет, назначение которого Игорю было непонятно. Он представлял собой два обломка наконечника древнего копья, соединенные между собой золотой муфтой и опутанные медными, серебряными и золотыми нитями. Между этими нитями был вплетен длинный железный гвоздь. Последняя находка и стала началом всему тому странному и необыкновенному, о чем будет написано ниже.

***

В самом начале ХХ столетия жил в Петербурге чиновник Вольдемар Афанасьевич Пчелкин. Имел он чин титулярного советника и служил в одном из департаментов Министерства финансов и промышленности. Жил он на казенное жалование да на скромный доход с имения, дарованного за службу его покойному батюшке еще государем Николаем Павловичем.
Службой своею был он весьма доволен, да и у начальства был на хорошем счету. Ранее служил он в тридцать шестом полку армейской кавалерии, но пять лет назад, будучи в чине поручика, перешел он с военной службы на статскую, а через три года поднялся в чине с коллежского секретаря до титулярного советника. Еще два года оставалось ему терпеть до производства в коллежские асессоры, что позволило бы ему стать столоначальником. А к выходу в отставку, которую он планировал на свое сорокалетие, надеялся он стать надворным советником, что дало бы ему приличную пенсию, возможность выгодно жениться на благопристойной девице и жить частной жизнью в своем имении, утешаясь деревенской тихостью в гнетомые старостью годы.
Вольдемар был четвертым ребенком в семье действительного статского советника Афанасия Сергеевича Пчелкина и стал единственным из своих троих братьев и двух сестер, кто дожил до совершеннолетия. Матушка его была моложе отца на тридцать один год и, прожив в браке одиннадцать лет, умерла в тридцатилетнем возрасте. Смерть супруги подкосила здоровье отца, и четырнадцать лет спустя он скончался от горя в семидесятипятилетнем возрасте.
Жизнь титулярного советника Пчелкина проходила размеренно, но не скучно.
Как и все его сослуживцы, любил он шастать по кабакам, но знал меру, и от полиции ему неприятностей не выходило. Штосом, однако же, в отличие от большинства однокашников, Пчелкин не увлекался, помня заветы покойного батюшки, коему эта игра в молодости едва не стоила удачной карьеры.
В дамах Вольдемар тоже знал толк и иногда позволял себе потратить изрядную часть жалования на скромный подарок какой-нибудь заезжей актрисе. Но дамами был он любим не только за это. Внешность у Вольдемара, надо сказать, была далеко не отвратная. Фигуру он имел стройную и при росте в два аршина и восемь вершков весил он всего четыре пуда и двадцать пять фунтов. Одет Вольдемар был всегда с иголочки, носил не мещанский котелок, а дорогой шестивершковый цилиндр-шапокляк с громко хлопающей мелодичной пружиной. Нафабренные же усы, закрученные концами кверху, он делал всегда по самой последней моде.
Но не только дамы и кабаки занимали досуг Вольдемара Пчелкина. Был он, кроме того, страстным книгочеем. По молодости лет зачитывался он приключениями Рокамболя, потом стал увлекаться книгами Юлиуса Гавриила Верна.
Но однажды попалась ему на глаза книжонка молодого писателя с берегов Туманного Альбиона. Звали этого писателя Герберт Георг Уэллс. Книжка же его называлась «The Time Machine» и выпущена была в англицком издательстве Вильгельма Гейнеманна девять лет тому. В ней этот англичанин писал о том, как один инженер изобрел машину, на которой отправился в предалекое будущее.
С тех пор Вольдемаром овладела навязчивая мечта попасть непременно в грядущее и, посмотрев, как обстоят там дела, вернуться назад. Но не только праздное любопытство влекло Вольдемара в неизведанную даль времен. Хотелось ему попасть лет на двадцать вперед, чтобы потом, прочтя в будущем тогдашние «Биржевые Ведомости», благополучно вернуться обратно в свое настоящее и скупить акции тех компаний, которые ныне дешевы, а по прошествии лет будут в великом фаворе. Еще лучше было бы попасть вперед лет на сто, прийти в тогдашнюю библиотеку и выписать результаты торгов за все предстоящее столетие. Сделать это он собирался затем, чтобы в будущем ни его детей, ни его внуков не одолел финансовый крах даже в том случае, если объявится в мире новый Наполеон или какие-нибудь социалисты взорвут целиком Зимний Дворец, как это уже пытались однажды сделать в восьмидесятом.
И хотя мечта была явно несбыточной, стал титулярный советник Пчелкин просить выдавать ему жалование не бумажными ассигнациями, а золотыми пятерками, червонцами, империалами и полуимпериалами. Кассир в департаменте, конечно же, удивлялся, но был, тем не менее, рад, что этот престранный Пчелкин вместо удобных в хранении ассигнаций берет тяжелые золотые монеты, от которых отказываются даже внетабельные канцеляристы, получающие в каждый месяц по тридцать семь рублей двадцать четыре с половиной копейки.
Пчелкин, однако, хорошо помнил Высочайший указ от третьего января тысяча восемьсот девяносто седьмого года, когда бумажные деньги в одночасье подешевели на треть своего прежнего номинала. Батюшка же его, Афанасий Сергеевич, службу свою начинал в министерстве финансов под начальством графа Егора Францевича Канкрина как раз в те годы, когда три с полтиной ассигнациями меняли на один серебряный целковый. Поэтому Вольдемар рассуждал так: кредитные билеты могут с течением времени обесцениться, их могут поменять на деньги нового образца, а золото всегда останется золотом при любом государе и
при любом министре финансов.
*
Однажды Вольдемар в компании своих шапочных приятелей обмывал по обыкновению очередное жалование. Бросая на ходу пятак в услужливую руку пожилого швейцара, он вышел навеселе из дверей ресторана. Когда приглашал он сам, празднование происходило обычно в трактире при гостинице «Лондон», рядом с его домом, но сегодня приглашали приятели, и место выбирали они. Всем был хорош ресторан. Но от дома он был далековато. Обычно в мгновение ока всякого, кто выходил из питейного заведения, окружали полдюжины извозчиков, дежуривших тут же:
«Куды ехать, барин? Вмиг домчим в любой околоток», – Кричали они наперебой.
Однако сегодня извозчиков почему-то не было. То ли вышел он слишком поздно, то ли в Мариинском был аншлаг, и вся извозчичья братия направилась к театру развозить по домам выходящую с балета публику.
Так или иначе, пришлось Пчелкину ступать на своих двоих, ускоряя шаг и опасаясь, что он не успеет добраться до Невы к разводу мостов.
Идя быстрым шагом, Вольдемар на ходу сочинял какую-то песню, напевая ее в такт ударов тросточки по камням брусчатой мостовой.

На небе наглая Луна кругла, как булка.
Гуляет пьяная шпана по переулкам.
Я поздновато нынче вышел из трактира,
И не могу добраться до своей квартиры.

Но все же я как никогда в себе уверен.
В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
Что револьвер? Одною тростью я способен
По голове накостылять любой особе.

И хоть люблю я город сей, Петра творенье,
Как Пушкин некогда писал в стихотворенье,
Но тот же Пушкин не захочет, это точно,
По темным улицам идти холодной ночью.

Но все же я как никогда в себе уверен.
В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
Что револьвер? Одною тростью я способен
По голове накостылять любой особе.

Но как назло не встречен ни один прохожий.
Лишь ухмыляется Луна бесстыжей рожей.
Шагать пешком мне не хватает больше силы.
Фонарь потух. Знать, не долили керосину.

Но все же я как никогда в себе уверен.
В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
Что револьвер? Одною тростью я способен
По голове накостылять любой особе.

Вдруг за спиной Вольдемара послышался стук копыт. Пчелкина стремительно догонял долгожданный извозчик. Пролетка этого извозчика казалась новой, и запряжена она была не старою клячей, а гнедым жеребцом, который выглядел так, будто его только что вывели из конногвардейской конюшни.
– Подавай сюда, – окликнул Пчелкин рыжебородого возницу, – давай на Васильевский.
– Слушаюсь, барин. За двугривенный устроит?
– Мазурик ты, а не извозчик. Довольно будет тебе и пятиалтынного.
– Помилосердствуй, барин. Овес нынче дорог.
– Так ты, шельма, хочешь сказать, что ты своего конягу не соломой кормишь? – спросил Вольдемар, удобно устраиваясь на заднем сиденье пролетки.
– А как же, барин? Я кормлю его, чтобы он кормил меня, – ответил извозчик, оглядываясь на Пчелкина с облучка.
– Но, Сусбаал, пошел! – Прокричал извозчик, и гнедой рысак резво потащил пролетку, гремя по брусчатке свежекованными копытами.
– Как-как ты назвал своего кормильца?
– Ясно как, Сусбаалом. Не Вольдемаром же мне его называть. Он ведь всем лошадям баал, то есть господин, – ответил извозчик и вдруг добавил в конце по-латыни, – Sapienti sat.
– Откуда ты слова-то такие знаешь? А-а, ты, наверное, расстрига. Увлекся всякими баалами языческими, вот тебя и запретили в служении.
– Ох, барин, не больно ты, значит, умен, коли очевидного не замечаешь.
– А что я должен заметить-то?
– Ключ.
– Какой ключ? Тот, что у тебя на поясе висит? Ключ как ключ. У меня в кармане такой же. Еще один у моей горничной Аграфены.
– Вот в том-то и дело, что такой же. Этим ключом можно твой апартамент и запирать и отпирать.
– Так значит прав я, что ты мазурик. Вот почему я тебя раньше среди извозчиков не видывал. Только зачем, если ты, ключ у Аграфены стащив, мне же его и показываешь?
– Дурак ты, барин, хоть и титулярный советник. Я тебе твои мечты воплотить предлагаю, а ты меня за мазурика держишь.
– Знал бы ты, о чем я мечтаю...
– Знаю. Вот, когда из ресторации выходил, о чем думал? Все о том же, как в будущее попасть.
Последняя фраза окончательно поразила Вольдемара. О том, о чем он мечтает, не знал никто, кроме него самого.
– Не хочешь ли ты сказать, что ты сам Сатана? – попробовал показать Вольдемар, что он не теряет присутствия духа.
– Нет, не хочу. Да и зачем тебе знать, кто я?
– Но ведь должен же я знать, с кем я заключаю сделку и кому отдаю душу.
– Нужна мне твоя душа! У меня своя есть, неразменная. А ты готов свою тот час же отдать кому не попадя. Такая душа мне без надобности, если она тебе самому не дорога.
– Что же тебе от меня нужно?
– Вещица одна.
– Какая такая вещица?
– Вещица эта – старинная. Ее еще до царя Соломона сделали. Я за ней с четырнадцатого столетия охочусь.
– Истлела, небось, вещица твоя. Или сгорела где-нибудь. Войн сколько было с тех пор, да смут разных.
– Да ведь я точно знаю я, где она.
– А что сам не возьмешь?
– В Тильзите она будет в тайнике с тысяча девятьсот сорок пятого по две тысячи четвертый. Но ровно через сто лет найдет ее один юнец. Только мне с одна тысяча девятьсот восемнадцатого года до две тысячи двадцать пятого в России показываться нельзя. Против таких, как я, будет работать специальная служба на подобие вашей нынешней «охранки». Сразу арестуют. А тот паренек вскроет этот тайник восемнадцатого сентября две тысячи четвертого года. И звать этого парня будут Игорь Кулаков.
– Надо же, фамилия и имя русские. Тильзит же не в России, а в Германии, хотя и на самой границе.
– Это сейчас он в Германии, а тогда в России будет. О, кажись, подъехали. Вон и окна твои горят. Ладно, объясняю быстро, а то дворник заметит, что ты с извозчиками дела крутишь. Еще чего доброго, подумает, что ты стал революционером. После того, как Сипягина грохнули, они в оба смотрят. А когда пятнадцатого июля Плеве убьют, в Третьем отделении обязательно поднимут все донесения дворников и твоего Пахомыча тоже. В общем, так: покажи твой ключ. Видишь, на нем выбиты «веди» и «покой».
– Конечно, «веди» – это Вольдемар, а «покой» – первая буква в фамилии Пчелкин.
– А на моем что?
– «Рцы».
– А сколько это в цифрах?
– Сто.
– Правильно. Сегодня закроешь дверь этим ключом, а завтра утром им же и откроешь. Окажешься на сто лет вперед – в две тысячи четвертом году. Только сразу там ничему не удивляйся. Одежду пойди сперва купи. Иначе в этой одежде тебя будут называть словом «псих», а это то же самое, что сумасшедший. Никого ни о чем не спрашивай. Веди себя как тогдашние люди. Иначе попадешь в психбольницу, или, говоря по-нынешнему, в сумасшедший дом. Водку тогдашнюю не пей. С непривычки можешь отравиться. Опять же, попадешь в больницу, а там подумают, что ты алкаш. Алкаш, – пояснил извозчик, – это законченный пьяница. Городовых там называют словом «мент». Слово это обидное. Поэтому к ним так не обращайся. Вообще, опасайся ментов, так как пачпорта у тебя не будет. А если попадешь к ментам без пачпорта, скажут, что ты бомж. Это там так бездомных бродяг называют. А вся полиция там называется милицией.
– Это же что-то наподобие ополчения.
– Какое там ополчение. Служат там в основном такие же сволочи, что и сейчас. Приличным людям туда поступать западло.
– Запа что?
– Ну, в смысле, несовместимо с понятием чести.
– Постой, братец. А как же я одежду-то пойду покупать? Что я к портному в теперешнем платье заявлюсь? Вот он-то первым и решит, что я этот пси..., как его, сумасшедший.
– Портных там почти не осталось. Готовую одежду прямо в лавках покупают.
– Так ведь сидеть на фигуре не будет.
– Подберешь по размеру. Не это главное. Первое, что сделаешь, найди там одного парня. Зовут его Сева Владимиров. Ему в две тысячи четвертом будет всего двадцать лет, но парень он очень толковый. Я имею возможность с ним общаться по Интернету. Это такой телеграф, по которому можно передавать даже картинки. И даже кинематограф. Сегодня у ресторана я тебя тайком сфотографировал. Пришлю ему твою фотографию. Он тебя первое время будет чуть ли не за руку водить, пока не освоишься.
– А как я его найду?
– Он сам зайдет к тебе, как только ты ему позвонишь.
– Это как, он что прибежит на колокольчик, как Аграфена?
– По телефону следует позвонить. Телефонировать то есть. У тебя номер какой?
– 14-56. В департаменте. На квартиру не провели. Когда получу коллежского асессора и стану столоначальником, обязательно проведут.
– А у него 329-15-65.
– Ого, сколько цифр!
– А ты как думал? Тогда в Петербурге будет четыре миллиона жителей.
– Это ж, сколько навозу будет от такого количества лошадей!
– Лошадей тоже не будет. Все будут ездить на автомобилях.
– И извозчиков тоже?
– Извозчики на автомобилях будут называться таксистами. Но барином они тебя называть не будут, хотя все они простые мужики. Народ они наглый и непочтительный. Попробуй им денег недодай. Сразу в морду. И еще, если тебя назовут мужиком, не обижайся.
– Я что, буду одет как мужик? Или тогда мужики все поголовно будут носить цилиндры?
– Просто нет там ни чинов, ни званий, ни титулов. У военных только остались, да в той же милиции. А у остальных одно звание – мужик. Ладно, дворник идет. Бери свой ключ.
– Держи, братец, свой двугривенный. Заслужил. Давненько я таких баек не слыхивал. Будь ты грамотным, быть бы тебе писателем, почище всяких там Уэллсов.
– За двугривенный благодарствую, конечно. Дай я тебе телефон-то запишу. Поди, не запомнил?
С этими словами извозчик достал из-за пазухи самопишущее перо и блокнот. Быстрым движение руки он написал в блокноте семь цифр и, вырвав листок, всучил его вновь удивленному Вольдемару.
Но, едва Вольдемар выскочил из пролетки, мысли его тут же переключились на дворника. Пахомыч, как всегда, был безбожно пьян и, шатаясь из стороны в сторону, медленно ковылял к воротам, напевая по обыкновнию свою дурацкую песню:

Чиновники разные в доме живут,
Купцы, содержанки министров.
Не смейте бранить за потеряный слух
Вы старого артиллериста.

Я стар, я хромаю на обе ноги,
Я в битве под Плевной контужен.
Я дальше аршина не вижу ни зги.
Но всё же Пахомыч вам нужен.

Ты поздно усталый до дому дойдешь,
Оставив на службе заботы.
Но как на квартиру свою попадешь,
Коль я не открою ворота?

Так что же вы, сволочи, мать вашу так,
Жалеете, морды, коровьи,
Подать мне в ладонь серебристый пятак?
Я б выпил за ваше здоровье.

– Ты что, каналья, не признаешь?
– Как же-с, батюшка Вольдемар Афанасьевич, здравия желаю.
Дворник откинул засов и с противным скрипом отворил левую половину ворот.
– Извольте-с, всегда готов услужить.
– Хрен ты у меня сегодня пятак получишь. Ворота бы лучше смазал. Скрипят как Граммофон по весне.
Говоря слово «граммофон», Вольдемар имел в виду отнюдь не то устройство с изогнутой трубой, которое служит для воспроизведения звуковой записи. Граммофоном за скрипучий высокий голос звали кота, который обитал в парадном. И хотя кот не имел хозяина, пользовался он любовью и щедрыми подачками прислуги всех жителей этого пятиэтажного доходного дома. Дом этот стоял на Средним проспекте Васильевского острова, неподалеку от его пересечения с Восьмой линией почти впритык к гостинице «Лондон». Никто не помнил, когда и у кого оный кот впервые появился, но среди глупых девок, состоящих в услужении у своих не намного более умных барынь, ходили легенды о том, что кот этот живет тут чуть ли не со времен до отмены крепостного права. Говорили также, что Граммофон носит в себе неприкаянный дух какого-то помещика, помещенный в кота за то, что жестоко обращался со своими крестьянами. Вот и сейчас Граммофон презрительным взглядом провожал Вольдемара, поднимающегося по устланной красным ковром лестнице в третий этаж в свою двенадцатую квартиру. Горничная Аграфена, открыв Вольдемару дверь, тут же стала умолять своего барина отпустить ее на ночь проведать больную сестру, якобы служащую у какой-то барыни где-то на Лиговской, и Вольдемар тут же дал свое разрешение, взяв с нее обещание вернуться пораньше утром. Он знал, что сестра Аграфены живет в Луге и пребывает в добром здравии. Знал он и то, что Аграфена бегает на ночь к кучеру Алешке, состоящему в услужении у баронессы Розен. Аграфена тоже знала о том, что барин ведает о цели ее ночных отлучек, но оба они, в рамках заведенных в обществе приличий, делали вид, что никто ни о чем не догадывается. Беспокоило Вольдемара лишь то, что, принеся в подоле от Алешки, Аграфена могла бы заявить о том, что ее обесчестил и обрюхатил сам барин. Поэтому он собирался направить ее родителям письмо, чтобы те поскорее благословили ее брак с Алексеем. Даст Бог, неграмотные родители догадаются попросить почтальона, чтобы тот прочел им депешу. Самого же Алешку он рассчитывал взять себе кучером, так как сразу после своего назначения столоначальником собирался он приобрести коляску и пару хороших лошадей. А еще мечтал он переехать тогда в красный трехэтажный дом, стоящий неподалеку на Восьмой линии – дом Заблоцкого-Десятовского. Квартиры там были попросторнее, да и соседи поименитее.
Отпустив Аграфену, Вольдемар вынул ключ из брючного кармана и запер за нею входную дверь.
«Ничего себе! – подумал вдруг Вольдемар. – Ключ-то извозчичий. Вот та самая буква «рцы». А подходит идеально. Эти немецкие замки нарочно, видать, делают все на один манер. Вот раздолье-то для татьбы. Положить его надо подальше. Если что, запасной будет. Интересно, кто же это заплатил извозчику, чтобы тот меня так разыграл? Надо вспомнить, не говорил ли я кому в департаменте про свою идею отправиться в будущее».
Раздеваясь ко сну, Вольдемар продолжал размышлять, жертвой чьего розыгрыша он стал. Наконец, путем логических умозаключений он пришел к выводу, что на такое способен лишь один человек – штабс-ротмистр Братцев, бывший когда-то в гимназии его одноклассником и служащий ныне в Конногвардейском полку.
«Наверняка, нарядил кого-то из своих приятелей или нанял актера. И лошадь-то гвардейская. Такую и впрямь овсом кормят. А от соломы и даже порой от сена она морду воротит. Да и потом, откуда у извозчика самопишущее перо? И где вы видели грамотного извозчика? Ишь, что выдумали. Всех лошадей на автомобили заменят. Вон у барона Дельвера автомобиль «Бенц», выписанный из Германии. Грохочет так, что уши лопаются. Уже сейчас, когда в городе две с половиной сотни автомобилей, доктора говорят о том, что воздух стал хуже, и легочные болезни усилились. А если автомобилей будет столько же, сколько сейчас лошадей, то люди из города разбегутся от такого шума и дыма. Все заводские вернутся в деревню и снова станут хлебопашеством заниматься. Служить в заводах тогда будет некому. Может, еще люди будут летать по воздуху? В декабре газеты писали, будто какие-то братья-американцы сделали летательную машину и даже где-то с минуту на ней пролетали. Брехня, наверное. Американцы это любят, разыгрывать публику. С точки зрения науки летательный аппарат тяжелее воздуха невозможен. Да если бы и вправду летали, какой от этого аппарата толк? Народ на ярмарках катать? По части бесполезных изобретений американцы тоже мастера. Один такой, Хайрем Максим, кажется, изобрел то ли картечницу, то ли ружье автоматическое. Наши его изобретение пулеметом называют и хотят, говорят, на вооружение поставить. В Маньчжурию уже восемь штук таких отправили. В секунду десять пуль выпускает. Это что, значит первая пуля солдата убивает, а девять следующих попадают в него, пока он падает? А как в атаку с такой винтовкой ходить, если она весит четыре пуда? Это что, один, согнувшись раком, ее на спине держит, а другой стреляет? Да и где найти такого стрелка, который десять раз за секунду успевал бы эту машину перенацеливать? И расход патронов какой. Одна машинка расходует огнеприпасов больше, чем целая рота.
Интересно вот, почему никто из американцев до сих пор не изобрел такой телеграф, посредством которого можно было бы с Марсом связываться? Стоит только поставить друг подле друга достаточное число сильных прожекторов и правильно направить их световые снопы, и на некотором расстоянии они сольются в один очень сильный сноп, направленный на Марс. Может, тогда марсиане с нами своими изобретениями поделились бы.
Правда, бывают у них и полезные изобретения. Вот инженер Стругер, например, автоматический телефон изобрел. Недавно статью про это в «Почтово-телеграфном журнале» видел. Спереди аппарата помещается циферблат в оправе, причем на циферблате обозначены цифры от нуля до девяти, а на оправе против каждой цифры имеется отверстие. Оправа вращается вокруг оси. Вложишь палец в отверстие против цифры, вращаешь оправу книзу, а потом палец и вынимаешь, а оправа сама пружиной обратно возвращается. Главное, с барышней на коммутаторе общаться не приходится. А то ее так за смену задергают, что она тебя едва матом не посылает.
Я про эту статью Митьке Братцеву рассказал, а он тут же на мотив «Большой крокодилы» неприличный куплет сочинил:

Один американец
Засунул в жопу палец
И думал он,
Заводит телефон.

Эх, придумал бы этот Стругер еще и то, как бороться с бомбистами. А то и впрямь, не в июле, так в августе опять министра взорвут. Или как лампу электрическую гасить, не вставая с кровати».
С этими мыслями Вольдемар встал с постели и, подойдя к стене, повернул выключатель против часовой стрелки. Свет в спальне погас, и через несколько минут Вольдемар уснул.

***

Проснулся Вольдемар утром от сухости во рту, ставшей следствием вчерашнего возлияния. Вынув из кармана жилета, висящего на стуле, брегет, он посмотрел время. На часах была половина девятого. Это его не особо расстроило, так как вчера была суббота, а, следовательно, сегодня должно было быть воскресенье. Расстроило его другое. Когда он подергал шнурок колокольчика и услышал доносящееся из кухни эхо его звона, он понял, что Аграфена еще не вернулась. Подумав сперва, что она, может быть, ушла за покупками на Андреевский рынок, Вольдемар в халате прошел на кухню и проверил, не ставила ли она самовар. Полуведерный латунный самовар был холодным. Открыв самоварный краник, Пчелкин нацедил себе полстакана холодной воды и залпом выпил ее до дна.
«Сегодня же уволю эту чертову дуру», – подумал Вольдемар. – Баронессе тоже напишу, чтобы гнала в три шеи этого мерзавца Алешку. Надо же, воскресный костюм не почищен. Рубашки не поглажены. Сегодня же мне надо непременно нанести визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Сказаться больным и послать записку? Нет, если я не засвидетельствую лично своего почтения, плакало мое столоначальство. Надо хотя бы в книге расписаться. Прийти в вицмундире? Нет, все будут в воскресных костюмах. Даже Ротов. Этот уж и гвоздику в петлицу фрака воткнет ради такого случая.
Коллежский секретарь Ротов был в департаменте всеобщим посмешищем. Он не участвовал в общих пирушках, не делал визитов дамам, а лишь копил деньги неизвестно на что. Как и Пчелкин, он почему-то предпочитал брать жалование золотом, но Вольдемар полагал, что это лишь слепое подражание. Тем не менее, Ротов не упускал случая полизать зад начальству и посему в карьере своей постоянно наступал Вольдемару на пятки.
Самостоятельно растопив камин, Вольдемар наполнил утюг горячими углями и стал раздувать их, размахивая утюгом из стороны в сторону.
«Наверное, из всего департамента лишь этот жмот Ротов сам гладит себе рубашки. Где это видано, чтобы титулярный советник, без пяти минут коллежский асессор, сам утюг раскочегаривал?» – думал Вольдемар в ту минуту.
*
Вспоминая о Ротове, Вольдемар Пчелкин не мог знать того, что в тот самый момент, когда вчера он прощался с извозчиком и отчитывал дворника, в пятидесяти саженях позади пролетки, из которой вылезал Вольдемар, стояла еще одна точно такая же, но с поднятым верхом. Седоком в этой пролетке был не кто иной, как коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов. Вынув из жилетного кармана золотые часы, Ротов нажатием кнопки отворил крышку. Но не часовой циферблат находился под крышкой часов коллежского секретаря. Там было восемнадцать кнопок, расположенных в три шеренги. На десяти из них были начертаны цифры от нуля до девяти, а на двух дополнительных – странные мистические знаки, один из которых напоминал крест, начертанный на британском флаге, другой представлял собою решетку из двух параллельных и двух перпендикулярных прутьев. Еще одна кнопка имела на себе красную букву «С», которая была то ли русской буквой «слово», то ли латинской «цэ». Кнопка, стоявшая через одну нее, несла на себе буквы «ОК», непонятно что означавшие, а на той кнопке, что между ними, было написано слово «MENU». Вероятно, при помощи этой кнопки Ротов что-нибудь заказывал в ресторане. Самой загадочной была последняя кнопка. Изображалось на ней кольцо, в середине которого был вертикальный прямоугольник со скругленными углами. Ротов нажал подряд одиннадцать кнопок, первой из которых была восьмерка, а последней – Кнопка «ОК». От этого на внутренней стороне крышки брегета высветились горящие цифры. Ротов поднес часы к правому уху и, как будто услышав что-то в часах, ответил в пустоту так, словно разговаривал по телефону:
– Все в порядке, Глеб Иванович, – он приехал домой. Ключ ему передали. И еще бумажку какую-то.
Потом, сделав напряженное выражение лица так, как будто он слушает голос из часов, Ротов ответил:
– Да, Глеб Иванович. Мы будем ждать его там.

***
Закончив с горем пополам разглаживание рубашки, Вольдемар, чертыхаясь, почистил воскресный костюм и, облачившись в свое парадное одеяние, подошел ко входной двери. Часы на стене пробили десять, когда Вольдемар достал ключ из брючного кармана и, убедившись, что его инициалы в виде букв «веди» и «покой» на нем присутствуют, воткнул ключ в замочную скважину. Легко поддавшись давно знакомому ключу, дверь отворилась. Но то, что увидел Вольдемар за дверью, увидеть он никак не ожидал. Прямо перед его носом находилась кладка кирпичной стены.
– Шутки продолжаются, – подумал Вольдемар, – наверняка, компания Мити Братцева напоила дворника до скотского состояния и за ночь выложила стенку перед моей дверью. Вот почему Аграфена не вернулась. Ну, это уж слишком.
С досады Вольдемар ударил тростью по кирпичной кладке. Неожиданно в стене что-то заурчало как двигатель электрического трамвая, который Вольдемару довелось видеть в Москве, где трамваи, в отличие от бестрамвайного пока Петербурга, ходили уже пять лет. Разделившись на две половинки, стена начала расходиться в разные стороны. То, что оказалось за стеной, поразило Вольдемара еще больше, нежели неожиданное появление самой стены.
Вместо устланного ковровой дорожкой пролета мраморной лестницы взору Вольдемара предстал бетонный пол, переходящий в столь же бетонные ступеньки. Лишь железные кольца, торчавшие по обеим краям каждой из ступенек, напоминали о том, что еще вчера вечером в них были вдеты металлические прутья, удерживавшие на лестнице ковровую дорожку. Внизу, в конце лестничного пролета, виднелось знакомое Вольдемару окно, на котором еще накануне, провожая Пчелкина своим неизменно презрительным взглядом, сидел наглый Граммофон. Но это окно было почему-то зарешечено. Более того, одно из стекол этого окна было измазано той же самой безобразной зеленой краской, какой была почему-то выкрашена не только рама, но и нижняя половина стены в парадном. Другое же стекло вовсе отсутствовало, а на его месте находился прибитый гвоздями фанерный лист. Узорчатые решетки перил были местами погнуты чьей-то варварской рукой. Местами же вместо фрагментов этой решетки были вделаны куски каких-то железных прутьев. И все это было также окрашено в тот же самый отвратительный зеленый цвет.
– Да, – подумал Вольдемар, – придется обращаться к приставу Василеостровской части. За одну ночь так испортить парадное ради озорства. Этот негодяй Братцев наверняка привел целую роту. Но кто бы позволил ему так озорничать? Во втором этаже у статского советника Белева есть телефон. Услышав такой шум, его дворецкий должен был вызвать полицию. А что они сделали с дверью доктора Почечуева!
Действительно, покрытая хорошим австрийским лаком дверь докторской квартиры была теперь выкрашена грязно-бежевой краской. Вместо латунной таблички с надписью


Докторъ ;. Т. Почечуевъ
Дамскiя болbзни


были прибиты лишь цифры «1» и «4», также закрашенные краской, как и сама дверь. Более того, вместо бронзовой головы льва, из пасти которой еще накануне торчал шнурок дверного колокольчика, к дверному косяку были прибиты целых шесть кнопок новомодных в Петербурге электрических звонков. Под этими кнопками на деревянных дощечках чернилами были написаны чьи-то неизвестные Пчелкину фамилии и инициалы. Впрочем, одна из фамилий показалось Вольдемару знакомой. Фамилию Сивочалов носил дворник Пахомыч. Но, как бы издеваясь, озорники приписали слева от нее слово профессор. Может, среди дворников этот отставной вице-фейерверкер, ветеран Русско-Турецкой войны, и мог называться профессором, но жить в докторской квартире ни он, ни его дети и внуки никак не могли бы и мечтать. Да и кто даст профессорское звание человеку с такой подлой и, по выражению Чехова, лошадиной фамилией?
Вольдемар оглянулся на свою дверь. Его табличка была целой и на ней, как и вчера, было написано:

В.А. Пчелкинъ
титулярный совbтникъ


– Дай Бог, чтобы Феофилакт Тихонович успел починить дверь до понедельника. Придут пациентки, вот сраму-то будет, – подумал Вольдемар. – Грамотеи. А «ер» в конце за них Пушкин будет ставить? Не иначе вахмистр Волин из эскадрона Братцева писал. Вон и в слове «Белецкий» вместо десятеричного «i» восьмеричное «и» стоит. Волин этот такой же негодяй, как и Братцев, только из нижних чинов. За эти шуточки его из семинарии в свое время и выгнали. Вместо сокращения «хер» и «слово» то есть Христос, намалевал «« – «хер», «кси» и «зело», а сверху титло поставил. Славянскими цифрами это читается как шестьсот шестьдесят шесть. Богохульство неслыханное. Ректор в той семинарии уж больно добрый был. В солдаты его отдал. А так загремел бы Волин кандалами по приговору Святейшего Синода до самого Сахалина. Митька Братцев, когда еще был корнетом в армейской кавалерии, заприметил его. Почувствовал родственную душу. И когда в гвардию переходил, его к себе в денщики взял, а потом постепенно и вахмистром сделал.
С этими мыслями, постукивая тросточкой по испорченным перилам, Вольдемар стал спускаться по лестнице. К тому, что двери Белева и купца второй гильдии Вершкова были также испорчены кнопками от звонков и такими же табличками, он отнесся уже более спокойно. Но то, что он увидел на площадке между вторым и третьим этажами, повергло его в гнев и ужас. Прямо посреди стены красками было нарисовано изображение мужского детородного уда, под которым красовалось его нецензурное словесное обозначение.
Увидев это, Вольдемар решил непременно заехать после приема в Василеостровскую часть и присоединить свою жалобу к жалобам соседей, которые уже наверняка туда поступили. Однако, взглянув на брегет, он понял, что времени у него еще предостаточно, и потому решил наведаться на квартиру к домовладелице мадам Уншлихт и выразить свое возмущение нерадивостью дворника, который, как он теперь вспоминал, вчера не закрыл за ним даже ворота.
Эмма Францевна Уншлихт жила в том же парадном в первом этаже принадлежащего ей доходного дома в квартире под нумером десять. Ее дверь была также испорчена, но звонковая кнопка на ней была всего одна. Тем не менее, Вольдемар не решился нажать на такую кнопку, а постучал в дверь рукояткой трости. На стук никто не ответил, и Вольдемар решил, что Эмма Францевна как раз сейчас и находится в полицейской части и разбирается с обстоятельствами порчи дверей окон и стен в парадном, а ее горничная Марта, видать, пошла за мастеровыми, чтобы немедля начать ремонт.
Так Вольдемар добрался до выхода из парадного. Привычным движением он оттолкнул от себя дверь. Однако дверь, открывшись до половины, вдруг захлопнулась снова, громко ударив по косяку. Только тут Вольдемар заметил, что в довершение всех безобразий озорники прикрепили к двери толстую пружину. Толкнув дверь снова, и теперь уже придерживая ее рукой, Вольдемар вышел во двор.
К удивлению Вольдемара безобразия на этом не кончились. У противоположной стены дома, где раньше находился мусорный ящик, стояли четыре металлических чана, доверху заполненные какой-то гадостью. Дворницкая будка Пахомыча начисто отсутствовала, а вместо скрипевших еще вчера ворот зияла пустая подворотня.
И тут Вольдемар увидел необъяснимое. Навстречу ему через эту пустую подворотню шла девица в исподнем. Декольтированная ночная рубашка едва доставала до колен ее абсолютно голых ног. Волосы на ее ни чем не покрытой голове были острижены по самые уши, как у каторжанки, на ногах были тонкие сандалии-подошвы как у последователей доктора Кнейпа, а с голого плеча свисала нищенская сума, сделанная почему-то из добротной кожи. Следом за странной девицей в подворотню въезжало пренепонятное техническое сооружение. Гуттаперчевые колеса, совершенно лишенные спиц, почти бесшумно катились по асфальтовому покрытию, сменившему за ночь булыжную мостовую. Вместо положенных автомобилю ацетиленовых фонарей в передней части полностью закрытого корпуса находились лишь круглые стеклянные оконца, а по ветровому стеклу взад и вперед с противным скрипом елозили две какие-то палки, предназначенные, вероятно, для очистки этого самого стекла. Изнутри странной машины доносилась жуткая какофония звуков, отдаленно напоминающая музыку, как будто кто-то поставил внутри автомобиля фонограф, валик которого крутился в обратную сторону. За лобовым стеклом проглядывались контуры шофера, который сидел почему-то слева. В довершение всего автомобиль издал звук, напоминающий гудок Путиловского завода, от которого стриженая девица отшатнулась, пропуская едущий моторный экипаж. Затем девица посмотрела на Вольдемара и почему-то хихикнула. Смутившись, Вольдемар опустил голову вниз. И тут он увидел лежавшую на земле монетку размером с трехкопеечную. Подняв ее, Вольдемар понял, что это не алтын, а пятак, только какой-то маленький. Но то, что было написано на пятаке, повергло Вольдемара в ужас не меньше, чем вид девицы, идущей по улице в исподнем платье. Прямо на монете был отчеканен год – 1983. С обратной же стороны маленького пятака, вместо положенного там орла, был отчеканен какой-то непонятный герб, в центре которого красовался масонский символ – скрещенные молоток и лопатка каменщика. Под этим гербом начертаны были непонятно что означающие буквы: «СССР».
Только в этот момент Вольдемар сообразил, что вчерашний извозчик его не обманывал.
– Что ж, – подумал Вольдемар, – сам того хотел. Нечего теперь на черта пенять. Нужно искать телефон, чтобы телефонировать этому Севе Владимирову.
С этими мыслями Вольдемар вернулся в парадное и, поднявшись во второй этаж, направился в квартиру, где ранее жил статский советник Белев.
«Кто бы там сейчас ни жил, можно попросить дворецкого или горничную разрешить воспользоваться телефоном», – думал Вольдемар, поднимаясь по лестнице.
Однако, оказавшись перед дверью, он встал перед выбором, на какую из многочисленных кнопок нажимать. Квартира Белева была восьмикомнатной, и теперь восемь кнопок с разными фамилиями на дощечках крепились с обеих сторон дверного переплета. Поэтому Вольдемар опять решил постучать по двери своей тяжелой тростью, наполовину заполненной ртутью. Через полминуты на стук отозвались чьи-то тяжелые шаги. Послышались повороты ключа, и в открывшемся дверном проеме появилась заспанная рожа голобородого мужика, одетого в бумажную рубаху без рукавов с большим вырезом на груди и цветастые сатиновые штаны, штанины которых были обрезаны едва ли не по самую задницу.
– Ты будешь дворецкий? – осведомился Вольдемар.
– Дворецкий? – задумчиво протянул мужик, – на третьем этаже живут Белецкие. А что касается Дворецких… Нет, люди с такой фамилией здесь никогда не жили. Может, в соседнем подъезде?
– А барин-то твой кто?
– Барин? Ты что, мужик, охренел? Иди, проспись.
– Это ты охренел. Какой я тебе мужик?
– А кто ты, транссексуал что ли? – Криво ухмыльнувшись, спросил мужик.
Пчелкин не знал, к какому классу относится чин транссексуала, но на всякий случай произнес:
– Я больше, чем транссексуал. Я – титулярный советник.
– Ну, раз советник, то иди, советуй в другом месте, а мне спать надо. Я после ночной смены, – сказал мужик и закрыл дверь перед носом Вольдемара.
Тут Вольдемар услышал, что в первом этаже хлопнула чья-то дверь, и решил вернуться вниз, чтобы вновь постучать в квартиру домовладелицы.
– Наверняка, – думал он, – там проживают наследники Эммы Францевны и уж они-то знают, у кого еще в доме есть телефон.
Но едва он преодолел один лестничный пролет, как снова остолбенел. Прямо навстречу ему поднимался тот самый кот Граммофон, который был в подъезде еще вчера – в родном девятьсот четвертом году. Оба соседа – Кот и Вольдемар – на мгновение молча уставились друг на друга.
Первым молчание прервал Граммофон:
– Ба, Вольдемар Афанасьевич! – проговорил он, с едва уловимым кошачьим акцентом, – какими судьбами?
Несколько мгновений Вольдемар стоял без движения, будучи не в силах вымолвить ни единого слова. Первой мыслью его было то, что он сошел с ума, а все, что он видит и слышит, это ему лишь кажется. Но вдруг, неожиданно для самого себя, набравшись храбрости, он рявкнул на Граммофона:
– А ты еще чего здесь делаешь, кошачья морда?
– Чего, чего? Живу я здесь, вот чего, – обиделся Граммофон.
– А почему разговариваешь?
– А что, котам уже и поговорить нельзя? Мы с вами нынче не при царском режиме. Теперь у нас социализм.
– Что? Ты хочешь сказать, что эсеры революцию сделали?
– Хуже – большевики.
– Это еще кто такие?
– Вы вообще, сюда из какого года попали-то?
– Из девятьсот четвертого.
– А большевики появились годом раньше – на втором съезде РСДРП. А в семнадцатом они сделали революцию. Эта партия теперь называется КПСС – Коммунистическая Партия Советского Союза. Советский Союз – это так теперь наша страна называется.
– РСДРП? Слыхал. Это марксисты, да? Читал я одну брошюрку этого Маркса. «Манифест Коммунистической партии» называется. И что, общность жен они еще не ввели?
– Нет пока.
– А мода нынче какая?
– Ну, многие женщины часто в брюках ходят.
– А мужчины, случайно, юбок не носят?
– Пока нет.
– Это хорошо, что юбку носить не надо.
– Почему, осмелюсь спросить?
– Ноги у меня, пардон, волосатые. А с государем-то что стало? – перескочил Вольдемар на другую тему.
– Как что? Расстреляли его большевики. В восемнадцатом. Вскоре после той самой революции.
– А наследник-цесаревич? Государыня ведь в девятьсот четвертом со дня на день родить была должна. Или опять девочка родилась?
– Родился-то мальчик. Алексеем крестили. Но и его тоже расстреляли. И царицу, и всех великих княжон.
– Чистые якобинцы, – возмущенно прокомментировал Вольдемар. – Те тоже своего короля казнили.
– Да что там цари, короли? Меня самого два раза чуть не сожрали. Один раз в восемнадцатом, а другой раз – в сорок втором, во время блокады. Я тогда жить поближе к Смольному перебирался. В Смольном теперь не институт, а городской комитет партии – партии тех самых большевиков. Там люди во все времена сытые и на кошек не бросаются.
– А правит-то кто теперь? Небось, президент, как в Америке?
– Нет, генеральный секретарь ЦК КПСС.
– Чего-чего?
– Генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, – расшифровал кот.
– Да, уж. Язык сломаешь, пока выговоришь. Значит правда, что теперь всех людей любого звания мужиками кличут. Меня тут один мужиком уже успел обозвать и еще каким-то транссексотом или что-то в этом роде.
– Кем-кем? – рассмеялся Граммофон, – может, транссексуалом?
– А что это такое?
– Ну, как вам сказать? Человек, который хочет себе пол переменить. В Америке таким людям операцию делают.
– А у нас таких от церкви отлучают.
– А что толку? Церковь сейчас от государства отделена. Да и вообще, вы хоть знаете, который нынче год?
– По всей вероятности должен быть две тысячи четвертый.
– А вот и мимо. Недолет-с. Сейчас одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой.
– Врешь, каналья?
– Святой истинный крест! – изрек кот и неуклюже перекрестил себя правой передней лапой.
– Не богохульствуй, нечистый.
– Какой же я нечистый? Я же не свинья и не верблюд. А про кошек во Второзаконии ничего не сказано.
– Почему же такая ошибка получилась? Я же в две тысячи четвертый был должен попасть.
– А позвольте спросить, вы каким ключом дверь отворяли-с?
– Вот этим, – продемонстрировал Вольдемар.
– А буквы на нем какие, разрешите узнать?
– Ясно какие: «веди» и «покой».
– И что сие означает?
– Вольдемар Пчелкин.
– Какой Вольдемар? Какой Пчелкин? «Веди» – это два, а «покой» – восемьдесят. Значит – восемьдесят два. Прибавьте восемьдесят два к тысяча девятьсот четвертому году и получится тысяча девятьсот восемьдесят шестой.
В этот момент ударила пушка Петропавловской крепости.
– Странно, – произнес Вольдемар, достав брегет из жилетного кармана. – Половина одиннадцатого только.
– А вы по какому времени часы ставили?
– По пулковскому, разумеется. Вчера с Думской башней сверялся. Как «Боже царя храни» часы проиграли, пушка бабахнула, так я двенадцать-то и поставил.
– А мы живем по декретному. Это еще в тридцатом году перевели на час вперед. Да еще уже пять лет как первого апреля переводим на час вперед на летнее время, а первого октября – обратно на зимнее.
– А полчаса тогда откуда взялись?
– А это еще вскоре после революции приравняли к поясному времени и полчаса назад передвинули. Теперь время не по меридианам, а по часовым поясам. Все меры теперь французские, а время по Гринвичу измеряют. Это еще что. Календарь теперь тоже другой.
– Что же тогда сегодня за число? Третье мессидора?
– Да нет, календарь у нас григорианский, как в Европе. Ленин, вождь большевиков, ввел его в феврале восемнадцатого. Представляешь, засыпали люди тридцать первого января, а проснулись четырнадцатого февраля.
– Да... Ничего русского не осталось.
– Почему же ничего? А имена? А фамилии? В вашем девятьсот четвертом кто домом владел?
– Мадам Уншлихт.
– Вот. А на работе у вас как начальника звали?
– А откуда ты знаешь, что у меня по службе начальник был немцем?
– А тут и знать-то ничего не надо. Как Петр I этих немцев завез, так до самой революции они все должности и занимали. Даже династия и та немецкая была.
– Но народ-то был русский. Писал по-русски. Мерил все русскими мерами и жил по русскому времени. А теперь все как в Царстве Польском.
– Царства Польского теперь тоже нет, а есть независимая Польская Народная Республика. И Великое Княжество Финляндское тоже Ленин финнам отдал.
– Ну и черт с ними, с этими финнами да с поляками. Сколько волка ни корми... А в сорок пятом-то году что случилось, что часть Германии нам досталась?
– Как что? Победили мы с вами Германию. Четыре года воевали-с.
– Кто это мы? Вы что, тоже, хотите сказать, воевали всею своею нечистою ратью?
– А как же-с? Мы своему народу завсегда помогаем, хотя народ наш нас и не любит.
– Это что? Черти-патриоты?
– Как вам сказать? Следим мы за тем, чтобы никакой народ не зарывался. А немцы – те зарвались. Посчитали себя не только выше вас, но и выше нас. Вот мы совместно с вами их и наказали-с. А откуда это вы, кстати, про сорок пятый год знаете, ежели лишь с утра, как из девятьсот четвертого?
– Да тот извозчик мне вчера говорил, который меня сюда и отправил.
– А-а! Вот кто вам ключ-то всучил. Рыжий, да?
– Рыжий и бородатый.
– Знавал я его до революции. Его за эту бороду так и зовут – Агенобарб – Огнебород по-нашему.
– Что за имя такое ветхоримское?
– Да он и есть древний римлянин. Во втором веке до вашей эры родился, если не врет, конечно.
– А сам-то ты кто будешь? Асмодей что ли, или еще какой черт?
– Куда уж мне до Асмодея? Я – Кот-баюн. Не слышали про такого?
– Что-то не припоминаю.
– Ну, как же-с? «У лукоморья дуб зеленый»...
– Я, признаться, думал, что Пушкин все это выдумал.
– Пушкин и вдруг выдумал? Аллегория, конечно, но в основе лежит реальный факт. Думаете, кто ему «Руслана и Людмилу» надиктовал?
– Может, ты еще и «Войну и мир» сочинил?
– Нет, это ныне покойный граф Лев Николаевич сам состряпал. А графиня Софья Андреевна романец энтот с французского переводила.
– Не знаю. Я в семье графов Толстых не гостил. Да что мне Толстой? Мне-то самому как теперь быть? Тот человек, которому я должен телефонировать, еще находится в двухлетнем возрасте.
– А куда спешить-то? До две тысячи четвертого года всего осьмнадцать годов-то и осталось.
– Долго-то как.
– А вам сейчас сколько годов?
– Тридцать два. Или, черт его знает, можно сказать и сто четырнадцать.
– Молодой вы еще. Вот поживете с мое – время будет быстрее идти.
– Как же я с твое-то поживу? Я ж живой человек православного вероисповедания, а ты – нечисть окаянная.
– А зачем вам вероисповедание? Что, в рай попасть надеетесь? Черта лысого вы туда попадете. Как сказано в Четырнадцатой Главе Откровения Иоанна Богослова, после проведения суда над человечеством в живых останутся лишь сто сорок четыре тысячи праведников. И это из девяноста шести миллиардов людей, живших во все времена на Земле, включая живущих ныне. Вероятность попасть в число спасенных составляет пятнадцать десятимиллионных. Иными словами, из десятимиллионной Москвы спасутся лишь пятнадцать человек. Это и понятно – размеры ада больше размеров Эдема в пять тысяч сто восемьдесят четыре раза. Сам же рай занимает лишь одну семьдесят вторую часть местности Эдем. Если вы надеетесь попасть в число этих ста сорока четырех тысяч, то должен вас огорчить: для этого нужно хотя бы для начала стать девственником. Не получится? А жаль, ибо сказано в Откровении: «Это те, которые не осквернили себя с женами».
– Вот придет Христос – сразу все видно будет.
– Скажу я вам сейчас, что будут видно, – проговорил Граммофон и начал даже не говорить, а декламировать нечто странное:

Как говорили когда-то пророки,
Сделай прямыми Господни дороги.
Слово Исайи сбывается ныне.
Глас вопиющего снова в пустыне.

Глас из-под толщи болотного ила.
Глас из заросшей травою могилы.
Глас из потухшего жерла вулкана.
Глас из руин позабытого храма.

Что вам несет долгожданный спаситель –
Всем вам обещанный царь и учитель,
Тот, для кого вы мостили дорогу
Долгой молитвой библейскому Богу?

Богу, который когда-то в начале
Вверг человека в нужду и печали.
Бог, что от Африки и до Европы
Смыть вас пытался в пучине потопа.

Богу, который капризу в угоду
Перемешал языки и народы.
Право, какого же вы херувима
В храмах его повторяете имя?

– То, что бывают говорящие коты, – заметил Вольдемар, – я еще могу поверить. Вон Митька Братцев, как напьется, так то с лошадью, то с собакой разговаривает. Утверждает даже, что это пес евойный ему все похабные анекдоты про поручика Кувшинникова и рассказывает, а уж он их потом где надо и где не надо пересказывает. Но чтобы коты стихи сочиняли?
– Это не я сочинил. Это один знакомый кот рассказывал. У того кота, правда, руки человеческого фасона и лапы потолще будут, словно надутые. Так вот, кот этот, приятель мой, в Москве с поэтом одним был знаком в тридцатые годы. Иван Бездомный, может, слышали?
– Где бы я слышал?
– Ах, да! Вы ж это время, к счастью, пропустили. А кстати, человек вы православного вероисповедания, а имя у вас не больно-то православное, – сделал неожиданное замечание Граммофон.
– Крестили, конечно, Владимиром. Вольдемаром меня маменька в детстве называла на иностранный манер. У тебя имя не лучше.
– Граммофоном это меня Пахомыч обозвал, царство ему небесное. Внук-то его профессор теперь.
– Так это он в докторской квартире обитает?
– Он, собственной персоной. Там ему целых две комнаты выделили.
– А что стало с Феофилактом Тихоновичем?
– Да то же, что и с остальными докторами.
– Неужто надобность в докторах отпала, а все болезни голубыми лучами стали лечить?
– Да нет. Надобность в докторах не отпала. После революции за ним поначалу даже всю квартиру оставили. Еще бы. Жены всех работников Смольного у него лечились. Но в тридцать шестом, когда постановлением от двадцать седьмого июля аборты запретили, стал он, говорят, их подпольно производить. Брал за это, правда. дороговато, по двести рублей с каждой, вот за это его и замели. Не посмотрели, что ему уже под восемьдесят было. А квартиру уплотнили. Там, где смотровая была и кабинет, там теперь профессор Сивочалов обитает. У него даже туалет есть отдельный, ну, в смысле, уборная.
– А что значит уплотнили?
– А это значит, что в каждую комнату по семье вселили, исходя из нормы двадцать квадратных аршин на человека. Питерцам еще повезло. В Москве норма шестнадцать аршин была. А если комната большая, то ее надвое стенкой кирпичной перегораживали, или фанерной иногда. Конечно, начальству всякому больше площади давали. Да вон и внуку Пахомыча целых две комнаты оставили, так как профессор.
– Профессор он там или кто, мне-то какая разница? В две тысячи четвертом мне пятьдесят будет. Вернусь в прошлое, кому я тогда нужен-то буду? Все сослуживцы к пятидесяти годам надворными да коллежскими советниками станут, а я в пятьдесят все еще титулярным буду. Да и на службу могут не принять обратно – скажут, в субботу Пчелкин со службы молодой уезжал, а в понедельник старым пришел. Подумают, недуг неизлечимый какой-нибудь. Или будет как с тем английским беднягой? Недавно в Лондоне такой курьезный случай произошел: жена одного отставного чиновника попросила своего мужа бросить письмо в почтовый ящик. Муж шапку взял, из подъезда вышел да и пропал. Прошел год, и как раз в тот самый день и час, когда он так таинственно исчез, жена вдруг с изумлением увидела его. Он вошел в дом, повесил шапку на гвоздь, где она всегда висела, и как ни в чем не бывало сказал своей жене: «Я положил письмо в ящик». Откуда он явился и что с ним было в этот длинный промежуток времени, – на этот счет он не мог дать никаких объяснений.
– А зачем вам, в правду, туда возвращаться? Здесь поживите. Женитесь, обживетесь. Глядишь – понравится.
– Чем же я жить-то буду? На службу здесь меня никто не примет. В полк, может, какой определиться, так ведь в кавалерии теперь, небось, вместо лошадей одни мотоциклы. А шашки наверняка теперь механические – головы сами рубят.
Сказав это, Вольдемар живо представил батальную картину, где несметное полчище мотокавалеристов с механическими шашками наголо несется в атаку по полю битвы на грозно грохочущих драндулетах.
– Как чем жить? – вывел его из размышлений Граммофон. – А золотишко-то вам на что? Вы, осмелюсь спросить, какое жалование получали?
– Семьдесят пять рублей, согласно табели и «Свода уставов о службе гражданской». Стал бы коллежским асессором, сто тридцать пять получал бы.
– Золотом?
– Ну, можно было брать и ассигнациями. Но я всегда золотом брал. Только мелочь серебром да казначейскими билетами.
– Да за те деньги, что вы за полгода скопили, «Волгу» таперича купить можно.
– А зачем мне она с пристанями, с пароходами?
– Эх, темный вы человек. «Волга» – это машина такая, автомобиль то бишь.
– Паровой или газолиновый?
– Бензиновый. На котором ездят. Это теперь престижно. Подъедешь к какой-нибудь барышне: «Не изволите ли мадемуазель покататься?».
– А она в ответ: «Хам! Грубиян!»
– А вы ей скажите сперва что-нибудь острое, потом – что-нибудь скользкое, потом, наконец, что-нибудь неприличное...
– Ага. Шило, мыло, и этот, как его… Слушай, кот, – спохватился вдруг Вольдемар, – тот извозчик рыжебородый про какой-то телеграф говорил, который фильмы азбукой Морзе передает. Может, мне к нему по такому телеграфу депешу послать?
– Это он, видно, компьютер имел в виду. Но нет у нас в стране пока такой техники. В Америке есть, в Японии есть, но не у нас.
– Совсем худо дело мое, – поник Вольдемар.
– Эй, православный! Уныние это смертный грех, – подбодрил его Граммофон.
– Но ежели мне какое-то дело поручено, то я же его справить должен. Сидит, поди, этот рыжий Огнебород, стучит Севе ключом своего бесовского телеграфа, как, мол, там дела продвигаются, а я тут в парадном с тобой лясы точу.
– Ох, до чего вы, люди, сложные существа! Так уж и быть. Помогу я вам. Есть у меня один тайный ход. Я по нему иной раз в прошлое за икрой паюсной бегаю. В нынешнем времени она – дефицит. Идите-ка, сперва, деньги свои заберите да револьвер не забудьте. Мы через несколько времен пробираться будем. Есть такие времена, где без револьвера не обойтись. Жду вас в подвале.
Через час, переодевшись в повседневный костюм, и собрав кое-какие вещи. Вольдемар спустился в вонючий подвал, где его ждал Граммофон. Опасения Вольдемара на счет того, что в темном подвале черного кота найти ему не удастся, не подтвердились. Кот сидел на трубе горячего водоснабжения и своим противным скрипучим голосом распевал песню:


Не в лесу я живу и не в поле.
Нор не рою в пустынных песках.
Такова уж кошачая доля
Жить в подвалах да на чердаках.

Вот медведь. Он – хозяин берлоги.
Ну а белка – хозяйка в дупле.
Об меня ж вытирают все ноги
Лишь за то, что хочу жить в тепле.

Над искусством смеяться не надо.
Петь весной выхожу под балкон.
Но за эти мои серенады
Дали прозвище мне Граммофон.

Вы поверьте, я врать вам не буду.
Был когда-то и я молодой.
Жил в ветвях я зеленого дуба
И ходил по цепи золотой.

Верю я, что настанет то время,
Когда сбросим мы иго людей.
И кошачее гордое племя
Станет родом природы царей.

– Что за песня такая? – спросил Пчелкин.
– Лукомористская, – ответил кот.
– Какая-какая? – переспросил Вольдемар.
– Ну, среди котов черной масти, особенно ученых, есть такие, которые называются лукомористами. Они выступают за то, чтобы всех котов черной масти собрать у Лукоморья – на их исторической родине.
– Это что, кошачьи сионисты что ли?
– Я попрошу такими сравнениями богоизбранных животных не обижать. Мы и без того столько мук претерпели. Особенно от людей. Да и от собак – их ближайших пособников. А черные коты на протяжении последних тысячелетий являются еще и объектом глупых суеверий и предрассудков. Нам даже дорогу спокойно перейти не дают. Плюются и бормочут что-то себе под нос. А уж не относитесь ли вы к числу антифелитов?
– Анти кого?
– Антифелитов.
– Что, от слова «felis»?
– Да, кот по-латыни.
– Да ладно тебе. Я ничего против кошек не имею.
– И против черных?
– А черных я, можно сказать, даже люблю, – слукавил Вольдемар, отметив про себя, что кончики лап и нижняя часть морды у Граммофона все-таки белые.
– Ну, тогда следуйте за мной! – скомандовал Граммофон и шмыгнул в какую-то нору. Преодолевая отвращение, Вольдемар последовал за ним. Нора оказалась шире, чем мог предположить Вольдемар. Вопреки его ожиданиям, с потолка не свисала паутина, а стены были чисты, и ничто не испачкало его костюм. Кот шел быстро, почти бежал, и Пчелкин с трудом мог поспевать за ним. Коридор то сужался, то расширялся. То слева, то справа от него ответвлялись другие проходы. Некоторые из них путники пропускали, а в некоторые кот резко сворачивал и Вольдемар едва успевал заметить, за каким поворотом скрылся в очередной раз его хвост. Два раза слышал Вольдемар где-то в глубине коридоров чьи-то шаги, и оба раза они пропадали так же внезапно, как появлялись. Наконец, в конце коридора обозначился тупик, заканчивающийся той же норой, в которую только что влезал Вольдемар.
Однако нора была заложена кирпичом.
– Может, ты заклинание какое-нибудь знаешь, чтобы эту дырку открыть, – спросил Вольдемар.
– Здесь, во-первых, не заклинание, а расклинание нужно. А во-вторых, дырку раскупоривать – плохая идея, – ответил кот, – там может быть засада.
– Зачем было делать кладку, если собирались устраивать засаду?
– Для порядка. Если в этом времени закладывают все дыры, значит там порядок. А там, где царствует порядок, таким, как мы с вами, места не найдется. Давайте попробуем другой коридор поблизости, предложил Граммофон и помчался в другую сторону.
– А кто может устраивать на нас засады? Не та ли охранка, о которой говорил извозчик?
– Если бы. Та охранка, которую в разные времена называют то НКВД, то КГБ, то ФСБ, не знает, с кем имеет дело. А есть те, которые знают, чаще всего они проникают в ту же самую охранку. Дослуживаются до больших чинов, а потом используют втемную своих подчиненных для борьбы с нами.
– Ты говоришь «с нами». Меня ты тоже имеешь в виду?
– А куда вы теперь от нас денетесь?
Слушай, пока мы идем, расскажи хоть что-нибудь о том, что было до две тысячи четвертого года. Например, кто были правителями все эти времена.
– Ладно, слушайте, – сказал Граммофон и начал рассказ. Рассказывал он про Ленина и Сталина, Гитлера и другого Розевельта, неизвестного Вольдемару, не Теодора, а Франклина, бывшего президентом целых двенадцать лет. Рассказывал про Черчилля и Хрущева, Брежнева и Никсона, Горбачева и Рейгана. Все, что должно было произойти до две тысячи четвертого года. Пока он рассказывал, путники двигались по коридорам. Вскоре они вышли к другой такой же норе и выбрались на поверхность.
*
Ни Граммофон, ни тем более Вольдемар не могли знать, что в самом деле происходило с обратной стороны кирпичной кладки. А происходило там следующее: почти сутки в подвале пятиэтажного дома по Среднему проспекту Васильевского острова сидели три человека. Первый из них, одетый в поношенный светло-серый костюм, был уже довольно пожилым, но еще недостаточно пузатым человеком, цепкий колючий взгляд которого выдавал в нем опытного оперативника. Второй, несмотря на молодость лет и нахождение в пыльном подвале, был облачен в дорогой черный костюм, пиджак которого был напялен на черную же водолазку. Рожу этот персонаж имел наглую, пузо округлое, а характерная форма стрижки могла говорить о том, что, вероятнее всего, этот молодой человек входит в состав организованного преступного сообщества. Третьим же членом этой кампании был не кто иной, как облаченный в черные джинсы и желтую водолазку коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов, который еще вчера разговаривал при помощи карманных часов с невидимым собеседником. Нынче же цепочка брегета, прицепленная к джинсовой лямке, в которую продевают ремень, тянулась в карман джинсов коллежского секретаря, в котором угадывался силуэт самого брегета.
– Толян, чего ты здесь просто так сидишь, за пивом бы, что ли, сбегал, – обратился «оперативник» к «бандюгану» и протянул ему вынутую из кармана брюк мятую сотенную купюру.
– Я тебе че, Колян, шестерка что ли? – огрызнулся Толян.
– Сходите, Анатоль, прошу вас, и мне тоже возьмите, – произнес Ротов. При этом он отстранил руку Коляна и дал Толяну свежую пятисотку из своего кармана.
– Слушаюсь, Никодим Фирсович, – проговорил Толян и пулей вылетел из подвала.
– Вот видите, Николай, – продолжил Ротов, – с людьми надо повежливее.
– Да как можно вежливо разговаривать с этим рас..., рас...
– Вы, вероятно, хотели сказать разгильдяем?
– Вот именно, – согласился Колян.
– А знаете, откуда пошло слово «разгильдяй»? Так называли купцов, бывшей третьей гильдии. В 1863 третью гильдию упразднили и те купцы, которые не купили свидетельство второй гильдии стали официально мещанами, а неофициально – разгильдяями.
– Откуда вы, Никодим Фирсович, столько всего знаете? Прямо как будто жили в те времена.
– Нет, я родился позже – в семьдесят четвертом, – ответил Ротов, не уточнив, правда, в каком именно столетии. – Надеюсь, этот ферт догадается подняться на третий этаж, тамошнюю кладку проверить, – перевел Ротов разговор на другую тему.
– Как это вы его назвали?
– Фертом. Это буква «эф» по-старому.
– Тогда уж его лучше было называть другой буквой, которая за «эф» следом стоит.
– «Балтику» будете? – прокричал на весь подвал вернувшийся Толян.
– Не откажусь, – ответил Ротов.
– Надеюсь не б/у, – прокомментировал Колян, принимая из рук Толяна приоткрытую бутылку с синей фольгой у горлышка. – Наверху был?
– Был. Ни хрена. Даже штукатурка целая.
– А, может, он не закрыл, или ключи перепутал? – предположил Колян.
– Тогда наша задача усложняется. Хорошо, если позже, тогда дождемся. А если раньше... В прошлое опять придется отправиться, хотя, говорят, Теория Относительности этого не позволяет, – Криво улыбнувшись, подытожил Ротов.
Сказав это, коллежский секретарь вышел из подвала и, вынув брегет, набрал номер:
– Его нет, Глеб Иванович... Везде, где угодно, точнее, всегда, где угодно... Нет, ждать не имеет смысла... Я бы попробовал через подвал, но с этими уродами... Я понимаю, что нельзя рисковать посвященными... Хорошо, но тогда придется вскрывать кладку.
Захлопнув крышку брегета, Ротов вернулся в подвал:
– Достаньте-ка, Анатолий, из машины монтировку. Будете в своем костюмчике кладку вскрывать.

***
– Так, – произнес Вольдемар, обращаясь к Граммофону, – и куда ты меня завел?
– Точно пока не знаю, – ответил кот, – сейчас осмотримся и сообразим.
– Пока что я вижу все тот же подвал.
– Подвал с течением лет мало меняется. До революции здесь, правда, было чисто.
Пригибаясь под ржавыми трубами, Вольдемар, следуя за котом, выбрался из подвала. Двор был также замусорен, как и в восемьдесят шестом, а ворота в подворотне все также отсутствовали. Кот и Вольдемар направились к подворотне и через нее вышли на улицу.
На противоположном здании висел огромный красный плакат, призывающий претворить в жизнь исторические решения Тридцать Четвертого съезда КПСС. Напротив этого плаката на соседнем доме красовался еще один щит. На этом щите был изображен рабочий в каске сталевара, откинувший вверх руку с растопыренными пальцами, как будто он только что этой самой рукой метнул в противника боевую гранату. Надпись в верхней части этого плаката призывала достойно встретить столетнюю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Об этой годовщине напоминал и соседствующий с первым плакатом световой короб, на котором сияли цифры 1917 – 2017. А из висящего на столбе громкоговорителя лилась звонкая песня:

Будет людям счастье
Счастье на века
У Советской власти
Сила велика

Теперь перелет, – произнес Вольдемар, с досадой взглянув на Граммофона. – На тринадцать лет перелет. А ты еще говорил, что большевики только до девяноста первого продержатся.
– Это хуже, чем перелет, – уточнил Граммофон. – Это, кажись, альтернативная реальность.
– Как это понимать?
– Да так, что мы попали не в то ответвление времени. Понимаете, история может идти по разным путям. Допустим, победил бы Гитлер, или Наполеон. Тогда все бы здесь было по-другому. Я вот в оккупированной фашистами России однажды побывал. Жуть. Кругом трехцветные флаги со свастикой. Двуглавый орел держит ту же свастику, увитую венком из дубовых листьев. И крылья у этого орла как-то по-немецки распущены. А на всех домах портреты висят: Адольф Алоизович Гитлер и Андрей Андреевич Власов. Но, правда, порядок, чистота кругом. Однако из-за этого порядка пожрать ничего на помойке не найдешь. Только выкинет кто, сразу мусор увозят. Будку Пахомыча восстановили. Ворота заново повесили. Дом наш внучатой племяннице Эммы Францевны возвратили. Но полицаи уж вредные больно. Начальник ихний меня даже ногой пнул. Откуда, говорит, бродячие животные? Увидит, мол, гауляйтер, что коты по улицам бродят, всех переведет концлагеря охранять. А Петроградскую и Выборгскую стороны, так немцы финнам подарили. Демаркационная линия прямо по Малой Неве прошла. Памятник Ленину перед Смольным в памятник Гитлеру переделали. Руку его, вперед вытянутую, ладонью вниз повернули, пальцы выпрямили да голову заменили. Ничего больше менять не пришлось – рост у обоих маленький, да и ужимки схожие.
– Эх, ты, путеводитель! – с укором вымолвил Вольдемар. – А Ивану Сусанину не ты, случайно, помогал?
– Нет. Он сам заблудился.
Вдруг музыка замолчала, и из репродуктора послышалось: «Московское время десять часов. Дорогие товарищи! Передаем обзор центральных газет на сегодня, понедельник, первое августа две тысячи шестнадцатого года».
– Значит, перелет только на двенадцать лет, – проговорил Граммофон, – плакаты к юбилею, стало быть, заблаговременно заготовили.
«Сегодня весь советский народ отмечает скорбную дату – тридцатилетнюю годовщину со дня трагической гибели Михаила Сергеевича Горбачева, – продолжал репродуктор. – Этой теме посвящена передовая статья центрального органа нашей партии газеты «Правда».
– Как же так?! – недоуменно воскликнул Граммофон, – в два тысячи четвертом Горбачев был еще жив.
«... В этот день тридцать лет назад, – продолжал голос из репродуктора, – Копье противника линии партии на борьбу с пьянством и алкоголизмом оборвало жизнь видному деятелю Коммунистической партии и Советского государства».
– Так я и думал. Это, наверняка, то самое копье, за которым тебя извозчик посылал.
– А что это за копье?
– О, это очень длинная история.
Случилось это в те давние годы, когда Римом еще правил Тарквиний Гордый. Царем Персии в то время был Камбис. Решил он преумножить завоевания своего отца Кира и отправился походом в Египет, оставив на престоле своего брата Бардию. Пока Камбис завоевывал царство за царством, появился в его столице, городе Пасаргады, некий маг по имени Гаумата.
– Знаю я эту историю, – перебил Вольдемар. – Читал ее у Геродота, еще когда учился в гимназии. Маг выдал себя за Бардию и несколько месяцев правил от его имени, пока не был разоблачен и свергнут Дарием.
– Но вы не знаете то, каким именно образом удалось Гаумате выдать себя за Бардию, – возразил Граммофон. А было это вот как.
Сначала дела Камбиса в Египте шли неплохо. Войско египтян было быстро разбито, а флот сдался без боя. Когда Камбисово войско подошло к столице, Египетский царь Псамметих попал к нему в плен.
Так быстро расправиться с армией египтян Камбис смог еще и потому, что совершил одно из самых позорных злодеяний в истории человечества. Перед началом решающей битвы воины – персы взяли в руки вместо щитов кошек, которые в Египте почитались как неприкосновенные животные. Египтяне не решились вступить в битву, боясь нанести вред кошкам.
Поскольку матерью Камбиса была египетская царевна Нитетис – дочь фараона Априя – египтяне согласились признать его своим царем. Камбис же, со своей стороны, делал все, чтобы египтяне любили его как доброго и справедливого правителя. Он стал почитать египетских богов наравне с богами своей страны, принося им щедрые жертвы, и даже начал носить египетскую одежду.
Но вот собрался Камбис завоевать Эфиопию. Однако едва он вторгся в ее пределы, началось необъяснимое. Войско Камбиса вдруг обезумело. Воины стали воевать между собой, а победители стали съедать побежденных. Пришлось царю срочно вернуться в Египет. И тут безумие напало на самого Камбиса. В Мемфисе он убил священного быка бога Аписа, чем тут же вызвал восстание египтян.
В это-то время и появился в столице Персии Пасаргадах упомянутый мной Гаумата.
Надо сказать, что маги издавна обитали при дворе сперва вавилонских, а потом и персидских царей. В давние времена маги были просто мидийским племенем, все представители которого в той или иной степени владели колдовством. Позднее в число соплеменников они стали принимать знатных или богатых персов, ассирийцев и вавилонян, проникая, таким образом, в окружение царей и сатрапов. Будучи искусными звездочетами, маги довольно точно предсказывали судьбы правителей и давали верные советы в государственных делах, а главное, потом они могли достоверно объяснить, почему предсказанное событие так и не произошло. Платили же магам не только те, кто пользовался их предсказаниями, но и те, кто по тем или иным причинам был заинтересован в том, чтобы маги давали правителям нужные советы. Поэтому влияние магов год от года росло, а их богатства год от года увеличивались. Лишь шаг отделял магов от царской власти.
Однако несмотря на то, что их предсказания почти всегда были ложью, а советы правителям были продиктованы теми, кто больше заплатит – армянские купцы, финикийские судовладельцы или арабские проводники караванов, – маги, тем не менее, обладали такими способностями, что расскажи об этом тогда где-нибудь в Греции, никто в это просто бы не поверил. Они, например, благодаря помощи одним только им ведомых богов или духов, могли находиться в двух местах одновременно, мгновенно перемещаться за тысячи стадий или принимать облик другого человека или даже животного.
Последней способностью и воспользовался Гаумата. Сначала, наслав безумие на Камбиса и его войско, он сообщил об этом Бардии и добился того, что Бардия объявил своего брата сумасшедшим и низложенным. Но этого Гаумате показалось мало. Вскоре Камбис был убит по пути на родину. Гаумата же был приглашен жить во дворец, где стал для Бардии ближайшим советником. Но некоторое время спустя Гаумата сам превратился в Бардию и, убив своего двойника, стал править от его имени.
Наверное, ты знаешь, что персы не сжигали своих покойников, как это делали римляне, и не закапывали их, как это делали этруски или египтяне. По их вере, завещанной им мудрецом Зороастром, они не смеют осквернять мертвым телом ни землю, ни огонь. Поэтому они кладут своего мертвеца на вершину «башни печали» и ждут, когда грифы склюют его плоть. Затем они помещают кости в сосуд-оссуарий, крышке которого придается форма головы мертвеца, и в этом виде хранят их у себя дома. Так сделал и Гаумата с телом убитого им Бардии. Вылепил он такой оссуарий и сверху накрыл его крышкой в виде своей головы, будто на самом деле умер не Бардия, а сам Гаумата. Сосуд этот Гаумата держал в царском дворце, якобы скорбя по умершему другу и советнику.
Но как известно, тени умерших, не похороненных должным образом, а поруганных по варварским обычаям, не попадают в Элизий и не проваливаются в Тартар. Они обитают поблизости от места нахождения своих останков. И люди, имеющие способности магов, могут увидеть их и даже разговаривать с ними.
Такою способностью в некоторой степени обладал и Дарий – один из приближенных персидских царей и потомок знатного рода, представители которого неоднократно занимали в прошлом персидский престол. Вернувшись из Египта с теми остатками войска Камбиса, которые сохранили еще человеческий облик, он был удивлен тем, как за эти пять лет, прошедших с начала египетского похода, переменился тот Бардия, которого он знал с детства и которому приходился родственником. Все, вроде бы, было в нем, как у Бардии: и гордая царская осанка, и наводящий ужас на слуг горящий взгляд его обсидианово – черных глаз, и покрывающая половину лица короткая курчавая борода, и густые черные брови, соединенные единой дугой над его горбатым носом. Но что-то заставляло Дария думать, что Бардия уже не тот, а какой-то другой.
Однажды, проходя по коридору дворца мимо оссуария, где, судя по клинописной надписи, написанной по-персидски, по-аккадски и по-арамейски, покоились кости неизвестного Дарию Гауматы, Дарий услышал, как кто-то зовет его знакомым ему с детства голосом Бардии. Голос, доносящийся из оссуария, рассказал Дарию о том, как маг Гаумата втерся к нему в доверие, сначала оклеветал и убил его царствующего брата, а потом и его самого похоронил в этом кувшине.
Тут-то Дарий и понял, что именно в Бардии насторожило его. Голос у нынешнего Бардии был в точности тот, который принадлежал одному из убийц Камбиса, схваченному сначала его слугами, но потом бесследно исчезнувшему из запертого помещения. Более того, Дарий вспомнил, что этот же самый голос принадлежал тому египетскому лекарю, который сопровождал войско Камбиса во время похода в Эфиопию.
Но как изобличить мага, превратившегося в царя? Тайно Дарий собрал в своем доме совет из представителей семи знатнейших персидских родов. Большинство из них, зная, на что способны маги, поверили в то, о чем рассказал Дарий. Однако, посовещавшись, они решили, что с таким могущественным колдуном, каким был Гаумата, открыто связываться опасно, поэтому предложили Дарию и далее считать Гаумату царем, ничем не показывая то, что им известна эта страшная тайна. Только сатрап Бактрии Дадаршиш, который, едва получив послание от Дария, прибыл специально на это собрание, предложил выход из этого положения.
– Маги могут многое, – начал он свою речь, – но все они такие же люди, состоящие из крови и мяса. Их также можно убивать, но нужно лишь знать несколько правил. Во-первых, тело мага необходимо немедленно сжечь. Во-вторых, копье из его тела нельзя вынимать иначе, как перед самым сожжением. Самое главное, копье это должно быть особенное, заговоренное магом не менее могущественным, чем тот, которого следует им убить. При этом если маг принял чей-либо облик, то после смерти выявится его истинное лицо, а, если этого не произойдет, то это значит, что все мы ошиблись и убили законного царя.
– А где взять такое копье? – спросил Дарий.
– Одно такое копье есть в Вавилоне. Его привез туда Навуходоносор в числе трофеев, взятых им шестьдесят четыре года назад в Иерусалимском Храме. Рассказывают, что изготовил это копье финикийский мастер Хирам, который и был главным строителем этого храма. Говорят также, что этим копьем завладели подмастерья, работавшие на этом строительстве: сирiецъ Фаноръ, финикiянинъ Амру и еврей Метузаэл. Им-то они и убили великого зодчего.
Теперь это копье хранится в храме Мардука. Однако жрецы тебе не отдадут его просто так. Ты должен сказать им тайное слово, которое не знаем ни я, ни ты. Знает его лишь мидийский сатрап Угбару. Сам он тоже был магом, когда служил последнему вавилонскому царю Набониду. Набонид покровительствовал магам, из племени которых происходила его мать Аддагупи, и даже по их наущению перенес свою ставку в Тейму, где был храм бога Сина, которому и поклоняются маги и который им во всех их делах способствует. Но, после того как Угбару перешел на сторону Кира, чем и ускорил падение Вавилона, маги прокляли его, и он, несмотря на свои знания и способности, живет теперь в постоянном страхе, что они до него доберутся. Поэтому он не может не помочь тебе в этом деле.
Получив эти сведения, Дарий сел на самого быстрого из своих скакунов и поскакал в Экбатаны.
На пятый день пути взору Дария предстала величественная столица когда-то независимого Мидийского царства, грозно смотрящаяся на фоне вечернего неба. Город, стоящий на высоком холме, был обнесен семью стенами. При этом одна стена кольцом охватывала другую. Высота же стен была подобрана так, что каждая внутренняя стена была выше предыдущей внешней ровно на высоту зубцов. Такое устройство укреплений позволяло одновременно участвовать в обороне города как воинам, стоящим на внешних стенах, так и тем, кто стоял на внутренних. Первая городская стена была выкрашена в белый цвет. Вторая – в черный. Третья и четвертая были красной и голубой соответственно. Цвет пятой стены был цветом сурика. Что касается пятой и шестой городских стен, то издали Дарий не видел, в какой цвет они были выкрашены. Лишь въехав в городские ворота, Дарий смог разглядеть, что зубцы шестой стены были покрыты серебром, а седьмой – золотом. Последней, седьмой стеной и был окружен царский дворец.
В этом дворце, некогда принадлежавшем царю Астиагу, которого за двадцать восемь лет до этого разгромил и пленил персидский царь Кир, Угбару и встретил Дария. Тогда, сразу после поражения Астиага, Угбару удалось захватить власть, пользуясь поддержкой Набонида. Однако одиннадцать лет спустя Угбару, видя растущее могущество Кира, перешел на его сторону и возглавил поход его войска на Вавилон.
Крепкие стены толщиной в тридцать два фута и высотой в пятьдесят локтей, возведенные в свое время Навуходоносором, окружали столицу вавилонской державы по всему его сорокавосьмимильному периметру. Сто с небольшим лет назад даже менее мощные укрепления позволили Вавилону три года выдерживать ассирийскую осаду. Войско же Кира, набранное из степных кочевников, не знало методов осадной войны, и город, оборону которого возглавил сын Набонида Белшарусур, называемый вами Валтасаром, мог продержаться до тех пор, пока находившийся в Аравии Набонид не соберет новое войско вместо недавно разбитого у Описа.
Предвидя такое развитие событий, Угбару пошел на военную хитрость. Переодев часть своих воинов в вавилонскую одежду, он принял облик Набонида. Подскакав к городским стенам вместе с переодетыми воинами, он потребовал отворить ворота. Воины, узнавшие Набонида, впустили его. Не распознал подвоха даже сам Белшарусур, знавший о том, что его отец должен был со дня на день приехать в город. Когда персы и мидяне утром пошли на приступ, воины Угбару, находившиеся внутри города, перебили охрану городских ворот и, открыв их, впустили атакующих в город.
Сам Набонид прибыл в город два дня спустя и тут же попал в плен к Угбару. Царь же Кир приехал в захваченный город через семнадцать дней после его взятия и, принеся жертвы в храме Мардука, получил царские регалии из рук вавилонских жрецов.
Ныне постаревший Угбару сидел затворником в стенах своего дворца, опасаясь мести со стороны магов, к числу которых сам он когда-то принадлежал. Поэтому даже разговаривая с Дарием, он держал руки за спиной, незаметно сжимая кулак таким образом, что большой палец оказывался между средним и указательным. Жест этот по древним поверьям отпугивал демонов и считался сакральным. Тем не менее, Угбару не мог упустить случая нанести магам и, в частности, Гаумате как наиболее сильному из них того или иного ущерба. В то же время, несмотря на вражду с магами, он не мог допустить и того, чтобы тайное слово стало известно Дарию, пусть и обладающему некоторыми магическими способностями, но все же не посвященному в тайны магических мистерий до конца. Поэтому Угбару принял решение поехать в Вавилон вместе с Дарием и лично попросить для него магическое копье.
Пока они ехали из Экбатан в Вавилон, Угбару рассказывал Дарию историю этого копья:
— Знаешь-ли ты, Дарiй,— спрашивал он,— кто такой мастер Хирам-Аби?
 — Знаю,Угбау, мнe говорил о нем сатрап Дадаршиш. Разсказывал он, что когда Соломон задумал построить Храм, он вызвал к себe мастера, искусство котораго превознес перед ним Царь Каппадокiйскiй. Никто не мог назвать ни отчизны его, ни рода, но всe окружающiе, сознавая его скрытую силу, трепетали его. — А знаешь-ли ты, что это копье заказал Хираму сам iудейскiй Царь Соломон? С одной стороны, обладанiе этим копьем сулило царю большое могущество и дeлало его не только царем над людьми, но и властителем над стихiями. С другой-же, сам Соломон, во всей силe и славe своей, не мог побороть жуткаго чувства слабости в присутствiи мастера. Поэтому Царь опасался, что Хирам, изготовив такое копье, станет могущественнeе, чeм он сам. – А почему Хирам сам не мог изготовить это копье, до того как ему заказал его Соломон? – прервал его рассказ Дарий.
– Потому, что для этого было необходимо находиться на священной земле, на которой и шло строительство Храма. Храм никогда не строят на случайно выбранном участке земли. Для этого выбирают то место, на которое указывает знамение. Такое знамение явилось еще Моисею – великому еврейскому вождю, который привел свой народ из Египта. Моисей ввел обычай ежегодного чтения законов на этой горе. Но вскоре их страну завоевали филистимляне, и евреи не успели выстроить храм на священной горе. Лишь после того, как Давид отвоевал Иерусалим, его сын Соломон принялся за строительство. Правда, для строительства была избрана совсем другая гора. Хирам, бывший поклонником другого бога, потомком которого сам он себя считал, выбрал то место, под которым жил его бог.
– А что это за бог? – спросил Дарий.
– Разные народы называют богов разными именами, но даже переменив имя, бог остается тем же самым богом. Как называл своего Богом Хирам, никто теперь по прошествии почти пятисот лет уже и не помнит. Но это тот же самый бог, которого поклонявшийся ему Набонид называл Сином, а вы, персы, называете его Ангро Манью, что другим народам слышится как Ахриман.
Так вот, заказав сперва это копье, Соломон, передумав, решил помешать Хираму в его изготовлении. Он приказал одному из строителей — горнорабочему Метузаэлю, еврею из колeна Рувимова — испортить плавку металла для наконечника этого копья. Лукавый со змeиной душой Метузаэль набрал сeры из отравленнаго моря Гоморскаго и бросил ее в литье, чтобы привести его к взрыву. Но тщетны были усилия Метузаэля, так как качество плавки зависит не от состава компонентов, а от той помощи, которую оказывал Хираму его предок—тот самый Тубал-Каин, находящiйся в обители Эблиса глубоко под землей, как раз под тeм мeстом, гдe шло строительство. Тогда, как только копье было готово, Метузаэл и его помощники каменщик Фанор и плотник Амру убили Хирама при помощи этого копья. Но убийцы знали, что это копье нельзя вынимать из тела, если оно не сожжено до тех пор, пока мясо не станет отделяться от костей. Лишь по прошествии нескольких месяцев они привели Соломона к месту, где спрятали тело Хирама. Посмотрев на то, что от него осталось, Соломон вынул копье из его груди после того, как каждый из убийц проговорил на своем языке: «Махабин» на еврейском, «Махабуон» на финикийском и «Макбенак» на сирийском, что по-персидски означает: «Труп истлел».
Так Угбару сам невольно проговорился, сказав Дарию ту тайную фразу, которую первоначально так не хотел выдавать. Дальнейшее, Вольдемар Афанасьевич, вы знаете сами: маг был убит Дарием, а сам Дарий стал великим царем, достойным того, чтобы его имя неоднократно скрипело на папирусе под пером Геродота. «Своими воспоминаниями о великом отце с корреспондентом «Советской России» делится дочь Михаила Сергеевича», – продолжало говорить радио.
– Слушайте, Вольдемар Афанасьевич, вы бы эту газету купили что ли? А то я до прилавка киоска не дотянусь.
Пошарив по карманам, Вольдемар вынул оттуда золотой червонец с профилем Николая II на аверсе.
– Сдачи с него дадут? – спросил Вольдемар у кота.
– Вы что, это же николаевский червонец. Уберите немедленно, а то посадят. Надо было в восемьдесят шестом наменять. У зубных врачей. Они тогда золото скупали.
– А деньги здесь какие?
– Наверняка советские.
«Хлеборобы Кубани в тяжелых погодных условиях ведут битву за урожай, – переключилось радио на другую тему, – о героическом труде земледельцев сегодня рассказывает «Сельская Жизнь».
– А сколько газеты стоят?
– По разному. Иная – пятак, иная – алтын.
– А тот пятак, что я сегодня в парадном нашел, он подойдет?
– А год на нем какой?
– Восемьдесят третий, тысяча девятьсот восемьдесят третий.
– Тогда, наверное, сгодится.
Сжимая в руке пятак, титулярный советник Пчелкин подошел к газетному киоску. У киоска стояла очередь. Пока старая ларечница медленно отсчитывала сдачу очередному покупателю, двое мужиков, стоящих в очереди, разговаривали между собой:
– И что с этим Горбачевым носятся? Полтора года пробыл, а делов наворотил.
– Да, тогда в 80-х годах все так. Андропов – 15 месяцев. Черненко – 13 месяцев. Горбачев – 18. Первые двое, правда, своей смертью умерли.
– Как лысый, так великий реформатор, – не унимался первый, – а Лигачев после него больше двадцати лет просидел. Вот жизнь спокойная была. Теща моя до сих пор Егору Кузьмичу свечку ставит, хоть тот и атеист.
– И водка не наценялась.
– Не говори. А тот решил вековой уклад России переделать. Того и гляди, дошел бы до того, что и коммунизм бы учредил. Тогда б не то что водку, деньги бы отменили.
– Это точно.
– А нынешний-то опять лысый. Опять ему великие перемены подавай. В Америку ездил, с Боуэном за руку здоровался. Разрядка, говорит. Вот победит Хупер – покажет им разрядку. Этот, вот увидишь, опять как Рейган будет.
– Или как младший Буш. Тот до ядерной войны чуть было дело не довел. Помнишь, когда у них в две тысячи первом самолеты в небоскребы врезались, так он сразу руку Москвы узрел. Даже араба этого поймали, Бен Ладена, и тот признался, что он агент КГБ.
– Во-во. Вчера как раз его в «Международной Панораме» показывали. Пожизненное заключение отбывает, а наши его освободить требуют.
Наконец очередь дошла до Вольдемара.
– «Русское Слово», – обратился он к старушке, сидящей внутри киоска и занятой вязанием спицами.
– Чего – чего? – переспросила старуха.
– Ой, пардон, «Советская Россия».
– Продана, – ответила старушка, не отрываясь от вязания.
– А эта, как ее, «Правда»?
– Нет и не было, – отрезала ларечница.
– А «Известия»?
– Не поступали.
– Ну, хорошо, а что есть? – не унимался Вольдемар.
– Есть «Труд», три копейки.
– Ты бы, матушка, к себе в ларек еще веретено или прялку притащила, – посоветовал Вольдемар, забирая газету и двухкопеечную сдачу.
– Да, прялка у меня есть – электрическая. Принесла бы, кабы розетка в киоске была. А так свет есть, а розетки нет. Даже чайник не поставишь. Я уж и начальнику жаловалась, да он говорит, нечего зря государственное электричество расходовать.
Вернувшись к подворотне, Вольдемар застал Граммофона, о чем-то беседующим с чьей-то домашней кошкой. Увидев приближающегося человека, кошка испуганно побежала в сторону своего парадного.
– Воспитанная, – прокомментировал Граммофон, – с незнакомыми людьми не разговаривает. Видать, хозяйка запретила. Ну что, купил? Дай почитать.
– Тогда пойдем обратно в подвал. А то кот, читающий газету, выглядит, как-то
подозрительно.
Кот нехотя поплелся в подвал. Вольдемар последовал за ним.
– Что пишут? – спросил Вольдемар, когда кот перелистал лапой последнюю страницу.
– Да так. Директор Запорожского автозавода обещает, что к концу восемнадцатой пятилетки каждая советская семья сможет иметь свой личный «Запорожец». Какой-то ученый-экономист доказывает, что советские машины экономичнее европейских, так как работают на более дешевом низкооктановом бензине, а потому, хотя советская машина бензину расходует больше, денег на ее эксплуатацию уходит меньше. А вот еще международные комментарии: «Близятся президентские выборы в США. Кто одержит победу: ставленник финансовых воротил Уолл-стрита нынешний 45-й президент США демократ Роберт Боуэн или протеже военно-промышленного комплекса губернатор штата Луизиана республиканец Джон Хупер? Таким вопросом задаются сегодня миллионы средних американцев. Лидер коммунистической партии США Дик Сакс уверен: кто бы ни победил на этих выборах, империалистическая сущность американской администрации останется неизменной». Красиво сказано, а, главное, верно, – снабдил подзаголовок своим комментарием кот.
– Это даже в девятьсот четвертом было верно. Японцам кто помогал, как не Теодор Розевельт?
– Так если бы он японцев не поддерживал, этот Рузвельт или Розевельт, как его в ваши времена называли, на выборах бы не победил и на очередной срок не переизбрался бы. В первый-то раз он президентом случайно стал. Мак–Кинли убили, вот он Белый дом и занял, – Дал Вольдемару кот квалифицированные разъяснения.
– Это я еще застал. Как вчера помню.
– Это для вас и так было вчера, – уточнил Граммофон, продолжая рассматривать газету по второму разу. – А вот и новости культуры: «В Москве открывается выставка скульптур Зураба Церетели. На выставке присутствуют как прижизненные работы автора, так и посмертный автопортрет знаменитого скульптора. Жемчужиной экспозиции станет пятидесятиметровый бюст Ленина, изготовленный к 140 – летию вождя в две тысячи десятом году – одна из последних работ великого художника. Эта работа занесена в Книгу Рекордов Гиннеса как самый большой в мире бюст. Особой заслугой Церетели является пропаганда в металле образа Великого Ленина. Нет такого города в нашей стране, где бы не возвышался бронзовый Ильич, сделанный руками Зураба Церетели».
Вдруг Граммофон сосредоточился так, как будто увидел мышь, пробегающую вдоль стены подвала.
– О, вот что нам нужно: «В Государственном Историческом музее ко дню тридцатилетия гибели Горбачева открылась выставка предметов, связанных с его жизнью и деятельностью. В числе экспонатов то самое копье, на котором остались следы крови великого сына партии». Значит, нам надо двигаться на вокзал.
– На Николаевский?
– Да, на Московский.
Выйдя на улицу, кот и Вольдемар добрались по 8-й линии до Университетской набережной. Затем они дошли до Дворцового моста.
– Ну что, будем ловить моторного извозчика? – спросил Вольдемар.
– Ага! Сейчас. Я подниму лапу, а вы спросите, довезет ли он нас до Московского вокзала за николаевский пятерик или за полуимпериал Анны Иоанновны.
– Но не идти же пешком по Невскому до самой Лиговской. Тем более, как я знаю, коты от ходьбы быстро устают.
– Вот, что я придумал, – произнес, наконец, Граммофон. – Нам нужно прикинуться сумасшедшими, психами, как здесь говорят.
– Сумасшедших людей я встречал. А о сумасшедших котах ничего не слышал.
– Уж не скажете ли вы, что коты не сходят с ума, потому что им сходить не с чего?
– Почему ты меня все время подозреваешь меня в том, чего я еще не сказал?
– Но вы ведь подумали.
– А о чем я думаю сейчас?
– О том, догадаюсь я или нет, о чем вы думаете.
– Угадал. Но все равно, не верю, что ты мысли читаешь. Ладно, как будем прикидываться?
– Очень просто. Мы сядем на моторного извозчика, ну, в смысле, таксиста, а когда доедем, вы ему дадите столько, сколько дал бы извозчику в своем девятьсот четвертом.
– А если он даст мне в морду?
– Ничего, ваша морда-с заживет, а таксист нас обратно уж точно не повезет.
– Ну, давай попробуем, – согласился Вольдемар и взял кота на руки.
С котом на руках он подошел к желтому автомобилю, стоящему у ростральной колонны. До Никола..., ой до этого, до Московского вокзала.
– Двадцать, – произнес таксист сквозь зубы, не поворачивая головы в сторону пассажира.
Открыв дверь, Вольдемар сел на заднее сиденье.
– Пошел, – громко произнес он по привычке, по какой он еще вчера погонял извозчиков.
– Чего? – недоуменно произнес таксист.
– Да, это я коту говорю, он мне лапой в карман лезет, – мгновенно сориентировался Вольдемар, увидев, как кот подмигивает ему левым глазом.
– А-а. А я уж думал, ты меня из машины выгоняешь, – сказал водитель, пересекая Дворцовую набережную и въезжая на Невский.
С интересом Вольдемар продолжал рассматривать город. Казанский собор все еще стоял на своем месте. Дома в большинстве своем были все те же.
– А ты из какого города будешь, – неожиданно спросил он Вольдемара, когда такси миновало Екатерининский канал.
– Из Петербурга.
– Ты что, до революции родился, что ли? Город уже более девяноста лет Ленинградом называется.
– Нет, есть в Америке город Петербург на реке Миссисипи. Я – оттуда, – исправил свою ошибку Вольдемар, увидев, как кот подмигивает ему правым.
– Ну, и как там в Америке? – продолжил таксист расспрашивать Вольдемара, который в этот момент рассматривал дом Энгельгарта с таким увлечением, будто забыл о том, что еще вчера он любовался картиной его строительства.
– Да вот, выборы скоро будут, ответил Вольдемар, глядя на гостиницу «Европейская».
– И как думаешь, кто победит?
– Наверное, этот, как его, Хупер, – вспомнил Вольдемар только что прочитанную котом газетную заметку.
Наконец, на углу Лиговского проспекта показалось здание Московского вокзала. Несмотря на то, что оно было изрядно перестроено, центральная часть с двухярусной башней оставалась без изменений. Не сильно изменилась и Знаменская площадь. Гостиница «Северная» стояла на месте, несмотря на то, что к ней зачем-то присобачили сверху лишний этаж. Лишь куда-то подевалась пятиглавая Знаменская церковь, давшая когда-то название самой площади. Не было и памятника Царю – Миротворцу, который, как писали газеты в 1904 году, должны были открыть на Знаменской площади через пять лет.
– Ну, спасибо, братец. Быстро довез, – произнес Вольдемар и сунул шоферу заранее приготовленный двугривенный, – двадцать копеек, как подрядились.
– Ух, ты! Старинные, – неожиданно обрадовался таксист. – Это ж, чистое серебро. Не то, что наши медно – никелевые. Теперь это нумизматическая редкость. Слушай, а у тебя еще есть? Я могу купить. По три рубля за штуку.
– Серебряных больше нет, – ответил Вольдемар. – Могу предложить золотые, – и вынул из кармана тот самый червонец, не обращая внимания на то, что кот ему уже подмигивал попеременно обоими глазами.
– Ух, у меня и денег-то столько не наберется, – с досадой проговорил водитель и начал шарить по карманам.
– Вот, триста рублей, с мелочью. Больше у меня нет.
– Ладно, сойдет. Деньги мне сейчас нужны. Кота лечить надо. Тик у него нервный. Видишь? Глазами все время моргает, – изрек Вольдемар, пряча мятые синие, красные и сиреневые купюры в жилетный карман.
Оба участника сделки остались довольны. Водитель – тем, что задешево приобрел у какого-то странно одетого придурка семь с лишним граммов золота наивысшей пробы, а Пчелкин тем, что у него были теперь деньги на билет до Москвы.
– С ума что ли рехнулся, ваше благородие? – набросился Граммофон на Вольдемара, едва они вышли из автомобиля, – а если он расскажет кому-нибудь ?
– Пока он расскажет, мы уже в Москве будем. А не продал бы я ему червонец, на какие шиши мы бы билет покупали? Поезд, кстати, когда отходит?
– Сразу после полуночи. Утром в Москве будем.
– В какой класс билеты будем брать?
– Да вагоны нынче не по классам. Но есть купейные, а есть плацкартные. Бывают, правда, и общие, но не в поездах «Ленинград – Москва».
– Поезда, стало быть, тоже уплотнили, – заметил Вольдемар, заходя в четырехместное купе после многочасового ожидания на вокзале, – в купе четыре места вместо двух.
Проснулся Вольдемар от того, что в купе поезда заработало радио. Бригадир поезда обращался к пассажирам, информируя их о том, что они подъезжают к Москве. Затем под потолком купе заработал какой-то странный ящик. На его передней стеклянной стенке мелькало движущееся изображение как в кинематографе, но только цветное и сопровождаемое звуком. Ящик показывал каких-то солдат, несущих траурный венок, ступая прусским шагом. Шли эти солдаты мимо стены Кремля, возле которой был за истекшие годы выстроен какой-то вавилонский зиккурат. Но не к этому зиккурату несли венки странные солдаты. Они положили их к ногам скульптурного изображения какого-то лысого человека, на правой половине головы которого умелая рука неизвестного Вольдемару скульптора отлила родимое пятно, подобное тому, которое имелось на бюстах римского полководца Сципиона.
Въезд в город удивил Вольдемара не меньше, чем все события предыдущего дня.
Началось с того, что поезд прошел между ногами какого-то памятника. Памятник этот, сделанный по образцу Колосса Родосского, тоже был лысым. В отличие от того, который стоял на Красной площади, он не имел никакого родимого пятна, но зато обладал усами и клиновидной бородкой, которую носили интеллигенты, главным образом из мещан, в родные для Вольдемара времена.
– Вы что, спите что ли? – обратился к нему Граммофон, которого Вольдемар перед посадкой в поезд упаковал в дорожную сумку.
– Да вроде нет.
– А что ж тогда вы на полке валяетесь, как труп мертвого покойника? К Москве подъезжаем. И вообще, я в этой сумке со вчерашнего вечера сижу без еды и пищи.
С Граммофоном, сидящим в дорожной сумке, Вольдемар вышел на перрон Ленинградского вокзала.
– Ну, хорошо, в музей-то мы попадем, но как мы заберем оттуда копье? – недоумевал Вольдемар, спускаясь по эскалатору в метро на станции «Комсомольская Площадь» и боязливо держась за едущий вместе с ним поручень.
– А кто сказал, что мы будем его оттуда забирать?
– А ради чего ж тогда мы в Москву-то приехали? На историческую реликвию полюбоваться?
– Полюбоваться вы на нее еще успеете. Просто в Москве человек есть один мастеровой.
– Он что, электромагнит может сделать, которым мы это копье через окно музея достанем?
– Нет, он ключи делает.
– Какие ключи?
– С буквами.
– Тогда понятно, – ответил Вольдемар и стал рассматривать художественное оформление станции метрополитена.
Внимание его здесь привлек бронзовый человек с винтовкой, одетый почему-то в остроконечный шутовской колпак.
– Кто это? – вполголоса спросил Вольдемар сидящего в сумке кота.
– Кто – Кто, красноармеец, вот кто – солдат большевистской армии.
– А дурацкий колпак напялил зачем?
– Вы что? Это ж буденовка – зимний суконный шлем красноармейца.
– А-а. Тогда понятно. Раньше были шапки a la Russie, а теперь – a l’imbicile.
Тем временем Колян и Толян, предводительствуемые Ротовым, вышли из подвала старого московского дома, расположенного в Армянском переулке.
– Да, – произнес Колян, пиная валяющуюся на асфальте пачку из-под «Беломора», – советская власть. Приятно вернуться как бы во времена молодости.
– Какой молодости? – удивился Толян, – тебе же, наоборот, в эти годы за шестьдесят бы перевалило.
– Что ты понимаешь? Для меня советское время было самым счастливым временем. Ты тогда еще с пионерским галстуком ходил, когда я уже был членом партии.
– Членом кого?
– Членом КПСС.
– Это что, ты хочешь сказать, что ты был членом того Славы, про которого почти на каждом доме в те времена что-то написано было?
– Ты че, идиот? Слава КПСС вообще не человек.
– То-то я и думаю, фамилия какая-то странная. Ни одной национальности не подходит.
– Эх ты, двоечником, небось, был, что про партию ничего не слышал?
– Как не слышал? Отец у меня ее начальником был.
– Каким начальником? Секретарем что ли?
– Не – е, секретарем у меня мать была, на машинке печатала. Компьютеров тогда ж еще не было. А отец был геологом – начальником партии.
– Хватит издеваться над Анатолием, – вступил в разговор Ротов, – он ведь не виноват, что юность его пришлась на девяностые годы. Тогда и у тех, кто хоть что-нибудь знал, из головы все повыветривалось. А что говорить о тех, кто не знал да еще и забыл?
– А почему вы, Никодим Фирсович, думаете, что этот херт, как вы выражаетесь, появится именно здесь?
– Не херт, а ферт. Видели его здесь в этот день в этом году. Он входил в метро и разговаривал с сумкой. Подумали, что у него там был спутниковый телефон, которые в этом отростке времени в СССР запрещены, потому как по ним только с заграницей и можно разговаривать. Бабушка в красном берете – наш информатор. Сообщила куда следует, а там уже передали в наш отдел. Прохожим-то что, видят, что человек идет во фраке и в цилиндре да еще с сумкой разговаривает. Думают, обыкновенный сумасшедший. Поэтому никуда не сигнализируют. Проследить она за ним, старушка, не смогла – пост не могла бросить – но легко догадаться, что ему понадобился ключ. А раз ему понадобился ключ, значит, он придет к деду. Поэтому нам надо его опередить.
*
Мастеровым Егор Исаевич был еще до отмены крепостного права. Своим искусством заработал он сто двадцать рублей и смог выкупить себя у нуждавшегося тогда в деньгах барина. С тех пор обращался к нему разный народ со всякими заказами. Фартовый люд заказывал у него отмычки. Шулера первой руки – колоды, крапленые особым образом, да так, что никто другой, кроме самого шулера, не мог этот крап обнаружить. Террористы – народовольцы и, впоследствии, эсеры заказывали у мастерового адские машины для своей злодейской работы. Но был среди клиентов Егора Исаевича один престранный субъект. Банки этот субъект не грабил, в азартные игры не играл, а уж тем более не кидался бомбами в министров и губернаторов. Но среди всех заказчиков считал его Егор Исаевич самым страшным человеком, потому как от этого человека жизнь Егора Исаевича зависела самым непосредственным образом.
В первый раз, отдавая этому клиенту исполненный заказ и поинтересовавшись, чем, мол, будет барин расплачиваться, серебром или золотом, мастеровой вдруг получил неожиданный ответ: «То, чем плачу я тебе, дороже серебра, ассигнаций и даже золота, потому как плачу я самой жизнью».
Ничуть не смутившись, Егор Исаевич подумал, что этот заказчик хочет его напугать и заставить отдать заказ бесплатно. Таких клиентов у нашего мастерового до этого уже было двое. Оба они лежали к тому моменту в подвале дома Егора Исаевича под керамической плиткой, которой был выложен пол этого подвала. И в этот раз прибег мастер к испытанному средству – револьверу собственной конструкции, сработанному под патрон французского шпилечного револьвера системы Лефоше. Барабан этого револьвера вращался сам по себе, приводимый в действие предварительно заведенной часовой пружиной.
Выхватив этот револьвер из потайного ящика, мастер выпустил в гостя очередью все десять пуль, которые навылет пробили тело заказчика. Однако при этом посетитель не то что остался в живых, но не потерял ни капли своей крови.
Когда не на шутку перепуганный мастер пришел, наконец, в себя, посетитель терпеливо разъяснил Егору Исаевичу, что отнюдь не собирается его убивать, а, наоборот, будет аккуратно расплачиваться с ним за работу дополнительными годами, которые он будет прибавлять мастеру к годам его жизни.
В среднем один ключ стоил три года. Некоторые экземпляры заказчик оценивал в 10 лет, а однажды за ключ, дающий возможность продвинуться на пять столетий, хозяин отвалил мастеровому четверть века. Так Егор Исаевич дотянул до две тысячи шестнадцатого года и в описываемые здесь времена жил по паспорту недавно умершего восьмидесятитрехлетнего праправнука. Поскольку выглядел он стариком, никто особо не интересовался его документами. Конечно, слишком любопытные соседи и участковые уполномоченные, пытались иной раз докопаться до истинных анкетных данных старика – долгожителя на предмет того, не являлся ли тот в Гражданскую белым офицером и не служил ли во вспомогательной полиции на временно оккупированных территориях в Отечественную. Но все они внезапно умирали от несчастных случаев, от отравлений суррогатами алкоголя, либо же просто исчезали под керамической плиткой подвального пола.
В тот день Егор Исаевич проснулся в плохом настроении. Виной тому был странный – престранный сон. Приснился ему собственной августейшей персоной последний российский самодержец. Да мало того, что приснился. Вдобавок ко всему император собственноручно повесил Егору Исаевичу на грудь орден Святого Станислава. А посему нехорошее предчувствие одолевало Егора Исаевича с утра и до того самого момента, пока в дверь его квартиры не раздался наглый нетерпеливый звонок. Тогда это предчувствие сменилось страхом, от которого коленки человека, не боявшегося ничего уже более чем полтора столетия, задрожали мелкой дрожью. Спрятав сзади за пояс брюк старенький парабеллум, старик подошел к двери и осторожно прислушался.
– Открывайте, открывайте, Егор Исаевич, мы знаем, что вы здесь, – раздался из-за двери незнакомый голос. И не вздумайте доставать пистолет – будет хуже.
Что может быть хуже прихода этих людей, Егор Исаевич не знал, но предпочел не рисковать и дверь отворил. На пороге стояли Ротов и уже знакомый нам, но не знакомый Егору Исаевичу Николай. Толяну, как всегда, выпало стоять на шухере.
– Нехорошо-с, Егор Исаевич, не хорошо-с.
– Что не хорошо-с?
– Да то, что вы сделать собрались.
– А что я сделать-то собрался?
– Ах да, откуда ж вам знать? Вы же у нас только прошлое хорошо помните, а что через час будет, вы ни сном, ни духом не ведаете. А между тем, не позднее, чем через полчаса явится сюда человечек один с котом в котомке. И вы этому человечку сделаете ключ. Только ключ этот должен быть такой, чтобы попал этот человечек не в две тысячи четвертый год, а в тот год, который мы укажем.
– А если нет?
– А если нет, то умрешь ты не здесь и сейчас, а в сталинском лагере на Колыме, в году эдак пятьдесят втором, предварительно посидев там лет где-то так пятнадцать.
Ни Егор Исаевич, ни Ротов, ни тем более, Толян и Колян не знали, что, пристроившись ухом к потолку подвала в кладовке, где Егор Исаевич хранил свои инструменты и хоронил своих недоброжелателей, Гарммофон, поднятый вверх и удерживаемый руками Вольдемара, слушал то, что говорил Егору Исаевичу коллежский секретарь Ротов.
– Что ж, – подытожил Граммофон, – Когда разговор над потолком подвала прекратился, – нас опередили, и путь нам сюда теперь заказан.
– Но каков Ротов, – возмущенно произнес Вольдемар, – Кто бы мог вообразить, что он не пешка канцелярская, а карта козырная.
– Не преувеличивайте-с, ваше благородие, – неожиданно перешел Граммофон на какую-то ироническую, если не сказать издевательскую интонацию, – ваш, так сказать, сослуживец вовсе не козырь, а битая шоха-с. Особенно теперь, когда нас с вами упустил. Впрочем, в карты вы не играете-с, откуда вам знать. Хотя, кто знает, может, и доведется нам сыграть в подкидного.
– С чертом играть? Ни за что.
– Я ж не на душу, а на дурака-с.
– Прекрати паясничать, нечистый!
– Ох, Святой Вольдемар нашелся.
– Да уж, не святой, но и не великий грешник.
– А кто тогда, позвольте задать вопрос, обещал жениться благопристойной девице Анне Тимофеевне, дочке управляющего имением статского советника Провалихина, а в итоге даже не обвенчался? Не там ли стоял ваш полк на маневрах?
– Это в девяносто втором?
– Нет-с, в одна тысяча восемьсот девяноста третьем. Что-то у вас, батенька, с памятью туговато.
– Старею, кот, старею. Знаешь сколько мне теперь лет? Почитай, сто сорок пятый годок разменял.
– Да знаем мы ваши годы, – отмахнулся от него Граммофон, шлепнув по воздуху своей лапою.
– Да что ты знаешь? У нас любовь была, и папенька ее нас благословил. Да и сам старый помещик хотел, чтобы непременно в его имении свадьбу сыграли.
– А что же тогда помешало-с?
– Дуэль.
– Интересно – интересно, – заурчал Граммофон, все менее скрывая свой противный кошачий акцент, – и кто же во всем этом виноват, Пушкин-с?
– Вот именно.
И тут Вольдемар стал рассказывать коту эту давнишнюю историю:
«Случилось это тогда, когда страною правил еще благословенный император Александр III, а я еще не перешел с военной службы на статскую. Полк наш во время летних маневров встал на постой в селе Провалихине. Солдат разместили по хатам, а офицеров пригласил в усадьбу старый помещик – отставной статский советник Прокофий Георгиевич Провалихин. Светлыми летними вечерами сидели мы на дощатой веранде и слушали рассказы старого барина о молодых годах его петербургской службы.
И вот однажды зашел разговор о Пушкине. Хозяин наш имел счастье повстречать его на балу незадолго до его гибели. Со всей живостью описывал он, как танцевал Александр Сергеевич с Натальей Николаевной. И тут один молодой корнет возьми да и спроси, правда ли, мол, говорят, что супруга поэта была косоглазой.
Прокофий Георгиевич подтвердил этот факт, и в этот момент поручик Латынин совершенно неуместно добавил: «Выражалось это косоглазие в том, что, танцуя на балу со своим мужем, одним глазом она постоянно смотрела на Пушкина. Другой же глаз при этом все время непроизвольно поглядывал на Дантеса». При этом Латынин добавил, что это-то косоглазие и стало причиной той роковой дуэли.
Тут-то я и не выдержал. С детства я уважал Пушкина и, следовательно, почтительно относился и к его покойной супруге. Для меня было чудовищным слышать такие слова из уст русского офицера, и я вызвал Латынина на поединок. Дуэль, к счастью, закончилась примирением. Обменявшись двумя выстрелами мимо, мы пожали друг другу руки. Но очень скоро слух о дуэли дошел до Анны Тимофеевны. Когда она спросила, из-за кого я стрелялся, ей рассказали: из-за Натальи Гончаровой. Ни сама она, ни ее батюшка Тимофей Карпович не знали, что так звали супругу великого стихотворца, а посему помолвка была расстроена».
– Глупо-с, – резюмировал Граммофон.
– Знаю, – подтвердил Вольдемар.
– Однако может, оно и к лучшему. Представляете, насколько скучна была б ваша жизнь, женись вы на дочери управляющего? Коль уж к косоглазой покойнице приревновала, то к живым красавицам ревновала б тем более.
– Ладно, кот, что делать-то будем?
– Что – что! Придется идти к Бабе Яге.
– Что, к настоящей?
– Ну не к резиновой же.
– Какой-какой?
– Ну, в смысле гуттаперчевой. Классная, кстати, идея, резиновая Баба Яга, а, Вольдемар Афанасьевич?
Но отставший от века Вольдемар смысла этой идеи не понял. Поэтому он только кивнул головой в ответ, о чем-то задумавшись.
Так кот и Вольдемар снова спустились в метро и, доехав до станции Щелковская, вышли у автовокзала. Путь их лежал в пределы бывшего Кологривского уезда бывшей Костромской губернии, где в до сих пор еще диком лесу, нехоженом пока что местными грибниками, нашла свой приют знаменитая избушка на курьих ножках. Перед самым отъездом из Первопрестольной, разменяв у еще одного обрадованного таксиста пару золотых червонцев, Вольдемар нарядился обычным советским человеком образца две тысячи шестнадцатого года. Будучи облачен в джинсовый костюм швейной фабрики «Большевичка», Вольдемар сел в автобус. В синей спортивной сумке с белой надписью «Динамо» были, как и раньше, спрятаны кот Граммофон и сложенный в лепешку любимый Вольдемаром шестивершковый цилиндр-шапокляк конструкции Гибуса. Через несколько часов пути кот шепнул ему из сумки, что пора выходить. Остановившись на ничем не приметном месте, автобус тут же рванул дальше по маршруту «Золотого Кольца», оставив на обочине Граммофона и Вольдемара.
– Будете использовать мой хвост вместо компаса, – предложил Граммофон, когда автобус удалился. Высунув хвост из сумки, кот стал показывать направление.
Три с лишним часа шел Вольдемар по лесу, пока не набрел на поляну, покрытую сверху маскировочной сетью. Посреди поляны стояла та самая бревенчатая избушка. Покоилась она, как на сваях, на громадного размера куриных ногах, напоминающих, скорее, лапы доисторического ящера тиранозавра.
– Здесь какое-то заклинание надо сказать? – спросил Вольдемар.
– Нет, изба меня в лицо знает. Я ведь вырос в здешних местах. Пойдем.
Едва кот и Вольдемар приблизились к невиданному архитектурному сооружению, перед их лицом, шипя пневматическим приводом, гостеприимно опустилась входная аппарель.
– Бабуля-я-я! – протяжно замяукал Граммофон, резво вбежав в помещение.
Однако внутри никого не обнаружил. Все было на месте: и большая русская печь, которая ныне бездействовала, и белая газовая плита «Predom», произведенная в братской Польше. У самой плиты стоял газовый баллон, а на плите на медленном огне варилось какое-то колдовское зелье, источавшее дурманящий аромат. У маленького окошка стоял на резной подставке в виде открытого черепа цветной телевизор «Темп» с рогатой антенной. Антенна сия была поставлена на плетеное макраме, изображающее магический круг для призывания духов. Телевизор работал. На его экране по коридору Управления имперской Безопасности шел Штирлиц. А эсэсовцы в черных мундирах, когда он проходил мимо них, делали «на караул». Но самой бабули нигде не было видно. И тут в дальнем углу помещения послышался характерный звук воды, сливаемой в ватерклозете. Затем скрипнула потайная дверь, и в горницу, на ходу застегивая расклешенные брюки, беззаботно вошла длинноволосая девица с ярко – зелеными глазами. Увидев нежданных посетителей, барышня невольно вскрикнула. Не дожидаясь ее вопросов, кот заговорил первым:
– А где бабуля?
– Я за нее, – недоуменно ответила девица, и тут же добавила: – Бабушка отправилась на шабаш, ну, типа, международный симпозиум.
– Знаю я ихний симпозиум, – промяукал Граммофон, – напьются зелья из настоя прыгун-травы и безобразят по-черному.
– А вы что хотели? – не обращая внимания на столь неделикатное замечание Граммофона, спросила девица, глядя при этом не столько на кота, сколько на Вольдемара.
Нервно пригладив и без того прилизанные волосы, и подкрутив кончик правого уса, Вольдемар хотел было что-то ответить, но Граммофон вновь опередил своей репликой:
– А, собственно говоря, что вы умеете?
– Практически все. Могу приворотное зелье сварить с компьютерным подбором компонентов. Могу суженого определить. У меня программа для этого есть собственной разработки на основе таблиц, составленных по трудам Герберта Аврилакского. Да, могу еще заколдованным человеческий облик вернуть, – как бы опомнившись, добавила барышня.
– Я не заколдованный, – обиделся Граммофон, – я самый настоящий кот-баюн. И если бы здесь была ваша бабушка...
– Прапрабабушка, – уточнила девица.
– Так вот, если бы здесь была ваша прапрабабушка...
– Постойте – постойте! Так вы и есть Граммофон?
– Да-с, самый что ни на есть настоящий. А это, позвольте представить, мой друг Вольдемар Афанасьевич Пчелкин.
– Очень приятно, – вымолвила девица, протягивая Вольдемару руку для рукопожатия.
Но вместо того, чтобы стиснуть ее руку своей пятерней, Вольдемар, слегка наклонившись, преподнес эту руку к губам и галантно поцеловал.
– Вау! – промолвила девица, – вы воспитывались в пажеском корпусе?
– Никак нет-с, я закончил Николаевское кавалерийское училище.
– Закончил, позвольте заметить, в одна тысяча восемьсот девяноста первом, – добавил Граммофон.
– Правда? А выглядите очень молодо. Чем вы пользовались? Рапсовым экстрактом? Или, может быть, производили ежегодную гемосорбцию?
– Ничем я не пользовался. Еще позавчера я был в девятьсот четвертом. Но, если вы что-нибудь посоветуете, охотно буду пользоваться. Но сейчас нам не до этого. Мне поручено разыскать одну вещь. Вещь эта находится в две тысячи четвертом году в городе Тильзите.
– А в Одиннадцатом Изюмском гусарском полку служить не приходилось? – осведомилась ведьма.
– Никак нет-с. Изюмского полка больше не существует. Нынче он называется тридцать третьим драгунским. Армейские гусарские полки были упразднены Высочайшим приказом от восемнадцатого августа тысяча восемьсот восемьдесят второго года, еще при Петре Семеновиче Ванновском, в бытность оного военным министром. Преставился он, кстати, недавно. Не далее, как в феврале был я на панихиде по нему. Так вот, гусарскими остались тогда только два гвардейских полка – Лейб-гвардии Гусарский, стоявший в Петербурге и Гродненский, расквартированный в Варшаве.
– Наш Вольдемар Афанасьевич попал сюда из девятьсот четвертого, – напомнил Граммофон, – и не мог знать, что Высочайшим Приказом за номером сто пятьдесят пять от второго апреля тысяча девятьсот восьмого года устанавливается вернуть гусарским полкам их наименования и форму обмундирования.
– Жаль! Значит, вы тогда еще не знали штабс-ротмистра Лихославского, – промолвила барышня тоном, выражавшим надежду, что Вольдемар тут же разуверит ее в этом.
– Штабс-ротмистра Лихославского знать не довелось, а с корнетом Лихославским знаком-с, но вместе не служили – он после в полк был определен после того, как я на статскую службу перешел. В полк, кстати, не в мой, а в тридцать седьмой – бывший одиннадцатый. Но в те времена, когда он еще был юнкером, он к нам приезжал на маневры. Полк наш стоял в Межибужье Подольской губернии. Он, кстати сказать, бывший гусарский – знаменитый 12-й Ахтырский генерала Дениса Давыдова. При мне он, правда, назывался тридцать шестым драгунским, но вне службы многие старые офицеры вместо положенного темно-зеленого кителя носили коричневые ахтырские доломаны. Потом я встречал Лихославского, когда тот стал уже корнетом тридцать седьмого драгунского полка. Этот полк – бывший Изюмский гусарскй. А в поручики Лихославского должны на следующий год произвести.
– А как звали того корнета?
– Модей звали.
– Как-как вы сказали? – переспросила барышня, забегав глазами.
– Модестом, пардон, Аполлоновичем.
– Да ну, нафиг! Значит, у нас общие кенты, – всплеснув руками, воскликнула праправнучка Бабы Яги.
– Общие, простите, кто? – переспросил Вольдемар слово, напоминающее ему название одного восточно – английского графства, откуда происходила родом ходившая за ним в детстве гувернантка.
– Барышня имеет в виду приятелей, – пояснил Граммофон.
– А кто еще с вами служил, может, я знаю кого?
– Эскадроном нашим командовал ротмистр Николай Васильевич Трингам. А младшими обер-офицерами в нем были я и Милятин. В других эскадронах служили Сулимовский, Середницкий, братья Елчаниновы – Георгий и Николай – ну и, наконец, приятель мой Новогудин – младший обер-офицер третьего эскадрона, – перечислил Вольдемар своих прежних сослуживцев.
– Новогудина знаю, – отметила девица. – Он командовал тем эскадроном, в котором служил Модест.
– Это когда ж?
– В восьмом да в девятом. Он тогда в чине ротмистра был.
– Тогда понятно. При мне он был поручиком, как и я.
– А с Братцевым Дмитрием Африканычем сталкиваться не приходилось?
– Митька Братцев? Он что, тоже ваш друг? – скривил физиономию Вольдемар.
– Да нет. Скорее, наоборот. Редкостный хам и пошляк.
– Совершенно точное определение. Знаете, как он однажды напоил ученого цыганского медведя и, напялив на него генеральскую шинель, запустил в спальню полковнику Вяземскому? Тот два часа по стойке смирно стоял и медведю честь отдавал. Темно было, да и пенсне полковник со страху найти не мог.
– Как же, слыхала. А механическую руку, вделанную в очко клозета в дамской уборной, случайно видеть не приходилось?
– Не видал-с.
– Как же? Ах да. Где бы вы ее видали? Вы, надеюсь, в отличие от Братцева, дамских уборных не посещаете. Хотя изобретение, надо сказать, оригинальное. Да, кстати, а как вы надеетесь в Тильзит-то попасть? Через магический круг?
– Для этого мы сюда и пришли, моя дорогая, простите, не знаю, как вас зовут, – влез со своей репликой Граммофон. – У бабули я не был сто одиннадцать лет.
– Ах да, я-то и не представилась. Меня Еленой зовут.
– Уж не Еленой ли Премудрой? – задал вопрос Вольдемар.
– Нет, просто я в честь нее названа. Можете звать просто Леной. Сейчас так принято.
– Так вот, Леночка, хоть через магический круг, хоть через темпорезонансную трубу, но мы должны попасть именно в туда и именно в тогда. Иначе вещь эта попадет не к тому, кому следует. И будет большая беда, можно сказать, катастрофа.
– Интересная задача. В принципе лучше, конечно, через магический круг. Но нужна точная географическая привязка.
– К чему? – спросил Граммофон.
– К месту, естественно. Вы что, не знаете, что все зависит от прохождения геомагнитных линий? Ближайшее такое место находится в восьмидесяти километрах отсюда.
– Милая Леночка, мы тут сегодня и так двенадцать верст пешком протопали.
– Зачем же пешком? Можно полететь на ступе.
– А на чем же тогда бабуля на шабаш улетела?
– На старой. У новой ступы гироскоп испортился, да инерциальная система барахлила. Бабуля все ругалась, понаворочали, мол, всякого, вот и ломается. Но я от нечего делать тут все починила. Да вон она – в углу за занавеской. Лаком бы ее покрыть, но сейчас хорошего лака не достанешь – дефицит.
– Тогда полетели! – без обиняков предложил Граммофон.
– Постойте вы, а пообедать, а отдохнуть с дороги? Вы ведь сами сказали, что двенадцать километров восемьсот метров протопали.
– Да он-то не очень-то и топал, – дождался, наконец, своей очереди говорить Вольдемар. – Он в сумке сидел да хвостом дорогу показывал.
– Но вы-то, надеюсь, хоть немного проголодались? У меня змеиная печень есть в холодильнике. Я ее сейчас в микроволновке разогрею.
– Ну, если уж змеиная печень, – начал соглашаться Граммофон. – Небось, бабуля научила готовить?
Хотя Вольдемара всего передернуло, он почему-то решил не обижать хозяйку и не отказываться от такого сомнительного угощения. Кроме того, его разбирало любопытство насчет того, как готовят и что едят настоящие ведьмы. Однако, вопреки его ожиданиям, блюдо это оказалось настолько вкусным, что по мысли Вольдемара, оно могло бы украсить меню у Оливье или в Астории. Понравилось угощение и Граммофону. Стоя задними лапами на резной табуретке, передними он опирался на обеденный стол, низко склонив свою голову над миской. При этом Граммофон благодарно урчал и мурлыкал. Не обращая внимания на Граммофона, Елена все время поглядывала на Вольдемара своими зелеными глазами, да так, что ему, порой, становилось неловко. Пытаясь сгладить эту неловкость, Елена первой нарушила молчание:
– А знаете, Вольдемар, кто такая Елена Премудрая?
– Я, признаться, до сегодняшнего дня полагал, что это всего лишь сказочный персонаж.
– Да нет же. Это лицо историческое. Она – мать Константина Великого.
– А почему ее называют то Еленой, то Василисой?
– Василиса – это царица по-гречески. Тогда это не было именем. Написано было: «Василиса Елена», а народ стал путать и думать, что Василиса это имя.
– Как я раньше не догадался? В гимназии ведь нам древнегреческий преподавали. Правда, учить его никто не хотел, за что и получали мы все по спине розгами. А кто, позвольте спросить, ваши родители?
– Отец – один французский колдун. А мать была кафешантанной певицей. Родители давно уже умерли. Я родилась во Франции в тысяча восемьсот восемьдесят первом. Потом бабуля меня разыскала и в тысяча девятьсот восьмом к себе забрала. Здесь я освоила русский, после революции получила документы, а теперь учусь на третьем курсе физфака Ярославского университета. Это будет мое восьмое высшее образование. А сюда приезжаю во время каникул. По документам мне двадцать семь лет. Выгляжу, надеюсь не старше?
– Нет, увидев вас, я в первую минуту, право, подумал, что вы вообще человек.
– А я и есть человек. И если бы не бабуля, давно бы уже состарилась. Мне ведь сейчас сто тридцать пять.
– Вам повезло. Все эти годы вы сами прожили. А я, как выпал из тысяча девятьсот четвертого, пробыл пару часов в восемьдесят шестом да вот с позавчерашнего дня нахожусь в две тысячи шестнадцатом. А про то, что случилось за это время, знаю лишь из того, что мне Граммофон рассказал.
– Нет, это, скорее, вам повезло. Две войны, три революции. Но это не самое страшное. Страшнее всего здесь было при Сталине. Хорошо, что это время вы пропустили.
– Может быть, я в революцию тоже бы, как и все, эмигрировал. Золота у меня и в девятьсот четвертом было достаточно, а уж к семнадцатому поднакопилось бы и того больше.
– Ага, – влез в разговор Граммофон, – если бы большевики к стенке не поставили.
– За что?
– Да за то же самое золото. Его ведь в восемнадцатом всем приказали добровольно сдать, а потом устраивали повальные обыски. Тех, кто прятал, расстреливали, а золото отбирали. Вот так нашего с вами соседа Белева и расстреляли. Прямо во дворе, собрав всех обитателей дома, чтобы другие шибче сдавали. А именьице ваше, кстати, еще раньше сожгли.
– Кто?
– Как кто? Потомки бывших крепостных вашего покойного батюшки.
– За что? Мы ведь им ничего плохого не делали.
– Все равно, помещики ведь.
– А со мной-то самим что стало?
– Да тоже шлепнули. Только позже. В Крыму. В ноябре двадцатого.
– И за что? За золото?
– Нет, не за золото. Вы, ведь, когда в четырнадцатом война началась, снова в армию определились. Дослужились до полковника. А в восемнадцатом вступили в Добровольческую армию. Потом из Новороссийска в начале двадцатого перебрались в Крым к Врангелю. В ноябре красные Врангеля разбили, а всех офицеров, кто не успел сбежать за границу, расстреляли. И вас в их числе.
– Постой-ка, Котофей Горыныч, или как тебя там зовут по-настоящему, я что, значит, вернулся потом в девятьсот четвертый?
– Да вы и не исчезали. Видел я вас в последний раз в четырнадцатом, а потом слухи дошли. То-то я удивился, когда встретил вас вчера на лестнице, да еще и тридцатидвухлетнего. Вероятнее всего, вернулись вы в тот же момент, как и исчезли, а, может, забыли даже о том, что в будущем побывали и пошли бы с утра наносить визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Поэтому и вели себя так, как будто вообще будущего не знаете. Зря, что ли, я вам предлагал в восемьдесят шестом оставаться? Я ведь вашу судьбу, пользуясь своим служебным положением, знаю все-таки.
– Правильно делал, что предлагал, – поддержала Граммофона Елена, – зачем вам туда возвращаться? Здесь, конечно, тоже не сахар. Многого, из того, к чему вы привыкли, невозможно достать.
– Вот-вот, – подтвердил Граммофон. – Где порционные судачки a-naturel? – мечтательно бормотал он. – Где стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? Где яйца – cocotte с шампиньоновым пюре в чашечках? Где филейчики из дроздов с трюфелями? Где перепела по-генуэзски? Нет, нет ничего этого. Но, по сравнению с революцией и сталинскими временами, может показаться истинным раем.
– Кажется, я что-то подобное где-то читала, – сказала Елена. – Кого это вы цитируете?
– Когда кажется, креститься надо, – проговорил Граммофон.
– Интересно было бы посмотреть, как коты крестятся.
– А я вчера уже видел, – хихикнул Вольдемар.
Ведьма в ответ застенчиво улыбнулась, одарив Вольдемара долгим пристальным зеленым взглядом. В этот самый момент по экрану телевизора пошли какие-то буквы, и мужской голос запел:

Не думай о секундах свысока…

– Нам пора, – прервал этот взгляд Граммофон.
Елена в ответ скривила недовольную улыбку и с сожалением произнесла:
– Что ж, пора, так пора.
С этими словами она выдвинула ступу из-за занавески.
– Постойте-постойте, – вдруг произнесла ведьма и уставилась своими глазами в телевизор. – Я, кажется, поняла, кто нам может помочь. Скажите, Вольдемар, а вы Лихославского хорошо знали? – вдруг вернулась Елена к прежней теме разговора.
– Ну, как сказать… Я брал над ним шефство, когда тот был еще юнкером. А в последний раз я его видел как раз на похоронах его превосходительства генерала Ванновского. Поздоровались, посидели вместе за рюмкой коньяка, а вечером того же дня он поездом отбыл обратно в полк.
– Знаете, а вам не кажется, что вы меня уже где-то видели и что это где-то каким-то образом связано с Модей Лихославским?
Ведьма Елена отнюдь не зря задала этот вопрос. Дело в том, что с Лихославским ее связывала одна давняя история. И эта история достойна того, чтобы быть здесь изложенной весьма подробно.

***
Штабс-ротмистр Одиннадцатого Изюмского гусарского полка Модест Аполлонович Лихославский был в юности человеком скромным, застенчивым, если не сказать робким. Может, виною тому было его имя, означавшее в переводе «скромный», а может, то строгое воспитание, которое было заведено в семье инвалида русско-турецкой войны отставного пехотного капитана Аполлона Галактионовича Лихославского. Но, поступив в Николаевское кавалерийское училище, в первый же год юнкерской жизни Модя, как звали его в семье и в кругу друзей, был успешно избавлен от этих поганых черт своего характера. Более того, к концу своего обучения Модя Лихославский стал непременным заводилой всех безобразий, которые только могла придумать изобретательная юнкерская голова.
Не изменил он своим привычкам и по окончании училища. Будучи выпущенным из училища корнетом, он был направлен в Луцк – губернский город Волынской губернии – где был постоянно расквартирован бывший Изюмский гусарский полк, называвшийся в те времена тридцать седьмым драгунским. Модя был определен в четвертый его эскадрон. Там таланты молодого корнета, произведенного вскоре в поручики, проявились во всей своей полноте.
Через три года после того, как Модя получил новый чин, полку вернули прежнее название. Теперь назывался он Одиннадцатый гусарский Изюмский Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полк, а новоиспеченные гусары вновь получили парадные мундиры наподобие тех, в каких сражались их предшественники в начале предыдущего столетия с армиями Наполеона. Теперь в качестве парадного обмундирования гусары носили темно-синий доломан и такого же цвела чакчиры, которые полагалось носить даже с полевой формой. Вскоре в комплект обмундирования Изюмского полка был введен и темно-синий ментик с алым подбоем, обшитый черной мерлушкой. На голове же изюмцы носили фуражку с темно-синей тульей, белым околышем и желтой выпушкой. В том же году Лихославский был произведен в штабс-ротмистры, и в этот же год, находясь в отпуске, он и был представлен барышне, которую все звали тогда Элен. Несмотря на то, что считала она себя русской, по-русски знала едва пару десятков слов и все их произносила с французским ударением. Стал Лихославский с тех самых пор для нее тем, с кем ей русский язык предстояло освоить.
Отпуск пролетел незаметно. Пришла пора возвращаться в полк. На перроне Варшавского вокзала состоялось трогательное прощание. Лихославский, как всегда, пообещал писать Элен письма и, проехав несколько станций, как с ним часто бывало до этого, забыл о своем обещании. В Брест-Литовске он благополучно пересел с Лембергского поезда на Кишиневский, идущий из Варшавы, и рассчитывал благополучно закончить свой путь к месту службы.
Каково же было его удивление, когда, доехав до станции Киверцы, откуда на обывательских подводах предстояло ему преодолеть двенадцать верст, оставшихся до Луцка, он увидел Элен встречающей его у выхода из вагона. Как она обогнала его поезд, долго оставалось для Модеста загадкой. Ведь другой отходил только на следующий день и, естественно, не мог обогнать предыдущий. В те годы не было транспорта, который бы обогнал поезд, запряженный паровозом серии «Н» конструкции прфессора Щукина. И хотя иные автомобили развивали скорость более ста верст в час, породистые, но капризные, заграничные авто, тем не менее, не могли тягаться на пыльных ухабистых дорогах Малороссии с бегущим по рельсам родным коломенским паровозом. Да и как барышня, да еще и одна, могла бы добраться до Луцка автомобилем? Ближайшее место, где можно заправить автомобиль, находится в Киеве. Поэтому заправки авто едва хватило бы до Житомира. А как, скажите, шофер будет добираться назад?
Оказался штабс-ротмистр Лихославский в моральном, как говорят, тупике. С одной стороны, Модест понимал, что его разгульному образу жизни, к которому он привык за девять лет службы в полку, теперь приходит большой и толстый конец. С другой, несмотря на то, что барышня поступила с ним с той бесцеремонностью, которая так контрастировала с царившими в то время в русском обществе строгими нравами, обратно ее отсылать он считал низостью, не достойной своего благородия. Пришлось Лихославскому, воленс-неволенс, как, коверкая латинское выражение volens-nolens, любил выражаться учитель латыни в Третьей мужской гимназии, которую Модя с горем пополам закончил в 1896 году, поступить так, как должен был поступить un gentilhomme. Этим французским словом первое время называла его Элен, поскольку выговорить фамилию Лихославский она пока была еще не в состоянии. Как бы то ни было, вскоре Модест вынужден был представить Элен своим сослуживцам в качестве невесты. Тем более что, как тут же выяснилось, она сама еще до его прибытия побывала в полку и, отрекомендовавшись его невестой, выпросила у ротмистра Новогудина шарабан, а также самочинно прихватила младшего унтер – офицера Безручко в качестве возницы с тем, чтобы отправиться в Киверцы встречать Лихославского.
Жить штабс-ротмистру при казарме теперь стало, мягко говоря, неудобно, отчего стал он ангажировать обывательскую квартиру, благо квартирная плата в Луцке была не в пример ниже Московской или Петербургской.
Свадьбу ж, однако, Модест откладывал до следующего отпуска. Объяснял он это тем, что необходимо получить благословение своей матушки, Пелагеи Андреевны, а также съездить в Париж и испросить благословения у родителей Элен. Больше всего боялся он, что матушка выбор его не одобрит, узнав о том, чем занималась в молодости мать Элен. Батюшка, ныне покойный, не одобрил бы категорически. А, узнав, что отец держит в Париже аптеку, решил бы, что тот жид, и не пустил бы с тех пор на порог ни такую невесту, ни такого сына. Еще больше убедила бы в этом отца фамилия девицы, которая по-французски пишется Staеl. Слово это батюшка уж непременно бы прочитал «Шталь», на немецкий манер, и тут же безапелляционно бы заявил: «Фамилия эта – жидовская». Невдомек батюшке, что это лишь для русских быть аптекарем, ювелиром, или владеть еще какой-то профессией, которой обычно владеет жид, не совместимо с понятием чести. Французы об этом как-то не задумываются. Для батюшки же осуществление детского желания сына стать доктором или присяжным поверенным было бы самым большим семейным позором.
– Русский дворянин должен служить, – часто говаривал Аполлон Галактионович, – по военной ли части, или, если телом немощен, то по статской. От дохтуров же, тем более от аблокатов, проку никакого. Пусть этим занимаются люди мещанского сословия.
Смутил бы родителей и возраст Элен. Где это видано жениться на двадцатисемилетней? И довод о том, что самому Модесту тоже уже двадцать девять, нисколько бы не подействовал.
– Раз ее до столь старых лет никто замуж не взял, то и тебе не стоит, – сказала бы матушка. Мать моя в эти годы, родив семерых, в могиле уже лежала. Да и тетка Авдотья в двадцать семь померла.
Напрасно объяснял бы Модест, что именно многочисленные роды, сопряженные с отказом от кормления грудью, сводили в могилу молодых дворянок минувшего века. Маменька, хотя сама и дожила до сорока семи годов, считала, что жить женщине после тридцати уже незачем.
*
Квартиру Модесту снять удалось неплохую. Из восточного ее окна видна была река Стырь, на высоком обрывистом берегу которой стоял сооруженный еще в литовские времена замок Любарта. В западное же окно была видна Покровская церковь, построенная в XV столетии. Когда-то по этой реке проходила граница России с Польшей. С 1795 и до 1815 года переправляли по этой реке конокрады на западный берег украденных в России коней, а в Россию – коней, украденных в Польше. И, кто знает, не от названия ли этой реки произошло бытующее у конокрадов слово «стырить». Конокрадство, однако, здесь и в нынешние времена не перевелось. Два года тому назад полк получил Высочайшую благодарность за поимку банды Гришки Котовского, которая не давала покоя селянам и конезаводчикам на Волыни и в Бессарабии.
Чтобы ускорить решение вопроса с благословениями, Элен пыталась сама выхлопотать у начальства для будущего супруга отпуск раньше положенного срока. Сначала оно отнеслось к этому ходатайству благосклонно. Тем более что зимой и в начале весны никто другой в отпуск не уходил.
Но в марте девятьсот девятого случилось непредвиденное – Боснийский кризис, который разразился в Европе еще осенью, достиг наивысшей точки своего накала. Еще недавно казалось, что соглашение, подписанное в Бухлау министром иностранных дел Российской империи Извольским и министром иностранных дел Австро-Венгрии графом Алоизом фон Эренталем, гарантирует мирное разрешение Боснийского вопроса. Но 13 февраля Турция за компенсацию в два с половиной миллиона фунтов стерлингов и оставление австрийскими войсками Новопазарского санджака отказалась от своего суверенитета над Боснией и Герцеговиной. Сербия и Россия с аннексией не согласились и выразили протест. Русское правительство потребовало созыва конференции держав, подписавших Берлинский договор тысяча восемьсот семьдесят восьмого года. В ответ на это Германия двадцать второго марта в ультимативной форме потребовала от России немедленного признания аннексии Боснии и Герцеговины, дав понять при этом, что отрицательный ответ поведет к нападению Австро-Венгрии на Сербию.
Одиннадцатый Изюмский полк стоял почти у самой австрийской границы, и в преддверии возможной войны ни о каком отпуске не могло быть и речи. Начались военные приготовления. Настроение было приподнятым: гусары, кто молча, кто вслух, грезили о том, как будут рубить они австрияков своими шашками и колоть их своими четырехаршинными пиками.
– Конечно, сабля образца двадцать седьмого года лучше, чем шашка образца восемьдесят первого, – говорил Лихославскому поручик Нелидов.
– Чем же она лучше? – возражал Лихославский. – Тяжела. Да и цепляется, за что ни попадя.
– Не скажите, Модест Аполлонович. Саблей можно напополам перешибить, а шашкой и голову не отрубишь.
– Напополам перешибить можно и шашкой, если умеючи. А если набрать нижних чинов по всеобщему набору и хоть самые острые сабли им раздать, так они австрийцев только царапать будут. Потом, поручик, вы никогда не задумывались, зачем австриякам такие длинные штыки на их «манлихеры» приспособили?
– Для того, надо полагать, чтобы в штыковом бою доставать дальше.
– Не только для этого. Штыками этими их учат удары наших шашек парировать.
– Тогда пикой их надо!
– В том-то и беда, что пик у нас всего-навсего по двадцать четыре штуки на эскадрон. Пика и шашка – вот наше оружие. А нам даже на ножнах шашки нарочно крепления для штыка приспособили, и винтовки с примкнутыми штыками пристреливаются. Можно подумать, что гусары будут в окопах или в редутах сидеть да пешими в штыковые атаки ходить. Вон у чугуевцев, у них такого крепления нет, и в других уланских полках они тоже отсутствуют. Да и винтовки у них не драгунские, а казачьи, только, правда, через левое плечо носятся. Раздали бы лучше всем пики заместо винтовок. Винтовки, они скорее драгунам нужны. Да еще казакам. Те ведь с детства стрелять из седла приучены. А гусарам, я думаю, винтовки эти вообще без надобности.
– А еще револьверы, – добавил Нелидов. Зря вот только «Смит-и-Вессоны» с вооружения сняли – самое что ни на есть оружие кавалерии.
За этим разговором и застал приятелей ротмистр Новогудин:
– Позвольте, штабс-ротмистр, с вами по тет-а-тетничать, – обратился он к Лихославскому. И, отведя его в сторону, завел с ним довольно странную беседу:
– Здорова ли ваша матушка, Пелагея Андреевна? – задал он Модесту неожиданный вопрос.
– Да не хворает, вашими молитвами, – растерянно ответил Лихославский.
– Вот и славненько, – сделал вывод командир эскадрона. – Кланяйтесь ей от моего имени, когда письмо писать будете. Имения наши, как – никак, по соседству расположены.
– Что-то я, Мефодий Маркович, никак в толк не возьму, с чего это вы здоровьем матушки моей забеспокоились, уж не жгут ли в нашем уезде снова имения, как было это в девятьсот пятом?
– Видите ли, дело вот в чем. Я, Модест Аполлонович, не могу, конечно, вам такое приказывать, но считаю себя в праве вам кое-что настоятельно посоветовать. Время нынче неспокойное. Военные действия, судя по всему, со дня на день откроются. Вчера в штаб дивизии меня вызывали. Разведка, говорят, докладывает, австрийцы на Львовском участке границы три дивизии сосредоточили. Да еще германцы эшелон за эшелоном войска в Галицию перебрасывают. Во Львове уже штаб их Гвардейского корпуса расквартирован. Я вам, собственно, вот что хочу сказать. Отправьте-ка вы мадемуазель Элен к вашей матушке – и вам будет спокойнее, и ей, ежели чего, на старости лет одной в имении горевать не придется. Луцк, как вы карту ни крутите, не далее чем в восьмидесяти верстах от границы расположен. Нынче же ночью мы по боевому расписанию в окрестности Кременца выдвигаемся. А засветло вам следовало бы свезти вашу избранницу в Киверцы с тем, чтобы посадить ее на киевский поезд. Кто знает, может, сегодняшний вечерний поезд будет последним, отправленным из Варшавы.
Пришлось Лихославскому подчиниться совету ротмистра. Вместе с Модестом, везущим Элен, в Киверцы своих жен и детей к поезду провожали офицеры соседних эскадронов Издешков, Тербунов, Раменский, Замуравкин и фон Розеншильд-Паулин. Вез свою супругу и ротмистр Новогудин. Прибывший на станцию поезд вез уже чад и супруг офицеров 14-го Митавского и 13-го Украинского гусарских полков, расквартированных в пределах Привислинского края.
Помахав отъезжающей Элен своею фуражкою, Лихославский вместе со всеми вернулся в казарму своего эскадрона. Вместо отбоя штаб-трубач с красно-желтыми крыльцами на плечах, сидя верхом на серой лошади, то есть на лошади той масти, какая положена всем трубачам, просигналил команду седлать лошадей. Его команду повторили все восемнадцать половых трубачей. Спустя полчаса ворота казарм покинул сначала первый эскадрон, скачущий на вороных конях. За ним последовал второй, несущийся мелкой рысью на вороных с «чулками» на ногах и с проточинами и звездами на лбу. Следом за ним прогарцевали третий и четвертый эскадроны на жеребцах караковой масти. Пятый эскадрон проследовал на соловых. Замыкал походный порядок шестой эскадрон, скачущей, как и первый, на крупных вороных без отметин.
В составе четвертого эскадрона в общем строю скакал штабс-ротмистр Лихославский.
– Как вы думаете, Мефодий Маркович, – спрашивал он Новогудина, – изменят ли имя нашего полка, если мы с Германией воевать будем?
– Должно быть, изменят, – отвечал ротмистр. – Полковник по этому поводу собирался на высочайшее подавать, чтобы полку имя генерала Дорохова вернули. Да пока повременил. Вдруг государь со своим кузеном помирятся? Может, нам через год или два придется с французами воевать на стороне немцев? Тогда имя Генриха Прусского нам еще пригодиться может. У германцев кавалерия никудышная. Без нашей помощи им с Францией никак не справиться.
– Как же это нам с Францией-то воевать? Французы ведь наши союзники.
– Толку от таких союзников. Возьмите, хотя бы, нынешнюю ситуацию. Германия грозится, что на нас нападет, а Франция отмалчивается. Если бы она заявила, что ударит по Германии с запада, Германия бы сняла свои требования. А без Германии Франц Иосиф на Сербию напасть не решится, потому как в этом случае мы эту Австрию на место живо поставим.
К утру в составе полка, входившего в одиннадцатую кавалерийскую дивизию третьей армии, эскадрон прибыл в Почаев, знаменитый своей Почаевской-Успенской лаврой. Неделю гусары стояли лагерем вокруг монастыря, любуясь красотой построенного три года назад Троицкого собора и ожидая приказа к наступлению. Неделю и офицеры, и нижние чины спали в обнимку с шашкой. Неделю дежурные эскадроны попеременно держали под седлами лошадей целую ночь.
В одну из таких ночей Лихославский и сочинил знаменитый впоследствии марш, надолго ставший неофициальным гимном четвертого эскадрона.

Над Бугом завывают сигнальные фанфары.
Разносится тревога – внезапная, как гром.
Выходят на границу изюмские гусары.
Выходит на границу четвертый эскадрон.

По Западному Бугу австрийская граница.
По Западному Бугу пройдет назавтра фронт.
Но может стать спокойно имперская столица,
Пока стоит на Буге четвертый эскадрон.

За Бугом притаилась австрийская пехота.
За Бугом притаились драгунские полки.
Солдаты и драгуны, неужто вам охота
Внезапно напороться на русские штыки?

По Западному Бугу австрийская граница.
По Западному Бугу пройдет назавтра фронт.
Но может стать спокойно имперская столица,
Пока стоит на Буге четвертый эскадрон.

На бирже крах за крахом и паника в газетах.
На Лиговском и Невском в продаже каждый дом.
В чиновном Петербурге неведомо об этом –
Стоит у них на страже четвертый эскадрон.

По Западному Бугу австрийская граница.
По Западному Бугу пройдет назавтра фронт.
Но может стать спокойно имперская столица,
Пока стоит на Буге четвертый эскадрон.

Мерцают за рекою тревожные зарницы.
И вот, не дожидаясь, покуда грянет гром,
Изюмские гусары выходят на границу.
Сейчас пойдет в атаку четвертый эскадрон.

По Западному Бугу австрийская граница.
По Западному Бугу пройдет назавтра фронт.
Но может стать спокойно имперская столица –
Границу охраняет четвертый эскадрон.

Однако спустя неделю кризис ко всеобщему явному неудовольствию благополучно разрешился. Зря гусары точили пики и шашки. Зря начищали винтовки и «наганы». Зря материли, на чем свет стоит, и старика Франца Иосифа, и эрцгерцога Фердинанда и всех отпрысков августейшего Габсбургского рода и уж, конечно, канцлера Рихарда фон Бинерт-Шмерлина. Все равно восемнадцатого марта был получен приказ возвращаться в Луцк.
Едва на своих понурых жеребцах гусары въехали в город, отправился Лихославский на почту. Условился он, прощаясь, что даст ему Элен телеграмму сразу по прибытии на место. Телеграммы, как выяснилось, на почте не получали. Пришлось Лихославскому самому отправить телеграмму матушке с вопросом о том, как добралась Элен. Представьте, как был он расстроен, получив в ответ телеграмму, что барышня в имение не приезжала. Галопом поскакал Модест на квартиру Новогудина:
– Мефодий Маркович, супруга ваша благополучно ли добралась?
– Благодарю, штабс-ротмистр, третьего дня депеша пришла. А ваша Элен?
– В том-то и дело. Пишет матушка, что в имении не появлялась. Можно вас попросить направить супруге вашей Луизе Карловне вопрос, на какой станции Элен с поезда сошла?
Расстроившись не меньше самого Лихославского, Новогудин велел денщику оседлать коня и стремглав поскакал на почту. Дав телеграмму жене, он вместе с Модестом стал прямо на почте дожидаться ответа. Спустя три часа Луиза прислала ответ: «Где и когда сошла мадемуазель Элен, я не обратила внимания. Помню только, что с вечера ехала она в одном купе с мадам Тербуновой».
Лихославский не знал, что и думать. Вместе с Новогудиным они поскакали к командиру пятого эскадрона ротмистру Тербунову.
*
Командир пятого эскадрона Одиннадцатого гусарского Изюмского полка ротмистр Тербунов получил при крещении имя Акакий. Однако по соображениям благозвучия предпочитал он, чтобы все называли его не иначе, как Акацием.
Акаций Иванович был не из тех, кому было в охотку размахивать шашкой, рубя головы неприятеля. Что такое война знал он не понаслышке. Четыре года назад в чине штабс-ротмистра воевал он на полях Маньчжурии, и пуля 2,56-линейной японской «арисаки» навылет пробила его живот в сражении под Мукденом. Выжил Акаций Иванович лишь потому, что дрался в тот день на голодный желудок. Всю тревожную неделю Тербунов старался поменьше есть, памятуя о том, что спасло его при ранении. Однако едва миновала тревога, ротмистр позволил себе так оскоромиться, что после этого не вылезал весь вечер из нужника.
В тот час Акаций Иванович Тербунов спал, отдыхая как от не состоявшейся войны, так и от желудочного расстройства, с которым только что с превеликим трудом справился его пробитый японскою пулей живот. И тут зычный бас денщика Прохора вырвал его из этого состояния.
Долго денщик не хотел будить барина, мотивируя это следующим образом:
– Пущай лучше спит наш Акаций Тюльпанович, а то опять обсиренится и будет потом утверждать, что это его собутыльник поручик Гжатский ему по пьяни в штаны наделал. А мне какая разница? Мне же стирать портки, а не денщику Гжатского. Софьи Сергеевны на него нет. Вот уж она этого пройдоху Гжатского на порог не пускала.
Однако, уступая настойчивым просьбам господ офицеров, Прохор пошел-таки будить ротмистра. Не понимая толком, чего от него хотят, Тербунов, тем не менее, написал текст следующего содержания:
«Милая Софочка, рад, что добралась ты благополучно. Не верь тем, кто скажет, что тревога оказалась напрасной. В любую минуту нас снова могут ввергнуть в самое пекло. Посему побудь пока в имении, проверь, все ли в порядке, не ворует ли управляющий, а заодно вышли немного денег на покупку нового пистолета. Мой револьвер стал давать много осечек, и господин полковник очень рекомендовал систему «парабеллум».
P.S. Ехала с тобою одна барышня – невеста одного нашего штабс-ротмистра. Ехала она, ехала, а домой не доехала. Ты уж, будь ласкова, сообщи, на какой станции она сошла с поезда».
Взяв текст телеграммы, Лихославский и Новогудин снова помчались на почту.
Лишь через день – утром в субботу – пришел им ответ:
«В усадьбе приказала сделать побелку. Управляющего уволила. «Парабеллум» купила сама. Приеду вместе с ним в понедельник.
P.S. Барышня эта, француженка, действительно ехала со мной в первый вечер. Утром, проснувшись, я обнаружила, что барышни нигде нет. Вещей ее также не было».
Объяснив ситуацию командиру полка, офицеры, прихватив с собой в помощь поручика Нелидова, отправились в Киверцы. В Киверцы офицеры прибыли заранее. Станция была пустынна, и лишь линейный сторож с зеленым значком на рукаве лениво брел по железнодорожному пути.
– Куда идешь, братец? – от нечего делать окликнул его Модест.
– А вот до перелога, – ответил сторож, – там, видишь, вашбродие, трешница наклевывается, так проведать бы надо…
– Какая трешница?
– Да никак месяца два тому назад я нашел там треснувшую рельсу; на подошве и гребне сквозная щель, а головка все еще цела.
– Так нужно сейчас же заявить дорожному мастеру, чтобы он рельс-то переменил!
– Эка ты, барин! Кто же сам себе злодей? Вот подождем немного, лопнет совсем, тогда и заявим… Тогда за трешницу награды нам выпишут!
– Да ведь это же опасно?!
– Как же не опасно… Но и трешница для нашего брата – тоже не баран чихнул! Вон у нас некоторые сторожа, чтобы для заявки ночного времени дождаться, да потом пятишницу получить, и по лопнувшей рельсе поезда пропускают… Ну, да это люди смелые, опытные. А нам, людям семейным, рисковать нельзя, нам бы трешницы дождаться, и то слава Богу!
Протяжный гудок внезапно прервал содержательный диалог штабс-ротмистра и линейного сторожа. Четырехосный шестисотсильный паровоз серии Ов лениво тащил за собой пассажирный поезд. К своему счастью Лихославский, Нелидов и Новогудин обнаружили, что поезд этот обслуживается той самой бригадою, что и в ту злополучную среду сего марта десятого дня. Проводник хорошо помнил барышню, с трудом говорившую по-русски. Он рассказал, что вечером она ехала в купе с дамой, которая была старше ее самой, до темна простояла у окна в коридоре, а потом вдруг неожиданно исчезла.
– Может, она на станции какой сошла? – предположил Нелидов.
– Да станций-то, почитай, и не было, – ответил проводник. – После того, как Киверцы мы без четверти восемь миновали, в Олыке не останавливались. Следующей станцией был Ровно. Это без десяти девять. Десять минут постояли. На перрон она не выходила. Баба какая-то молодая зашла с пирожками, так они с той дамой, что с ней в купе ехала, у этой бабы на пятак дюжину пирожков купили. Потом останавливались в Шепетовке. После Шепетовки она еще была, точно помню. Через сто тринадцать верст после Шепетовки у нас был Бердичев. В это время все спали уже, а я из вагона с ведром выходил, чтобы воды для чая набрать. Кроме меня вагон никто не покидал. Через полчаса мы останавливались в Казатине. Там нам паровоз поменяли. Польская бригада своим паровозом встречный поезд подцепила, а нас принял паровоз из Казатинского депо. В Казатине две дамы на Одессу пересаживались. Но не эти. Купе у этих было закрыто. В Фастове тоже десять минут постояли, ну а в Киеве ее уж не было.
Так ни с чем вернулись гусары в Луцк, решив на следующий день проделать на поезде тот же путь, выходя на станциях и спрашивая дежурных и городовых, не сходила ли с поезда барышня в ночь на одиннадцатое марта.
Всю ночь, отпустив рано опьяневшего Нелидова, сидели Новогудин и Лихославский в трактире, что напротив старой синагоги, называемой здесь «Малый Замок», за свое внешнее сходство с крепостью, и за бутылкой обсуждали все происшедшее.
– Вот что, Модест Аполлонович, – обратился к Лихославскому Новогудин,-скажите-ка мне, вы до помолвки-то невесту свою давно знали?
– Да месяц почти.
– А странностей за ней никаких вам наблюдать не довелось?
– В каком смысле?
– Появляется, к примеру говоря, ниоткуда, исчезает в никуда. Одни люди, скажем, видели ее на базаре, а другие утверждают, что в ту же минуту видели ее у дамского парикмахера.
– По правде говоря, кое-что такое бывало. Я, право, не придал поначалу значения, а теперь думать стал, уж не революционерка ли она.
– Насчет этого будьте покойны. Революционеры на метле не летают.
– Да что же вы такое говорите-то? Право, сказки какие-то.
– Да нет, к сожалению, не сказки. Я вас прежде расстраивать не хотел, думал, может, мне померещилось, а теперь доподлинно уверен. Семь месяцев назад, когда появилась она у нас аккурат за шесть часов до вашего прибытия, я ненароком с ней взглядом встретился. Вы уж поверьте мне старику, пятый десяток разменявшему, не потому я это вам говорю, что вас молодым да зеленым считаю. Просто вы с этим прежде не сталкивались, а мне грешным делом довелось. Не знаю, не расстроит вас ли мой рассказ больше прежнего…
– Расскажите, Мефодий Маркович, прошу вас, – настаивал Лихославский, и ротмистр начал свой рассказ:
– Шестнадцать лет назад, когда я, будучи еще корнетом, служил в тридцать шестом драгунском полку, который ныне вновь называется двенадцатым гусарским Ахтырским, случилось вот что. Полк наш во время летних маневров встал на постой в селе Провалихине. Солдат разместили по хатам, а офицеров пригласил в усадьбу старый помещик – отставной статский советник Прокофий Георгиевич Провалихин. Светлыми летними вечерами сидели мы на дощатой веранде и слушали рассказы старого барина о молодых годах его петербургской службы.
И вот однажды зашел разговор о Пушкине. Хозяин наш имел счастье повстречать его на балу незадолго до его гибели. Со всей живостью описывал он, как танцевал Александр Сергеевич с Натальей Николаевной. И тут я, ни с того ни с сего, почему-то спросил, правда ли мол, говорят, что супруга поэта была косоглазой.
Прокофий Георгиевич подтвердил этот факт, и в этот момент поручик Латынин совершенно неуместно добавил: «Выражалось это косоглазие в том, что, танцуя на балу со своим мужем, одним глазом она постоянно смотрела на Пушкина. Другой же глаз при этом все время непроизвольно поглядывал на Дантеса». При этом Латынин добавил, что это-то косоглазие и стало причиной той роковой дуэли.
И тут вдруг встал из-за стола корнет Пчелкин и потребовал Латынина объясниться.
– Знавал я одного Пчелкина, – перебил Лихославский. – Он надо мной шефство взял однажды на маневрах, когда я еще был юнкером. Тогда этот Пчелкин был поручиком. Он, как и я, Николаевское кавалерийское закончил. Поэтому все время меня опекал.
– А, как того Пчелкина звали? Не Вольдемаром ли?
– Точно, именно Вольдемар. Значит, это он и есть.
– Давненько я Пчелкина не видел. Лет десять уже, с тех пор, как тот на статскую перешел.
– А я, представьте, встречал его в Петербурге прошедшим летом. Он столоначальником стал, в коллежские асессоры его произвели. Постойте, так ведь это Пчелкин меня с Элен-то и познакомил. Прямо, можно сказать, навязал. Представляете, увидел меня, обрадовался, в свою коляску пригласил и довез меня как раз до того место, куда я направлялся. И прямо по дороге так мне и сказал: «Знаешь, Модя, какая удача, что я сегодня тебя повстречал. Есть у меня на примете одна молодая особа. Сама русская, но по-русски почти ни слова не знает. Я тебя непременно с ней хочу познакомить». Всучил мне визитную карточку и просил телефонировать ему на квартиру тем же вечером. Я ему позвонил, и он прислал за мной настоящий автомобиль. От грохота мотора у меня заложило уши. Хотел бы я когда-нибудь научиться сам управлять этой штуковиной. И вот в автомобиле привезли меня на Васильевский. Там у него квартира в тридцать девятом доме по Восьмой линии. Живет он теперь в одном парадном с Семеновым-Тян-Шанским. Собралось у него небольшое общество, в основном, соседи его по прежней квартире: лекарь дамских болезней доктор Почечуев, статский советник Белев, купец второй гильдии Вершков. Был там и сын Семенова-Тян-Шанского, Вениамин Петрович – новый приятель Пчелкина. Служит он начальником статистического отдела Министерства финансов и промышленности. И еще был там один конногвардейский ротмистр по фамилии Братцев, который весь вечер расточал пошлые шуточки в духе гоголевского поручика Кувшинникова да хвастался, как он, напоив медведя, надел на него генеральскую шинель и запустил в спальню какому-то полковнику. И полковник тот, якобы, потеряв со страху пенсне, два часа этому медведю честь отдавал. Потом рассказывал, как он с каким-то из своих вахмистров смастерил механическую руку в перчатке и вделал ее в очко клозета в дамской уборной. Из мужской же уборной они с этим вахмистром просверлили дырку и при помощи хитрых рычагов этой рукой управляли. Забавно, конечно, было слушать, скольких они дам так перепугали, но тут в передней прозвенел звонок – он у Пчелкина электрический – и горничная его Аграфена, которая замужем за его же кучером, отбитым им в свое время у баронессы Розен, ввела в залу барышню. Это и была та самая Элен.
– С этого момента подробнее, – попросил Новогудин, – важна каждая деталь, которая вам может показаться малозначительной, даже, если это касается деталей устройства механической руки ротмистра Братцева.
– Постараюсь поподробнее. Сперва Пчелкин меня ей представил по-французски. Французский, правда, у него корявый. По-английски он шпарит как заправский лондонский денди, а вот французский…
– У Пчелкина гувернантка была англичанкой, – пояснил Новогудин. – Он про свою miss Knife, «ножик» по-ихнему, часто в молодости смешные истории рассказывал.
– Так вот, – продолжил Лихославский, – представив мне Элен, он стал рассказывать, что мать ее в юные годы уехала в Париж и пела там, несмотря на принадлежность к дворянскому сословию чуть ли не в каком-то кабаке, вышла там замуж за француза, мелкого дворянина, который вместо того, чтобы служить в армии, содержит аптеку. Правда, он тут же в оправдание сказал, что во время франко – прусской войны отец ее был сублейтенантом, а из армии ушел после ранения, так как теперь заметно хромает.
– А на какую ногу хромает ее отец, он не уточнил?
– Нет.
– А жаль. Тогда продолжайте.
– И тут Элен на меня взглянула.
– Ну-ка, ну-ка, расскажите-ка, что вы ощутили.
– А откуда вы знаете, что я что-то ощутил?
– Продолжайте, расскажите, чего вы в тот момент испугались.
– Вы читаете мои мысли?
– Не в этом дело, сейчас вы все поймете. Расскажите-ка сначала, куда вы собирались поехать в свадебное путешествие.
– Да никуда особо не собирались. Пчелкин прошлой зимой был в Париже и зачем-то купил в его окрестностях какой-то небольшой дом. Элен настаивала, что именно в этом месте нам по приглашению Пчелкина и надлежит провести медовый месяц. Я не отказывался, боялся только, что в Европе начнется война до того, как мы обвенчаемся. Правда, Элен была почему-то уверена, даже сейчас во время военной тревоги, что война будет через пять лет.
– А в каком именно месте под Парижем находится этот дом?
– Сейчас скажу. Место это называется Орли, к югу от Парижа. Название это как-то связано с Филиппом Орликом – сподвижником Мазепы. Место это облюбовали авиаторы. Они делают там некоторые успехи. Недавно, пишут, Анри Фарман пролетел 770 метров. Это примерно 360 саженей.
– А что вы еще знаете об Орли?
– Да, собственно, ничего.
– А известно ли вам, дорогой мой Модест Апполонович, что в этом самом Орли живет со своей женой вождь левых социал-демократов, большевиков, как они сами себя называют, Владимир Ульянов, более известный у нас под псевдонимом Николай Ленин.
– Мне это не известно, а откуда это известно вам?
– Видите ли, открою вам одну тайну. Брат мой Кирилл служит в Третьем отделении департамента полиции. У них этот Ленин на особом счету. Приказано, если он появится в пределах России, не просто его арестовать, а расстрелять на месте безо всякого суда и следствия.
– Что, он настолько опасен?
– Мало сказать, опасен. Не каждого станут расстреливать. Тем более, не каждого велено после этого не просто закопать, а вбить ему в грудь осиновый кол.
– Он что, колдун?
– Он хуже колдуна. Те хоть кому-то подчиняются. А этот вышел из-под контроля. Вот слыхивали вы о падших ангелах?
– Слышал, конечно. Только не верю я в эту чушь.
– А зря. Потому как бывают не только падшие ангелы, но и взлетевшие черти. Так вот, внутри этого Ленина сидит один из самых опасных чертей. Настолько опасный, что даже в пекло его обратно не принимают.
– Это что, как у Гоголя? Басаврюк, которого выгнали из пекла?
– Да, наподобие него. Больше того, другие черти сами за ним охотятся и хотят его уничтожить. Он спятил, вышел из-под контроля, и если его не остановить, может наделать кучу бед. В первый раз появился он на Руси в начале семнадцатого столетия. Вселялся он в тех, кого делал самозванцами. Думали все – cгинул. Ан, нет. Вновь появился через три сотни лет. Теперь я все понял, Элен ваша – самая настоящая ведьма. Помню, как в первый раз увидел ее. Приехала непонятно на чем: ни поезда, подходящего по времени не было, ни на лошадях. Вот так пешком ко мне заявилась прямо с утра и шарабан попросила. И одета была – ни одной пылинки с дороги. Долго я выяснял, видел ли кто, на чем она приехала. Никто не видал. Стал я наблюдать за ее поведением. Особенно в дни, когда у нечистой силы большие тринадесятые праздники. Они у них каждый их сатанинский месяц. Живут-то они по особому календарю. В нем тринадцать месяцев по двадцать восемь дней. И один день у них без числа. День этот по нашему календарю приходится на 17 апреля, а по григорианскому – на 1 мая. В тот день у наших ведьм на Лысой горе, что под Киевом, большой шабаш.
– Вы сказали у наших. Наших, это чьих?
– Это у православных. А католические ведьмы, те проводят шабаш на вершине горы Броккен в Гарце.
– А-а!
Так вот, – продолжил Новогудин, – один из таких тринадесятых праздников приходится на 16 ноября. Вы, кстати, день этот помните?
– А что было в этот день? Может и вспомню.
– Не в этот день, а в эту ночь.
– Помню, в ноябре как-то пропала она вечером, все по дому крутилась и от чего-то места себе не находила. А потом – раз, и нет ее. Одежда верхняя на месте, дверь тоже не хлопала. А через два часа выходит как ни в чем ни бывало из соседней комнаты, где полминуты назад ее точно не было, и говорит, что спряталась и хотела проверить, как я ее искать буду. А вот люди рассказывали, что видели в ту ночь ведьму, летящую по небу.
– Что же теперь делать-то мне?
– Не знаю, может, оно и к лучшему, что ведьма ваша пропала, – подытожил Новогудин, – а, может, это только начало того, что с вами вскоре произойдет.


***

В тот самый момент, когда ведьма Елена вытащила из-за занавески ступу, чучело филина, закрепленное на приделанной к бревенчатой стене лакированной ветке, тревожно замигало глазами.
– Поблизости кто-то чужой, – прокомментировала Елена.
Услышав это, кот стал усиленно нюхать воздух, пытаясь определить направление. Однако избушка справилась с этим быстрее. Вертясь на тиранозавровых лапах, она стала поворачиваться фасадной стеной по направлению к приближающемуся противнику. Тем, кто находился снаружи, было видно, как в этой самой стене отворилась створка бойницы, и наружу высунулось шестиствольное дуло митральезы. Те из вас, дорогие читатели, кому довелось служить в армии в семидесятых – восьмидесятых годах XIX столетия, помнят, наверняка, этот образец вооружения, изобретенный в свое время американским врачом Ричардом Джорданом Гатлингом. Особенность его действия заключалась в том, что пули такой митральезы вылетали одна за другой из вращающегося блока стволов. Но та митральеза, которой была оснащена уже знакомая нам избушка на курьих ножках, вела огонь не только без ручного привода, но и вообще без участия стрелка. Вот и сейчас эта самая митральеза дала по приближающимся незнакомцам предупредительную очередь. В ответ на это с двух сторон в сторону избушки раздалась автоматная стрельба. Это уже знакомые нам Колян и Толян, ведя огонь, в сгущающихся сумерках приближались к избушке. Кроме автоматов за плечами у каждого из них имелось по ручному противотанковому гранатомету. С третьей же стороны к избушке более медленно, чем Колян и Толян, приближался сам Никодим Фирсович Ротов. На его плече висел на ремне ручной пулемет «Льюис». В руках же Ротов держал мегафон, при помощи которого он и прокричал:
– Прекрати огонь, бабка! Мы тебя трогать не собираемся. Нам нужен только один Пчелкин. Можешь даже оставить себе и кошака, только Пчелкина нам отдай.
– Вот наглость-то, – возмутилась Елена. – На кого подняли хвост эти отморозки? Вернется бабуля, вот она им покажет. Кстати, Вольдемар, у вас оружие есть?
– Трехлинейный револьвер системы Нагана образца 1895 года и семь патронов при нем, – с гордостью отрапортовал Вольдемар.
– Этого сейчас недостаточно, – сказала Елена, – возьмите вот это. И тут откуда-то из потайной дырки в стене она извлекла большой автомат с огромным дисковым магазином.
– Пистолет – пулемет Томпсона, – прокомментировала она, отдавая оружие в руки Вольдемара. Себе она достала из стены еще один точно такой же.
В этот самый момент в стенке избушки, в верхней ее части, открылось небольшое окошко. Такое окошко бывает на часах с кукушкой. Но в этот раз из окна вылетела не кукушка, а мастерски изготовленный деревянный кукиш. Прокуковав тринадцать раз, кукиш закрылся в своем домике.
– Эй, бабка! Мы с тобой по-хорошему, а ты нам кукиши сучишь? – проорал Ротов, мысленно при этом отметив, что «кукиш» и «кукушка» – слова в чем-то родственные.
Однако избушка снова дала предупредительную очередь, и пули в этот раз просвистели над самой головой Ротова.
В ответ на это нетерпеливый Толян взвалил себе на плечо гранатомет и выстрелил в окошко избушки. В само окно он, конечно же, не попал, и граната врезалась в стену чуть ниже и правее. Пробив стену, кумулятивная струя пропорола телевизор, от чего кинескоп разлетелся вдребезги.
– Пока вернется бабуля, от нас останутся одни головешки, – успел проговорить Граммофон.
Среагировав на проявление столь явной агрессии, избушка резко развернулась. Развернулась так резко, что все трое, сидящие в ней, попадали на пол. Лишь Граммофону, благодаря природным рефлексам, удалось приземлиться на все четыре лапы. Развернувшись, избушка дала короткую очередь в то самое место, откуда только что стрелял Толян. То, что через долю секунды осталось от Толяна, Толяном можно было теперь назвать только весьма условно, потому как одна из попавших в Толяна многочисленных пуль, навылет пробив Толяново тело, врезалась в висящую у него за спиной еще одну кумулятивную гранату. Взрыв имел для засевших в избушке сразу два положительных последствия. Первое это то, что теперь осаждающих было в полтора раза меньше. Второе – то, что бесполезная теперь маскировочная сеть, накрывающая избушку, была подожжена кумулятивной струей из взорвавшейся за спиной Толяна гранаты. Сгорев, эта сеть теперь не мешала, в случае чего, покинуть избушку, вылетев из нее через трубу на ступе.
Тем не менее, Колян был опытнее покойного отныне Толяна. Не дожидаясь, пока избушка развернется в его сторону, он выстрелил из гранатомета в то место избушки, откуда у каждой подобной избушки растут курьи ножки. Левую ножку оторвало взрывом. Правая же еще продолжала держаться некоторое время, но было ясно, что долго она в одиночку не продержится.
– Теперь мы стали неподвижной мишенью, – произнесла Елена. – А если избушка опрокинется, мы даже не сможем ее покинуть. Ступа-то может взлетать лишь строго вертикально.
Ничуть не сговариваясь, все трое кинулись к ступе. Первым в нее запрыгнул проворный Граммофон. Вольдемар оказался у ступы раньше Елены, но, посторонившись, помог ей занять место.
– Двигайте к печке, – скомандовала ведьма, и Вольдемар стал толкать ступу, в которой сидели ведьма и кот, по направлению к печи. Едва ступа коснулась печной стенки, печь сама собой отодвинулась аршина на два, и над головой Вольдемара оказалась зияющая дыра, висящего в воздухе дымохода. Этот дымоход вопреки всем правилам теплосбережения был совершенно прямым, и Вольдемар увидел в его отверстие кусочек сумеречного неба, покрывшегося уже мелкой сыпью голубых звезд.
Тем временем Ротов, поставив «Льюис» на сошки, залег и, прицелившись, дал длинную очередь по оставшейся куриной ноге. Из сорока семи пуль по меньшей мере полтора десятка попали в нее. Хотя нога оказалась крепче, чем думал Ротов, полученные повреждения не оставили этой ноге никаких шансов простоять больше полуминуты.
– Влезайте скорее, – прокричала Елена, чувствуя, как, сдвинувшись, печь слегка перекосила избушку, – а то мы сейчас опрокинемся.
В последнее мгновение Вольдемар успел заскочить в ступу, и она вертикально взмыла вверх, проскочив через дымоход. Едва ступа миновала срез дымовой трубы, избушка рухнула на бок.
Дисковый магазин «Льюиса» был пуст, и Ротов при всем желании не смог бы послать очередь вдогонку ступе. Зато в руках у Коляна был заряженный гранатомет, при помощи которого он еще секунду назад собирался подрубить избушке вторую ногу. Почему же он не выпустил вторую гранату следом за первой? Да потому что он помнил, как когда-то давно, еще во время его срочной службы в рядах Советской Армии пришлось ему во время учебных стрельб стрелять из этого страшного оружия. Тогда он сильно обжегся и с тех самых пор стал побаиваться раскаленного ствола гранатомета. Лишь когда ствол немного остыл, решился Колян повторно зарядить эту шайтан-трубу. И вот он стоял и смотрел, как из трубы падающей избушки стремительно вылетает ступа. Поймав ее в перекрестие оптического прицела, Колян хотел было уже нажать спуск, но вовремя спохватился. Угол наклона гранатометного ствола был таким, что струя раскаленных газов, вылетая из заднего сопла, непременно ударила бы в землю и, оттолкнувшись от земли, послала бы и гранатомет, и держащего его Коляна вслед за гранатой догонять улетающую ступу. Едва он отвел взгляд от окуляра гранатомета, как услышал в наушнике голос Ротова:
– Не шмаляйте, Николаша! Он же нам живым нужен.
– Ну да, Толика убили, а этот хмырь жить будет? – бросил Колян в ларингофон.
– То, что сказал извозчик, знает только Пчелкин. Да и потом, как только мы получим и проверим информацию, я разрешу тебе сделать с ним все, что захочешь.
– Все равно, Толика уже не вернешь.
– Ну, на счет не вернешь, это вы не правы. Вернемся на пару дней назад и заберем его живого и здорового. А туда, куда они полетели, мы уже не успеем. Ступа туда долетит быстрее, чем мы пешком дойдем до шоссе к своей машине.

***
Необычный летательный аппарат стремительно скользил над лесом, едва не задевая верхушки сосен. Ведьма Елена печально сидела на краю ступы.
– Ну что, избушку жалко? – обратился к ней Граммофон. – Не ной, отремонтируем.
– Как же ты ее отремонтируешь? Сруб-то еще можно починить, а лапы-то где возьмешь? Последнего Змея Горыныча еще в тринадцатом веке убили.
– Понятно теперь, что это были за ноги. А я уж грешным делом на динозавра подумал, – подал свой голос Вольдемар. – Послушайте, Елена, а почему мы ветра не чувствуем? Скорость-то приличная.
– Как бы вам объяснить?
– Да объясняйте, как есть. Я ведь бывший офицер. В баллистике кое-что понимаю.
– Тут дело не в баллистике. Просто ступа создает вокруг себя излучение. Это излучение ионизирует воздух. Но кроме излучения ступа создает и сильное магнитное поле. Оно и отталкивает от нас ионы. Там, где нужно, она отталкивает их сильнее, там, где не нужно, – слабее. Этим-то и обеспечивается поступательное движение ступы.
– Значит, никакого колдовства, а чистая физика?
– Как же без колдовства? Если бы можно было без колдовства надежно удерживать заряженные частицы магнитным полем, люди давно бы уже овладели управляемым термоядерным синтезом. Объяснить с точки зрения физики принцип движения ступы еще можно, но воспроизвести его на действующей модели в физической лаборатории... У меня этого пока не получилось. У других, насколько это можно судить из литературы, тоже. Кстати, подобного рода двигатель уже был темой двух моих курсовых и, надеюсь, его утвердят в качестве темы дипломной. А там, глядишь, и диссертацию написать можно.
– А почему бы вам в качестве действующей модели не представить вашим профессорам ступу?
– Вы что, думаете, что после этого они не поймут, кто я? Стоит ведьме быть разоблаченной, ее тут же прибирает к рукам КГБ. Есть там один специальный отдел. Тех, кто туда попадает, либо ссучивают, то есть заставляют работать на них, либо же засовывают в психушку. В Союзе таких всего две: одна под Воронежем, а другая – под Алма-Атой.
– Где-где?
– Это бывший Верный.
– В Туркестане что ли?
– Ага. Держат там, помимо ведьм, маньяков и людоедов, также потомков инопланетян, инкубов, суккубов, гомункулов.
– А эти еще кто такие?
– Гомункулы – это искусственные люди, часто с заданной программой, а инкубы и суккубы – плоды любви людей и чертей. Если человек отец – это суккуб, а если мать, что чаще, тогда инкуб.
– А что, бывают черти – женщины?
– Конечно. А вы что, ни разу не видели?
– Я вообще чертей не видел, ну, кроме этого, – указал Вольдемар пальцем на Граммофона, мирно уснувшего у него на коленях после перенесенного потрясения.
– Да разве это черт? Так, кошак приблатненный. Бабуля его еще котенком говорить научила смеха ради, а потом его Пушкину подарила. Тот его в Петербург и увез. Вот у него он всему и понаучился, а теперь хвастается, что он кот – баюн. А кот – баюн – это его черт знает сколько раз «пра» дедушка. У Пушкина Граммофон прожил долго – с 1818 года до самой его гибели. Конечно, тогда его еще Граммофоном не звали – граммофонов тогда еще просто не было. Берлинер изобрел его только в 1888 году.
– А правда, что это он надиктовал Пушкину «Руслана и Людмилу»?
– Точно не знаю. Но очень похоже. А вот Гаврилиаду точно наш кот выдумал. И стиль его, и характерные речевые обороты. Ох, и досталось тогда Александру Сергеевичу за эту поэму. Но еще больше досталось потом коту. 18 февраля 1831 года в Москве Пушкин венчается с Натальей Гончаровой. Молодая жена кота сразу же невзлюбила. То из кресла его прогонит, то блюдце его перевернет. В общем, конкурента в нем видела. Да и она коту сразу не понравилась. Не из наших она ведьм, а из западных.
– Наталья Николаевна была ведьмой? – удивился Вольдемар.
– А что, Граммофон вам об этом ничего не рассказывал?
– Да завел он однажды разговор, но в подробности не углубился. Подумать только, а я за ее честь с Латыниным на дуэли дрался. Помолвка моя из-за этого расстроилась.
– Это еще что. Пушкина-то самого как измучила. В конце концов, это ее заигрывание с Дантесом и привело к дуэли. Когда Пушкин умер, в день его похорон Наташка из дому кота-то и выгнала. Вот с тех пор он по подвалам да по чердакам и скитается. А черти – женщины, – вернулась ведьма к прежнему вопросу, – в истории встречаются довольно часто. Например, священник Бенуа Берн, ставший ведьмаком и сожженный на костре в восьмидесятилетнем возрасте, сожительствовал с чертихой по имени Гермиона в течение сорока лет. При этом она оставалась невидимой для окружающих. А знаменитая Мелюзина, наоборот, была не только видимой, но и необыкновенной красоты девушкой. Очень часто выходила замуж и рожала помногу детей. Правда, потом сбегала от мужа, пока тот не заметил, что она не стареет. Представляете, сколько ее потомков живет сейчас по всей Европе?
– Скажите, Елена, вас не обидит, если я задам вам один вопрос?
– Задавайте, – ответила ведьма, – при этом почему-то заметно заволновавшись.
– Скажите, если Бог вездесущ, всеведущ и всемогущ, зачем же тогда нужна нечистая сила? Почему Бог до сих пор вас не уничтожил? Ведь в его силах раз и навсегда уничтожить Дьявола. Значит, Дьявол зачем-то нужен Богу.
– Ах, вот в чем заключается ваш вопрос, – слегка разочарованно проговорила Елена. – Видите ли, Бог действительно вездесущ, всеведущ и всемогущ. Но ему почему-то нужно, чтобы в Него верили. Хотя если в Него не будут верить, он от этого не станет менее всеведущим или менее всемогущим. А в доброго Бога людям верить легче, чем в злого. Именно поэтому дела добрые – добрые с точки зрения человека – Бог творит сам, а злые – злые, опять же, с человеческой точки зрения – он перепоручает Дьяволу. Такова уж его, Дьявола, доля быть для людей олицетворением зла. Но то, что зло для человека, для Бога отнюдь не зло. В конце концов, не для человека же существует Бог. И поэтому Он не обязан человеку угождать. У Бога своя логика и свои понятия о пользе и вреде, о зле и добре. У нас эти понятия тоже есть. Но они несколько отличаются от человеческих. Да, мы, по мере возможности, наказываем злодеев. Но мы и помогаем некоторым людям. Для нас не важно, свят этот человек или грешен. Если деятельность этого человека способствует нашей пользе, мы этого человека поддерживаем.
– А, если, принося пользу для вас, он приносит вред людям, например, убивает.
– Что ж, одним человеком больше, одним человеком меньше. Чаше всего убитый этого заслуживает. Иной раз вам кажется, что он этого не заслужил. Но мы-то знаем и прошлое, и возможное будущее. Часто безвинный младенец, попавший под колеса автомобиля пьяного водителя, оказывается не таким уж безвинным в будущем.
– Скажите, а Гитлер, про которого мне все уши прожужжал Граммофон, он был ваш?
– Он очень хотел быть нашим, и мы позволяли ему думать, что это и есть так. Но в нашем деле он был полным профаном и дилетантом. Однако мы не дали его убить в тридцать девятом, заставив его покинуть пивную за полчаса до взрыва. Не дали потому, что погибни Гитлер, его место занял бы Гесс, а это хуже и нам, и людям. Точно также мы спасли фюрера в сорок четвертом. Спасли потому, что тогда место его занял бы Гиммлер. А вообще, мы не очень-то любим сатанистов.
– Странно.
– Что тут странного? Сатанисты – предатели человечества. Предатели добровольные, предатели идейные. А кто любит предателей? Вот вы, вам Иуда бы понравился?
– Мне нет, но он понравился Иосифу Каиафе.
– Чушь! Каиафа его презирал. Презирал и Понтий Пилат.
– А из-за чего он повесился? Неужели совесть замучила?
– Нет у таких людей совести. Думаете, он сам повесился? Как же! Поймали его Петр с Иоанном в Гефсиманской роще, накинули удавку на шею и вздернули на осине. Потом сказали, что так и было.
– А этот, как его, Ленин?
– Этот-то и есть самый что ни на есть идейный сатанист.
– Почему есть, а не был? Граммофон сказал, что он в двадцать четвертом умер.
– Вы что, коммунистических плакатов почитать не успели? «Ленин – всегда живой». «Ленин живее всех живых». И, что самое страшное, это – правда.
Ленин – это проклятье России. Он появляется тогда, когда люди перестают чтить Закон Божий.
– А что, он появлялся и ранее?
– А вы Гришку Отрепьева не помните?
– Как же? Известнейший самозванец.
Так вот, при нем, при Гришке, еще за 313 лет до Ленина был впервые введен Григорианский календарь. Правда, только на несколько месяцев – с 1 сентября 1605 по 27 мая 1606, которое сменилось на следующее утро 18 – м мая 7113 года, после того, как этого Гришку сожгли и, смешав пепел с порохом, выстрелили в сторону польской границы. Заметьте, кстати, цифру 13 в разнице между двумя введениями Григорианского календаря. А еще то, что 313 в обе стороны читается одинаково.
– Да, действительно, что справа налево, что слева направо – один черт.
– Черт-то один – реинкарнации разные. А теперь посмотрите на год его введения, который с 1 сентября как раз и начинался. В цифре 7113 сразу два дьявольских числа:13 и 71. 71, кстати, это также и число членов иудейского Синедриона. Того самого Синедриона, который осудил на казнь Иисуса Христа. А теперь прибавьте эти 313 к 1918. Получится 2231. Ой, что в том году будет! Заметьте также, что 7113 – это так называемый год Змеи. Кроме него Годами Змеи были и 1905, и 1917 – год двух революций, и 1929 – год Великого Перелома, и 1941, и 1953. Годом Змеи был 1881, когда убили Александра II, Годом Змеи был 1725, когда умер Петр Великий. И 1701, когда на нас напали шведы и разгромили нас под Нарвой, тоже был Годом Змеи. Был Годом Змеи и 1653, когда в России произошел церковный Раскол. Но, то, что и Гришка Отрепьев и Вовка Ульянов пришли к власти оба в год Змеи, это еще не главные между ними параллели. И того, и другого привели к власти враги России. И тот, и другой спекулировали на аграрном вопросе. И тот, и другой были сатанистами. Вот вы, Вольдемар, тоже до революции учились. Знаете, ведь что буквы в Кириллице еще и цифры обозначали.
– На этих-то цифрах я и погорел. Попал в восемьдесят шестой вместо две тысячи четвертого.
– Так вот, любое имя можно представить в виде цифр. А взгляните на цифровое прочтение слова «Ленин»: Л – 30, Е – 5, Н – 50, И – 8, Н – 50. Отбросим нули – они ничего не значат. Ноль он и есть ноль. Ничего, одним словом. Считаем: 3+5+5 – 13, 5+8 – 13, 8+5 – тоже 13 получается. Не много ли цифр «13» в одном имени? Если мало, то сосчитайте: 3+5+5+8+5.
– Двадцать шесть получается.
– А 26, как известно, это дважды 13. И вы еще после этого будете утверждать, что Ленин не был сатанистом?
– Я и до этого не утверждал. Ленина я не застал. Пропустил, так сказать. Но то, что мне о нем рассказали, возбуждает во мне желание по возвращении отыскать этого Ленина и пристрелить его как собаку.
– Нет смысла этого делать. Он переселится в другое тело и, все равно, придет к власти. Гришку Отрепьева сожгли и выстрелили им из пушки. Не помогло. Он вскоре объявился вновь как Тушинский Вор.
– Но это же был другой человек.
– Тело другое, а душа – та же самая. Его потом даже Маринка признала.
– Это, в смысле, Марина Мнишек?
– Она самая. Другим воплощением Ленина был Емелька Пугачев. Тот тоже в год Змеи свой бунт поднял – в 1773. И казнили, заметьте, этого Емельку аккурат двадцать первого января по новому, разумеется, стилю. А это, если Граммофон вам рассказал, и есть день смерти Ленина. Кстати, в том варианте будущего, в которое вы не попали, он придет к власти в две тысячи тринадцатом. Как вам годок? А? Год Змеи да еще с цифрой «13». А двадцать плюс тринадцать получится тридцать три – год, когда распяли Христа. И я догадываюсь, зачем извозчику понадобилось это копье. Он хочет убить Ленина. Убить навсегда. Убить, как Фанор, Амру и Метузаэл убили Хирама. Убить, как Дарий убил Гаумату.
– А кому же служит Ротов?
– Он работает на вечную охранку. То это Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, то это Третье отделение Департамента полиции, то ЧК, то ОГПУ, то НКВД, то МГБ, то КГБ. Суть остается одна. Дух один. Такой же дух царил и в Гестапо, и в ФБР во времена Эдгара Гувера.
– А кому эта вечная охранка нужна? Кто ее истинный хозяин?
– Вот вы наверняка, как и все непосвященные, думаете, что в мире существует две силы – светлые и темные. А Бог, Он, как известно, троицу любит. Поэтому в мире есть силы белые, есть силы черные и есть силы серые. Последние враждебны и тем и другим. Потом, как-нибудь, время выпадет, все расскажу подробнее. А теперь, видите вон ту поляну? Подлетаем, – сказала Вольдемару Елена, когда на горизонте показалось голое место, со всех сторон окруженное соснами.
От посадки Граммофон, наконец, проснулся:
– Что, прилетели? А где магический круг?
– Сейчас начертим, – ответила Елена.
– И кто будет чертить?
– Ты черт, ты и черти, – произнес Вольдемар, обращаясь к коту.
– Не вижу юмора-с, – обиделся Граммофон. – И вообще, попадем мы в этот Советск, а там нас будет ждать этот Ротов со своими головорезами.
– Что от меня нужно этому Ротову?
– Одно из двух. Либо он хочет, чтобы вы не получили копье, либо он хочет это копье получить сам.
– А почему он сам не возьмет?
– Элементарно, Ватсон, ой, то есть Пчелкин – Ротов не знает, где оно. Поэтому он хочет вас поймать и узнать. Иначе стал бы он за вами гоняться? Убил бы уже давно, вернувшись, хотя бы в 1904. Убил бы до встречи с извозчиком. Вот только бы знать, кто ему про вашу встречу с извозчиком доложил? Загадка-с.
– А что же вы тогда предлагаете? – спросила Елена.
– Я предлагаю послать к этому Игорю кого-нибудь нейтрального, желательно того, кого Ротов не знает. Ротов всего лишь человек, и ему кто-то подсказывает место нашего нахождения. Во всяком случае, Ротов точно сказал, что ему нужен Вольдемар Афанасьевич. А это значит, что он будет ловить именно его.
И тут Вольдемара осенило:
– А давайте к этому Игорю пошлем его самого.
– Это как? – хором произнесли кот и ведьма.
– А вот как. Тогда ведь этому Игорю шестнадцать было.
– И что? – продолжал недоумевать Граммофон.
– Значит, сейчас ему двадцать восемь. Маловероятно, что за это время он уже умер. Войны в этой реальности тоже никакой не было. Значит, скорее всего, жив – здоров. Сидит себе в каком-нибудь Тильзите да служит в какой-нибудь уездной управе или, пардон, в райкоме КПСС.
– А это мысль! – подхватила идею Елена.
– Да, но только как мы его отыщем? – продолжал сомневаться кот.
– Это уж дело техники, – уверенно заявила ведьма.
– Во-во! Техники. А вся твоя техника в избушке осталась. А эта избушка лежит на боку, если эти сволочи вообще ее не сожгли.
– Зачем мне сейчас техника? Что я, не ведьма что ли? Без техники не управлюсь? Так что давайте чертить круг.
– Постойте, вдруг, как будто бы что-то вспомнив, – промолвила Елена. – Помните фильм, который шел в избушке?
– Да я его видел двадцать семь с половиной раз, – отмахнулся кот.
– А вы знаете, что Штирлиц, о котором снят этот фильм, был знаком с Модей Лихославским еще когда носил фамилию Исаев и был агентом ЧК во Владивостоке, последнем оплоте белого движения? Больше того, этот Исаев даже ему кое-чем обязан.
– Штирлиц – персонаж вымышленный, – возразил Граммофон.
– А говорящих котов вообще не бывает, – парировал Вольдемар.
– Штирлиц действительно персонаж вымышленный, – неожиданно согласилась Елена. – Но у него был реальный прототип Сифлиц, который в России звался Максим Максимович Лишаев. Его-то Модя и знал во Владивостоке.
– Ну, хорошо, допустим, ваш Модя знал этого Штирлица, когда тот еще Штирлицем и не был, – не унимался Граммофон. – Но сам-то блаженной памяти Модест Аполлонович давно сгнил на безымянном эмигрантском кладбище где-то в Харбине.
– Это, как я понял, ничего не значит, – вставил свою реплику Вольдемар. – Погиб я сорокавосьмилетним в двадцатом, а нахожусь тут. Да еще и в тридцатидвухлетнем возрасте. Можем ли мы достать его живого?
– Вообще-то можем, – ответил Граммофон, – но для этого нам снова придется вернуться в Москву, в Старосадский переулок к Егору Исаевичу, чтобы ключи у него заказать. Но, во-первых, там нас может снова ждать Ротов, а, во-вторых, не на ступе же мы туда попадем.
– Можно на самолете, – предложила Елена.
– Для того чтобы лететь самолетом, Вольдемару Афанасьевичу необходимо паспорт справить. А мне клетку купить и взять справку от ветеринара. Кстати, у ветеринара я уже лет восемьдесят не бывал.
– А не можем ли мы попасть в самолет, догнав его, скажем, на ступе? – высказал Вольдемар свое предположение.
– Ага, постучать в окно пилотской кабины и попросить на лету дверь открыть, – возразила ведьма. – Вы хоть знаете, какая плотность воздуха и температура на высоте десять тысяч верст? Учтите еще, что скорость самолета никак не меньше ста двадцати саженей в секунду.
– Стойте, – вдруг промяукал Граммофон, – неподалеку от Старосадского переулка есть переулок Армянский. А в этом Армянском переулке в одном из домов есть такой же подвал, как и в доме у Пчелкина.
– А в этот подвал мы можем попасть при помощи магического круга, – закончила Елена мысль Граммофона.
– Значит так, – подытожил Вольдемар, – мы сделаем и то, и другое. Мы разыщем двадцативосьмилетнего Игоря и возьмем его с собой его в дветысячи четвертый. И, одновременно, мы вытащим Лихославского и отправим его к этому вашему, как вы сказали…
– Сифлицу, – в один голос подсказали ведьма и кот.

ЧАСТЬ II

Вы наверняка подумали, что, потеряв Элен, Модя Лихославский забыл о ней даже и думать, и, успокоившись, продолжал жить и служить как ни бывало? Если вы так подумали, то, значит, вы совсем не знаете Модю. Модя, это вам не этот, как его… Ну, в общем вы поняли. Модя был настоящим гусаром. Поэтому-то в ближайший свой отпуск приехал он опять в Петербург и без предварительного анонсемента заявился к Пчелкину прямо на квартиру.
– Вольдемар, это свинство, – заявил он с порога, не дожидаясь, пока Аграфена представит его, как положено.
– Что случилось, Модест? – опешил коллежский асессор.
– Ты мне вместо барышни такую свинью подсунул.
– Какую свинью? У вас что, помолвка расстроилась?
– Расстроилась. Она просто исчезла.
– Как исчезла? Когда?
– В марте во время Боснийского кризиса.
– Сейчас, слава Богу, июнь. Почему ты раньше об этом не сообщил?
– Я же на службе в полку.
– А в Луцке будто бы нет телеграфа. Как она пропала?
– В поезде ехала, и никто не видел, на какой станции сошла.
– Да, дело плохо.
– Послушай, Вольдемар, Ты раньше знал, что она это, ну, как ее?..
– Что, неужели лесбиянка? – с иронией в голосе спросил Вольдемар.
– Да нет, я не про это. Она, говорят, настоящая ведьма.
– Фух, а я-то подумал. Во-первых, кто говорит?
– Ротмистр наш, Новогудин.
– Мефодий?
– Да, Мефодий Маркович.
– Служил я с ним еще во времена прежнего государя. Был он даже однажды моим секундантом. Однажды у меня с поручиком Латыниным дуэль состоялась. Кстати, если Латынина где повстречаешь, передай ему, что я тогда был не прав. Дуэль Пушкина действительно состоялась из-за косоглазия его жены.
– При чем здесь Латынин?
– Да, Латынин действительно пока не при чем. При чем здесь пока лишь один Новогудин.
– Ты мне зубы не заговаривай, ты прямо скажи, знал ли ты, что она ведьма?
– А ты знал, что у твоего Новогудина братец в охранке числится?
– Сказал он мне об этом, когда уже пропала Элен. А причем здесь он и его брат?
– Да при том, что ей, видать, стало известно, что брат Новогудина служит в охранке. Скажи, сам Новогудин к ней особенного интереса не проявлял?
– В каком смысле? Он же женат да и супруга все время при нем была до тех самых событий.
– Не в том смысле, в котором ты подумал. Не стал ли он замечать за ней каких-нибудь странностей?
– Еще как замечал. Но мне о них рассказал лишь после того, как она пропала. Тогда же и про брата своего признался.
– И что он заметил?
– Ну, например, в Луцке она объявилась самым наистраннейшим образом. Проводила меня здесь, на Варшавском вокзале, а потом приехала в Луцк за шесть часов до того, как я вылез в Киверцах.
– Это-то объяснимо. Ты через Псков, Двинск и Вильно поехал, потом в Вильно на Лембергский поезд пересел, а в Брест-Литовске, наоборот, на встречный Киевский из Варшавы. А она с Витебского вокзала могла рвануть через Киев. Путь у тебя короче, но ты за счет пересадок время проигрываешь. А она лишь в Киеве пересаживалась. Что еще странного было?
– Ну, еще, например, по-русски-то она, вроде, говорить медленно училась, но извозчика какого-нибудь или полового в трактире могла таким трехэтажным матом покрыть! И притом безо всякого акцента. Она, правда, говорила, что во Франции дамы и барышни вполне могут позволить себе так ругаться, а у нас, мол, нравы от века отстали. А еще иногда она произносила такие словечки, которые вроде и русские, но смысл их понять невозможно.
– Какие?
– Ну, к примеру, «прикол» или «ништяк», или, вот еще, «клёво». Может, это оккультные термины какие?
– Успокойся, так разговаривает молодежь в начале следующего столетия.
– Что? Какого столетия?
– Двадцать первого.
– Час от часу не легче. Один говорит, что она ведьма, другой, что она из другого столетия… Кто же она такая?
– Послушай, что я тебе расскажу, – начал Пчелкин. – Девяноста один год назад подарили Александру Сергеевичу Пушкину котенка – черного с белыми лапами и белым пятном на мордочке. Котенок был этот далеким потомком того самого ученого кота, жившего когда-то у Лукоморья.
– Какого еще Лукоморья?
– Я вот тоже раньше не знал, какого. Недавно соседа своего спросил, Петр Петровича. Он ведь географ знаменитый. Так вот он-то мне и рассказал, что Лукоморье – это не что иное, как древнее название современной Лифляндии. Ты, Модест, карту вспомни. Представил дугу Рижского залива? Чем не Лукоморье? Из этого-то Лукоморья и вышел за две тысячи лет до Христа народ, от которого русские и немцы произошли. А кот тот ученый был первым советником первого нашего князя. И звали этого князя Владимиром.
– Каким Владимиром? Владимир в десятом столетии жил после Христа.
– Этот Владимир тому Владимиру не чета. Просто имя такое же носил. Меня, например, тоже Владимиром крестили, но это ж не значит, что я тоже князь. Так вот, во времена того, самого первого Владимира всем миром владела другая раса – получерная. Это такие люди, как древние египтяне. У них Владимир и отвоевал большую часть мира.
– Странные вещи ты, Вольдемар, говоришь. Я ничего подобного не слыхивал.
– Конечно, мы ведь, русские, народ без истории. Вот когда по-твоему Русь-то возникла?
– В девятом столетии, когда Вещий Олег, убив Аскольда и Дира, захватил престол в Киеве.
– Тогда, следуя твоей логике, датой возникновения Франции и французского народа следовало бы считать второе августа одна тысяча пятьсот восемьдесят девятого года, когда Генрих III был убит подосланным Католической лигой монахом Жаком Клеманом, и на французский престол вскоре вступил представитель новой династии Генрих IV. В истории любых государств есть факты смены царей и династий. Но не они же определяют то время, когда возник народ. Просто в этом самом девятом столетии возникла новая правящая династия. Ее представители уничтожили прежние летописи и даже сменили письменность, чтобы никто не прочел то, что было до Рюрика и Олега.
– Но не может же быть, чтобы о Руси, если она существовала до Рюрика, не упоминали другие народы.
– Правильно. Не может. Те же византийские источники повествуют о том, как еще в 839 году русский князь Бравлин брал в Крыму греческие города.
– А до Бравлина?
– А до Бравлина были еще князья. Это была династия, основанная Кием. Легенда о Кие, Щеке и Хориве известна всем. Подтверждается она и арабскими, и византийскими писателями. Но, если судить по тому, что пишут на этот счет греки и арабы, то Кий жил не в седьмом столетии, а в пятом. Его царствование приходится на 430 – 460 годы. Рождение Русского государства по времени совпало с падением Рима. Однако, несмотря на то, что Кий построил Киев на Днепре, до седьмого столетия столица Руси находилась на Дунае в Добрудже. Называлась она Преслав. Тогда Русь охватывала всю Восточную Европу, включая нынешние неславянские Венгрию и Румынию, а Днепр был ее восточной границей. Лишь с созданием отдельного Болгарского царства, которое в шестьсот восьмидесятом году откололось от Руси, перейдя под власть хана Аспаруха и его тюркоязычных потомков, столица переехала на берега Днепра. Сам же Преслав потерял свое значение, отошел болгарам и восемьсот девяносто трерьем году стал их новой столицей. Ныне это восьмитысячный городишко в северо-восточной Болгарии, в Шуменском округе, на левом берегу реки Голяма Камчия, в трех верстах южнее которого находятся руины древней русской столицы. Преемником Кия был царь Лебедян. Именно царь, а не князь. Да и само слово «царь» вряд ли происходит от «Ceasar». Цезаря на Руси чтили и называли его кесарем, как и последующих императоров. Слово же «царь» имеет арийский суффикс «арь», как в словах «пушкарь», «бочкарь». Этот суффикс имеет параллели во многих арийских языках, например, teachER, drivER. Поле Лебедяна-славеря царем в четыреста семьдесят девятом году стал Верон, после смерти которого в 501 году на русский престол сел царь Сержень. Сведения о последующих царях крайне скудны. Известно, что столица была перенесена в Киев при правлении Светояра. Далее до самого Бравлина имена киевских правителей, принимавших к тому времени почему-то титул каганов, остаются неизвестными. Но известны они в другую сторону от Кия. До него тоже была династия, основанная тем самым Владимиром, о котором я только что говорил. И среди народа, предводительствуемого тем Владимиром, были особые люди, такие, как шаманы у тунгусов или ухрянцев. Люди эти, судя по всему, пришельцы из далекого будущего. Пришли они туда, чтобы народу своему помочь. И эти люди оставили на Земле своих потомков. К числу этих потомков и принадлежит твоя Элен. Какой-то из ее пра-пра-пра-пра-бабок была и та Елена, из за которой некогда разразилась Троянская война.
– А откуда Русь в Лукоморье-то появилась?
– Как откуда? С острова Рюген. Рюген это в немецком множественное число от слова «Руг». В русском языке того времени происходило чередование «г» и «з». То же слово «стяг» во множественном числе произносилось как «стязи». Точно так же происходило чередование руг – рузи. Рузи это руси, а русские – их потомки и потомки подвластных им народов.
– Но как эти руги, занимавшие первоначально островок, площадью восемьсот пятьдесят три квадратных версты, стали господствовать на таких огромных пространствах? – продолжал недоумевать Лихославский.
– Все дело в том, Модя, что люди, названные ругами, были лютьми, что называется, отборными. В руги отбирались лучшие представители славяно – балто – германских племен. И руги стали результатом такой вот селекции.
– Ладно, хватит про ругов. Лучше ответь, почему же все-таки исчезла Элен?
– А это уже другой вопрос.
– Меня он сейчас больше волнует, чем то, чьим потомком она является.
– Что ж, понять, почему она исчезла не трудно. Таких как она охранка отлавливает.
– За что ее-то отлавливать, она ведь не революционерка, в губернаторов не стреляет, бомбами в министров не кидается.
– Ее отлавливает серая охранка. Не официальная, а тайная. Далеко не все, кто служит в охранном отделении, знают о ее существовании. Одно из двух: либо она скрылась, почувствовав, что она раскрыта, и серая охранка напала на ее след, либо ее и в самом деле поймала серая охранка. А это уже плохо.
– А как это прояснить.
– Жалко, ты мне сразу не сообщил. А теперь как бы поздно не было.
– Что ж ее, сожгут, или с осиновым колом в груди похоронить могут?
– Могут. А могут и в сумасшедший дом упрятать, а там и памяти, и рассудка лишить. В любом случае, попытаемся что-нибудь выяснить.
Сказав эти слова, Вольдемар позвонил в колокольчик. На зов пришла Аграфена. Вольдемар вынул из кармана ключ и сказал:
– Пойди, запри входную дверь этим ключом, а потом принеси его мне.
– Слушаюсь, барин, – ответила Аграфена и пошла в переднюю, откуда вскоре послышался звук закрывающегося замка.
После того, как горничная вернула ключ на место, Пчелкин подошел к конторке, и, встав за нее, выдвинул из-под нее выдвижной ящик. В ящике оказалась доска, усеянная клавишами, на подобие тех, что у печатной машинки. Но на этой клавиатуре, в отличие, например, от машинки «Феликсъ», не было верхних рядов с заглавными буквами. Для цифры «один» имелась отдельная клавиша, не совмещенная с «I». Буква же «Ъ» находилась с правого края верхнего ряда клавиатуры, а не слева от буквы «А», как привыкли все видеть на печатных машинках.
Затем Вольемар поднял столешницу этой конторки, и на обратной ее стороне оказалась светящаяся картинка, как в кинематографе, только цветная. Картинка изображала голубое небо с синими облаками, посреди которого толстыми буквами было начертано англицкое слово «Windows». Через несколько секунд картинка сменилась другим изображением. На светло-зеленом фоне появились маленькие песочные часы. Но вскоре они исчезли, и появились какие-то разноцветные прямоугольники, которые ровными рядами были расставлены по всей площади экрана.
– А это еще что такое? – недоуменно спросил Лихославский.
– Это – рабочий стол, – ответил ему Вольдемар.
– Ясно, что не камин.
– Если ясно, так что ж спрашиваешь?
После этого Пчелкин подошел к своему телефонному аппарату, ловким движением отцепил от него провод и засунул его в какое-то отверстие позади конторки.
– Сейчас подключимся, – заверил Пчелкин ничего не понимающего Лихославского.
С этими словами он вытащил из еще одного потайного ящика конторки странный предмет, сделанный, как показалось Лихославскому, из слоновой кости. С одной стороны этот предмет был плоским, с другой – выпуклым. Посередине плоской его стороны имелось маленькое отверстие, из которого вырывался рубиново – красный огонек. В довершение всего следует отметить, что этот предмет был привязан проводом, судя по всему, электрическим, другой конец которого уходил в темную глубь ящика и там бесследно терялся.
Пчелкин стал производить с этим предметом какие-то непонятные манипуляции. Он водил этим предметом по дну того ящика, из которого он этот предмет достал. Водил он его то взад, то вперед, то влево, то вправо. При этом по экрану быстро носилась то вверх, то вниз, то влево, то вправо какая-то маленькая белая стрелка, и Лихославский сообразил, что движения этой стрелки как-то связаны с теми странными манипуляциями, которые производил Пчелкин с этим непонятным предметом. Время от времени Пчелкин нажимал на одну из двух кнопок, имеющихся в передней части предмета, вследствие чего на экране то возникали, то исчезали какие-то картинки. Наконец где-то внутри конторки что-то затрещало, потом завыло, потом зашипело, и Вольдемар торжествующе произнес:
– Подключились.
Изображение на экране стало чисто белым. Лишь в самой верхней части имелась тонкая темно-синяя полоса. Под этой полосой во всю ширину экрана тянулся светло-серый прямоугольник, внутри которого было прорезано длинное и очень узкое окошко. Пчелкин навел на это окошко бегающую стрелку и щелкнул по кнопке предмета указательным пальцем. У левого края окошка появилась мигающая вертикальная палочка. Теперь Пчелкин обратился к клавиатуре. Не уступая в сноровке барышне – машинистке он застучал по клавишам. Сперва он три раза стукнул по букве «W», от чего эти буквы одна за другой появились там, где только что стояла мигающая палочка. Сама же палочка переместилась и встала справа от последней из трех «W». Далее Пчелкин поставил точку и стал печатать какое-то непонятное слово латинскими буквами. Сделав это, он нажал большую клавишу с надписью «Enter» в правой части клавиатуры, и белый квадрат, мигнув, сменился новым изображением. С быстротой молнии на нем мелькали теперь фотографии незнакомых Модесту людей.
– Я понял, – проговорил Модест. Эта машина работает по тому же принципу, что и зеркало в «Сказке о мертвой царевне».
– Почти угадал, – подтвердил Вольдемар.
Тем временем на экране одна за другой продолжали мелькать физиономии, пока это мелькание вдруг не остановилось на фотографии Элен.
– Вот она, – проговорил Вольдемар.
– Вижу, – ответил Лихославский.
Пчелкин навел стрелку на фотографию, и в этот момент стрелка превратилась в изображение руки с оттопыренным указательным пальцем. Коллежский асессор вновь нажал на том странном предмете щелкающую кнопку, фотография на экране уменьшилась, а на черном фоне появился белый текст:
Сталь Елена Михайловна (Helen de Staёl) 1.05.1881
Отец: Michael de Staёl, потомственный колдун – чернокнижник.
Мать: Сталь Леда Федоровна, певица в кафешантане, сирота, родители неизвестны.
– Хорошо, что они им неизвестны, – прокомментировал Вольдемар.
Родилась в Париже на Монмартре.
– Ну и квартальчик, – произнес Лихоставский. – Воры да проститутки.
– Ну, еще и художники, – добавил Вольдемар.
– Во-во, – согласился Модест. – Всякий, в общем, сброд. Узнай моя матушка о том, где Элен родилась, ни за что бы брак не одобрила.
– А ты ей напомни, что мать ее, то есть бабка твоя, сама из крепостных. Бежала от барина, устроилась в неприличное заведение, там-то ее твой дед-то и подобрал, а потом и женился на ней.
– Откуда ты это знаешь?!
– Да все из этой машины. Здесь про всех есть. Хочешь, и про тебя посмотрим.
– Про себя я все и так знаю.
– Ты в этом уверен?
– Уверен.
– Тогда, где ты будешь служить с двадцать третьего по тридцать третий год?
– Этого никто не может знать.
– А я знаю. В эти годы ты будешь служить таксистом в маньчжурском городе Харбине после того, как три года провоюешь против немцев во Франции, а затем еще пять лет повоюешь на Гражданской войне в России, такой же Гражданской войне, как в шестидесятых была у американцев.
– Про себя мне сейчас не интересно. Мне интересно знать, где Элен.
– Ну, хорошо, смотрим дальше. Ага, вот. Перемещена в 1983 год и доставлена в психиатрическую спецлечебницу в городе Талгар Алма-Атинской области.
– Что еще за Талгар?
– Станица Софийская Верненского уезда Семиреченской области Туркестанского генерал-губернаторства.
– Ну и глухомань.
– А что? Самое место для того, чтобы содержать ведьм, людоедов да потомков от браков людей с чертями. Если бы ты сообщил мне раньше, можно было бы отбить ее у жандармов по пути следования. И знаешь, кто ее туда поместил? Кирилл Маркович Новогудин.
– Да я его зарублю.
– Кого?
– Ротмистра нашего.
– А он-то тут при чем? Он всего лишь проболтался брату.
– Все равно зарублю.
– Дело твое. Тогда попадешь на каторгу, свяжешься со злости с революционерами, в семнадцатом вернешься в Петроград, вступишь в партию большевиков, войдешь в состав военно-революционного комитета, потом отправишься на фронты Гражданской войны, будешь командовать одним из полков в бригаде красных гусар.
– Это как в Мексике? Помнишь красных гусар графа Кевенхиллера?
– Нет, это будут гусары товарища Ватмана. Гусары без погон и с красными звездами на гусарских шапках. После войны же станешь ты большим большевистским начальником. А в тридцать седьмом году вспомнит о тебе тот самый Кирилл Новогудин. Он будет к тому времени в большевистской охранке служить. Мастера ведь в любых делах, в том числе и в заплечных, всегда нарасхват. Он-то и подпишет ордер на твой арест. Привезут тебя в Сухановскую тюрьму под Москвой, отобьют все органы, а потом опустят в ванну с кислотой и спустят в канализацию. Такая судьба тебе больше нравится?
– А что же ты предлагаешь?
– Вот с этого-то и надо было начинать, – торжествующе произнес Вольдемар. – Мы можем вместе направиться в восемьдесят третий год и вызволить Элен из лечебницы. Не скрою, это небезопасно. Но мы ведь с тобой русские офицеры. Рисковать – наша профессия. Что в бою, что в картах, что в амурных делах – русский человек, тем более офицер, и еще, тем более, гусарский офицер, жить без риска не может. После этого мы переместимся в безопасное место и безопасное время. Там ты встретишь и самого себя в пятидесятипятилетнем возрасте, ничего не знающего о судьбе Элен после того, как она пропала. Но для этого ты должен сделать выбор. Вот два ключа. Этим ключом без букв Аграфена только что закрыла входную дверь. Если мы откроем дверь им, то ты спокойно выйдешь в третье июня одна тысяча девятьсот девятого года. Выйдя, ты окажешься перед выбором: либо тут же поехать на вокзал и на всех парах помчаться рубить голову Новогудину и потом оказаться на каторге, либо сперва зайти в «Лондон», осушить полуштоф «Смородиновой» на пару с Вершковым, сидящим там сейчас за крайним столиком, и, посоветовавшись с ним, прийти к выводу, что братья Новогудины сделали это для твоего же блага. Потом, остудив свой пыл, ты сможешь спокойно поехать на месяц к матушке в имение и рассказать ей, от какой напасти счастливо избавился. После этого второго июля вернешься в свой полк, где тебя будет ждать приказ о назначении тебя командиром эскадрона.
– А как же Новогудин?
– А Новогудина к тому времени убью я. Чего не сделаешь ради старого друга. Либо, – продолжил Пчелкин, – ты выберешь вот этот ключ с буквами «Он» и «Добро». «Он», как ты помнишь из первого класса гимназии, это семьдесят, а «Добро» – это четыре. Это означает, что мы перенесемся на семьдесят четыре года вперед – в восемьдесят третий. Тогда из квартиры выйдут сразу двое Лихославских. Второго ты, конечно же, не заметишь, и он точно также по выходе на Восьмую линию раздвоится. Один пойдет направо и на углу Среднего проспекта зайдет в «Лондон», другой же поймает извозчика и поедет на Варшавский вокзал. Но первый и настоящий Лихославский, а именно ты, пойдет в этом случае вместе со мной и выйдет в одна тысяча девятьсот восемьдемят третьем году. Ну что? Выбор за тобою.

***
Поздним августовским вечером из подвала старого московского дома, расположенного в Армянском переулке, вышли мужчина и женщина. На это событие никто из видевших это не обратил бы никакого внимания – всем известно, что могут делать мужчина и женщина в грязном сыром, пропахшем канализацией подвале. Не обратил бы, если бы не одно обстоятельство: как у мужчины, так и у женщины висели за спиной пистолеты – пулеметы Томпсона с огромными дисковыми магазинами. Перейдя через улицу Богдана Хмельницкого, которую Вольдемар помнил под названием Маросейка, парочка пошла по Старосадскому, и, пройдя несколько домов после Исторической библиотеки, свернула во двор.
Здесь в первом этаже, как вы уже помните, жил тот самый Егор Исаевич. После визита Ротова он не находил себе места. Сначала он попытался найти себе место в квартире своей престарелой праправнучки, но та, не поверив, что перед ней стоит ее дальний родственник, выставила его за порог. Затем он попытался найти себе место у своей бывшей любовницы, но та, как выяснилось, умерла двадцать четыре года назад в семидесятидевятилетнем возрасте. Так и не найдя себе места, он вернулся в свою прежнюю квартиру и, засунув под подушку старенький «парабеллум», уснул крепким но беспокойным сном. Звонок в дверь прервал его сновидения. На пороге стояли Елена и Вольдемар.
– Мы от извозчика, – сказала девушка.
– А оружие вам зачем? – спросил через дверь Егор Исаевич.
– Ну не в подвале же его оставлять. И так ступу на попечение кота пришлось оставить.
Услышав слово «кот», Егор Исаевич сразу понял, что те, кто перед ним, как-то связаны с тем человеком, о котором говорил Ротов.
– А чем вы докажете, что вы действительно от извозчика? – спросил Егор Исаевич, открыв дверь.
В ответ на это Вольдемар молча достал из кармана ключ с буквой «рцы» и предъявил его мастеровому.
– Помню-помню. Делал я этот ключ в начале прошлого века. А с чем вы сейчас ко мне пожаловали?
– Вчера к вам приходили три человека, – начал Вольдемар.
– Два, – уточнил Егор Исаевич.
– Да нет, трое. Третий на атанде стоял.
– Пусть три, и что?
– А то, что они просили отправить меня в восемнадцатый год.
– Ну, просили, это сказано слишком мягко. Но в целом – верно.
– Так вот, мы пришли за тем, чтобы отправиться в тот самый восемнадцатый год, куда тот человек хочет, чтобы мы попали.
– Но ведь вы же попадете в засаду, и эти штуки, – Егор Исаевич указал на автоматы, – вам не помогут. Это очень страшные люди. Вчера я испытал такой же страх, как тогда, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом, когда впервые узнал, кто такой извозчик. Таких людей, если их только можно назвать людьми, не берут даже пули.
– Ну, насчет не берут, это вы не правы, – сказала Елена. – Вчера одного из них, того, кто стоял на стреме, на моих глазах разнесло на мелкие кусочки. А этого Ротова, который у них главный, вполне можно взять серебряной пулей.
С этими словами ведьма передернула затвор и, ловко поймав налету выброшенный патрон, показала Егору Исаевичу торчащую из гильзы тупую полуоболочечную пулю сорок пятого калибра с серебряной головкой.
– Ротова или, как его там, может и можно. Но того, кто за ним стоит…
– А кто за ним стоит?
– Ясно кто – Нинель.
– Неужели?! – всплеснула руками ведьма. – Да мы с бабулей за ней сто с лишним лет охотимся.
– Вы? Охотитесь? – недоверчиво спросил мастер, – скорее это она охотится на вас.
– Ну, мы это еще посмотрим, – самоуверенно заявила Елена.
– Тут и смотреть нечего. Она любого сожрет.
– И бабулю?
– Какую бабулю?
– Бабу Ягу, мою прапрабабушку.
Услышав эти слова, Егор Исаевич чуть не поперхнулся вдыхаемым воздухом:
– Вввы…Ввввы…?! Я, п-п-простите, не знал, ни к-к-коим образом…
– Да успокойтесь вы, я женщина демократичная. Мне ваше почитание до лампочки Ильича, будь он неладен.
– Но ведь Нинель поймать невозможно. Даже вам. Даже вашей бабуле.
– Это почему же?
– Да потому что она не имеет постоянного тела и может вселиться в кого угодно. Чаще всего она вселяется в мужчину. Высокопоставленного, влиятельного. Реже в женщин. Но тогда это царица или королева. В крайнем случае, герцогиня какая-нибудь.
– Ну почему же герцогиня? Распутин титула не имел. Да и ее в нем мы едва – едва не поймали. Феликс нам тогда в шестнадцатом все карты спутал – Гришку убил раньше времени. А что Гришка-то? Это так, оболочка.
– Да невозможно поймать Нинель. Вы же не сможете поймать свою тень или отражение в зеркале. А Нинель это и есть отражение. Неужели ж вы, высококвалифицированная ведьма, праправнучка самой Бабы Яги, не можете это понять? Чтобы убить Нинель, нужно убить того, от кого она отражается.
– А от кого она отражается? – задал дилетантский вопрос Вольдемар.
– А вы, молодой человек, это имя в обратную сторону прочтите. Это ж элементарно.
– Мы это и собираемся сделать, – пояснила ведьма.
– Боюсь, что это вам не по силам.
– А извозчику?
– Извозчику? Может быть. Только вряд ли он вам в этом помогать станет.
– Послушайте, – сказал Вольдемар, – именно извозчик послал меня сюда, точнее не сюда, а туда, куда я должен был первоначально попасть. И для этого он мне и дал этот ключ.
– Кстати, а зачем вам в восемнадцатый? – поинтересовался Егор Исаевич, – Ленина, небось, хотите убить, судя по вашему настроению. Давайте-ка я в связи с этим расскажу вам одну историю. Было это в том самом году, в который вы стремитесь попасть. В середине августа ко мне заехал один из моих старых заказчиков. Звали его Сергей Дмитриевич. Был он писателем и писал под псевдонимом Мстиславский. Настоящей же его фамилией была фамилия Масловский. И под этой самой фамилией был он полковником и служил в Академии Генерального штаба – заведовал там музеем и библиотекой. Познакомился я с ним, когда он был еще студентом – антропологом Петербургского университета. Но уже тогда он был связан с террористами. Это именно он убил того самого Гапона. Это именно он самолично бросил первые бомбы во время Свеаборгского восстания. А в декабре девятьсот пятого он руководил боями на баррикадах здесь в Москве, на Пресне. Потом он примкнул к масонам и даже написал для них устав. В мае девятьсот десятого Мстиславский был заключен в Петропавловскую крепость по обвинению в попытке военно-государственного переворота, вследствие которого он должен был стать диктатором. В состав обвинения вошло и умышление на жизнь государя. Через год Мстиславский вышел из крепости и снова отправился служить в Генеральный штаб. Когда в семнадцатом произошла революция, Масловский стал членом Совнаркома. Но ненадолго. Шестого июля он вместе с Марусей Спиридоновой устраивает мятеж левых эсеров. И вместе с ней же его после подавления мятежа сажают на гауптвахту Кремля. Однако вскоре и выпускают. И вот, освободившись, он приходит ко мне и заказывает специальные пули, чтобы убить, кого бы вы думали – самого Ленина. Когда заказ был готов, я должен был сам отвезти патроны на Садовую. Там, в доме Пигита, в пятой квартире жила Анна Савельевна Пигит, дочка, домовладельца Савелия Ильича и бывшая политкаторжанка. А с этой дочкой сожительствовала ее бывшая соседка по нарам Фани Ройдман, настоящее имя которой было Фейга Хаимовна Каплан.
– Я тогда еще удивилась, – прервала Елена, – как она стреляла, она же ни черта не видела с расстояния более чем в аршин.
– В том-то и дело, что на каторге ее одна ведьма научила стрелять даже с завязанными глазами. Кроме того, одна из пуль была отравленной. И что же? Отравленная пуля не подействовала. Яд кураре оказался для Ленина безвредным. Вторая же пуля была разрывной типа дум – дум. Рана от этой пули зажила на нем как на собаке. Любой же другой через пять минут умер бы от ничем не останавливаемого кровотечения. Третья пуля была серебряной. Именно она почему-то и не попала. Вместо Ленина она попала в грудь кастелянше Поповой из Петропавловской больницы. Она пришла на митинг на завод Михельсона нарочно, чтобы Ленина спросить, почему у мешочников товар отбирают. Спросить успела, когда тот уже выходил и шел к машине. И в этот момент и получила пулю. А Ленин выжил. Подозрения свои он обратил на Свердлова, и несколько месяцев спустя тот умирает как будто бы от воспаления легких. Не удалось, кстати и покушение на Симеоновском мосту первого января восемнадцатого. Стреляли в Ленина, а попали почему-то во Фрица Платтена. А ведь стреляли двенадцать человек – офицеры и георгиевские кавалеры. Князь Шаховской для этого дела нарочно лучших стрелков отбирал. Вот вам и история, – закончил Егор Исаевич. – А Сергей Дмитриевич Масловский благополучно умер своей смертью в сорок третьем году, и знаете, в какой день? Двадцать второго апреля.
– Вы сказали, что Каплан жила в доме Пигита, – отметила Елена. – Так ведь это тот самый дом, где произошли те самые события…
– Именно этот, – подтвердил Егор Исаевич. – Дом номер 302 – бис. Да где же этим событиям происходить, как не в этом доме? Он ведь, как и все те места, на Козьих болотах стоит. Патриарх Иоаким в свое время их осушил, один Патриарший пруд оставил, который сейчас Пионерский. Сколько там пакостей только ни происходило. В осьмнадцатом столетии пожар оттуда пошел. Начался он от того, что во втором часу ночи разорвало пороховую казну на Гранатном дворе, там, где сейчас Спиридоновка начинается, пардон, улица Алексея Толстого. И в том пожаре две тысячи семьсот человек погорело.
– Постойте – постойте, – обратился Вольдемар к ведьме и мастеру, – о каких это событиях вы говорите?
– Жаль, что вас тогда в Москве не было, – ответила ему ведьма, – тогда в тридцать третьем в этом самом доме состоялся Бал Весеннего Полнолуния – всем шабашам шабаш. Такое бывает раз в семьдесят один год. Ну, естественно, отголоски этого события попали в газеты. По всей Москве, да что в Москве, по всей стране целый год ловили банду гипнотизеров. Был среди них один кот, так нашего Граммофона тогда тоже привлекли по подозрению. Один гражданин связал ему галстуком передние лапы и привел в отделение милиции. Хорошо, что гражданин этот был пьян. Граммофону удалось притвориться, что он не умеет разговаривать, и в милиции решили, что у гражданина белая горячка.
– Раз в семьдесят один, говорите?
– Да, а что? «Семьдесят один» – одно из любимых чисел Дьявола. Я же вам уже говорила, когда мы в ступе летели. Оно ни на что не делится – ни на три, ни на два, ни на пять.
– А какой год, позвольте спросить, наступит через семьдесят один после девятьсот тридцать третьего?
– Ой! – воскликнула Елена, – как же это я сразу не догадалась? И Граммофон тоже хорош. Вас же отправляли не в сентябрь две тысячи четвертого, а в самое начало июня. Значит, вы были должны застать этот праздник.
– Что ж, как-нибудь в другой раз. В году эдак, две тысячи семьдесят пятом, – успокоил его Егор Исаевич. А пока вам надо достать копье. Без него вы ни Ленина не убьете, ни даже от Ротова не избавитесь.
– Для того, чтобы в две тысячи четвертый попасть, где копье лежит, тоже ключи понадобятся, – заметил Вольдемар.
– Для этого года не понадобятся. Есть тут у меня один тайный ход.
– Наподобие того, через который мы прошли?
– Да, только Ротов о нем не знает. Вся Москва подземными ходами изрыта, и все они у спецотдела на учете. А вот про этот никому не известно. Я его сам отрыл из своего же собственного подвала. Дырка там небольшая – шестнадцать квадратных секунд. Четыре секунды в длину и четыре в ширину. Но вы вдвоем с барышней пролезть сможете, да еще пару человек прихватить. Так что, милости прошу. Можете воспользоваться. Не сейчас. Нам нужно из Харбина одного человека достать, а еще одного из Питера.
– Так это же можно через магический круг. У меня в подвале под плитами есть и специальный зал, – сказал мастеровой.

***

Васильевский остров – самое древнее место в Северной Столице. Когда-то принадлежал он новгородскому посаднику Василию Селезню, который был казнен Иваном III в тысяча четыреста семьдесят первом году. По имени этого посадника остров и называется Василевским. Как только этот остров ни переименовывали. Назывался он и Меншиковским, и Преображенским, а все же старое название себя отстояло.
Тот из вас, кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова в столетии эдак девятнадцатом, наверняка замечал, что разные концы его весьма мало были похожи друг на друга. Южный берег и та сторона, которая смотрит на Петропавловку, были уставлены пышным рядом огромных каменных строений. Но по мере приближения к западной оконечности, каменные здания, редея, уступали место деревянным хижинам. Между теми хижинами проглядывали пустыри. Наконец строения вовсе исчезали, и вы шли мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкался рощами. Он приводил вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями. Ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделял возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежал луг, вязкий, как болото. Печальны были сии пустынные места и луг, и море, и бор, осенявший противоположные берега Петровского острова.
Но к две тысячи шестнадцатому году в западной части Васильевского острова, там, где река Смоленка впадает в Финский залив, в холодных водах которого любили купаться ленинградцы, располагался район новостроек. Новостройками их называли по старой памяти, так как к две тысячи шестнадцатому году большей части этих домов стукнул уже полтинник. Основной особенностью новостроек было то, что квартиры в этих домах были отдельными, а отнюдь не коммунальными. Конечно, по количеству квадратных аршин на человека квартиры эти не шли ни в какое сравнение ни с квартирой статского советника Белева, ни с квартирой купца второй гильдии Вершкова, ни с квартирой лекаря дамских болезней доктора Почечуева. Тем не менее, жилищные условия в новостройках были значительно лучше тех, что выпали на долю теперешних многочисленных обитателей вышеназванных квартир.
В одной из таких квартир в новостройках и жили родители Игоря Кулакова. И надо ж было такому случиться, что именно в тот день, третьего августа две тысячи шестнадцатого года сам Игорь Кулаков со своей женой Юлей и шестилетним сыном Святославом приехал в отпуск из города Советска Калининградской области. В этом ответвлении времени отец Игоря работал никаким не начальником охраны, а обыкновенным школьным военруком. Мать же его уже год как была на пенсии.
Игорь довольно редко вспоминал то событие, которое перевернуло его прошлое и прошлое всей его страны. Да он и не мог знать, насколько именно оно его перевернуло. Просто, учась в одиннадцатом классе, Игорь однажды нашел в бабкиной квартире тайник, устроенный еще немцами. Находки он через день свез в Калининград и сдал в областной историко-художественный музей на Клинической улице, за что и удостоился упоминания в «Комсомольской правде». Но через неделю об этом поступке Игоря все забыли, а через месяц перестал вспоминать и он сам.
Окончив школу, Игорь сперва хотел поступить в местное культпросветучилище, но не прошел по конкурсу, и вскоре забрали его в армию.
Возвратясь после службы, он тут же женился на своей бывшей однокласснице, которая в это училище все-таки поступила, и, чтобы прокормить семью, пошел работать на целлюлозно-бумажный комбинат. Вскоре родился у них сын, получивший от родителей княжеское имя в придачу к княжескому отчеству. В ту первую среду августа дед с бабкой повели Святослава по ленинградским достопримечательностям, а Игорь вместе с женой отдыхал неподалеку от родительского дома на берегу залива, когда к нему подошла зеленоглазая девушка в блестящем полупрозрачном купальнике.
– Это не твоя Юлька там плещется? – задала она неожиданный вопрос.
– Да, а что? Вы ее знаете?
– Нет, к сожалению.
– Почему, к сожалению?
– Сложно ей будет объяснить, кто я такая. Знаешь, что она про нас подумает, когда оглянется?
– Не знаю, но догадываюсь.
– Правильно догадываешься. Поэтому быстро надевай свои брюки и давай отсюда сваливать.
– Куда и зачем?
– Там объясню. Здесь недалеко – на другом конце Васильевского острова.
– А как я ей потом объясню свое исчезновение?
– Кому? Юльке что ли?
– Приспичило, скажешь, в кусты.
– Да тут и кустов-то нет – пустырь голый.
– Вот поэтому и пришлось далеко отойти. А мы вернем тебя на это же место через пять минут.
– За пять минут с другого конца Васильевского? Вы что, на вертолете?
– Нет, на ступе Бабы Яги.
– Ну-ну, – изрек Игорь и отправился вслед за незнакомкой.
*
Машина ждала их на пустыре. За рулем сидел Лихославский. Кроме ведьмы в этой компании он был единственным, кто умел управлять автомобилем. Это ему приходилось делать в Харбине, где он в двадцатых – тридцатых годах, как и многие эмигранты, работал таксистом. После узких харбинских улочек, заполненных рикшами и парашами, выставленными из домов в ожидании ассенизатора, Невский проспект или Университетская набережная казались ему чем-то наподобие летного поля. Тогда в двадцать втором, незадолго до того, как Иероним Уборевич двадцать пятого октября взял Владивосток, ушел Лихославский с остатками Белой армии в Маньчжурию, где, как и многие, такие же как и он бывшие офицеры, устроился работать таксистом. Одиннадцать лет крутил он баранку «форда». Сначала это была модель «Т». Потом ее сменила более современная модель «А». Так продолжалось до тех пор, пока однажды на вокзале в его машину не сел человек, который показался ему очень знакомым.
«Надо же, как на Пчелкина похож, – подумал Лихославский, – уж не сын ли ему?»
– Простите, молодой человек, вы случайно не родственник Пчелкину Вольдемару Афанасьевичу?
– А что, заметно? – спросил седок.
– Если бы я не знал, что Вольдемар погиб в двадцатом в Крыму, и если не принимать во внимание, что нынче ему должно быть за шестьдесят, я бы подумал, что вы это и есть он. На вас даже костюм в точности тот, в каком он был в феврале девятьсот четвертого на похоронах Ванновского.
– А вы, Модест Аполлоныч, правильно подумали. Да и костюм на мне действительно тот же самый.
– Это как понимать? – произнес Лихославский, резко затормозив. Вольдемар, это ты или твой призрак?
– Успокойся, Модя. Я это я.
– А почему молодой?
– А мне так больше нравится. И потом, до шестидесяти я ведь так и не дожил. Погиб в сорок восемь.
– Значит, ты все-таки призрак?
– Не веришь, пощупай! – предложил Вольдемар и протянул ему свою руку.
– Действительно, Пчелкин. Вот и бородавка между пальцами та же самая.
– А что я говорил?
– Но все-таки я не понимаю.
– А я объясню. Я здесь благодаря той самой Элен, с которой, как говорят, я познакомил тебя в девятьсот восьмом. Правда, сам я этого не помню, так как сам всего лишь четыре дня, как из девятьсот четвертого. Поэтому и костюм тот же. Жаль, конечно, что не довелось стать коллежским асессором, каким ты меня запомнил, но, с другой стороны, не попади я в будущее, я не дожил бы и до этого тридцать третьего. Вчера я только что был в две тысячи шестнадцатом году. И завтра должен быть там же. Вместе с тобой.
– Ну и как там в будущем? Большевиков свергли наконец?
– Вот за этим я сюда к тебе и приехал. У будущего много вариантов. В одном варианте, например, большевики сами себя свергли.
– Это как унтер-фицерская вдова, которая сама себя высекла?
– Нет, еще анекдотичнее. Главный большевик взял да и упразднил сам свою должность.
– Оригинально.
– А как великий князь Михаил Александрович своим дурацким манифестом фактически упразднил в России монархию – это не оригинально?
– И что, это упразднение коммунистов прошло без гражданской войны?
– Представь себе, да. И у нас есть средство это сделать.
– Какое?
– Помнишь, во Владивостоке знавал ты одного такого Максима Лишаева?
– Еще как помню. Знаешь, сколько он мне должен?
– Так вот, теперь он в Берлине. Прикинулся немцем, вступил в партию Гитлера и шлет информацию красным. Нужно попасть в сорок пятый год и добиться, чтобы он добыл у немцев копье Лонгина.
– А откуда оно у них-то?
– В тридцать восьмом они Австрию присоединят. А копье опять перевезут в Нюрнберг.
– А как я туда попаду?
– А вот это я уж тебе обеспечу. Кроме того. Тебя ждет приятная встреча с Элен. Надеюсь, ты не держишь зла на нее? Но сначала мы поедем к нам.
– Куда? В Совдепию? В этот, как его, Ленинград?
– А что, Модест Аполлонович, на родину не тянет? Здешних параш еще не вдоволь нанюхались.
– Моя родина – Россия. А сейчас ее нет. Есть только какой-то ни то эсес, ни то эсер.
– Все это временно, Модя, ты уж поверь мне, как человеку знающему.
– Да уж, временно. Шестнадцать лет большевики у власти. Куда уж временнее?
– Продержатся большевики всего семьдесят три года.
– Ничего себе! Мы с тобой столько не проживем.
– Я, как видишь, молод и здоров. Надеюсь дожить. Однако если мы все правильно сделаем, то может случиться так, что такой феномен как СССР исчезнет не только из географии, но и из истории.
– Это как? Заставить людей забыть ужасы большевизма? Это нереально.
– Мы можем сделать так, чтобы семнадцатого года вообще не было.
– Ленин тринадцать дней из календаря выкинул, а мы, значит, выкинем целый год?
– Умный ты человек, Модя, а таких простых вещей не можешь понять. Мы прошлое изменим.
– Вольдемар, решительно, ты спятил.
– И из-за этого я в свои шестьдесят один выгляжу так, как будто мне тридцать с небольшим.
– А, чем черт не шутит! Может, и выйдет что у нас, – согласился Лихославский. – Что мне тут-то делать? Руль крутить? Или определиться в полк Паппенгута и воевать в Синьцзяне, подставляя грудь под пули за тамошнего нехристя – дубаня Шен-Ши-Цая. Он, говорят, человек просвещенный. По-русски чуть-чуть лопочет. Недавно в Синьцзян вошла тридцать шестая дивизия. Большую часть ее солдат составляют дунгане. Русский полк при помощи китайцев с трудом удерживает Урумчи. Так вот, русских, живущих в Харбине, сейчас вербуют на эту войну. Будто мало мы во Франции за Клемансо и Лойд-Джорджа кровь проливали. А как война закончилась, они нас во Владивосток морем и сплавили. Врочем, если ты уверен, что что-нибудь у нас выйдет, тогда я согласен попробовать.
В мгновение ока Лихославский оказался в Ленинграде две тысячи шестнадцатого года и теперь сидел за рулем последней модели «Жигулей» – чуда советской автопромышленности.
Сзади сидел Вольдемар, державший на коленях кота.
– Ну что? Поедем или здесь поговорим? – спросила Игоря ведьма.
– Да лучше здесь, – сказал Игорь, увидев, что в машине сидят двое мужиков. Теперь ему стало понятно, что предложение незнакомой красавицы ничего интимного не содержит. Наоборот, предстоящий разговор, показалось ему, будет носить опасный характер и вполне может закончиться пером под ребро.
– Успокойся, никто тебя убивать не собирается, – как бы прочитав его мысли, сказала ему Елена. – Просто дело вот в чем. Помнишь, когда тебе было шестнадцать, ты нашел у себя в квартире тайник.
– И что? Я все сдал в музей, по закону. Себе ничего не оставил. У меня кагэбэшники даже обыск тогда провели, чтобы убедиться, что я себе ничего не оставил.
– Ты поступил глупо. Из-за тебя погиб Горбачев.
– Так это что, в самом деле, то самое копье? А как же так получилось? Я его в четвертом году нашел, а Горбачева им убили еще за два года до моего рождения?
– Этим копьем можно открывать двери времени.
– Это как?
– А это, молодой человек, мы вам сейчас объясним, – заявил сидящий на коленях у Вольдемара кот.
Увидев говорящего кота, Игорь упал, лишившись чувств.
– Одного уговорили, – Констатировал Лихославский. – Теперь еще этого Лишаева или, как его там сейчас зовут, Сифлица предстоит уговорить.

***

Было восемнадцатое сентября две тысячи четвертого года. На полу бабкиной квартиры в довоенном доме немецкой постройки на отвалившихся досках сидел шестнадцатилетний Игорь Кулаков и держал в руках обнаруженный в нише странный предмет. В этот момент в дверь позвонили. «Неужели это соседка?» – подумал Игорь, и, положив копье обратно в нишу, нехотя поплелся к двери, приготовившись извиняться за устроенный шум.
– Кто там? – произнес Игорь, подойдя к двери.
– Я, – прозвучал в ответ молодой мужской голос, который показался Игорю в чем-то знакомым. Тем не менее, Игорь не спешил открывать:
– «Я» бывают разные, – ответил он фразой из популярного некогда мультфильма.
– Откроешь – увидишь, – отозвался гость и тут же добавил: – Я не разное «я». Я – «я» то же самое.
Кому принадлежит это то же самое «я», Игорь, конечно, не понял, но любопытство взяло верх, и дверь он открыл. На пороге стоял молодой человек лет где-то под тридцать. Внешне он очень напоминал фотографию Игорева отца, когда тот, будучи еще молодым старлеем, фотографировался для удостоверения личности офицера. Одет визитер был наподобие студента начала восьмидесятых, отправляющегося в составе стройотряда на летние заработки куда-нибудь на БАМ или на Уренгой. В руке он держал взятый как будто из тех же годов дипломат, на крышке которого красовалась переводная картинка олимпийского медвежонка. Точно такой дипломат был когда-то у его отца, и на нем была на том же месте налеплена такая же «переводка».
– Привет, не узнаешь? – произнес чем-то странно знакомый незнакомец.
– Что-то знакомое, но никак не могу вспомнить.
– А ты в зеркало посмотри, тогда сразу вспомнишь.
Если бы Игорь не был единственным сыном своих родителей, то он бы подумал, что перед ним стоит его старший брат. Неприятная мысль тут же посетила Игоря, не является ли этот незнакомец внебрачным сыном его папаши, рожденным какой-нибудь дурой из тех, что толпами осаждали проходную военного училища, в котором его отец в те годы учился. «Наверное, – подумал Игорь, – та девка сдала его тогда в дом ребенка, а теперь он вырос и ищет себе родственников». Игорь хотел подумать еще что-то, но мысли его прервал посетитель:
– Ну, хорошо, смотри, – сказал он и достал паспорт старого советского образца с колосистым гербом Советского Союза. Открыв пятую страницу, он показал ему вклеенную туда свою черно-белую фотографию. Подпись под фотографией напомнила Игорю его собственную подпись, написанную, правда, более взрослым почерком.
«Неужели у него еще и фамилия наша?», – успел в этот момент подумать Игорь.
Но, следом за этим, гость развернул паспорт на предыдущей странице, и Игорь увидел на фотографии свою собственную физиономию. Физиономия эта, правда, имела отстойную прическу на пробор, точно такую, какую велела парикмахершам делать Игорю его мамаша в те времена, когда водила его в парикмахерскую за руку. Кроме того, в отличие от Игоря – настоящего, эта физиономия была с необесцвеченными волосами и без единой серьги по всему периметру левого уха. В довершение этого безобразия на левом лацкане столь же левого пиджака красовался комсомольский значок с профилем вождя мирового пролетариата.
– Ты, братан, конечно, на меня очень похож, – начал Игорь, – но я про тебя никогда ничего не слышал. – Ты что, хочешь сказать, что мы с тобой родственники? Как хоть тебя зовут?
– Смотри, – произнес незнакомец, – и перелистал паспорт еще на одну страницу назад. На правой стороне краснокожей паспортины черной тушью в три строчки было написано: «Кулаков Игорь Евгеньевич». На левой же половине разворота тем же стандартным каллиграфическим почерком в графе «дата рождения» было начертано следующее: «24 марта 1988 года». Эта дата полностью совпадала с датой рождения Игоря. Графа же «место рождения» указывала на то, что обладатель этого паспорта точно также родился в городе Кушка Туркменской тогда еще Советской и Социалистической республики, где в то время тридцатилетним капитаном проходил службу его папаша Евгений Викторович Кулаков. В конце же страницы было указано, что данный документ выдан был 20 апреля 2004 года Василеостровским районным отделом внутренних дел города Ленинграда.
Мысли смешались в голове у Игоря. Во-первых, паспорт, который, судя по дате, был выдан всего полгода назад, потрепан был так, словно его лет десять носили в заднем кармане штанов заядлого мотоциклиста или под седлом у лихого чабана, со свистом и гиканьем сгоняющего в кучу на своем верном скакуне доверенных ему колхозных баранов. Во-вторых, кто сейчас мог выдать паспорт старого образца за два с небольшим месяца до того, как этот образец паспорта полностью прекратил всякое законное хождение по территории Российской Федерации? И, в-третьих, как в две тысячи четвертом году могли написать «Ленинград», в то время как более десяти лет город этот называется Санкт-Петербургом?
– Ты что, до сих пор не понял? – удивленно спросил странный визитер. – Я – это ты из другого пространственно-временного континуума.
– Ты что, братан, фантастикой обчитался? В то, что ты мой пропавший в детстве брат, я еще мог бы поверить, но в эту чушь...
– Хочешь доказательство?
– Какое еще доказательство?
– Помнишь, в четвертом классе ты катался на санках и пропорол ногу торчавшей из земли арматуриной?
– Ну, это мог тебе кто угодно рассказать.
– А шрам?
– Какой шрам?
– Да вот этот.
Тут незнакомец засучил левую штанину брюк и показал Игорю точно такой же шрам, какой был у Игоря на ноге.
– Потом, вот еще дипломат твоего, то есть нашего отца, купленный им в Ташкенте в семьдесят девятом году.
– Вроде, похож.
– Ну и, наконец, – гость достал из кармана метрическое свидетельство, в котором на русском и туркменском языках было написано то же самое, что было написано в таком же свидетельстве у Игоря. И, главное, в левом верхнем углу этого свидетельства наличествовало то же самое неизвестного происхождения пятно, которое красовалось и на Игоревой метрике.
– Не убеждает? – с надеждой произнес он.
– Пока не совсем. Но все это интересно. Может быть, ты внутрь войдешь, а то что это мы на пороге стоим?
Войдя в помещение, претендент на то, чтобы стать дубликатом Игоря, раскрыл отцовский дипломат и вынул оттуда знакомый Игорю альбом с семейными фотографиями.
– Откуда это у тебя?
– Как откуда? Из дома взял. Из той самой тумбочки, которая стоит в родительской квартире в Ленинграде. Ну, это детские, эти ты и так видел. А-а, вот, что нужно. Помнишь, когда родители и бабушка уезжали, вы все сфотографировались?
– Ну?
– Вот эта фотография. Вот отец, вот мать, вот бабушка, а вот и ты, только не с такой идиотской прической и без этих цацек в ушах. Попробовал бы я в одиннадцатом классе в таком виде заявиться в школу, директор бы за родителями отправил до самого Ленинграда.
– Что ж, прикольно. Только почему фотка-то черно-белая?
– Цветная пленка – дефицит.
– Какой сейчас дефицит? Две тысячи четвертый год на дворе. Не в советское ж время живем.
– Кто как. Я, например, когда в этот отросток времени только попал, тоже сперва обалдел. Машин куча иностранных. Деньги без Ленина. Доллары на каждом углу свободно продают. В нашем же времени, наоборот, за торговлю валютой сажают, а если в особо крупных размерах, то и расстреливают.
– У нас несколько лет уже никого не расстреливают. Зато пожизненное заключение дают.
– А все потому, что ты живешь в Российской Федерации, а я – в Советском Союзе. Все дело в том, что еще в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году время в очередной раз раздвоилось. Первого августа того самого года был убит Горбачев, и эстафету ускорения принял новый генеральный секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев. В две тысячи четвертом году он все еще правил в восьмидесятитрехлетнем возрасте. А Николай Иванович Рыжков, которому в четвертом исполнилось восемьдесят один, был председателем Совета Министров. Конечно, к две тысячи шестнадцатому году, откуда я сюда прибыл, они уже умерли.
– А каким образом ты сюда-то попал? На машине времени что ли?
– Нет, через подвал.
– Через какой еще подвал?
– Есть здесь подвал, – сказал старший Игорь и назвал его адрес. – В нем отверстие. Через это отверстие попадаешь в подземный ход, а по нему – в нужное время.
– Ладно, допустим, я поверил. Но остается вопрос, зачем ты сюда приехал? Долларов накупить, чтобы там продать, а если на хвост упадут, то сюда же обратно свалить?
– Вот, что капитализм с людьми делает. Я даже представить себе не могу, чтобы мне в шестнадцатилетнем возрасте пришли такие непатриотические мысли. Поэтому восемнадцатого сентября две тысячи четвертого года, когда я вскрыл вот этот самый тайник, – тут двадцативосьмилетний Игорь прошел в комнату и показал пальцем на валяющиеся доски – я, дождавшись понедельника, поехал в Калининград, чтобы сдать находку в областной историко-художественный музей. Но, как оказалось, музей по понедельникам не работал. Тогда я поехал туда на другой день. В этот раз уже не пришлось тратить времени на поиски трехэтажного здания в стиле модерн бывшего городского концертного зала Штадтхалле, построенного немцами еще в двенадцатом году. Это было то самое здание, где 25 мая 1929 года выступали с речами Гитлер и Гесс.
У работников музея поотвисали челюсти:
– Да это ж копье Лонгина, – произнес один из научных сотрудников. – Им Христа на Голгофе пронзили.
Сказав это, научный сотрудник попытался снять золотые ножны и в этот момент произошел подземный толчок.
– В Калининграде? – недоуменно переспросил шестнадцатилетний Игорь. – Зона ведь не сейсмическая. Это тебе не Спитак какой-нибудь.
– В том-то и дело, – ответил Игорь-старший. – А работник музея, который это копье трогал, весь поседел и, что интересно, оказался передо мной весь в крови. Он заявил, что только что побывал в восемьдесят шестом году и убил там Горбачева. Но мы-то знали, что тот, кто Горбачева убил, давно в психушке сидит. Мы ему об этом напомнили. А он сказал, что он и сейчас там сидит в спецпсихбольнице под Алма-Атой. Только раздвоенный. Один его экземпляр – там, а другой вернулся в то место и в то время, откуда ушел. В общем, решили, что ножны у этого копья снимать нельзя, а то спятить можно. А землетрясение посчитали простым совпадением. Тогда про меня даже в «Комсомольской Правде» написали. Вот она, эта газета.
Тут Игорь-старший снова открыл дипломат и вынул оттуда сложенный вчетверо пожелтевший номер тонкой четырехстраничной газеты. Черный логотип украшал ее первую полосу. Слева от логотипа красовались советские ордена. «Цена 2 коп.», – успел прочитать Игорь-младший, прежде чем его старший двойник перевернул лист и показал напечатанную под рубрикой «Люди с горящими сердцами» заметку, иллюстрированную фотографией. На этой фотографии был Игорь в том самом костюме с комсомольским значком на лацкане пиджака. В руках он держал тот самый предмет, который настоящий Игорь только что извлек из вскрытого им тайника. Игорь-будущий начал читать статью вслух:

«Одиннадцатиклассник из г. Советска Калининградской области Игорь Кулаков обнаружил в квартире своей бабушки тайник, устроенный фашистами во время войны. В тайнике находилась древняя реликвия – Копье Святого Маврикия, похищенное немецко-фашистскими захватчиками в 1938 году в оккупированной Вене. Ныне в столице Австрии в Хоффбургском музее под видом подлинника хранится копия этого копья. В апреле прошлого года американские ученые провели исследование хранящейся в Вене реликвии при помощи радиоуглеродного метода. Тогда же было доказано, что это копье не такое древнее, как ранее утверждалось. Буржуазные специалисты не могли даже предположить, что спустя всего год простой советский школьник найдет настоящее копье. По легенде этим копьем на Голгофе был якобы пронзен Иисус Христос. На протяжении веков это копье было предметом антинаучных спекуляций. Так, например, в 1971 году буржуазный псевдоученый фальсификатор Тревор Равенскрофт выпустил книгу «Копье Судьбы», в которой пытался доказать, что это копье являлось источником власти и могущества фюрера нацистской Германии Адольфа Гитлера. Но сегодня простой советский школьник доказал, что это лишь обычный кусок металла, представляющий собой лишь научную и историческую ценность».

– Представляешь, целую неделю вся школа только обо мне и говорила, – сказал двадцативосьмилетний Игорь, закончив чтение. – А что собрался сделать ты? Поедешь завтра в Калининград и сдашь в комиссионку, даже не зная, что у тебя в руках?
– А ты поступил лучше?
– Тогда я считал, что поступил правильно. Да и до позавчерашнего дня так думал.
– А что случилось позавчера?
– А позавчера, третьего августа две тысячи шестнадцатого года я узнал, что этим самым копьем был убит Горбачев.
– Как же он был убит в восемьдесят шестом, если ты нашел его в две тысячи четвертом?
– Этим копьем открываются двери в прошлое. Один мужик воспользовался им и сумел появиться в том месте и в то время, где Горбачев стоял и болтал перед трудящимися. Он оказался внутри кольца охраны, и даже Медведев, который охранял еще Брежнева, ничего не успел сделать. Мужика, конечно, поймали, и сейчас он сидит в сумасшедшем доме, но Горбачева спасти не удалось. С того момента будущее раздвоилось в очередной раз.
– Почему тебе его жалко? Он же твой любимый Союз развалил.
– Да потому, что возможен и более страшный вариант использования этого копья. Считалось, что выковали это копье по приказу третьего иудейского первосвященника Финееса. Отцом этого Финееса был Елизар, а дедом – Аарон – брат самого Моисея.
– А почему это копье называют копьем Святого Маврикия?
– Дело в том, что в конце третьего века нашей эры легатом VI Фиванского легиона был некто Маврикий. Это был чернокожий христианин. Весь легион тоже состоял из христиан. Однажды в Галлии вспыхнуло восстание, и этот легион бросили на его подавление. Когда же Маврикий узнал, что восставшие являются христианами, то отказался выполнить приказ императора. Маврикий был казнен, а легион подвергли децимации. Но и после нее легион не пошел в бой. Тогда децимацию повторили еще и еще раз. И так, говорят, до тех пор, пока не перебили всех воинов. Позднее Маврикия признали святым, а его копье как реликвию хранили Карл Великий и его наследники. Следующее появление копья регистрируется при дворе императора Константина Великого. По легенде оно находилось в его руках, когда он осматривал место для основания новой столицы. Именно Константин вплел в это копье вынутый из креста гвоздь, найденный в Иерусалиме его матерью императрицей Еленой. Потом этого копье каким-то образом оказывается у Меровингов – первой династии франкских королей. Эти самые Меровинги – династия очень интересная. Дело в том, что в четыреста двадцать пятом году нашей эры умер последний представитель рода Давида раббан Гамалиэл VI. И в этот же год у некоего Меровея рождается сын Хильдерик – будущий основатель династии. Этого-то младенца и благословляет Синедрион – совет иудейских старейшин. Причем благословляет именно тогда, когда Византийский император Феодор Младший в четыреста двадцать девятого года низлагает главу Синедриона, в результате чего Синедрион вынужденно переезжает из Тира в Вавилон. Более того, Синедрион объявляет, что в жилах Хильдерика течет кровь Давида. Вероятно, династия пресеклась лишь по мужской линии, а наследница по женской вышла замуж за будущего отца первого франкского короля. Вот почему наследником назвали Хильдерика, но не его папашу. Но в это же самое время копье находилось также и у Юстиниана – Крестьянского сына, будущего византийского императора. С его помощью он не только обрел в пятьсот двадцать седьмом году престол, но и отвоевал у варваров Сицилию, Сардинию, Корсику, освободив даже Рим. Я раньше думал, что здесь какая-то ошибка: либо копье у Меровингов, либо у Юстиниана. Но только позавчера понял, что никакой ошибки тут нет. Это как мы с тобой – один и тот же человек, но из разного времени. Так и копье. Еще больше я в этом убедился, когда мне рассказали дальнейшую историю копья. В восемьсот третьем году патриарх Иерусалимский преподнес это копье в дар Карлу Великому. При этом зафиксирован первый в истории случай, когда необыкновенные возможности этого копья демонстрировались публике. С этим копьем в руках Карл выиграл сорок восемь сражений и не проиграл ни одного. Но самое интересное начинается четырнадцатого июня одна тысяча девяносто восьмого года. В этот день в Антиохии Раймунду IV, графу Тулузскому, доложили, что один из рыцарей Петр Бартоломей несколько раз видел сон, в котором ему являлся святой Андрей. Андрей этот и указал место в антиохийском соборе Святого Петра, где зарыто это копье. В средние века копье находилось в Нюрнберге, в соборе Святой Екатерины, где было предметом паломничества. Потом в тысяча восемьсот шестом году его перевезли в Вену, чтобы оно не попало в руки Наполеона. И вот в начале ХХ века в Вену из родного городка Браунау переезжает юный Адольф Гитлер.
– Он тогда еще был Шикльгрубером?
– Гитлер всегда был Гитлером. Шикльгрубером был его отец, но Гитлером он стал еще до рождения Адольфа. Потом, когда в тридцать восьмом немцы присоединили Австрию, это копье вновь переехало в Нюрнберг. Сначала оно хранилось в том же соборе Святой Екатерины, но в сорок четвертом году его перенесли в главное святилище эсэсовской секты «Аненербэ» замок Вевельсбург, где для копья еще при строительстве замка был предусмотрен специальный зал. За два часа до смерти Гитлера это копье досталось американцам. Сначало оно попало к генералу Паттону. Потом его отобрал Эйзенхауэр и лично преподнес президенту Трумэну. Тот не мог оторвать взгляд от копья. Прежде чем принять решение об атомной бомбардировке японских городов, он долго медитировал над копьем, как бы советуясь с ним. В пятьдесят первом копье пришлось вернуть в Австрию. С тех пор оно и лежит в Хофбургском музее. Однако давно существовало предположение, что эсэсовцы перед приходом американцев копье подменили. И вот это предположение подтвердилось.
– А откуда ты знаешь, что настоящее именно это копье, а не то, которое лежит в Вене?
– Посмотри на этот золотой кожух. Если его снять с венского копья, ничего не произойдет.
Тут Игорь из две тысячи шестнадцатого года подошел к вскрытой нише и достал оттуда копье. Сдвинув ножны на полсантиметра, он слегка повернул их. Комната залилась ярким лиловым светом, а упавшие на пол доски сами собой встали на прежнее место. При этом штукатурка осталась неповрежденной. Когда свечение прекратилось, Игорь заметил, что на улице снова светло, хотя пока он разговаривал со своим старшим двойником, за окном успело стемнеть.
– Вот видишь! Мы вернулись на три часа назад, – объяснил старший Игорь.
Младший Игорь взглянул на наручные часы. На них было десять минут девятого. Часы же, висящие на стене, показывали пятнадцать минут шестого. Громкое тиканье бабкиных ходиков и энергичное возвратно-поступательное движение маятника свидетельствовали о том, что эти настенные часы были исправны. С этого момента Игорь окончательно поверил во все то, что рассказал ему его дубликат.
– Хорошо, – согласился он, – но почему же тогда это копье называют копьем Лонгина?
– В тот день, когда Иисус был распят, сотник Гай Кассий Лонгин проткнул его на кресте этим самым копьем. А кровь его была собрана в тот самый сосуд, который традиционно называют Чашей Грааля. Тогда, правда, он этим словом не назывался. Тогда его называли просто Помпеевой чашей. Это был обыкновевенный череп, обитый золотом. И, что самое интересное, у него центуриона от этой крови прошла катаракта. А ведь катаракта и сейчас не поддается консервативному лечению. Лечение в основном хирургическое, в отдельных случаях даже искусственный хрусталик вставляют.
– А чем объяснить это чудо с точки зрения науки?
– По одной из гипотез, существующих к дветысячи шестнадцатому году, клетки крови Христа обладают тотипотентностью.
– Чем-чем?
– Дело в том, что дифференциация клеток в ходе развития позвоночных сопровождается инактивацией неработающих генов. На ранних стадиях развития эмбриона клетки животных и человека обретают специализацию – одни клетки формируют руку, другие – ногу, третьи, например, задницу. Тотипотентность клеток у млекопитающих теряется на ранней стадии развития эмбриона – от восьми до шестнадцати клеток. У Христа же, судя по всему, этим качеством обладали все клетки. Более того, они передавали это свойство окружающим клеткам, с которыми соприкасались. Катаракта, таким образом, вылечилась путем регенерации хрусталика. А вот нечистая болезнь первосвященника таким способом излечиться вряд ли могла. Правда, до первосвященника эта кровь не дошла. Пилат ее по пути прикарманил. Слово, правда, не совсем корректное – карманов-то у римлян не было.
– Понятно, почему Христос воскрес. Из-за этой, как ее, ну, то, что ты сейчас сказал.
– Тотипотентности? Нет, не только из-за нее. Не была выполнена инструкция первосвященника, состоявшая в том, чтобы оставить копье в ране. Иосиф Аримафейский дал взятку Пилату и добился разрешения похоронить племянника. Копье он вынул и забрал себе. Говорят, увез потом аж в Британию. Правда это или нет – сейчас уже не выяснишь.
Разговор обоих Игорей внезапно был прерван раздавшейся за окном автоматной очередью.
– Это «томпсон»? – спросил Игорь-младший.
– К сожалению, ты угадал, – ответил его старший двойник. – А вот и «калашников», – тут же заметил он, услышав в следующую секунду сухую трескотню коротких очередей. – Это значит, что нам пора сваливать. Я был здесь завтра. От дома одни головешки остались.
– Блин, как он стреляет? – заметил Игорь-шестнадцатилетний, услышав длинную ответную очередь. – Он же за раз полмагазина в белый свет выпустил.
– А что ты от него хочешь? Он до недавнего времени ничего скорострельнее берданки в руках не держал, а пулемет только на картинке в журнале видел. Вот, держи, – протянул он Игорю-младшему пистолет Макарова, вынув его из кармана плаща. Себе же он взял «вальтер» Р-38.
– Ага, себе «вальтер», а мне эту хлопушку? – обиделся пацан.
– Мне положено. Я – старший.
В этот момент с улицы послышался выстрел гранатомета, и тут же в кухню, пробив оконные стекла, влетела граната. Ударившись о потолок, она взорвалась, разбивая посуду разлетающимися осколками. Кухонная дверь, сорвавшись с петель, вылетела в коридор. Оконная рама, наоборот, полетела на улицу. Квартира наполнилась едким дымом, но сквозь его запах можно было почувствовать запах газа. Когда же стих звон осколков разбитой посуды, отчетливо послышалось характерное шипение: один из осколков повредил газовую трубу.
– Бежим, сейчас здесь все взорвется, – Крикнул старший Игорь.
Прихватив копье, перстень и кортик, Игори выскочили на улицу.
– Бегите в разные стороны, – скомандовала ведьма, – встретимся в подвале.
Ротов, Колян и Backup_of_Толян*, добытый из прошлого взамен погибшего Толяна, сидели на противоположной стороне улицы, прячась за машинами, припаркованными у соседнего дома. Ведьма и Вольдемар огнем своих «Томпсонов» не давали им высунуться. И тут Ротов увидел в зеркало одной из машин, как оба Игоря выскочили из подъезда и побежали в разных направлениях.
– Они уходят, – проорал напарникам коллежский секретарь.
– А у кого из них копье? – спросил Колян.
– А пес его знает. У обоих одинаковые рюкзаки. Давайте, вы, Николя, за старшим, а Анатоль – за младшим.
Вставив свежий магазин, Ротов стал прикрывать своих подручных автоматным огнем. Воспользовавшись этим, Колян и Backup_of_Толян рванули каждый за своим объектом. Целясь через то же автомобильное зеркало, Ротов одиночными выстрелами одну за другой посылал пули в машину, за которой спрятались Вольдемар и Елена. Вскоре под багажником этого автомобиля появилась и стала разрастаться лужица бензина, вытекающая из пробитого бензобака.
– Сейчас мы тут поджаримся, – проговорила Елена, показывая Вольдемару на лужицу. – Давайте, перебегайте к той машине. А я вас прикрою.
– А почему я? Я тоже могу вас прикрывать.
– Потому что я из этой штуки стреляю лучше вас. А вы с непривычки высадите сейчас за одну очередь все остатки патронов.
– Говорил же я, что лучше этот самострел Игорю отдать…
И тут Вольдемар вспомнил про свой самовзводный офицерского образца револьвер системы Нагана. Достав револьвер и взведя курок вручную, чтобы спуск был более мягким, Вольдемар также через зеркало прицелился и выстрелил в торчащий из-за багажника автомат Ротова. Пуля попала в цевье автомата и своей кинетической энергией, равной примерно полтора пуда силы, выбила оружие из рук коллежского секретаря. Воспользовавшись этим, ведьма и Вольдемар рванули за угол дома. Ведьма бежала спиною вперед, лихо перепрыгивая через бордюры и скамейки. При этом она меткими короткими очередями удерживала Ротова от попыток дотянуться до автомата.
– Где вы так бегать-то научились? – спросил ее Вольдемар, когда они, наконец, оказались за спасительной стеной.
– У бабули, естественно, – ответила ведьма.
*
Тем временем младший Игорь с синим рюкзаком на плече, петляя по дворам, убегал от Backup_of_Толяна. Преследователь не отставал. Более того, дистанция между ними медленно, но неминуемо сокращалась. Несмотря на свое пузо, бывший спортсмен Толян в выносливости явно превосходил Игоря, начавшего курить в десять лет.
Неожиданно из-за угла выскочил мент. Увидев мужика с автоматом, гонящегося за пацаном, он потянулся к кобуре своего пистолета. Однако Backup_of_Толян, опередив, срезал мента короткой очередью и продолжил преследование.
– Убили! – истошно заорала увидевшая это старуха, выходившая в этот момент из подъезда, и тут же с быстротой метеора скрылась за углом здания.
В этот момент Игорь забежал за угол сарая и, часто дыша, достал свой «макаров». Передернув затвор, он понял, что зря это сделал: первый патрон, предусмотрительно загнанный в ствол старшим Игорем, выскочил через окно выбрасывателя, отброшенный отражателем. Однако семь остальных патронов оставались в пистолете, и Игорю ничего не оставалось, как применить их против своего преследователя.
В этот момент Backup_of_Толян с автоматом в руках проскочил мимо угла сарая, не сразу заметив Игоря. Когда он его заметил, было уже поздно. С расстояния чуть более метра Игорь выстрелил ему в район печени. Выронив автомат, Backup_of_Толян схватился за правый бок, по которому быстро расползалось кровавое пятно. Не давая опомниться раненому преследователю, Игорь подскочил к нему и в упор дважды выстрелил в голову. Через мгновение Backup_of_Толян лежал на земле, рефлекторно двигая ногами так, как будто он все еще догоняет Игоря. От его головы оставалась лишь нижняя челюсть.
После этого Игорь аккуратно подобрал выброшенный патрон и три стреляных гильзы от своего пистолета. Затем, забросив автомат в кусты, побежал к названному старшим Игорем подвалу. В то же мгновение он услышал, как в нескольких кварталах от него раздался оглушительный взрыв. Газ, выходивший из поврежденной трубы, все-таки взорвался.
*
У самого же старшего Игоря дела обстояли далеко не самым лучшим образом. Бегал он еще хуже своего молодого двойника. Даже в мирной обстановке, пробежав пятнадцать секунд за автобусом, он обычно испытывал сильную одышку. Теперь же, пробежав метров двести, он стал задыхаться. Сердце его бешено колотилось, а глаза, казалось, в любую секунду готовы были вывалиться из орбит. Колян, правда, тоже не был хорошим бегуном. Сказывался возраст и перенесенное в молодости ранение ноги, дававшее о себе знать по закону подлости в самый неподходящий момент. Вот и сейчас, едва начав догонять Игоря, он внезапно захромал и стал отставать.
Однако упустить Игоря позволить он себе не мог. Поэтому, переведя автомат в режим одиночной стрельбы, Колян прицелился и выстрелил Игорю в ногу. Раненая нога подломилась под весом Игоря, и он упал на траву. Прихрамывая, к нему подбежал Колян.
– Где копье, сука?! – прокричал он, наставив на Игоря автомат. При этом он снова вернул переводчик огня в автоматическое положение.
В этот момент послышался звук взорвавшегося газа. Колян оглянулся и посмотрел на огненный шар, вздымающийся над тем местом, где только что стоял дом довоенной немецкой постройки. Тех мгновений, в которые Колян наблюдал это зрелище, хватило Игорю для того, чтобы вытащить «вальтер» и выстрелить Коляну в самое сердце.
Смертельно раненый Колян судорожно нажал на спуск, и автомат дал последнюю очередь. Три пули успели попасть в Игоря до того, как отдача увела стреляющий автомат в сторону.
«Ну вот, отошел, называется в кусты. Что теперь Юлька скажет?», – успел подумать Игорь, прежде чем остановилось его пробитое сердце.

Как только ведьма и Вольдемар скрылись за углом здания, Ротов подобрал, наконец, свой автомат. Револьверная пуля застряла в цевье, расплющившись о ствол, и Ротов не знал, насколько этот ствол поврежден. Стрелять из этого автомата, рискуя, что при выстреле его разорвет в руках, он больше не собирался. Догонять же в одиночку удалившихся за угол ведьму и Вольдемара он также не имел намерений, не без основания полагая, что, едва он высунется из-за угла, его тут же прошьют двумя очередями сорок пятого калибра. Кроме того, запах газа чувствовался все сильнее. Поэтому, достав браунинг, Ротов озираясь на угол здания, начал потихоньку удаляться с этого места. Скрывшись за соседним домом, он спрятал пистолет и бегом помчался к машине, припаркованной неподалеку. Едва он отъехал, раздался взрыв, и одна из деревянных балок, служившая, вероятно, стропилом кровли, кувыркаясь в воздухе, пролетела над его машиной. Следом за нею с неба с жутким грохотом посыпались коричневые металлические листы, еще несколько секунд назад покрывавшие крышу дома. «Хороший был дом, – подумал Ротов, – у нас в России так строить не умеют».
Проезжая мимо пустыря у холма Энгельсберг, Ротов увидел толпу, собравшуюся посмотреть на происшествие. Прямо к толпе, сияя мигалками, подкатывал милицейский «уазик». Ротов направил машину туда.
Расталкивая зевак и тыча в морды ментам красную корочку, Ротов пробился к центру. На траве головами в разные стороны лежали два трупа. Одним из них был Колян. Другим – старший Игорь.
– Никто ничего не трогал? – задал Ротов безадресный вопрос.
– Все, как было, – ответил старший сержант с толстой металлической лычкой на погонах.
– Ты-то откуда знаешь? – нагло оборвал его Ротов. – Вы же, уроды, вашу мать, только-только подъехали.
Поняв по тону, что перед ним явно большой начальник, возможно, даже из самого Калининграда, старший сержант приготовился выполнять приказания.
– Кто здесь из вас старший? – вновь обратился Ротов к старшему сержанту, посмотрев на него испепеляющим взглядом.
– Я, то есть старший сержант Синицын, – отдав честь, отрапортовал старший сержант.
– Вот что, Синицын, прикажи своим разогнать толпу и выставить оцепление. А сам иди и по рации дай ориентировку: подросток шестнадцать лет, волосы светло-русые, одет в куртку камуфляжной окраски. На плече синий рюкзак, вот, точно такой же, как у него, – показал он на рюкзак Игоря. – Может быть вооружен.
Воспользовавшись тем, что Синицын пошел давать по рации ориентировку, а двое его напарников принялись отгонять зевак от места трагедии, Ротов заглянул в рюкзак Игоря. Копья в нем не было.

***
В то самое мгновение, когда Ротов давал ориентировку на розыск Игоря, сам Игорь был уже далеко. Кот, сидевший все время в тильзитском подвале, слушал переговоры ментов по рации, смастеренной умелыми руками Егора Исаевича. Поэтому о гибели старшего Игоря он знал из радиоперехвата еще до того, когда сначала его младший двойник, а потом и ведьма с Вольдемаром появились в подвале.
– Сумасшедший день, – произнес Игорь, когда Вольдемар и Елена спустились в душную темноту сырого подвала, – сначала обнаруживаю тайник, потом встречаю самого себя, потом узнаю о его смерти. В смысле смерти самого, получается, себя, о которой, вдобавок ко всему, мне сообщает не кто-нибудь, а говорящий кот. Кот, который слушает переговоры ментов по рации.
– Это еще что, – промяукал Граммофон. – Я еще вышивать могу, и на машинке…
– Может и правда, – продолжал Игорь, – это все потому, что мы в такие времена живем? Вон, бабка моя все твердит, что при Сталине лучше было. Конечно, если ты шишка партийная, то тебя в любой момент могли арестовать, а то и расстрелять даже. Но если живешь, как обыкновенный человек, работаешь, как ныне покойный я, на целлюлозно-бумажном комбинате, так ведь и бояться нечего.
– Э, не скажите, молодой человек, – возразил Граммофон. – Вот один мой знакомый кот сидел, примусы починял, не шалил, никого не трогал, так ведь вломились на кухню, сеть давай на него набрасывать, а потом из маузеров по нему стали палить. Еле лапы унес вместе с примусом.
– Ладно, ждать покойника не имеет смысла, – подытожила ведьма. – Надо возвращаться. Хорошо, что погиб старший, а не младший. Представляете, как бы после этого тот Игорь жил вообще без детских воспоминаний? Все, что после шестнадцати помнить, а что до…
– Никуда бы его воспоминания не делись, – возразил Граммофон. – Он прожил совершенно другую жизнь. Биологически, конечно, он был этому Игорю идентичен, но родился-то он в восемьдесят восьмом – уже после раздвоения времени. Был пионером, комсомольцем, а о том, кто такой Гарри Поттер знал лишь из критических заметок в каком-нибудь «Крокодиле». Вот если бы человек, родившийся до раздвоения времени потеряет своего младшего двойника, тогда память исчезает.
– А про жену его, про ребенка вы не подумали? – спросил ее Вольдемар.
– А мы сделаем вот как, – предложила Елена. – Пусть мальчик подрастет, погуляет вдоволь, а через двенадцать лет мы его привезем на то самой место к его жене.
– Теперь-то я знаю, какая она станет толстая и вредная, и сам на ней ни за что не женюсь, – возразил Игорь. – А вот сына бы я к себе забрал. Скажу, что я его дядя, или старший брат – на роль его отца я еще по возрасту не тяну. Правда, если мне представиться старшим братом своего сына, то выйдет, что я сам себя родил в двенадцать лет. Вот только где я теперь жить буду? От дома-то одни головешки остались.
– Тебя, Игорь, мы берем с собой. Ты тут таких дел натворил. Менты теперь тебя точно убьют при попытке к бегству безо всякого суда и следствия. Стойте, а вы что, были здесь завтра и все знали?
– Завтра все было по-другому, – ответил Вольдемар. – завтра погиб ты, а не он. А то, что он должен был погибнуть сегодня, мы, конечно, не знали.
– Зато я хоть одного ихнего убил, – гордо произнес Игорь.
– Это еще ничего не значит. В следующий раз их опять трое будет. Они друг друга из прошлого достают.
– А почему мы так не можем?
– У них каналов больше. Они – их хозяева. А мы – нелегалы, партизаны времени, можно сказать.
– А куда мы сейчас идем? – снова спросил Игорь.
– К своим, – ответил Граммофон.
– А кто для вас свои?
– Ну, во-первых, ты, потом Вольдемар, Елена, мастеровой Егор Исаевич, с которым ты тоже скоро познакомишься, бывший белый офицер Модест Аполлонович Лихославский, ну и, наконец, разумеется, я.


***
Сначала Сифлиц не поверил себе: в саду пел соловей.
«Галлюцинация, – подумал Сифлиц, – должно быть, это от того снотворного, которое ради поддержания легенды пришлось взять у Рольфа».
Надев черный мундир с дубовыми листиками штандартенфюрера на квадратных петлицах, Сифлиц, позавтракав, вышел из дома. Сев за руль, он хлопнул открывающейся назад передней дверкой и повернул ключ зажигания. Мотор завелся лишь с третьей попытки – главный конструктор машины доктор Ганс Нибель в мирном тридцать пятом году не мог даже предположить, что в бак его детища будут когда-нибудь заливать искусственный бензин, производимый из каменного угля по методу Фишера–Тропша. Сифлиц отпустил педаль, и сухое однодисковое сцепление Comet-Mecano соединило двигатель с четырехскоростной коробкой передач. Машина плавно тронулась с места, и Сифлиц, не спеша, поехал на Инвалиденштрассе, к музею природоведения. Ехал он медленно, кружа по улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста.
Когда Сифлиц машинально посмотрел в зеркальце, он удивленно присвистнул: тот «вандерер», что пристроился за ним на Фридрихштрассе, продолжал неотступно идти следом.
«Ничего страшного, – продолжал успокаивать себя штандартенфюрер, – это обыкновенная паранойя. У разведчиков такое бывает. Вот кончится война, напишу Шелленбергу рапорт об отставке и махну на Волгу. Давненько я там не рыбачил. А может, сдают нервы? Тоже, между прочим, резонное объяснение. Надо проверить».
Как это проверить, он знал еще с детства: «Когда кажется, креститься надо», – любил говаривать его дед.
Удерживая руль левой рукой, правою сложил он щепоть и размашисто начал себя крестить, коснувшись сперва «мертвой головы» на своей фуражке, затем пряжки ремня с надписью «Meine Ehre heisst Treue», заменяющей эсэсовцам общеармейский девиз «Gott mit Uns». И тут он замялся, соображая в какую сторону следует ему креститься: как католику Сифлицу, или с как православному Лишаеву. В конце концов, перекрестил он себя по-армянски и тут же снова взглянул в зеркальце – черного «вандерера» сзади не было.
«Значит, все-таки паранойя», – снова успокоил себя Сифлиц.
Однако с этого момента Максим Максимович Лишаев всем существом своим чувствовал тревогу. Поэтому он решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с Принц-Альбрехтштрассе в Науэн: там в лесу, на развилке дорог, стоял маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять лет тому назад, сын Пауля, безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал своих постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой. Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и раньше, играла радиола, и низкий голос Бруно Варнке напевал: «О, как прекрасно было там, на Могельзее...»
Вдоволь нахлебавшись баварского пива, по пути домой Сифлиц остановил машину у озера. Он не видел в темноте озера, но знал, что оно начинается там, за этими соснами. Он любил приезжать сюда летом, когда густой смоляной воздух был расчерчен желтыми стволами деревьев и белыми солнечными лучами, пробившимися сквозь игольчатые могучие кроны. Он тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву и лежал недвижно часами. Но сегодня Сифлиц был не настолько пьян, чтобы часами недвижно лежать на траве. Да и уходить вглубь чащи, ввиду наступившей темноты, не было теперь никакой необходимости. Поэтому, постояв с минуту у дерева, глядя вверх, на крупные звезды, которые издевательски подмигивали ему сквозь верхушки сосен, Сифлиц застегнул штаны и, сделав пешком небольшой круг, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, сел в машину и поехал домой в Бабельсберг, сочиняя по пути нечто, похожее на оперную арию:

Снова в Берлине море огней.
Город падет через несколько дней.
В крупную клетку, видимо, я
Скоро увижу родные поля.

Уж скоро Жуков возьмет Берлин.
Врагов тут куча, а я – один.
Как встретят наши, не знаю я.
Видать, смываться – судьба моя.

Гром канонады слышен уже.
Спрячу машину в чужом гараже.
Долларов пачку суну в сапог.
И из Берлина рвану со всех ног.

Послевоенный пойдет процесс.
И конфискуют мой «Мерседес».
Как оправдаться, не знаю я.
Видать, смываться – судьба моя.


Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку от Потсдама, в том самом Бабельсберге, где была расположена киностудия рейха и где жили актрисы, где когда-то рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс проводил свои тайные встречи с чешской актрисой Лидой Бааровой, он теперь жил один. Его экономка неделю назад уехала в Тюрингию к племяннице – сдали нервы от бесконечных налетов. Молоденькая дочка хозяина кабачка «К охотнику», которая убирала у него теперь, и которая, могла иногда оставаться у него на ночь, сегодня тоже взяла выходной. К себе в Бабельсберг Сифлиц вернулся поздно. Он отпер дверь, потянулся к выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий:
– Не надо включать свет.
«Опять этот Холтофф, – подумал Сифлиц, – снова, видать, хочет нажраться коньяка на халяву. За это удовольствие он и бутылкой по башке готов вытерпеть».
– Какой к черту Холтофф? – послышался из комнаты русский голос, – перед вами, Максим Максимович, не кто иной, как полковник Лихославский.
«Модя? Не может быть», – подумал Сифлиц. Двадцать три года назад, во Владивостоке, он видел Лихославского в последний раз, отправляясь по заданию Дзержинского с белой эмиграцией сначала в Шанхай, потом в Париж. Но с того ветреного, страшного, далекого дня образ Лихославского жил в нем. Жил потому, что незадолго до своего отъезда Сифлиц проиграл полковнику в карты изрядную сумму, и, не расплатившись, отправился за границу по заданию ЧК. С тех самых пор, где бы Сифлиц ни находился, какую бы фамилию он ни носил, призрак Лихославского неотступно преследовал его. Он мучил его в кошмарных снах по ночам, подкарауливал в темных коридорах Управления Имперской Безопасности, грозил кулаком, сидя в камине, каждый раз, когда двадцать третьего февраля Сифлиц, отмечая День Красной Армии, напивался до чертиков.
«Не может быть», – подумал Сифлиц еще раз.
– Может-может, – вслух отозвался Модест.
– Боже, Модест Аполлонович, какая встреча! Выпить хотите? – предложил Сифлиц и, открыв свой буфет, вынул оттуда бутылку коньяка?
– А вы этой бутылкой не шандарахнете меня по голове, как Холтоффа?
– Да что вы, Модест Аполлонович, – поморщился Сифлиц. – Что вы, словно мальчик?
Сифлиц принес коньяк, налил Лихославскому и себе. Они молча выпили.
– Хороший коньяк.
– Еще? – спросил Сифлиц.
– С удовольствием.
Они выпили еще раз, и Модест, хрустнув пальцами, произнес:
– Максим Максимович, я пришел к вам по делу.
– Знаю, знаю, – проговорил Сифлиц и, открыв другой ящик буфета, вынул оттуда толстую хрустящую пачку денег. – Вы уж простите меня, что ждать вам пришлось столько лет…
– Да что вы, право? Кому нужны ваши рейхсмарки? Через два месяца ими будут задницу подтирать.
– У меня есть и доллары.
– Деньги мне от вас не нужны. Мне нужно копье Святого Маврикия, которое хранится в Нюрнберге в исследовательском центре вашего «Аненербе».
– Не понял.
– Что же тут непонятного? Я предлагаю вам отработать ваш долг, включая проценты, набежавшие с двадцать второго года. Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь: у нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.
Сифлиц зажег сухие дрова. В камине загудело – это был какой-то странный камин: сначала он начинал гудеть и, только нагревшись как следует, затихал. В свете огня, бушующего в камине, Сифлиц отметил, что Лихославский за прошедшие почти четверть века практически не изменился. «Сколько ему сейчас, шестьдесят шесть, или еще шестьдесят пять? – думал Сифлиц. – Подумать только, он ведь ровесник Сталина. И ни одной седой волосины. Наверное, красит волосы хной, как тот Понтер, старый знакомый Мюллера, – один из тех стариков из мюнхенской крипо, которые ловили с ним и бандитов, и национал-социалистов Гитлера, и коммунистов Тельмана в двадцатые годы».
– Не хной, а басмой, – уточнил Лихославский, словно прочитав его мысли.
Сифлиц занавесил окна и попытался включить свет. Услышав, как щелкнул выключатель, Лихославский сказал:
– Я вывернул пробки. Очень может статься, у вас установлена аппаратура.
– Кем?
– Не важно. Может, людьми Мюллера, а, вполне возможно, и людьми вашего шефа бригаденфюрера Шелленберга.
– Смысл?
– Бросьте, штандартенфюрер! Всем им давно известно, что вы красный шпион.
– А почему же они меня тогда не арестовывают?
– Они строят на вас расчет. Мюллер, например, хочет, чтобы вы передали своим хозяевам из НКВД списки лиц, которые якобы сотрудничали с гестапо. А когда в Берлине будет грохотать русская канонада, и солдаты будут сражаться за каждый дом – вот тогда он и всучит вам тот самый портфель. Представляете, что тогда начнется после войны? Тридцать седьмой год раем покажется. Видите, Максим Максимович, я даже оказываю вам определенную услугу, рассказывая вам о планах Мюллера насчет вас.
«Вот он куда ведет, – подумал Сифлиц. – Провокация или нет? Если он меня провоцирует, тогда ясно, как следует поступить. Сдать его Мюллеру и дело с концом. А, если то, что он мне говорит, правда? Еще рано отвечать. Еще рано».
– Да никакая это не провокация, – ответил Лихославский на невысказанную мысль Сифлица. – Можете не сомневаться. Вы поможете мне, а я не только спишу ваш долг, но еще и помогу вам.
– А чем же вы сможете мне помочь?
– Вот это уже другой разговор. Думаете, я не знаю, о чем вы мечтаете? Я помогу вам вернуться обратно. Вернуться в ту Россию, в которой вы родились, и которая осталась в вашей памяти страной, где вас любят и помнят. Вы станете даже не Максимом Лишаевым, каким вас знают в НКВД. Вы вновь станете двадцатилетним Севой Владимировым, до того как его, поймав, не будем вспоминать на чем, завербовала ЧК. И тогда я снова познакомлю вас с Сашенькой, там же во владивостокском ресторане «Версаль», и повторится прогулка по берегу залива в душный августовский день, когда с утра собирался дождь, и небо сделалось тяжелым, лиловым, с красноватыми закраинами. А помните ту ночь с Сашенькой на глухой таежной заимке? В маленькое слюдяное оконце глядела громадная луна, делавшая ледяные узоры плюшевыми, уютными, тихими.
Услышав эти слова, Сифлиц второй раз в жизни заплакал. Теперь он вновь плакал как тогда, плакал по-детски, жалобно всхлипывая. Две стопки коньяка, наслоившись на еще не выветрившиеся остатки баварского пива, сделали его в тот вечер необычайно слезливым.
– А если я откажусь? – вдруг вымолвил Сифлиц сквозь слезы.
– Тогда я сожгу вас в этом самом камине и после этого… – сказал Лихославский, ухмыляясь в усы, и почему-то запел:

Облаком, сизым облаком
Ты полетишь к родному дому.
Отсюда к родному до-о-му.

– Смерти я не боюсь, – произнес Сифлиц.
– Я знаю. Но кто, в случае вашей смерти, будет спасать жизнь Кэт? Кто тогда завершит операцию? Ту операцию, которая была запланирована Центром, ту операцию, которая сейчас так важна для сотен тысяч русских солдат, ту операцию, которая может в ту или иную сторону повлиять на будущее Европы.
– Тогда я согласен.
– По рукам, – сказал Лихославский и стал подробно излагать суть задания. – Во-первых, Макс Оттович, или как вас тут величают, вы должны разыскать вот этого человека.
Тут Лихославский достал из кармана фотографию того штурмбанфюрера, которую Игорь в числе других вещей нашел в потайной нише старого дома немецкой постройки.
– А что его искать? Я его знаю, – произнес Сифлиц. – Это Айзенберг из личного штаба рейсфюрера. Носит кортик и серебряный перстень с черепом. Следовательно, состоит в «Аненербе».
– Вот и поговорите с ним, убедите спасти это копье для потомков. В крайнем случае, прикиньтесь американским шпионом. На доллары он клюнет. На те ваши доллары, которые вы мне только что предлагали. И не только на доллары. Скажете ему, что выполнение этого поручения для него своего рода индульгенция за пребывание в СС. На какой козе к нему подъехать и как потом выйти из разговора, не мне вас учить. Вы же все-таки опытный разведчик. Мне только нужен результат. И этот результат – Копье, находящееся в моих руках.

***

Вольдемар, Игорь, Елена и Граммофон вернулись в две тысячи шестнадцатый поздно ночью. Егор Исаевич ждал их в своем подвале.
– Ну, как дела? – волнуясь, спросил он.
– Копье у нас, – ответил Вольдемар. – Молодой Игорь тоже. А вот того Игоря, который с нами уходил, мы потеряли. Убил его один из подручных Ротова. Правда, тот его тоже успел застрелить.
– А другого убил я, – снова похвастался Игорь.
– А Ротов?
– Ротов пока цел.
– Это плохо, – сделал вывод Егор Исаевич. – Ведь пока существует Ротов, он будет идти за вами по пятам. Да и за мной тоже. А мне даже деваться некуда. Я к этому месту прирос. Здесь меня все мои заказчики знают. Да и подо мной такой же подвал, как и в Армянском, даже лучше, в чем вы смогли уже убедиться. Допустим, убьете вы Ротова. Но Хозяин-то, в смысле, начальник этого Ротова, из более раннего времени вновь его достанет и снова против вас же и пошлет.
– Так ведь мы же его серебряною пулей убьем, – возразила Елена.
– Хорошо, пусть серебряной. Но, что вы думаете, у него другого Ротова не найдется? У него ж целый спецотдел. Яшка Блюмкин и тот у него служит. А уж тот и рожи может менять, и на любом языке разговаривать.
– Блюмкин? Да он же инкуб! – воскликнула ведьма.
– Вот именно. Поэтому, убив Ротова, вы ничего не решите. Надо убрать его Хозяина. Тогда у них будет потеря преемственности. Начнется подковерная борьба между замами за его место. И некоторое время им будет не до вас. И не до меня. Кстати, отсюда до того места, где этот человек служит, рукой подать.
– А где же он служит?
– В доме номер один по Фуркасовскому переулку.
– Так это же это… – недоговорила ведьма.
– Правильно, – подтвердил Егор Исаевич, – это и есть это. А моим подвалом вы можете снова воспользоваться и выйти в подвале дома № 16 по Малой Лубянке.
***
Человек, о котором говорил Егор Исаевич, личностью был реальной и, без преувеличения говоря, исторической. Родился он в городе Тифлисе – центре одноименной Тифлисской губернии – в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году июня двадцать первого дня и происходил из старинного дворянского рода. Первый его предок упомянут был еще в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Прадед этого человека был известным математиком, который в тысяча восемьсот двадцать шестом году решил важную задачу о распространении волн на поверхности жидкости, заключенной в бассейне, имеющем форму круглого цилиндра. Отец же его, действительный статский советник, ученый и преподаватель, был автором учебника «Основания химии», по которому училось не одно поколение гимназистов. Старший его брат и сестра пошли по стопам отца. Брат окончил Петербургский горный институт, стал инженером, а потом преподавал в том же институте и считался одним из основоположников отечественного горного дела. Сестра же выбрала специальность историка и много лет преподавала в Сорбонне. Казалось тогда, что такая же блестящая карьера ожидала и самого этого человека, и поначалу в девяносто шестом году, после окончания реального училища, он, вслед за старшим братом, поступает в Петербурге в Горный кадетский корпус имени императрицы Екатерины Великой. Но в следующем уже году он неожиданно для всех становится членом петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В год тысяча восемьсот девяносто восьмой герой наш участвует в студенческой демонстрации, попадает в полицию, и батюшка его, не выдержав такого позора, скончался сердечным ударом. Виновником смерти отца герой наш посчитал жандармов, правительство и самого государя. Поэтому решил он бороться с последним самым что ни на есть решительным образом. Все, что было связано с государем и государством, которым он управляет, стало ему ненавистно. Вот тут-то его и повстречала Нинель в образе барышни – революционерки. Она-то и объяснила ему, что целью его должно стать счастье всего человечества. Достигнуть же этого счастья можно единственным способом – уничтожением христианства в мировом масштабе. А для этого необходима мировая революция. Со временем Нинель проникла в его подсознание и стала его частицей. Говоря словами средневековых инквизиторов, он стал одержимым. Все его таланты и дарования, вся его энергия и воля достались Нинель и стали ее инструментом.
С одна тысяча девятисотого года стал наш герой членом Российской социал-демократической рабочей партии. В девятьсот втором сослан он был в Восточную Сибирь за подготовку демонстрации, а в девятьсот четвертом введен был в состав Петербургского комитета РСДРП как организатор объединенного комитета социал-демократической фракции высших учебных заведений. Всего наш герой подвергался арестам двенадцать раз, полтора года провел в одиночной камере, два с половиной года – в сибирской ссылке. Но каждый раз, оказавшись на свободе, он вновь включался в борьбу за дело революции.
Давно исчезла та барышня, в физическом теле которой тогда обитала Нинель. Теперь та оболочка ей была не нужна, ведь ныне она обладала человеком волевым, талантливым и честолюбивым. Но этого человека она все равно вела и контролировала не только изнутри, но и снаружи. В один прекрасный момент появился у нашего героя наставник, можно сказать, учитель. Звался этот учитель Павел Васильевич Мокиевский. Был этот Мокиевский и врач, и теософ, и гипнотизер. Столичной публике известен он был и в качестве заведующего отделом философии научного журнала «Русское богатство». Но был он одновременно и членом ложи масонов-мартинистов.
Когда в девятьсот шестом полиция арестовала нашего героя в очередной раз, учитель внес за него залог в три тысячи рублей, после чего молодого революционера вновь временно выпустили на свободу. И наконец, в девятьсот девятом году учитель ввел его в ложу. Там он стал понимать мир как огромную информационную систему, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой можно черпать самую тайную информацию.
И вот наступил Октябрь. Герой наш в первых рядах революционеров. В восемнадцатом он становится заместителем главы Петроградской ЧК.
Утром 30 августа 1918 года петроградский студент Леонид Каннегисер у самого входа в дверь подъемной машины в здании Петроградской ЧК в доме номер шесть на Дворцовой площади выстрелом в голову убил председателя ЧК, наркома внутренних дел Северной Коммуны Моисея Соломоновича Урицкого. С этого момента председателем Петроградской ЧК становится наш герой. Как вы уже наверняка догадались, звали его Глеб Иванович Бокий.
В девятнадцатом-двадцатом годах Бокий возглавлял Особые отделы Восточного и Туркестанского фронтов, был членом Турккомиссии ВЦИК, а через год, в двадцать первом, постановлением Малого Совнаркома от пятого мая создается самый секретный из всех спецотделов – Восьмой спецотдел ВЧК. Задачей этого спецотдела официально считалось слежение за радиоэфиром Москвы и шифровка дипломатических сообщений. И действительно, сотрудники второго отделения спецотдела занимались теоретической разработкой вопросов криптографии, выработкой шифров и кодов для ВЧК-ОГПУ и всех других учреждений страны. Перед третьим отделением стояла задача ведения шифроработы и руководства этой работой в ВЧК. В задачу четвертого отделения входила расшифровка иностранных шифров и кодов и дешифровкой документов. Пятое отделение занималось перехватом шифровок иностранных государств, радиоконтролем, выявлением нелегальных и шпионских радиоустановок. Однако на самом деле Восьмой Спецотдел был призван защищать новую власть от колдовства, порчи и оккультного противодействия. И это неудивительно, ведь новая власть объявила войну и Богу, и Дьяволу, а посему служители и того и другого, хотя никогда и не объединялись, вели с этой властью борьбу каждые своим способом.
Номер свой Восьмой Спецотдел имел лишь до шестого февраля 1922 года. После того, как ВЧК была переименована в ГПУ, отдел окончательно засекретили, оставив его вообще без всякого номера, и о самом его существовании стали знать лишь члены коллегии сначала ГПУ, потом ОГПУ, а потом и НКВД. Сам же Бокий получил право отчитываться не перед Дзержинским, а только перед Политбюро.
Но самым главным в деятельности Бокия было, конечно, отлавливать и привлекать на свою сторону всю неконтролируемую нечистую силу, которая имелась тогда в стране в изобилии. Для этого в том самом доме №1, что в Фуркасовском переулке, и устроил Бокий свою Черную комнату. То, что творилось в этой комнате, не снилось даже заплечных дел мастерам из расположенных по соседству лубянских подвалов. В этой комнате, как и во времена инквизиции, теми же самыми способами раскалывали ведьм, колдунов, медиумов и гипнотизеров. Однако, в отличие от Средних веков, их не сжигали потом на кострах, а, расколов, вынуждали поступать на службу к Бокию. В этой комнате, например, был расколот и перевербован знаменитый тогда в Москве барон Виктор Теодорович Майгель. Там же был расколот и перевербован профессор Казаков, ставший впоследствии главой токсикологической лаборатории.
Специальные же задания и особые поручения Бокия выполняли особые агенты. Одним из таких агентов и был Ротов. В тот день Ротов пришел к Бокию с отчетом. В кабинете, куда пригласили Ротова, присутствовали еще несколько чекистов: Александр Юрьевич Рикс, Эдуард Морицевич Отто, и Федор Карлович Лейсмер-Шварц. Официально они уже не числились в ЧК. Еще весной двадцать третьего года они уволились из органов ГПУ. Лейсмер-Шварц стал корреспондентом Союзфото. Рикс занял должность руководителя сектора валюты и внешней торговли в Наркомате финансов. А Отто устроился в Русский музей. На самом же деле все их увольнения были блефом. Как до этого, так и теперь, они были и оставались чекистами до мозга костей. Присутствовал тут и заместитель Бокия знаменитый алхимик Гопиус.
Докладывать Ротову пришлось об очередном провале.
– Сначала вы упустили Пчелкина в избушке, – неистовствовал Бокий. – Теперь упустили и само копье.
– Я не могу так работать, – оправдывался Ротов. – У меня теперь вообще нет людей, а Пчелкин обретает все новых и новых помощников. Сначала ему кот помогал, потом к коту прибавилась эта ведьма. Теперь еще один, непонятно кто, которого перед смертью успел убить Николай. Я уже давно предлагал использовать посвященных.
– Посвященными можно рисковать только в особенных случаях, – возразил Бокий.
– А не кажется ли вам, Глеб Иванович, что это и есть тот самый особенный случай? – задал свой вопрос Рикс. – Я думаю, Федор Карлович тоже меня поддержит.
– Я больше не буду просить о том, чтобы восстановили моих убитых подчиненных, но я прошу дать мне в помощь хотя бы одного посвященного, – повторил свою просьбу Ротов.
– Хорошо, кого ты хочешь себе в помощники?
– Лучше всего Якова.
– Блюмкина?
– Он же на Тибете, в экспедиции.
– Я подожду. Все равно мы проникнем в нужный нам момент. Какая разница, из какого момента мы выйдем?
– Хорошо, придется их на время оставить в покое. Может, это и хорошо, что копье у них. Поймаем при передаче этого копья заодно и Огнеборода. А тебе тогда новое задание. Помнишь ту ведьму, которая с Пчелкиным?
– Еще как помню.
– Отправляйся сейчас в тысяча девятьсот девятый год в город Бердичев. Там аккуратно снимешь ее с поезда Варшава-Киев. Ключи и подробные инструкции получишь у товарища Новогудина. Он же встретит тебя на месте. И передай Кириллу Марковичу пламенный революционный привет.


***

Штурмбанфюрер СС Курт Айзенберг родом своим происходил из Тевтонских рыцарей. Родился он в Лифляндии, в поместье своего отца, находившемся в Венденском уезде, а образование свое начал получать в Рижской мужской гимназии. Третьего сентября семнадцатого года Рига была взята немцами, а незадолго до того, как третьего января девятнадцатого город был захвачен красными латышскими стрелками, отцу Курта Вильгельму Карловичу, удалось перевезти семью в Восточную Пруссию. Здесь в Тильзите у самой литовской границы и поселился впоследствии Курт со своею семьей незадолго до начала войны. Тем не менее, Курт без акцента говорил не только по-немецки, но и по-латышски и, главное, по-русски. Вступил Курт в НСДАП еще в тридцать первом, что, с одной стороны, дало ему после прихода Гитлера к власти возможность носить белый угольник на черном эсэсовском кителе, с другой – вызывало явное неудовольствие его отца, считавшего куда более достойным быть членом «Стального Шлема». Вскоре после «Ночи длинных ножей» Курт подал заявление о приеме его в лейбштандарт «Адольф Гитлер». Сам он теперь дома бывал редко, так как казармы этого полка находились в Берлине. В составе этого лейбштандарта Курт, будучи тогда еще в чине штурмфюрера, принял участие в Польской кампании. Но во время боев на Бзуре, когда девятого сентября части отходящих к Варшаве армий «Познань» и «Поможе» нанесли фланговый удар по соединениям 8-й германской армии, наступавшей севернее Лодзи, Курт Айзенберг был ранен в ногу. Победа застала его в госпитале, и он даже не смог принять участия в ноябрьском параде в Берлине. Более того, ранение сделало его хромым. Однако судьба и тут ему улыбнулась: Курта пригласили в СД, присвоив при этом ему очередное звание гауптштурмфюрера. Вот где понадобилось его знание русского языка. Дважды Курт побывал в Советской России весной сорокового, а в июне того же года, когда его бывшие боевые товарищи доколачивали французскую армию, Курт встречал в Риге входящие в Латвию советские войска.
План «Барбаросса» не был секретом для Айзенберга. Наоборот, Курт был привлечен к разработке диверсионных операций, которые предстояло осуществить полку «Бранденбург».
Именно тогда Айзенберг впервые предложил своему командованию идею одним ударом покончить с руководством ВКП(б) и СССР, а также с высшим командованием Советской Армии.
– Вожди большевистской партии стоят на трибуне Мавзолея Ленина три раза в год, – докладывал Курт свою идею Вальтеру Шелленбергу. – Один раз в мае, на общий с нами праздник, один раз в ноябре, на годовщину революции, за два дня до того, как мы отмечаем Мюнхенские события двадцать третьего года. И еще они выходят на трибуну в середине июля во время парада физкультурников. В мае и в ноябре на нижней трибуне стоит также и военное командование: заместители наркома обороны, начальник Генерального штаба, командующий Московским военным округом.
– Вряд ли тупоголовые старые генералы согласятся внести изменения в свои планы, даже если мы будем гарантировать им стопроцентный успех операции, – ответил тогда Шелленберг Айзенбергу. – Для них важен сам процесс войны, и они боятся, что одна наша спецоперация сделает ненужными все их оперативные построения, а, следовательно, и их самих. Тем не менее, надо сказать, что увенчайся ваш план успехом, Советский Союз рассыплется как карточный домик. Однако будет чудом, если наверху нас поддержат.
Вскоре, однако, Айзенберга, ставшего к тому времени штурмбанфюрером, заметил Вольфрам фон Зиверс. Штандартенфюрер Зиверс был главой Немецкого общества по изучению древней германской истории и наследия предков, более известного под названием «Аненербе».
«Аненербе» было создано в тридцать третьем. Основателями его были философ Фридрих Гильшер и врач Герман Хирт. В тридцать пятом году Обществу было поручено изучать все, что касалось духа, деяний, традиций, отличительных черт и наследия индогерманской нордической расы. В тридцать седьмом рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер включил «Аненербе» в СС, подчинив его управлению концентрационных лагерей, а первого января сорок второго оно было включено в состав личного штаба Гиммлера. С первого января тридцать девятого общество получило новый статус, которым на него были возложены научные изыскания. Однако, еще начиная с тридцать восьмого, все археологические раскопки проводились лишь с ведома Общества.
Солидное финансирование позволило привлечь к научным исследованиям многих первоклассных университетских ученых, с помощью которых были достигнуты большие успехи: произведены раскопки укреплений викингов IX века, состоялись экспедиции в Тибет и на Ближний Восток, позднее осуществлялись исследования и охрана древних поселений и курганов в оккупированных районах Южной Украины.
Общество охотилось за реликвиями и собирало их по всему свету. Но самой главной реликвией было, конечно, копье.
Когда Зиверс предложил Айзенбергу перейти к нему в «Аненербе», Курт с радостью согласился. Задачей Курта было изучение свойств и функций копья. Однако чего бы он с ним ни делал, у него ничего не выходило. Курт все больше свыкался с мыслью, что все чудеса, творившиеся в старину при помощи копья, являются лишь средневековыми легендами, а само копье – не что иное, как грубая подделка, изготовленная безымянным нюрнбергским кузнецом лет восемьсот назад.
Но тут в судьбе Курта произошло еще одно событие. Он был назначен руководителем экспедиции, отправлявшейся на юг Франции.
До ноября сорок второго года Южная Франция не была оккупирована немцами. Она находилась под юрисдикцией коллаборационистов, возглавлявшихся престарелым маршалом Петэном. Но вот восьмого ноября сорок второго года в Алжире и Марокко высаживаются англо-американские десанты. После трехдневного символического сопротивления французские войска в Алжире, возглавляемые адмиралом Жаном Луи Ксавье Франсуа Дарланом, переходят на сторону союзников. Один из французских генералов Анри Оноре Жиро требует высадки союзников в Южной Франции. В ответ на это немцы и оккупировали остаток французской территории.
«Аненербе» долго ждало этого часа: на территории Южной Франции находились замки катаров и тамплиеров, при раскопках которых можно было найти очень много древних реликвий. Именно там, в Южной Франции находились развалины замка графа Раймунда IV, нашедшего в 1098 году в Антиохии то самое копье. Внук его Раймунд VI стал покровителем катаров, называемых также альбигойцами. Центром их движения как раз и был Лангедок – владения Раймунда.
Экспедиции Курта неимоверно повезло. В первый же день раскопок, как когда-то в Антиохии, было найдено точно такое же копье, как и то, которое хранилось в Нюрнберге.
И в этот самый день русские нанесли удар под Сталинградом. Полоса везения немцев закончилась. Началась полоса сплошных неудач, которые, как казалось, приносило вновь найденное копье. Странным образом находка второго копья отразилась и на здоровье фюрера. На глазах у своего народа Гитлер превращался в старую развалину. Голова его поседела, лицо обезобразили морщины, на руках и подбородке стала заметна дрожь, более характерная для восьмидесятилетних, чем для тех, кому не было тогда и пятидесяти пяти. Ситуация в Рейхе стала походить на спираль, сужающуюся вовнутрь. Военные поражения вызывали упадок настроения, а уныние порождало новые поражения. Случилось то же, что и с русскими в сорок первом. В тот день, когда они вскрыли в Самарканде гробницу Тимура, их армия подверглась невиданному по силе удару. И лишь когда они запечатали кости обратно, им вновь стало улыбаться военное счастье.
*
Буквально на другой день после ночного визита Лихославского, выходя из своего кабинета, Сифлиц увидел, как по коридору несли чемодан. Но это не был чемодан Эрвина. Тот он узнал бы из тысячи: в нем хранился передатчик. Этот же чемодан был другим. Такие чемоданы изготавливали специально для транспортировки древних реликвий. Маркировка на чемодане однозначно указывала на то, что он принадлежал «Аненербе». Сифлиц рассеянно и не спеша, пошел следом за двумя людьми, которые, весело о чем-то переговариваясь, занесли этот чемодан в кабинет штурмбанфюрера Айзенберга.
Сифлиц какое-то мгновение прикидывал: зайти в кабинет к штурмбанфюреру сразу же или попозже. Все в нем напряглось, он коротко стукнул в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, вошел к Айзенбергу.
– Ты что, готовишься к эвакуации? – спросил он со смехом. Он не готовил эту фразу, она родилась в голове тогда, когда он заходил к Рольфу, чтобы узнать обстоятельства появления у него чемодана Эрвина. С тех пор, в какой кабинет Сифлиц бы ни заходил, он неизменно говорил ту самую фразу и, видимо, в той ситуации, когда русские танки были на подступах к Берлину, эта фраза была самой подходящей.
– Нет, – ответил Айзенберг, – это древняя реликвия, – и, приоткрыв чемодан, показал Сифлицу.
– Коллекционируешь? А где хозяин?
– По-моему, хозяину каюк. Сожгли его на костре в тринадцатом веке.
– Худо. Как его допрашивать в таком состоянии?
– По-моему, именно в таком состоянии и надо допрашивать. А то мы канителимся, канителимся, ждем чего-то. А лучше уж сначала расстрелять, а потом и допрашивать. Протокол-то допроса всегда можно задним числом состряпать.
– Разумно, – согласился Сифлиц. – А что ты с этой реликвией собираешься делать?
– Припрячу на черный день. Потом, когда страсти улягутся, выставлю ее на торги на каком-нибудь лондонском аукционе. Может, пару миллионов фунтов за нее мне отвалят.
– А сейчас не хочешь продать?
– Кому?
– Есть тут один американский бизнесмен. Он сейчас находится в Швейцарии и ценности скупает. Такая штука как раз его заинтересует. Тем более, что она как две капли воды похожа на копье Святого Маврикия.
– Так он ведь по дешевке, небось.
– Тебе сейчас деньги больше нужны, чем потом. Деньги, чтобы отсюда вырваться. А он еще в придачу и американский паспорт дает. У меня на границе есть окно. Можем вместе уйти к нейтралам.
– Нас же поймают. Не свои, так американцы.
– Ну, с Шелленбергом я договорюсь. Он деньги тоже любит. Оформит так, будто мы на задании. А если мы попадемся американцам, то скажем, что мы русские разведчики, по-русски-то вы говорите свободно, и те выдадут нас Сталину.
– Шутка? – засмеялся Айзенберг.
– Шутка, – подтвердил Сифлиц, – но, как говорят русские, «ф каштой шютке есть тольля прафты».
– У вас ужасное произношение, штандартенфюрер, – заметил Курт.
– Ну что, едем?
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас, – решительно ответил Сифлиц, а про себя подумал: «главное, не переторопить».

***

Сифлиц убил Айзенберга выстрелом в висок, когда они стояли на берегу озера Чиасо, что невдалеке от Лугано. Он рассчитал, что Курт упадет с бетонной площадки прямо в воду.
Курт упал в воду молча, кулем. Сифлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет. Версия самоубийства на почве нервного истощения и страха возмездия выстроилась точно. Точно также четыре года назад он убил в Вальтера Кривицкого – бывшего советского разведчика, который 17 июля 1937 года, находясь во Франции, совершил побег. В феврале 1941 года Кривицкого нашли мертвым в одной из гостиниц Вашингтона. Все тогда полагали, что он застрелился в результате нервного срыва, не справившись с депрессией.
Тогда, 9 февраля сорок первого года, сняв номер в небольшой гостинице «Бельвю», Вальтер Кривицкий зарегистрировался как Эйтель Вольф Пореф, взяв имя своего товарища.
На следующий день в половине десятого утра горничная, открыв ключом номер 532 на пятом этаже, обнаружила, что постоялец мертв: она подошла к кровати и увидела, что у него в крови вся голова, а потом она заметила, что он не дышит.
Врач констатировал смерть в 4 часа утра. Однако никто ни в отеле, ни на улице не слышал выстрела. «Вальтер» Вальтера Кривицкого был без глушителя. Отпечатки пальцев на пистолете снять не удалось, не была обнаружена и пуля, выпущенная из пистолета, а главное, на виске Кривицкого не было штанц-марки, непременно образующейся при выстреле в упор. Несмотря на эти странные обстоятельства, сержант-детектив Гест констатировал явное самоубийство. Выполнив необходимые формальности, он удалился.
*
Выбросив чемодан Айзенберга и переложив копье в свой чемодан, Сифлиц спокойно пошел на встречу с Лихославским.
Они встретились в ночном баре, как и было оговорено.
– Модест Аполлонович, – заметил он, – Когда курите сигарету – помните, что она отличается от папиросы.
– Плевать я на это хотел, – ответил Лихославский. – Вот возьму, оторву кусок от газеты, сверну самокрутку, высыплю в нее табак из этих хваленых кэмэлов и галуазов, закурю, и буду плевать под ноги. А потом закажу чай, вылью его из чашки прямо в блюдце, и буду из блюдца пить в прикуску с сахаром, обмакивая этот сахар в чае. Вашему Рейху конец. Гитлер мертв. Мы можем прямо сейчас взять билет на Париж, назвавшись русскими именами.
– Но мы, надеюсь, этого не сделаем?
– Да, мы поступим лучше. Здесь в горах нас ждет ступа.
– Что ждет?
– Das Mоrtel, если вы разучились понимать по-русски.
В тот час ни Штирлиц, ни тем более Лихославский не знали, что на самом деле происходило в тот час в рейхсканцелярии. А происходило там вот что.
Второй человек в НСДАП рейхсляйтер Мартин Борман давно не покидал рейхсканцелярию. В последние дни особенно. Любое появление на улице грозило нешуточной опасностью, так как войска Жукова и Конева с двух направлений вошли в Берлин и вели бои на его площадях и улицах. Кроме того, Мюллер ждал удобного момента. Момента, когда он сможет спасти своего любимого фюрера. Спасти для будущего немецкого народа.
Фюрера уже ждали. Его ждали там, в грядущем, когда Германия, ныне разбитая и разрушенная, наконец, поднялась с колен. Когда две ее части, наконец, снова объединились в единое государство. Когда в единое пространство объединилась вся континентальная Европа.
Фюрера уже ждали. Ждали в две тысячи семнадцатом году – там, куда в сорок первом улетел Гесс, подставив вместо себя англичанам как две капли воды похожего на него капитана Хорна. Ждали там, где новые национал-социалисты жаждали возвращения человека, поднявшего с колен Германию в тридцатых годах и избавившего ее от версальского позора. Больше того, они ждали того фюрера, который заключил второе Компьенское перемирие, когда побежденной страной стала Франция.
Но в веке ХХ фюреру не суждено было выполнить до конца свою историческую миссию. Ему помешал Сталин, стоявший во главе Советского Союза. Но там, в XXI столетии, нет ни Сталина, ни самого Советского Союза. Там помешать не сможет никто. Надо лишь выбрать удобный момент. В Плёне ждет подводная лодка, которая перевезет его на одинокий остров. На острове уже стоит оборудование, изготовленное физиком Фриче. Четыре года назад оно уже перенесло Гесса, отправленного туда как разведчика. Это он воссоздал партию национал-социалистов. И он ждет. Ждет.
Дверь кабинета открылась. Вошел шеф гестапо группенфюрер СС Генрих Мюллер. По его лицу можно было прочесть: «Все готово». Готов был самолет – реактивный «Мессершмидт-262». Специальная четырехместная модфикация без бомб и без пушек. За двадцать минут он доставит их втроем – Гитлера, Бормана и Мюллера – в Плён. Пока комендант Берлина ведет с русскими переговоры о капитуляции гарнизона, можно проскочить. Трупы Евы Браун и гитлеровского двойника, которому стоматолог фюрера сделал точно такие же зубы, уже догорают во дворе рейхсканцелярии. Теперь пора.
Турбины двигателей «ЮМО-004» быстро набирают обороты. В прорезаемом пулеметными трассами ночном небе стремительно набирает высоту специальный четырехместный реактивный «Мессершмидт». За штурвалом сидит Ганна Райч. В ее задачу также будет входить запутывание союзников. Пусть думают, что она везла в Плён генерал-фельдмаршала Риттер фон Грейма. Все равно он застрелился, и, следовательно, не сможет это опровергнуть. Дениц эту версию тоже потом подтвердит. А сейчас важно успеть.
Фюрер никак не может решиться. Он считает, что еще не все потеряно здесь, в сорок пятом. В этом его пытается разубедить гросс-адмирал. Мы слушаем его доклад об обстановке на фронтах. По его словам оно было следующим:
«В результате авиационных бомбежек в последние месяцы всякое военное производство упало до минимального уровня. Каких-либо резервов боеприпасов, оружия или техники в наличии не имелось. Транспорт был совершенно нарушен, так что восполнение или перевозка какого-либо сырья, готовой продукции или средств связи были невозможны.
Группа армий в Италии капитулировала. Войска на западе под командованием фельдмаршала Кессельринга находились в состоянии разложения.
На востоке войска юго-восточной группировки организованно отступали в Югославию. Группа армий Рендулича удерживала свои позиции в Остмарке. Группа армий генерал-полковника Шернера держала фронт против русских. Однако обе вышеназванные группы армий были обеспечены боеприпасами и горючим лишь на короткое время.
Деблокирование Берлина не удалось. Армия Буссе, стремясь избежать окружения, отступает на запад. Наступление армии Венка к прорыву не привело, она тоже оторвалась от противника в направлении на запад.
Группа армий на северном участке Восточного фронта находилась в состоянии разложения, отступая в направлении Мекленбурга.
Войска в Восточной и Западной Пруссии были подавлены русским превосходством в силе. Фронт в Курляндии продолжал держаться. Однако его снабжение боеприпасами и горючим более не могло осуществляться из-за их нехватки. Поэтому падение этих фронтов точно так же, как и в случае Шернера и Рендулича, являлось лишь вопросом времени. Военно – морской флот пытался вывезти из Курляндии, Восточной и Западной Пруссии как можно больше войск морским путем.
В северо-западной Германии оставались еще не занятыми противником Восточная Фрисландия и Шлезвиг-Гольштейн. Достаточных сил, чтобы сдерживать ожидаемое наступление противника, здесь не было. Войска из Восточной Фрисландии и действовавшие западнее Эльбы дивизии были поэтому направлены в Шлезвиг – Гольштейн с целью как минимум попытаться удержать этот район. То, что сил для этого не хватало, показало 2 мая, когда противник в ходе своего наступления форсировал Эльбу у Лауэнбурга и немедленно развил его до побережья Балтийского моря, пробившись к Любеку и Шверину.
Голландия, Дания и Норвегия, так же как и Бискайский залив, острова в Ла-Манше и Дюнкерк, все еще находились в руках немцев. В этих районах пока было спокойно.
Спасаясь от продвигающегося вперед русского фронта, миллионы беженцев из числа гражданского населения, особенно в Северной Германии, устремились на запад.
Военно-морской флот в результате авиационных налетов на гавани и непрерывного использования для транспортировки в норвежском и восточном районах понес серьезные потери в надводных кораблях. Из крупных кораблей в составе действующих остались только «Принц Ойген» и «Нюрнберг».
Люфтваффе имели лишь ограниченные силы. Применение военной авиации крайне ограничивалось нехваткой горючего и продолжало сокращаться.
Общая картина положения на фронтах ясно показывала, что с военной точки зрения война была проиграна».
Под тяжестью этих доводов фюрер согласился.
Адъютант Деница Людде-Нойрат проводил нас к месту тайной стоянки U-бота. Фюрер, которого двадцать пять лет никто не видел в очках, сбривший усы, был теперь практически неузнаваем. Корветтен-капитан Маурер даже не узнал его. Или сделал вид, что не узнал. Все равно это его не спасет. Когда лодка отправится в обратный путь, часовой механизм, спрятанный по приказу Деница в головной части одной из торпед, пустит ее на дно, не оставив шансов ни одному из членов ее экипажа.
Наконец, прибыли. Радио беспрестанно говорит о том, что вчера Кейтель подписал капитуляцию. Как будто это спасет его от виселицы в Нюрнберге. Но он-то будущего не знает. Пусть торжествует русский большевизм. Пусть торжествует британская плутократия. Через 72 года от них уже ничего не останется.
Сегодня – 10 мая. Счастливый день. В этот день мы пять лет назад начали Французскую кампанию. В этот день год спустя в будущее улетел Гесс. Бедняга Хорн. Ему придется сидеть до самого восемьдесят седьмого. Если бы хирурги сделали ему на груди и спине шрам, как у Гесса, его можно было бы и не душить в восемьдесят седьмом проводом от настольной лампы. Но сам Гесс побоялся, что свежий шрам будет розовым, в то время как у самого Гесса этот шрам уже побелел. Кроме того, капитана Хорна за месяц не удосужились обучить манерам и привычкам Гесса. Он даже теннисную ракетку держать не может. Тем не менее, англичане почему-то доказывают всему миру, что в их руках настоящий Гесс.
Все готово. Генератор раскручивается. Создается мощное магнитное поле. Вот мы и в будущем. Здесь харизматическая личность фюрера вновь станет символом возрождения нации истинных арийцев, хозяев мира.

***
Теперь все они собрались вместе – в той самой избушке, которая, лишенная теперь курьих ножек, одиноко стояла посреди костромских лесов. За стоящим посреди горницы дубовым столом сидели шестнадцатилетний Игорь Кулаков и сорокапятилетний штандартенфюрер Сифлиц.
– А вы похожи, товарищ штандартенфюрер, – заметил Игорь.
– На кого?
– На Тихонова.
– А это еще кто такой?
– Это актер, он вас в фильме играл.
– Фильм про меня? Это же полное нарушение всякой конспирации.
– Да что вы, товарищ Штирлиц, ой, то есть Сифлиц, фильм сняли в семьдесят втором, через двадцать семь лет после войны.
– И что там показывали?
– Ну, например, как вы Двадцать Третье Февраля праздновали.
– И то, как я пьяным приставал к фрау Заурих тоже показали? – испуганно спросил Сифлиц и тут же покраснел.
– Нет, не показывали.
– Фух, – облегченно вздохнул штандартенфюрер.
В этот момент в комнату вошли Вольдемар и Лихославский, занимавшиеся до этого заделыванием дыры, образовавшейся вследствие попадания гранаты Толяна, еще того, первого.
– Ну что? Посмотрим на наши трофеи? – предложил Вольдемар.
– Вот оно, – достал Игорь копье из рюкзака.
– Позвольте, а это что тогда? – достал Сифлиц точно такое же копье из мюллеровского чемодана, который группенфюрер дал ему для удобства передачи Сталину компромата.
– А это, должно быть, то копье, которое вчера пропало из Хоффбургского музея, – предположил Лихославский. – Все газеты про это трубят. Поглядите-ка, Максим Максимыч, нет ли на нем бумажки с номером 155?
– Ладно, – успокоил их Вольдемар, – дадим Огнебороду оба копья, пусть сам с ними разбирается.
– А давайте проверим, – предложил Игорь. – Мне тот я, которого убили, показывал.
– Вот этого не надо, – отрезал Вольдемар. – Разнесет нас сейчас опять по всем временам и странам. Нам теперь всем вместе надо держаться.
– А как мы эти копья ему отдадим? Вы же сами сказали, что ему здесь до двадцать пятого года нельзя появляться.
– Я, как всегда, предлагаю пожить и дождаться, – мяукнул с печки Граммофон.
– Тебе хорошо, ты почти вечно живешь. А у нас годы идут. Модест Аполлоновичу к тому времени шестьдесят три будет. Что он, в свое время совсем стариком вернется?
– Я в Харбин возвращаться не собираюсь, – отозвался Лихославский. – Я уж лучше здесь поживу.
– А я, наоборот, в свое время хочу, – мечтательно проговорил Вольдемар, – служил бы я сейчас в департаменте, получал бы жалование да по службе повышения.
– Чтобы там спокойно жить, надо сделать так, чтобы революции не было, – высказался Лихославский. Тогда в девятьсот девятом, если бы не Боснийский кризис, женился бы я на Элен, поехали бы мы в Париж, а заодно убили бы там этого Ленина.
– Во-первых, тогда у вас не было копья, – возразил Вольдемар, – а во-вторых, жениться и сейчас не поздно.
– Да, жалко, нет тут ведьмочки, подходящей мне по возрасту, – посетовал Игорь.
– И хорошо, что нет, – проговорил Лихославский. – Вот исчезнет так же, как тогдашняя Элен, и будешь потом горевать.
– А Святослав как же? – вдруг вспомнил Вольдемар. – Ребенок-то в чем виноват? Вы тут по ведьмам будете бегать, а сын без отца расти?
– А мы для него еще одного двойника Игоря создадим, – предложил Штирлиц. – Один будет с ведьмочками романы крутить, один сына воспитывать, а еще один, – указал он на Игоря, – войдет в нашу команду, и мы вместе пойдем время переделывать. И напишут про нас roman a suivre – книгу с продолжением – как про Рокамболя, – подытожил Вольдемар, – и назовут ее «Творцы прошлого».


ЧАСТЬ III


Проводник, с которым беседовали ротмистр Новогудин, штабс-ротмистр Лихославский и поручик Нелидов, как вы, надеюсь, уже поняли, сказал далеко не всю правду.
Да, действительно, станций на пути было мало. Да, действительно, после того, как без четверти восемь поезд Киев-Варшава покинул Киверцы, в Олыке он не останавливался. Да, действительно, следующей станцией был Ровно. И было это действительно без десяти девять, а стоянка на самом деле длилась десять минут. На перрон на этой станции Элен действительно не выходила. И именно на этой станции в вагон зашла какая-то баба с пирожками, и у этой бабы Элен и Софья Сергеевна действительно купили дюжину пирожков на целый серебряный пятак. Да, действительно, поезд потом останавливался в Шепетовке, а Элен и в самом деле после Шепетовки в вагоне еще была – тут проводник не соврал. Но через сто тринадцать верст после Шепетовки поезд остановился в Бердичеве. Вот тут, с этой самой минуты, проводник-то и начал врать. В это время действительно все уже спали.
Тут надо пояснить, что вагон, в котором ехали и Луиза Карловна Новогудина, и Софья Сергеевна Тербунова, и Аделаида Порфирьевна Раменская, и, естественно, сама Элен, был двадцатипятиаршинным шестнадцатиместным вагоном первого класса. А, как и во всех российских вагонах, причем в вагонах не только первого класса, уборная в этом вагоне была в самом его конце и располагалась у самого тамбура. Но те из вас, кому доводилось путешествовать поездом по русским железным дорогам, будь то в начале двадцатого столетия или в середине двадцать первого, те наверняка знают одну национальную особенность наших проводников. Как бы ни менялся общественный строй, в какую бы сторону ни шло развитие технического прогресса, эта национальная черта остается неистребимой и, вероятно, генетически передается проводникам по наследству из поколения в поколение. Даже сейчас в две тысячи тридцать третьем году, когда я пишу эти строки стуча пальцами по трехмерной голографической клавиатуре, в две тысячи тридцать третьем году, когда в космос летают даже индусы, а на Луне побывали толпы китайцев, эта старая русская традиция живет и побеждает все то новое, что способна придумать гениальная инженерная мысль. Состоит эта традиция в том, что перед тем как поезд останавливается на станции, пусть даже на самом малозначительном полустанке, наш проводник спешно покидает свое проводницкое купе и, даже не доиграв с напарником партию армянского дурака, несется во весь опор по коридору с большим железным ключом. Этим ключом он и запирает вагонный сортир на все то время, пока поезд стоит на станции. Запирает он его зачастую и до того самого момента, пока через три часа после этой станции в его купе деликатно не постучится самый нетерпеливый пассажир и, дико извиняясь, вежливо не произнесет: «Если ты, сукин сын, сейчас же не откроешь нужник, я наделаю тебе прямо на твою красную физиономию».
Вот и в ту злополучную ночь перед тем, как выйти с ведром из вагона, проводник надежно запер на ключ уборную и лишь после этого покинул вагон. Но в тот самый момент, когда лихой поляк-машинист резко затормозил паровоз напротив водокачки бердичевской станции, Элен проснулась от резкого торможения. Проснувшись, она вдруг вспомнила, что, готовясь ко сну, не проделала один весьма необходимый ритуал. И вот теперь необходимость срочно его проделать стала для нее очевидной настолько, что необходимость эта готова была в самом буквальном смысле излиться наружу. Наскоро одевшись, Элен вышла из купе и направилась в конец коридора. Дверь уборной, запертая проводником, как вы понимаете, ее руке не поддалась. Но тут Элен увидела дверь тамбура, которую оставил открытой проводник, вышедший с ведром за водой. Через нее Элен и выскочила из вагона. Идти в уборную на вокзал Элен побоялась. Во-первых, поезд мог за это время уйти без нее, во-вторых, одета она была действительно наскоро, и появляться в таком виде посреди зала ожидания, несмотря на вольные свои нравы, посчитала все-таки неприличным. Тут-то во всей своей очевидности и проявилась ее русская натура, и она сделала то, что не отважилась бы сделать ни одна даже самая эмансипированная француженка. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что на перроне никого нет, Элен приподняв заднюю часть юбки, нырнула под днище вагона. Но за те полминуты, что Элен провела в столь необычном для барышни месте, на перроне, как будто, очутившись из-под земли, появились три одинаково одетых господина. Первым господином из этой троицы был восстановленный в более раннем теле Backup_of_Колян, убитый до этого старшим Игорем. Вторым был Backup_of_Backup_of_Толян, вторично восстановленный после того, как полголовы ему снес Игорь-младший. Третьим, как вы уже наверняка догадались, был ни разу никем пока еще не убитый коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов.
В тот миг, когда Элен высунулась из-под вагона, Backup_of_Колян и Backup_of_ Backup_of_Толян, возникли перед ее лицом. Не дав ей опомниться, они заломили ей руки и, зажав ей рот, поволокли к стоящей неподалеку арестантской повозке. Ротов же двинулся навстречу возвращающемуся с полным ведром проводнику и, приставив к его губам ствол револьвера, приказал ему молчать обо всем, что он видел. Затем, в сопровождении Ротова проводник вернулся в вагон и по приказу коллежского секретаря указал на купе Элен и мадам Тербуновой. Сумев не потревожить спящую Софью Сергеевну, Ротов забрал из купе вещи Элен – две шляпных коробки и дорожный саквояж – и, еще раз на прощанье пригрозив проводнику, удалился вслед за схваченной Элен и своими спутниками. Когда он скинул вещи в пролетку, стоящую рядом с арестантской повозкой, он достал свои карманные часы и связался по ним с Бокием:
– Все в порядке, Глеб Иванович, ведьма у меня. Нет, в этот раз и оба бэкапа живы, и все обошлось вообще без стрельбы.
Начиная с этого места в рассказе, проводник опять перестал врать и стал снова рассказывать чистую правду: через полчаса поезд действительно останавливался в Казатине. Там, действительно поменяли паровоз, и польская бригада, подцепив своим паровозом встречный поезд, повела его на Варшаву. Этот же поезд принял другой паровоз, из Казатинского депо, ну а в Киеве, как правдиво рассказал проводник, Элен уже вовсе не было.

***

Если вы думаете, что Модя Лихославский выбрал тот ключ, на котором не было начертано ни единой буквы, то, значит, вы считаете Модю не достаточно решительным человеком. Тем не менее, если вы подумали именно так, вы подумали правильно. Если говорить по справедливости, то следует признать, что Модест Аполлонович Лихославский некоторой решительностью все-таки обладал. Решительности этой ему бы с лихвой хватило на то, чтобы, не задавая лишних вопросов, снести шашкой башку ротмистру Новогудину, но, как оказалось, его решительности было недостаточно для того, чтобы, очертя голову кинуться на семьдесят семь лет вперед, связавшись при этом с какой-то не совсем чистою силою. Поэтому, не прощаясь с Пчелкиным окончательно, Лихославский испросил у него разрешения подумать. Глубоко озабоченный этими неразрешимыми альтернативами, он вышел из красного трехэтажного дома. Оказавшись на восьмой линии, Модест Аполлонович повернул направо, и, миновав один пятиэтажный дом, очутился у входа в ресторан гостиницы «Лондон», стоящей на углу Среднего проспекта.
В дневной час ресторан был почти пуст. Лишь за крайним столиком, тупо глядя на полупустой графин, одиноко сидел купец второй гильдии Вершков.
– Добрый день, Тимофей Данилович, – поздоровался Лихославский, отметив про себя то, что Пчелкин ему совершенно точно предсказал встречу с Вершковым именно в этом месте.
– О, приветствую вас, штабс-ротмистр, – отозвался Вершков. – Не изволите ли взглянуть, откуда у рюмки ноги растут, а то, мне кажется, что я один этот графин не осилю. Эй, половой, новенький, как тебя там?
– Бэримор, сэр, – отозвался половой, одетый на британский манер.
– Тьфу! В ваших кличках сам черт ногу сломит, как вас тут зовут. Вот что, Бэримор, неси-ка сюда второй шкалик, их благородие желают душу окунуть. Да, а закусить что-нибудь господину штабс-ротмистру имеется?
– Овсянка, сэр! – торжественно произнес половой.
– Овсянка? – сморщил физиономию Вершков.
– Есть еще французский салат, как в Москве у Оливье, – тут же добавил понятливый официант. – Это резаные яйца с овощами, зеленым горошком и кусочками мяса. И все это густо залито провансалем.
– Вот, это уже другое дело, – одобрил Вершков, – тащи-ка его сюда, этот твой французский салат.
– Ес, сэр, – на псковском диалекте английского языка отозвался англоподобный официант.
– Никак Пчелкина навестить наведались? – поинтересовался Вершков, наливая Лихославскому в шкалик, принесенный галантным «Бэримором».
– Да уж, наведался, – не скрывая удрученного настроения, ответил Лихославский.
– Что так? Неужто поссорились?
– Поссориться-то не поссорились. Но я от него такое узнал… Помните, в прошлом году представил он мне девицу? Вы тогда на той вечеринке тоже присутствовали. Элен ее звали.
– Как же-с? Конечно, помню. И как у вас дела? Скоро ли свадьба?
– Да какая там свадьба! Пропала Элен. Поездом ехала и ночью пропала прямо из вагона. С марта о ней ни слуху, ни духу.
– А с поезда она броситься не могла?
– Да что вы, право, Тимофей Данилович? Господь с вами.
– Всякое бывает-с. Вот доктор Почечуев недавно рассказывал. Установил он, что одна молодая дама детей не сможет иметь. Так та на себя руки и наложила.
– Да в том-то и дело, что Вольдемар отыскал, где она. Элен Похитили, и держат ее где-то под Верным в Семиреченской области.
– Так поезжайте немедля! Ваша судьба нынче решается.
– В том-то и дело, что судьба. Если я поеду за ней, службу придется оставить. На что я потом жить-то буду?
– На статскую определитесь, как в свое время Пчелкин.
– Может статься и так, что, спасая Элен, я и сам попаду на каторгу.
– Неужели так все серьезно? Что она, революционерка что ли?
– Хуже. Она – ведьма.
– Это точно-с?
– Даже Вольдемар подтвердил.
– Да-с, проблема-с. Знаете что? А не пойти ли нам посоветоваться к доктору Почечуеву? Раз он по дамам и барышням специалист, так может и в ведьмах кой-чего понимает?
Покинув «Лондон», Вершков и Лихославский направились в дом, где раньше жил Вольдемар. Пожурив по дороге нетрезвого как всегда Пахомыча, Вершков провел Лихославского в третий этаж, где на двери четырнадцатой квартиры сияла латунная табличка:

Докторъ F. Т. Почечуевъ
Дамскiя болезни

Подергав шнурок, торчащий из бронзовой головы льва, Вершков позвонил в колокольчик. Дверь открыла Венера – служанка доктора, исполнявшая одновременно обязанности медицинской сестры:
– Феофилакт Тихонович сегодня не принимает, – с порога заявила она, придав надменное выражение своей и без того спесивой физиономии, – сегодня же воскресенье.
– Ты чего, Венерка, докторского соседа не признаешь? Или их благородие, – указал Вершков через плечо большим пальцем на Лихославского – своими усами напоминает тебе пациентку Феофилакта Тихоновича?
– Венера, кто там? – послышался из глубины квартиры голос доктора Почечуева.
– Это пришел господин Вершков и с ним еще какой-то штабс-ротмистр.
– Немедля проси войти, – отозвался доктор.
– Хм, ну проходите, – произнесла Венера. – Фуражку сюда можете повесить. И вы свою шляпу тоже.
Сказав это, Венера повернулась спиной, и, покачивая бедрами, удалилась.
– Да-с! – едва смог прокомментировать Вершков, разглаживая окладистую купеческую бороду. – Если сзади поглядеть, оно, вроде, и ничего, а как рот откроет – Кричи караул.
– Что ж, эмансипация захватывает даже прислугу, – согласился Модест.
В кабинете доктора пахло мочой, которую тот, вероятно, брал на анализы и еще каким-то противным лекарством, назначение которого ни Вершков, ни Лихославский не знали. Доктор Почечуев как пианист сидел на круглой табуретке. Своей чеховской бородкой и своим чеховского типа пенсне он внешне напоминал умершего пять лет назад Антона Павловича Чехова. Подобно Чехову, бывшему тоже когда-то врачом, доктор Почечуев писал короткие рассказы. Однако в противоположность чеховским рассказы эти не имели никаких перспектив быть напечатанными, поскольку их содержание, наполненное случаями из врачебной практики, изобиловало столь неприличными подробностями, что общество, наверняка, подвергло бы автора осуждению, прочитай оно эти рассказы. Тем не менее, приятели доктора зачитывали эти рассказы до дыр, а один из них – ротмистр Конногвардейского полка Дмитрий Африканович Братцев – даже заставлял вахмистра Волина перепечатывать их на машинке в полковой канцелярии.
– Мы к вам, Феофилакт Тихонович, посоветоваться пришли, – начал Вершков, проходя в кабинет. – У нашего молодого друга возникла, как говорят англичане, проблема. Помните вы ту худющую барышню, которую наш с вами бывший сосед Пчелкин зачем-то приволок из Парижа в прошлом году.
– Как же, припоминаю. Вас, штабс-ротмистр, он, кажется, даже с ней познакомил. Причем познакомил самым, как мне тогда показалось, навязчивым образом. И что, надо полагать, она вас заразила какой-нибудь французской болезнью?
– Хуже, – ответил Модест. – Во-первых, она оказалась ведьмой, а во-вторых бесследно исчезла.
– То, что она оказалась ведьмой, это еще не самое худшее. А вот то, что она исчезла, это действительно плохо. Плохо потому, что, когда ведьма исчезает, ее любовник зачастую исчезает потом вслед за ней. Давно ли она исчезла?
– В марте, – ответил Лихославский.
– Хорошо, что уже июнь, но плохо, что еще не август.
– Как это следует понимать?
– Если вы не исчезнете за полгода, прошедшие с момента ее исчезновения, то потом не исчезнете уже никогда. Правда, рана в душе будет еще долго болеть. Умом-то вы, надеюсь, понимаете, что ее исчезновение избавило вас от необходимости вступать с ней в брак. Но вот душа…Душу я не лечу. Я лечу нечто более материальное и осязаемое. Скажите, штабс-ротмистр, а по какой интимной детали вы догадались о том, что она ведьма? Может цвет, или, наоборот, запах? Вы знаете, среди моих пациенток, не буду называть имена, чтобы не раскрыть врачебной тайны, встречаются ведьмы, которых я приловчился распознавать по запаху секреции.
Тут выражение лица доктора изменилось, и он, прикрыв глаза, сделал носом несколько дыхательных движений, как бы наслаждаясь воображаемым ароматом.
– Знаете, доктор, я ничего такого не заметил, – вырвал его из объятия грез Лихославский, – Мне просто один человек рассказал, командир нашего эскадрона.
– А он-то откуда узнал? Он что тоже с ней это…
– Думаю, нет, – избавил Модест доктора от необходимости продолжения фразы, для завершения которой Феофилакт Тихонович никак не мог подобрать приличного слова. – Более того, наш ротмистр, похоже, и сдал ее в охранку.
– Постойте, вы же сказали, что она исчезла бесследно.
– Да, исчезла-то она бесследно, но Вольдемару удалось выяснить, где ее содержат.
– Давно я подозревал, что этот Пчелкин связан либо с охранкой, либо с революционерами, либо и с теми и с другими – заметил доктор Почечуев. – Имение у него малодоходное. Жалование, прямо скажем, грошовое. А он нанял дорогую квартиру, взял кроме горничной еще и кучера, купил «Руссо-балт С-24/30» и теперь, несмотря на то, что сам научился на нем ездить, платит жалование шоферу.
– Да разве вы не знаете? – воскликнул Вершков. – Пчелкин на бирже играет.
– Вот-вот, прежде чем эсеры какой взрыв произведут, или стачка какая-нибудь наметится, он те акции, которые вследствие этого обесцениваются, всегда сбрасывать успевает. А покупает лишь те, которые потом успехом пользуются.
– А не кажется ли вам, господа, что Вольдемар связан с нечистой силой? – задал Лихославский вопрос, обращенный к обоим собеседникам.
– Хм?! Очень может быть, – ответил доктор, опять мечтательно потянув носом, и почему-то добавил: – вкус у него действительно отменный.
*
Так и не добившись ничего дельного от доктора Почечуева, Вершков и Лихославский вежливо попрощались и направились обратно в «Лондон». В подворотне они встретили ротмистра в темно-зеленом конногвардейском мундире и белой фуражке с красным околышем. Это, как вы поняли, и был Митя Братцев.
– Откуда это вы, господа, звездуете-с? Не от Почечуева ли?
– От него самого.
– И как поживает этот извращенец?
– А почему вы решили, что он извращенец? Он что, вас домогался? – не растерявшись, задал Лихославский контрвопрос.
– Меня он, слава богу, соблазнить еще не пытался. Но что он вытворяет со своею Венерой! Вернее что она с ним вытворяет.
– Да, на голову она ему села, это точно, – согласился Модест.
– Что, прямо при вас?
– Да я в переносном смысле имею в виду. Фуражку, например, говорит, сами вешайте. И это называется прислуга.
– А я вот имею в виду в прямом.
– Что вы это, ротмистр, имеете в виду в том самом, как вы изволили выразиться, прямом?
– Я не знаю, как это по-научному, но у нас с вами в кавалерии таких называют…
Тут Братцев подошел вплотную к Лихославскому, и сказал ему на ухо шепотом какое-то слово, от которого Модест дико расхохотался. Вершков этот шепот расслышать, конечно, не мог, но почему-то тоже рассмеялся.
– Вот вы запах в его кабинете заметили? То-то же. А что вы хотели? – наконец, резюмировал Братцев. – Если каждый день созерцать одно и то же при его-то профессии, то уже через год пропадет всякое желание. А он, насколько я доподлинно знаю, практикует с одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Так что приходится ему изыскивать особые формы отношений со слабым полом.
Попрощавшись с Братцевым, Вершков и Лихославский вошли, наконец, в «Лондон».
Близился вечер, и столики потихоньку начали заполняться. Едва купец и офицер снова расположились за столиком, зеркальные двери трактира звонко отворились, и с улицы вошел недавний сослуживец Лихославского поручик Нелидов.
Одет он был по-парадному. На нем были голубой доломан, подпоясанный белым гусарским кушаком, и в краповые чакчиры с золотистой выпушкой. Шапку гусарского образца с помпоном и подвесой он держал на отлете. На поясной галунной портупее поверх доломана вместо драгунской шашки висела вновь недавно введенная для гусарских полков легкая кавалерийская сабля. Вместо погон на доломане красовались наплечные шнуры. Три звездочки на шнуре были расположены не треугольником, как на погонах. Они были закреплены в ряд на обвивающих шнур галунных гомбочках.
Почему сослуживец недавний, а не нынешний, спросите вы, и почему доломан его был голубым, а не темно-синим, а чакчиры краповыми, а не синими, как полагалось в Изюмском полку? Да потому что, благодаря связям своего дядюшки, Нелидов был в мае переведен из Одиннадцатого гусарского Изюмского Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полка, расквартированного в захолустном Луцке, в Первый гусарский Сумской короля Датского Фредерика VIII полк. Последний был размещен не в каком-нибудь Межибужье или во Владимире-Волынском, не в каком-нибудь Пултуске или Белостоке, а в самой первопрестольной столице. Поэтому по вечерам Нелидов ходил теперь не в грязный шинок, а в «Яр», а по вечерам субботним отправлялся он поездом в Петербург, возвращаясь оттуда лишь в понедельник утром.
И вот, поручик Первого гусарского Сумского генерала Сеславина полка Павел Петрович Нелидов, одетый в парадное обмундирование, стоял в дверях «Лондона». Увидев Лихославского, он, естественно, тут же подошел к столику.
– Вот так встреча, – обрадовался Лихославский, кажется, «Лондон» становится местом, где случайно встречаются люди, которые очень нужны друг другу.
Лихославскому не пришлось рассказывать свою историю заново, так как Нелидов был с ней не только знаком, но даже был одним из ее участников. Модест рассказал Павлу лишь о разговоре с Пчелкиным. Через час, когда Вершков лежал уже лицом во французском салате, Лихославский с Нелидовым решили вместе вернуться к Пчелкину, чтобы дать ему свое согласие на путешествие в восемьдесят третий год. Гремя саблей по лестнице, Нелидов тащился во второй этаж в квартиру Пчелкина, вися при этом на плече Лихославского. В таком виде они и были встречены растерянной Аграфеной и, дважды попав в дверной переплет, с третьей попытки вошли в квартиру.
– В-в-вольдемар, мы едем, – с трудом выговорил Лихославский, держась за притолоку, – п-п-прямо сейчас в Туркестан.
– Прямо сейчас ни ты, ни твой приятель, уже ни в какой Туркестан не поедете. Прямо сейчас вы ляжете отсыпаться. Аграфена приготовит вам постели вон в той комнате. А завтра, когда начнет соображать голова, мы с вами поговорим снова, – сказал Вольдемар и удалился в свой кабинет.
*
Поручик Нелидов, которому Аграфена постелила на диване, тут же заснул. Модест же долго ворочался на жесткой кушетке, но сон к нему так и не приходил. В Петербурге он не был давно, больше года, и потому отвык уже засыпать во время белой ночи. До самой полуночи Модя тоскливо смотрел на блик света, пробивающийся из окна сквозь щель неплотно задернутой занавески. Глядя на эту щель, Модест испытывал безотчетный страх и чувство непонятной тревоги, но именно этот страх и эта тревога не позволяли ему оторвать от нее взгляд. Вскоре ночь перевалила за полночь. Модест понял это, потому что часы, сделанные под вид избушки на курьих ножках, стрелки которых шли в сторону, противоположную той, что ходят стрелки в обычных часах, прокуковали, как почему-то показалось Лихославскому, не двенадцать, а целых тринадцать раз. При этом вместо кукушки из окошка часов вылетал и снова скрывался в своем убежище маленький резной деревянный кукиш.
Едва часы прокуковали свое тринадцатое «ку-ку», по оконной занавеске скользнула чья-то быстрая тень. Вдруг эта тень изогнулась под прямым углом и сквозь щель в слегка приоткрытой оконной раме проникла в комнату. Тень эта имела явные человеческие очертания, причем напоминала она женскую фигуру в берете – таком берете, который носят швейцарские гвардейцы, охраняющие в Риме собор Святого Петра. Тень проползла по полу и, положив ногу на ногу, уютно устроилась в красном кожаном кресле, стоящем спиною к камину.
– Кто ты и откуда? – спросил тень Лихославский, вспомнив о том, как еще в гимназии на уроках Закона Божьего священник отец Феофан рекомендовал задавать подобный вопрос любому видению.
– Зовите меня мисс Тременс, мисс Делирия Тременс. Я была другом покойного отца вашей возлюбленной.
– Так он что, умер?
– Он скончался вчера, от недостаточности сердечной деятельности. И я была с ним до самой его последней минуты.
– Значит, вы знаете Элен?
– Нет, к сожалению, Элен мне знать пока не довелось, а вот отца ее я навещала частенько, особенно в последний год его жизни. Но сейчас я здесь не только для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Меня послал к вам мессир Хошех, прямо из Шеола, – произнесла тень, и, вероятно, поняв, что ни это имя, ни название этой местности штабс-ротмистру Одиннадцатого гусарского Изюмского полка ничего не говорит, добавила: – Когда-то Хошех был Всем, но потом Все разделилось на части, и Хошех стал лишь частью Всего.
– Что-то не знаю я таких имен, – дрожащими устами вымолвил Лихославский.
– Вы что, Писания не читали? – удивилась мисс Тременс.
– Как же, читал-с. Только никакого Хошеха не помню.
– А на каком языке, позвольте вас спросить, вы читали Библию?
– Ясно на каком, естественно, на церковно-славянском.
– А на языке оригинала вы ее не читывали? «Бе-решит вара Элохим эт ха-шамаим вэт ха-арец» ничего не напоминает?
– Как же я ее прочту на языке оригинала, если ни языка этого, ни самого оригинала, не знал никогда?
– Тогда поясняю, – ответила мадемуазель Тременс: – «Бе-решит» – это «в начале», «шамаим» – это «небеса», а слово «арец» переводится как «земля». Но самое главное то, как переводится слово «Элохим».
– И как же оно переводится?
– «Элох» – это «Бог». Слово «аллах», арабское его прочтение, надеюсь, слыхивали? А вот «им» – это окончание множественного числа. То есть «Элохим» – это Боги. Видите, в Библии черным по белому квадратным письмом справа налево написано, что богов было больше одного. А зовут этих богов Тегом и Хошех. Тегом – антипод мессира Хошеха – вышел из него и отнял у него его же законное место. С тех пор мессир Хошех находится в подчиненном положении по отношению к Господу Тегому. И Тегом поручил Хошеху удерживать зло в разумных пределах.
– И зачем же он вас все-таки ко мне послал?
– Разговор есть один. Вы, кажется, хотите невесту свою спасти?
– Так точно, госпожа Тременс, а что, ваш Хошех, или как его там называть, может в этом мне чем-то помочь?
– Зовите его просто мессир. Мы, его подданные, зовем его так.
– Вообще-то я подданный Российской Империи и присягал на верность государю – императору.
– Хорошо, хорошо! Не будем трогать этот вопрос, чтобы не задевать ваши верноподданнические чувства. Но ведь если в полк ваш приедет его шеф принц Генрих Прусский, вы ведь будете также величать его Ваше Высочество. Так что вам, трудно назвать мессиром мессира Хошеха? Надеюсь, это для вас не laesa majestas? Или же вы исповедуете фарисейский принцип «non habemus regem nisi Caesarem»?
– Хорошо, мадемуазель Тременс, так чем же я все-таки вам обязан честью столь позднего визита?
– Позднего? Разве? Я, наоборот, предпочитаю приходить по ночам, когда мучимый тревогой человек не может заснуть. Не может заснуть от страха. Не может заснуть, поскольку едва он засыпает, к нему приходит кошмар. Жуткий кошмар. И вот тогда, когда он совсем перестает засыпать, прихожу я. Появиться я могу отовсюду. Могу вынырнуть из-за занавески окна. Могу выползти из-за шифоньера. А могу и просто вылезти из стены. Но к вам я пришла не для того. Чтобы вас напугать. Просто, хочу я понять, что вы за человек. Можно ли вам доверить ответственное дело?
– Но ведь ваш же мессир Хошех и мысли и дела наперед знает.
– Знать-то он знает, но ему приходится выбирать, какие дела вам предстоит совершить, и какие мысли придут в вашу голову.
– А разве это определяет не Господь Бог?
– И Он тоже. Но Он определяет светлые дела. А мессир Хошех – царь теней и отражений. И все тени и отражения подчиняются только ему.
– Но моя тень всегда при мне. А что касается отражения…
– Что касается отражения, то вы ведь не знаете, что оно делает в зеркале, пока вы не смотрите в него. Все то время, что вы не смотрите в зеркало, ваше отражение живет там независимо и лишь тогда, когда вы смотрите в зеркальное стекло, оно, притворяясь покорным, копирует ваши движения. Но не пробуйте смотреться в зеркало в темноте. Я была свидетелем сотен случаев, когда отражение, раздраженное тем, что его оторвали от любимых ночных дел, вырывалось из зазеркалья и душило своего обладателя. А, что касается тени, взгляните на нее. Сейчас она вам покорна и повторяет все ваши движения. Но стоит мне ее поманить, – тут мисс Тременс подозвала Модину тень своим черным и плоским пальцем, – и она уже вам не принадлежит.
Тень Лихославского встала с кушетки у Модеста за спиной и, перешагнув через штабс-ротмистра, покорно подошла к мисс Тременс. Мадемуазель Тременс жестом предложил ей садиться и тень Лихославского села в кресло, соседствующее с ее креслом.
– Кроме того, – продолжала мисс Тременс, – я могу забрать вашу тень в залог выполнения вами ваших обязательств и вернуть ее вам по выполнении условий контракта. А могу сделать вашу тень соглядатаем, и она будет за вами следить, докладывая мне обо всем. Но хуже всего человеку тогда, когда тень становится его хозяином. В этом случае не тень повторяет действия человека, а человек повторяет действия тени.
– А разве такое бывает?
– А откуда, по-вашему, берутся маньяки? Это и есть те люди, действиями которых руководят их тени. Или мать, убивающая собственного ребенка? Вы думаете, что она сошла с ума? Но доктор смотрит ее и говорит, что она вменяема. И действительно, она испытывает муки совести, осознает свою вину, и задает себе вопрос, почему она это сделала. Или возьмите статистику. Сколько, по-вашему, людей выпрыгивает из окна, спасаясь от собственной тени? Но от тени уйти нельзя. Тень от человека уйти может. А человек от тени – никогда.
– Так что же хотите вы мне поручить такого, ради чего мне, возможно, придется расстаться с собственной тенью?
– Вам надлежит сделать то, что вы и так собираетесь сделать. Вы спасете свою невесту не только для себя, но и для нас.
– А зачем она вам?
– Миссия, которую она выполняла, была прервана. Эту миссию надо завершить. И даже если с Элен больше ничего худого и не случиться, завершить эту миссию должны будете вы.
– А что это за миссия?
– Чтобы вы это поняли, мне придется вам кое-что объяснить. Как вы уже догадались, бывают существа бестелесные, а бывают – бестенесные. К последним относятся вампиры, упыри, вурдалаки и прочие бывшие люди. Чтобы они слишком не безобразили, тени их хранятся в Шеоле, в особом хранилище. Именно поэтому безобразят они лишь по ночам да и то – до первых петухов. Но бывает так, что некоему вампиру или вурдалаку удается вызволить свою тень. И тогда тот выходит из-под контроля. Давным-предавно случилось однажды следующее: тень по имени Нинель сбежала из Шеола. С тех пор она материализуется то в одном, то в другом злодее. Она научилась раздваиваться и может одновременно действовать с двух направлений. Вот и сейчас при дворе вашего государя живет святой старец Гришка Распутин. А в это время в Париже ждет своего часа бунтовщик Ленин. Если не предпринять нужных мер, то первый расшатает престиж вашей династии, а второй, дождавшись ее падения, вернется в Россию и, сделав переворот, начнет в ней строить свой собственный Шеол. Строить за тем, чтобы потом самому занять и место Тегома, и место Хошеха.
В ходе своей прошлой миссии Элен вместе со своим и, кстати, вашим другом Пчелкиным добыла копье, которое выковали по приказу третьего иудейского первосвященника Финееса. Копье это при правильном применении поможет навсегда покончить с Нинель. Именно для этого Элен вернулась в тысяча девятьсот восьмой год. Именно поэтому Пчелкин познакомил ее с вами, посчитав вас надежным человеком. Но вы ее не уберегли. Вы отправили ее одну поездом. Теперь вам предстоит исправить свою ошибку. Во-первых, вы должны вызволить Элен, а во-вторых, вам предстоит сделать то, что не удавалось ни ведьмам, ни чертям. Вы можете подобраться близко к Нинель, поскольку от человека она не чувствует опасности. Бесов же и всяческих ангелов она за версту чует.
– Хорошо, я согласен, – проговорил Лихославский.
– Я так и думала, – ответила мисс Тременс. – Кстати, возвращаю вам вашу тень. С ней вам будет сподручнее. Да и в светлое время суток отсиживаться в каком-нибудь темном месте не придется.
Тень Лихославского встала с кресла и вернулась за спину к Модесту на свое прежнее место. Недоверчиво пошевелив рукой, Модя убедился, что тень снова полностью повторяет все его движения.
– Да, чуть не забыла, – опомнилась мисс Тременс, – Если вам понадобится моя консультация, вот вам моя визитная карточка, – произнесла она и протянула Лихославскому клочок черной бумаги. Действует она, правда, лишь ночью, начиная с тринадцати часов ночи и кончая первыми петухами. Просто порвите ее пополам, и я появлюсь.
Лихославский взглянул на визитку. Серебряными буквами на черном фоне на ней было написано: «Deliria Tremens». А под надписью буквами помельче был обозначен род деятельности: «страх и ужас».
– А теперь вам надо поспать, – закончила разговор мисс Тременс, – завтра вам предстоит нелегкий день.
Через Мгновение Лихославский уснул.
Когда он проснулся, то первым делом подумал, что это был странный кошмарный сон. Однако, увидев в руке зажатый между пальцами кусочек черного картона, правда, без какой-либо надписи, крепко задумался. Что это было, сон это был или явь, пока оставалось для него загадкой.

***

Четвертый день ведьма Елена, титулярный советник Пчелкин, полковник Лихославский, штандартенфюрер Сифлиц и одиннадцатиклассник Игорь Кулаков сидели в избушке и время от времени обсуждали план дальнейших действий. И все эти четыре дня Сифлицу не давала покоя одна навязчивая мысль. Как муха, забравшаяся в ушную раковину, жужжала эта мысль у него в голове.
И вот на четвертый день Сифлиц этой мыслью решился, наконец, поделиться с Вольдемаром:
– Вы, Вольдемар Афанасьевич, как я вижу, в этой компании как бы главный.
– Да какой я тут главный? Тут Граммофон всем командует.
– Не скромничайте, Вольдемар Афанасьевич. Вся команда ведь в именно вашей миссии участвует. Ни Ленка, ни этот облезлый кошак, ни этот бывший белобандитский полковник ради копья пальцем бы не пошевелили, не будь вас. И, главное, ведь они вам все бескорыстно помогают. Поставили вам на службу все свои знания, связи и колдовской опыт.
– Ладно, господин Лишаев, хватит мне льстить. У меня к этому делу иммунитет после Ротова. Уж как он меня в департаменте восхвалял, как подлизывался ко мне…
– Такова работа разведчика. Не полижешь нужный зад…
– Это не работа разведчика. Это – призвание шпиона.
– Ой, зря, зря вы разведку недооцениваете. Не повторяйте ошибку Сталина. Послушал бы он нас, разведчиков, в сорок первом…
– Ну, хорошо, я вас и так слушаю. Как я понимаю, вы мне давно хотите сказать что-то важное, но не решаетесь. Выкладывайте. Только без длинных преамбул.
– Видите ли, мой дорогой Вольдемар Афанасьевич, я долго думал над тем, в чем заключалась причина, по которой Центр настаивал на том, чтобы я снова вернулся в Берлин. Путем долгих и кропотливых размышлений я пришел к выводу, что причина эта заключалась в том, что Центру стало известно кое-что из того, о чем в столицах союзных государств знали всего лишь несколько человек. Причем далеко не все, что было известно руководителям разведок, докладывалось лидерам тех или иных стран.
– Что же это за тайна минувшего века, которую скрыли даже от Сталина? Хотел бы я видеть тогдашнего руководителя большевистской разведке, который бы осмелился что-то утаить от верховного главнокомандующего.
– Вольдемар Афанасьевич, это серьезно.
– Ну, так докладывайте же.
– В последние сутки я все чаще вспоминаю мою последнюю встречу с Мюллером, состоявшуюся незадолго до моего последнего побега в Швейцарию вместе с Айзенбергом. В ту ночь Мюллер приехал ко мне без звонка, под утро, измученный, с тяжелыми синяками под глазами. Включив приемник, он нашел волну Лондона, настроился на музыкальную передачу и только после этого тяжело опустился в кресло. «Сейчас я расскажу вам нечто такое, – сказал он, покашливая, – что всякому здравомыслящему члену национал-социалистской партии покажется вздором и ужасом, однако идиотизм положения заключен в том, что каждое слово в этом документе истина, – и тут он тронул мизинцем папку, переданную ему, как он сам сказал, рейхсляйтером Мартином Борманом.
– Посмотрите это, Сифлиц. Посмотрите так, как это умеете делать вы, и объясните мне, что это такое». То, что было в этой папке, действительно повергло меня в ужас с одной стороны, как верного члена НСДАП Сифлица, с другой – как идейного коммуниста Лишаева.
– И что же в ней было такое?
– Там были документы, доказывающие то, что бывший второй человек в партии Рудольф Гесс, тот человек, который под диктовку слабовидящего Гитлера писал в Ландсбергской тюрьме книгу «Mein Kampf», тот Гесс и который имел золотой партийный значок за номером семнадцать, это один человек. А тот Гесс, который парашютировался в Шотландии десятого мая сорок первого года – это совсем другое лицо.
– А вы не исключаете, господин Лишаев, что, либо Борман подсунул фальшивку Мюллеру, либо Мюллер подсунул фальшивку вам?
– У нас, у разведчиков принято проверять информацию. Едва я прибыл сюда, я познакомился с таким чудом, как Интернет. Воспользовавшись им, я накопал много подтверждающей информации.
– Доказательная сила того, что написано в Интернете, соответствует доказательной силе того, что написано на заборе.
– А как вы посмотрите на солидный научный журнал «Вопросы истории»? Здесь, в Ленкиной избушке, я нашел старую подшивку. Оказывается, она не только физик. С восемьдесят девятого по девяноста четвертый год она училась на истфаке ЛГУ.
– Она еще и врач, и химик, – добавил Пчелкин.
– Так вот, – продолжил Лишаев, – в четвертом номере за девяностый год есть статья одного английского врача Хью Томаса. Он был хирургом, специализировался в печеночно-желудочной хирургии, но несколько лет был хирургом-консультантом британских вооруженных сил в Белфасте, в самый разгар происходивших там волнений. Выполняя обязанности старшего военного хирурга в госпитале Масгрейв-Парк, он имел дело с более чем двумя тысячами огнестрельных ран и осколочных ранений. В семьдесят втором году Томаса направили старшим военным хирургом в британский военный госпиталь в Западном Берлине. Там в его обязанности входило также и лечение заключенного № 7, известного под именем Рудольф Гесс. И вот я решил связаться с доктором Томасом по Интернету. Я нашел доктора, ныне, к сожалению, умершего, в девяносто первом году и связался с тем годом через Интернет. И тогда покойный доктор при помощи ICQ сообщил мне ряд интересных подробностей. Дело в том, что большинство хирургов, направленных в Берлин, недостаточно хорошо говорили по-немецки, чтобы свободно общаться с немцами. Доктор Томас же всегда интересовался языками, и в этом состояло его преимущество. И вот получилось так, что хирургу довольно хорошо владеющему немецким языком и прекрасно разбирающемуся в легких и тяжелых огнестрельных и осколочных ранениях, вдруг поручили обследовать заключенного № 7. История болезни заключенного № 7 составляла целых три тома, очевидно, имевших отношение к одному и тому же пациенту. Вопрос заключался лишь в том, что они не имели никакого отношения к тому пациенту, о котором идет речь. Удивленный обнаруженными несообразностями, доктор попросил заключенного объяснить, что случилось с ранениями, которые он якобы получил в первую мировую войну. Ведь, как значилось в его истории болезни, он получил шрапнельное ранение в левую руку и огнестрельное – в левую половину грудной клетки, после чего был прооперирован знаменитым немецким хирургом периода первой мировой войны профессором Зауэрбрухом. Желая увидеть, сделал ли Зауэрбрух свой обычный разрез двадцать на тридцать сантиметров с удалением восьмого ребра, доктор специально обследовал заключенного с целью найти следы хирургической операции и обнаружил лишь два неоднократно упоминавшихся в истории болезни небольших шрама, оставшихся от ножевых ран в области сердца, которые заключенный нанес себе кухонным ножом, имитируя самоубийство. Доктор не выявил никаких других шрамов, следов повреждения ребра и каких-либо отметин на спине заключенного – короче говоря, никаких огнестрельных ран или следов шрапнели на его левой руке. Реакция пациента на мои вопросы была странной: он пробормотал: «Zu spаt» – «слишком поздно». Удивившись, доктор первым делом просмотрел рентгеновские снимки грудной клетки пациента, которые совершенно ясно показали отсутствие следов огнестрельного ранения, и единственными видимыми рубцами были крохотные следы давно зажившего очага туберкулеза. Легочная ткань была целой, без следов предшествующего легочного коллапса или компенсаторной эмфиземы, легочные поля были чистыми, а ребра совсем не были задеты. Несмотря на странную реакцию пациента, доктор сначала подумал, что сведения о ранении Гесса во время первой мировой войны являются всего-навсего фальшивкой, целью которой было сделать Гесса героем войны. Тогда Томас обратился к документам военного времени, в которых речь шла о его ранениях, а также изучил все подробности его необъяснимого поступка – полета в Британию в мае сорок первого года. Подлинные материалы военного времени находились в Американском центре документации в Берлине. Там, в частности, хранилось резюме его истории болезни, сведенное воедино из архивов многих воинских частей. Эти бумаги были составлены в тридцать седьмом году, то есть много лет спустя после первой мировой войны. Однако из них следовало, что в румынской кампании на Восточном фронте у Гесса действительно было прострелено левое легкое выстрелом из винтовки с близкого расстояния. Имелась запись о ранениях шрапнелью в левую руку и о его увольнении из армии после многолетнего лечения. Из других записей следовало, что Гесс был награжден «Медалью за храбрость», которой в кайзеровской армии обычно отмечали раненых, комиссуемых из армии по ранению. Из более поздних архивов СС следовало, что Гесс получил Железный крест второй степени за то, что повел своих солдат в атаку на позиции противника и был ранен. Все эти документы появились до вступления Гесса в нацистскую партию, то есть до того, как могла бы возникнуть какая-то необходимость их фальсифицировать. Количество и разнообразие этих материалов не позволяло считать их подделкой. Кроме того, доктор изучил письма Гесса семье, относящиеся к периоду его ранения в восемнадцатом году. Из них он узнал дополнительные подробности: Гесс был ранен выстрелом с расстояния в тридцать шагов в левую сторону грудкой клетки, когда бежал, согнувшись, вниз по склону холма. Пуля вошла на пять сантиметров ниже левого плеча и вышла под левой лопаткой, едва не задев кость. Как следовало из записей, он потерял около трех литров крови, пока хирурги смогли остановить кровотечение, а после операции провел месяц в госпитале, лежа на спине. Он был настолько слаб, что не мог уверенно писать. Поскольку пуля прошла сквозь верхнюю и нижнюю доли левого легкого, их пришлось сшивать по отдельности. В той самой врачебной карте, составленной в немецком военном госпитале 23 ноября 1937 года, отмечены и другие шрамы от ран, полученных Гессом на полях битв. Так, 12 июня 1916 года под Думантом он был ранен в левую руку и ногу осколком снаряда, 25 июля 1917 года он вновь ранен в левую руку, а 8 августа 1917 года ранен в левое бедро пулей возле Унгуреана. Это то, что касается медицинского аспекта, – продолжил Лишаев, – но есть и другие несуразности. Этот двойник имел рост 182 см и весил 62 кг, то есть был выше Гесса на четыре с половиной сантиметра и легче аж на восемь кило. Если даже предположить, что за время полета Гесс и похудел, то вырасти на четыре с половиной сантиметра Гесс ни как уж не мог. Псевдогесс ел мясо, в то время как Гесс был вегетарианцем. Двойник не умел держать в руках теннисную ракетку, тогда как Гесс был заядлым теннисистом. Я с ним сам встречался на корте в сороковом – сильный игрок. Двойник, кроме того, неправильно назвал дату своего рождения, не знал, сколько у Гесса сестер. Пленник не имел никакого понятия о событиях, которые происходят в нацистской Германии и в мировой политике, ссылаясь на вымышленную потерю памяти. Много непонятного и с маршрутом полета Гесса. Истинное место посадки Гесса никому не показали. Сфотографировали лишь обломки самолета Me-110 Е с бортовым номером VJ+OQ. Самолет с таким номером пропал без вести во время налета на Англию двадцать седьмого марта сорок первого года – очевидно, был сбит. Самолет же Гесса был сто десятым Мессершмидтом серии «D», а не «Е» и носил бортовой номер NJ+C11. Об этом свидетельствуют данные, хранящиеся в музее фирмы «Мессершмидт». Более того, в музее имеется фотография Гесса перед тем самым вылетом, а на столе у директора музея долгое время стоял снимок взлетающего самолета Гесса. На этом снимке, кстати, видно, что никаких подвесных баков на этом самолете нет вообще. Эксперты же, осматривавшие тот самолет, на котором якобы прилетел Гесс, констатировали, что в баках еще было горючего примерно на четверть. Расстояние от аэродрома в Аугсбурге, с которого вылетел Гесс, до места падения этого самолета составляет дветысячи двадцать семь километров. Дальность же полета Ме-110 составляла тысячу четыреста километров с подвесными баками. Просто-напросто англичане привезли обломки недавно сбитого самолета в Шотландию и сложили их в Дангавеле, недалеко от поместья Гамильтона, к которому якобы летел Гесс. Но и тут у англичан вышла промашка. Среди депутатов Палаты Общин было два Гамильтона – герцог Рев Гамильтон, посетивший Гитлера до войны, и генерал Ян Гамильтон, который тоже встретился с Гитлером до начала боевых действий. Именно у генерала-то и было поместье в Шотландии. В соответствие же с легендой, Гесс летел к герцогу, который, как считалось, состоял в переписке со своим довоенным гомосексуальным партнером Хаусхофером – идейным наставником Гесса. Все это дает основания думать, что вместо Гесса к англичанам прилетел кто-то другой, – закончил Лишаев.
– И что из этого? Даже если это так, то тот, кто выдавал себя за Гесса, найден повешенным в тюрьме Шпандау в восемьдесят седьмом, а тот, кто был настоящим Гессом, все равно давно уже помер, так как нынче было б ему целых сто двадцать два года.
– Так-то оно так, если не принимать во внимание работы физика Гельмута Фриче.
– Не слышал я такого.
– Конечно, не слышали. Он же секретный.
– И в чем заключались эти работы?
– Он занимался тем же, чем и Эйнштейн. В последние годы жизни тот работал над проблемой перемещения во времени. Но Фриче и Эйнштейн шли разными путями. Дело в том, что ни одно физическое открытие, будь то ядерное оружие, лазер или та же машина времени, невозможно без обладания тайным знанием. Но тайные знания есть двух видов – рунические и каббалистические. Первые реставрируются на основе древнеарийских знаний, вторые – на основе древнееврейских. Эйнштейн был великим каббалистом. Именно из каббалы он и черпал все свои открытия. Из каббалы же почерпнули сведения об атомной бомбе и ученые, работавшие в Манхэттенском проекте. Но в Германии каббала была запрещена. Да и не стали бы каббалисты помогать Гитлеру. Он их в газовые камеры, а они ему атомную бомбу? Наоборот, они бы никогда не открыли миру секрет оружия, некогда уничтожившего Содом и Гоморру, если бы не испугались Гитлера. Ведь тот же Эйнштейн после успешного завершения эксперимента на эсминце «Элдридж» уничтожил всю документацию, касающуюся этого дела. Уничтожил, так как посчитал, что мир пока еще не достоин того, чтобы знать эту тайну. Зато у Гитлера была рунология. Из древних рунических текстов специалисты общества «Аненербе» по крупицам извлекали те знания, которые, вероятно, и позволили Гессу улизнуть в будущее.
– Это все голые предположения, господин Лишаев. А как быть с фактами?
– А факты, кстати, говорят сами за себя. Вы что, телевизор не смотрите? Ленка с Лихославским из города новый «Рубин» притащили. Посмотрите по новостям на то, что делается в сейчас Германии. АНП – Арийская Народная партия вот-вот придет к власти. И знаете, чем они подкупили избирателей? Обещанием вернуть Гитлера.
– Немцы снова хотят жить при Гитлере? – удивился Пчелкин.
– А что, скажете, немцы при Гитлере жили плохо? Нет. Плохо они жили до Гитлера. Сначала они плохо жили сразу после первой мировой. В полное расстройство пришла денежная система – в мае 1923 года за одну новую так называемую рентную марку давали по триллиону старых. Но уже к сентябрю эта марка обесценилась в 38 раз. Лишь в конце года марку удалось стабилизировать. При этом тот недолгий экономический расцвет, наступивший в Англии, Франции и Америке, Германии почти не коснулся. Лишь число безработных с полутора миллионов сократилось в 1928 до 650 тысяч. Однако стабилизация для Германии достигнута была ценой увеличения внешней задолженности, которая в 1930 составила 28 миллионов марок, не бумажных, а золотых содержащих, как и при кайзере, по 0,358423 грамма золота. Но 29 октября 1929 года на бирже Нью-Йорка произошла небывалая финансовая катастрофа, положившая начало мировому экономическому кризису.
После этого в Германии жить стало еще хуже, а число безработных достигло четырех миллионов. Выпуск же промышленной продукции за 1929-32 упал почти вдвое.
А что стало после прихода Гитлера к власти? Во-первых, уже в 1934 был отменен золотой стандарт, и вместо рентной марки введена рейхсмарка. Действие это аналогично тому, что в современных условиях соответствовало бы отмене зависимости от доллара. Тогда эта мера привела к тому, что денежное обращение перестало зависеть от экономических колебаний в Англии, Франции и Америке. Не случайно, что условием заключения мира в 1939 году после захвата Польши англичане и французы выдвинули возвращение Германии к золотому стандарту. Это и понятно. Германия, имевшая в своих запасниках 400 тонн золота, не могла конкурировать с Францией, имевшей 2,5 тысяч тонн и Англии, обладавшей золотым запасом 1100 тонн. Многие могут возразить, что германский рабочий году в эдак 38-м получал в полтора раза меньше, чем французский или английский. Но покупательная-то способность марки, содержавшей, вроде как, те самые 0,358423 грамма, была в том же году в 2,5 раза выше, чем двух франков по 0,16 граммов каждый или 0,168 английского фунта, имевшего за собой 2,13281 грамма.
Деньги в Германии в результате введения рейхсмарки стали в 2,5 раза дороже золота.
Во-вторых, вместо того, чтобы платить пособия по безработице, деньги, выделенные Рейхстагом на 1933 для этих целей, пошли на финансирование создания новых рабочих мест. В результате начало расти промышленное производство, что, в свою очередь, привело не к безработице, а к нехватке рабочих рук. Пришлось в войну завозить на работу поляков, а потом и граждан СССР. К 1937 было построено 300 новых крупных предприятий. По производству стали – 19,4 млн. тонн в 1937 году – Германия заняла в Европе 1-е место. По производству алюминия из импортных бокситов Германия вышла на 1-е место в мире: 127,6 тысяч тонн в 1937 году – 27% мирового производства. Еще больше эти показатели возросли после назначения в 1936 Геринга уполномоченным по выполнению четырехлетнего плана.
Росла и численность вооружений. Вместо 0 боевых самолетов в начале 1936, в 1937 их стало 2650.
Таким образом, за первые шесть лет своего существования фашизм сделал Германию из забитой страны в Центре Европы в сильнейшую державу капиталистического мира.
При этом абсолютно не подтверждаются априорные заявления представителей как советской и российской, так и зарубежной историографии о том, что львиная доля германского бюджета была направлена на военные расходы. На самом деле доля военной продукции во всем промышленном производстве составляла в 1939 году лишь 8%, а в военном секторе экономики были заняты лишь 10% от общего числа работающих.
Показательно то, что до начала массовых гонений на евреев мировая общественность относилась к Гитлеру с восторгом. Новогодний номер журнала "Тайм" за 1939 год писал: "За эти шесть лет Гитлер и компания подняли Германию с колен. Под свастикой были вновь объединены все немецкие территории. Построено полторы тысячи миль великолепных шоссейных дорог, исчезла безработица, а люди перестали носить эрзац-одежду и есть продуктозаменители".
Советский Союз был единственной страной, способной с Германией совладать.
Все говорят, что не нужно было крестьян загонять в колхозы. Да, так, как что сделали с перегибами, в результате которых наступил голод, делать этого было не нужно. Кстати, жертвы эти вполне закономерны с точки зрения божественной диалектики. Репрессиям подверглись именно те крестьяне, кто за десять лет до этого, позарившись на законное имущество своего бывшего барина, отхватил себе жирный кусок помещичьей земли и стал, таким образом, тем самым кулаком. Не за то ненавидели кулака бедняки, что жил он богаче, а за то, что нажил свое хозяйство кулак, захватывая чужое имущество.
Но, если бы к началу войны не было крупных колхозных и совхозных хозяйств, хрен бы что получила Красная Армия с крестьянина-единоличника. Пришлось бы как в 1918 часть армии преобразовать в продотряды, да отправить по деревням на реквизиции. А крепкие прижимистые хозяева, какими хотел видеть Столыпин русских мужиков, стреляли бы по продуполномоченным из обрезов из каждого сарая. Не зря же Гитлер не ликвидировал колхозы на оккупированной территории. Оккупационные власти преобразовывали их в государственные имения, а управляющим назначали бывшего председателя. В самой Германии в колхозах не было необходимости, так как, несмотря на поползновения коммунистов и социал-демократов, в Веймарской Германии не решились ликвидировать крупное помещичье землевладение. Крупные хозяйства, будь то колхозы или поместья, всегда более выгодны, как производителю сельхозпродукции, так и ее потребителю. При этом продукты сельского хозяйства неизменно дешевле. И прав был тишайший и православнейший царь Алексей Михайлович, запретивший в 1649 Юрьев день. Нечего мужику от барина уходить. Да и куда? В разбойники, да в раскольники? И потому в России крепостное право-то и держалось, что было основой благосостояния и мужика, и барина. А кто этот Юрьев день ввел? Гришка Отрепьев, известный как Лжедмитрий I, указом от 1 февраля 1606 года, после того, как его в 1581 отменил Иван Грозный.
– Давайте, Максим Максимович, вернемся к Гитлеру, – перебил Пчелкин увлекшегося Лишаева. – Как же они его вернут? Копье-то у нас.
– При помощи генератора Фриче. Этот физик проходил по касательной по делу Рунге. Я сразу понял, что он очень опасен. Хотел его в концлагерь засадить. Но Зиверс – глава «Аненербе» – пошел к Кальтенбруннеру, и тот велел Шелленбергу передать Фриче Зиверсу. Ясное дело, Фриче что-то построил. Хоть это было и секретом, но то, что знают двое, знает даже свинья. Подробности мне, конечно не известны, но сам факт того, что опыты Фриче увенчались определенным успехом, можно считать очевидным. АНП обещает вызвать Гитлера молитвами и заклинаниями, а на самом деле молитвы и заклинания ее адепты будут по наущению тайно находящегося среди них Гесса произносить в то время и в том месте, куда должен забросить Гитлера генератор Фриче.
– Если то, что вы говорите, правда, то дело действительно худо. Гитлера снова натравят на Россию, но, в отличие от тогдашней Германии, нынешняя Германия имеет собственное ядерное оружие. И я даже не знаю, как этого Гитлера остановить. Ведь появись Гитлер вновь, вся Европа тут же упадет перед ним на колени. Америка же, как в обе предыдущие мировые войны будет выжидать, чем окончатся события на континенте, и в самый последний момент выступит на стороне побеждающего, чтобы украсть у него победу. Я тут на досуге изучал, как Америка разбогатела. До первой мировой войны Америка была второразрядной страной на периферии цивилизованного мира. В тысяча девятьсот тринадцатом году она имела отрицательный внешнеторговый баланс, а ее инвестиции в экономику других стран, главным образом латиноамериканских, были меньше, чем внешний государственный долг. Если на конец тринадцатого года за границей были размещены капиталы САСШ на сумму два миллиарда тогдашних долларов, то сами Североамериканские Соединенные Штаты были должны пять миллиардов долларов. Два из этих пяти они были должны России. Но уже в ходе первой мировой войны Америка превратилась в крупнейшего в мире кредитора. Что нам, по-вашему, следует делать, а, господин Лишаев?
– Я знаю, что вы, Вольдемар Афанасьевич, думаете обо мне как о грязном шпионе, который, не разбирая средств, творит свои мерзкие делишки. Да, я иногда сильно напиваюсь. Да, когда я сильно напиваюсь, меня почему-то тянет приставать к пожилым дамам. Может быть, это потому, что я рано лишился матери. Да, мне не чуждо стяжательство. И вообще, вы можете считать меня сукиным сыном, но все пакости и мерзости, что я порой вытворяю, я делаю исключительно на пользу родины. И вы, мне кажется, это понимаете. Иначе бы вы со своими старорежимными понятиями о чести давно бы меня пристрелили.
– Не пристрелили мы вас далеко не поэтому. Просто я вижу, что все ваши моральные изъяны носят преходящий характер. И я верю, что, побыв долгое время среди нормальных людей, излечите свою душу от того, чем вы ее заразили, служа в среде подонков сначала из ЧК, а потом и из немецкой разведки. А на счет старорежимных понятий о чести это вы правильно сказали. И исходя именно из этих старорежимных, как вы сказали, понятий, я считаю, что нам нужно вмешаться в ход истории и изменить то, что в ней случилось неправильного.
– Вот здесь я вас всемерно поддерживаю, – согласился Лишаев.

***

После того, как Вольдемар повернул украшенный буквами ключ, и внутренняя дверь отворилась, и взору Лихославского и Нелидова предстала кирпичная стена – точно такая же, какую увидел перед собой Вольдемар, открыв дверь из девятьсот четвертого в восемьдесят шестой. Для Лихославского и Нелидова это было пять лет назад. Для Вольдемара – четырнадцать. И так же точно, как и пять или четырнадцать лет назад стена эта сама по себе отодвинулась, урча при этом так, как урчат на полном ходу трамваи «МВ-8», произведенные на Мытищинском заводе. Но не тот грязный парадняк, жестоко испохабленный за долгие годы Советской Власти, предстал в этот раз перед друзьями. Прямо от дверного проема тянулся вдаль бесконечный коридор, по обеим сторонам которого были расположены одинаковые двери.
– Где это мы? – спросил Нелидов.
– Это – развилка пояснил Вольдемар. – Отсюда пять лет назад – показал он на одну из дверей, – вернулся я домой в девятьсот четвертый. Отсюда, – продолжил Вольдемар, указывая на другую дверь, – я вытащил в Элен в девятьсот восьмой. А сюда направимся сейчас мы, – показал Вольдемар на еще одну дверь поодаль.
– И где мы окажемся?
– В подвале моего бывшего дома. Но только в восемьдесят третьем году.
С этими словами Вольдемар сунул тот же самый ключ в замочную скважину и, провернув его по часовой стрелке, потянул дверь на себя. За дверью действительно был подвал. Ржавые трубы горячего водоснабжения, утепленные стекловатой, обмотанной рубероидом, были покрыты паутиной. На трубах же с холодной водой скопились во множестве капельки конденсата.
– Осторожно, – проговорил Вольдемар, – Костюмы не испачкайте. Вот эти штаны синие, которые на вас, джинсами называются. Они, например, двести рублей стоят.
– Ого, четыре моих жалования! – воскликнул Нелидов, выбираясь на свет из подвала и озираясь по сторонам.
– Да нет, – поправил его Вольдемар, – сорок восемь рублей твоего поруческого жалования здесь стоят две тысячи семьсот двенадцать здешних рублей и еще девяноста две здешних копейки. На это жалование здесь можно два мотоцикла купить. Особенно популярны здесь «Явы». Одна такая тысячу сто рублей стоит.
– Да, но чтобы купить мне мотоцикл «FN», в том же девятом мне бы тринадцать месяцев пришлось жалование откладывать, возразил Нелидов.
– А какое жалование платят здесь? – задал вопрос Лихославский.
– Это смотря кому, – потребовал уточнения Вольдемар.
– Ну, тому же поручику, например.
– Старший лейтенант, как называется поручик по-нынешнему, как раз те же двести на руки и получает, включая разные дополнительные выплаты, типа наших с вами фуражных. То есть, штаны эти стоят одно месячное поруческое жалование. Полковник же, – продолжал Пчелкин, – получает пятьсот пятьдесят рублей, а генерал-майор – семьсот один рубль. Но вот парадокс: если раньше рабочий на том же Путиловском получал в восемь раз меньше поручика, то сейчас он получает почти столько же, сколько и современный старший лейтенант – сто восемьдесят. Еще смешнее то, что меньше него на том же Путиловском получает инженер.
– Инженер получает меньше рабочего? – удивились дуэтом Нелидов и Лихославский.
– Парадоксально, но факт, – подтвердил Пчелкин.
– Так, болтая, Пчелкин, Нелидов и Лихославский дошли до наземного павильона станции метро Василеостровская, что уже шестнадцать лет как находился напротив построенного Гешвендом за восемьдесят лет до него Городского Училищного дома имени императрицы Екатерины Великой.
– Так, произнес Вольдемар, – Перед вами шедевр советской архитектуры станция метро Василеостровская. Павильон открыт ноября третьего дня одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Построен он по проекту товарища Грецкина и товарищихи Шуваловой, к графам Шуваловым, судя по всему, никакого отношения не имеющей. Бояться здесь нечего, это такая же подземка, как в Лондоне, Париже или Будапеште. Чтобы не привлекать излишнего внимания, действуем по заранее разработанному плану. Для начала вот вам по пятаку.
– Какие малюсенькие, – удивился Лихославский.
– Да не рассматривай ты его так, наглядишься еще. Итак, я иду первым, а вы повторяете за мной то же самое, что делаю я. Туда, куда я брошу пятак, бросаете его и вы. Только не оба сразу. Сначала опускаете его в щелку правой рукой, а только потом проходите. Но проходите только тогда, когда красный огонек сменится на зеленый. Но долго тоже не зевайте, а то через несколько секунд огонек снова станет красным, и придется бросать еще один пятак. Так что за мной, – скомандовал Пчелкин и вошел в павильон станции.
День был выходной, и народу в метро было немного. Поэтому Вольдемар и его спутники довольно быстро протолкались к тем щелкам для пятаков, о которых только что говорил Вольдемар. Опустив пятачок, Пчелкин преодолел преграду и, остановился у эскалатора в ожидании друзей. Следом пошел Лихославский. Дрожащими пальцами опустил он пятак и, отойдя на пару шагов, едва увидев свет зеленого огонька, стремглав промчался сквозь турникет. Пойманный Пчелкиным у эскалатора, он стал смотреть, как будет то же самое делать Нелидов. Нелидов долго не мог собраться с духом. Наконец, сняв с головы летнюю кепку, он мелко перекрестился и, опустив пятак, прошел через турникет с зажмуренными глазами. Следующим этапом был эскалатор. Здесь Пчелкин пропустил Нелидова и Лихославского впереди себя, и, как тут же ему пришлось понять, поступил правильно: едва обе ноги Лихославского ступили на движущуюся ленту, он потерял равновесие и, размахивая руками как ветряная мельница, стал заваливаться на спину. Пчелкин успел удержать его от падения. Нелидов ступил на эскалатор благополучно, но в конце спуска, когда движущиеся ступени стали вновь превращаться в сплошную ребристую ленту, развязавшийся шнурок его спортивной туфли попал в сомкнувшуюся щель эскалатора. Будучи поглощен созерцанием сводчатого потолка, Нелидов не сразу заметил это. Заметил он это лишь тогда, когда, подняв ногу чтобы сойти с эскалатора, он увидел, как этот шнурок застревает между зубами металлической ленты. К счастью, дежурная, наблюдавшая этот эпизод, мгновенно среагировав, выключила эскалатор. Народ, ехавший следом, тут же, визжа и матюкаясь, стал падать вперед под действием силы инерции.
– Урод, – гулким басом закричала пожилая барышня в красном берете с редкими седыми волосинами на усах и на подбородке. Затем, она, вытащив из-под своего столика огромные портняжные ножницы, отрезала шнурок и освободила Нелидова.
– Нина, вешай на третьем табличку, – закричала она куда-то вверх. – Здесь какой-то идиот его шнурком заклинил. Ну вот, теперь придется ремонтника звать, пробасила она уже в сторону нашей троицы. – Ты что, до революции что ли родился? У меня такой случай последний раз в семьдесят четвертом был, так тогда негр попался. Тебя в детском саду шнурки завязывать не учили?
– Простите его, бабуля – он в детский сад вообще не ходил, – попытался выгородить Нелидова Вольдемар, сказав при этом чистую правду о его детстве. Действительно, Нелидов не только не ходил в детский сад, но даже не знал, что это такое. Не знал, так как, несмотря на то, что в России первые детские сады были открыты еще в шестидесятых годах девятнадцатого столетия, к девятьсот девятому году число их по всей стране не составляло и полутора сотен.
– Да какая ж я бабуля тебе? – набросилась дежурная теперь уже не Вольдемара. – Была б я бабулей, я бы на пенсию б давно бы ушла. А так, хоть я и с первого дня существования двадцать восемь лет в Ленинградском метрополитене работаю, на пенсию меня начальство не гонит пока. Значит, не старуха еще.
Исчерпав инцидент со шнурком, трое друзей вышли, наконец, на платформу. То, что привык видеть Вольдемар в метрополитене Первопрестольной, жутко контрастировало с тем, что приходилось созерцать здесь, в Северной Столице. Вместо скульптурных групп бронзовых красноармейцев выряженных в остроконечные дурацкие колпаки, пограничников с учеными собаками, колхозников со снопами пшеницы, шахтеров с отбойными молотками и авиаторов в кожаных шлемах здесь, как в каком-нибудь Нью-Йорке или Берлине, были лишь голые стены. Более того, не было видно даже приходящих и уходящих поездов, поскольку пути были отгорожены этими самыми голыми стенами. И только в момент остановки состава синхронно с дверями поезда открывались и синие раздвижные двери, вмурованные в стены станции. С одной стороны, никакой пьяный или слепой не мог бы упасть на пути под прибывающий поезд, однако, если смотреть на этот вопрос под иным углом, с точки зрения, например, той же пресловутой эстетики, то картина получалась довольно-таки жутковатой.
Поезд прибыл довольно быстро. Двери раздвинулись, и наши друзья, влившись в поток пассажиров, один за другим вошли в один из вагонов.
– Осторожно, двери закрываются, – послышался откуда-то женский голос, – следующая станция «Университетская».
Холодный пот прошиб Вольдемара. Не обращая внимания на своих спутников, разглядывающих вагон с целью определить то, откуда доносится голос, Вольдемар стал выискивать кого-нибудь из пассажиров, кто читал бы газету. На этой газете он непременно хотел посмотреть дату. Причиной тревоги Пчелкина было следующее: станции «Университетская» в ленинградском метро не существовало. Ее не было ни в две тысячи четвертом, ни даже в две тысячи шестнадцатом. И то, откуда она взялась в восемьдесят третьем, понять Вольдемар был не в силах. И одежда, и манера поведения городских обывателей полностью соответствовала стандартам восемьдесят третьего года. Но откуда взялась лишняя станция? В этот момент поезд замедлил ход и вскоре остановился. Двери открылись, и Вольдемар увидал незнакомую станцию. На сводчатом потолке висели светильники, выполненные в форме моделей ядерного ядра. Плиты из белого мрамора перемежались оранжевыми вставками. Прямо напротив двери висел указатель «Выход в город». Надпись на одной из стрелок на указателе информировала пассажиров, что выход ведет на Большой проспект. Другая указывала, где находится выход на Съездовскую линию. Не успел Вольдемар толком рассмотреть станцию, двери закрылись, и тот же женский голос объявил:
– Следующая станция «Гостиный двор».
– Зачем в этом поезде окна? – перекрикивая стук колес и гул тягового электродвигателя, вдруг спросил Вольдемара опомнившийся Модест. – Ведь в них же все равно не ничего видно. Поезд-то под землею идет. Даже станции и те не видать до тех пор, пока дверь сама не откроется.
– А для того, – нашел, что ответить Вольдемар, – чтобы ты в него как в зеркало мог смотреть и кончик своих усов все время подкручивать. Для дам и для барышень, кстати сказать, это инженерное решение тоже должно быть чрезвычайно удобным. Не успела, допустим, какая мадам дома ресницы подвести, так в поезде можно глаза подраскрасить. Трясет, правда, здесь так, что, того и гляди, эта мадам тушью ресничной все лицо головы себе перепачкает.
– Почему ж не успела? Куда это дама может торопиться?
– Как куда? Не службу, естественно?
– Дама? На службу?
– На службу, на службу. Теперь, Модест Аполлоныч, в канцеляриях вообще только дамы-то, в основном, и сидят. А мужья этих дам в это самое время в заводах служат да на стройках кирпичи выкладывают.
– Это как же так получается? Она, значит дама, а муж у нее что, выходит, простой мужикан?
– А это, Модя, еще один парадокс социализма. И даже тогда, когда через восемь лет этот социализм перестанет существовать, этот парадокс сохранится в России на долгие годы.
– А почему же тогда и в самом деле зеркала не поставить? – задал Вольдемару Нелидов в другое ухо свой вполне резонный вопрос.
– Ну, зеркала обойдутся дороже, – стал выкручиваться Пчелкин. – Их же надо серебром покрывать.
– Тогда понятно, – ответил Нелидов.
– А куда это мы, собственно говоря, едем-то? – спросил Лихославский.
– К Севе Владимирову, – ответил Вольдемар.
– А это еще кто такой?
– Бывший разведчик. Войну с немцами нам помог выиграть, да и мне кое в чем подсобил. Правда, ему опять двадцать лет, но он, гад, все помнит, что с ним было вплоть до сорокапятилетнего возраста. И про тебя тоже помнит он кое-что из того, что сам про него ты вспомнить не сможешь.
– Что, например?
– Ну, начнем, хотя бы, к примеру, с того, как ты ему в Лугано, в Швейцарии по морде однажды изрядно надавал.
– А за что?
– Да он, судя по твоему рассказу, в ночном баре бабу пьяную подцепил. Хотел ее в нашей ступе в две тысячи шестнадцатый год с собою забрать. «Математики, – говорит, – в любом деле нужны». А познакомился с ним ты во Владивостоке. Там он тебе в карты тридцать шесть тысяч долларов проиграл, а потом в Шанхай переехал. Старых еще долларов, не то, что после тридцать четвертого. А нынешним вообще не чета. Здесь теперь в Госбанке за них по семьдесят шесть копеек дают. Нынешних, надо сказать, копеек.
– А откуда ж у меня во Владивостоке деньжища такие появились?
– Так ведь все с двухсот долларов началось. Он тебе проигрывал и проигрывал, а ты ему все занимал да занимал. Так до тридцати тысяч-то и дошло. А эти тридцать три тысячи, может, никто даже до сих пор и не напечатал.
Тут поезд стал замедлять ход, и Вольдемару пришлось ловить за рукава обоих спутников, так как ноги, не приученных держаться за поручень гусарских офицеров, при торможении сами по себе быстро побежали в другой конец вагона.
– Ну, вот мы и приехали, – произнес Вольдемар, и вывел Нелидова и Лихославкого наружу, продолжая удерживать их за рукава.
– Так быстро? – удивился Лихославский.
– А что ж ты хотел? Научно-технический прогресс.

***

Квартира Севы Владимирова представляла собой нечто невообразимое. По столу были раскиданы радиодетали, кругом валялись кусочки припоя, а на специальной подставке разогревался электропаяльник. Сам же Сева, включив воду в ванной на полную громкость, слушал чрез наушники «Голос Америки». При этом он царапал гвоздем на хлебной корке какие-то цифры. Когда в дверь его позвонили в четвертый раз, и Сева, наконец, расслышал звонок, он запихал в рот эту хлебную корку и с трудом, не жуя, проглотив ее, поплелся открывать дверь.
– Кто там? – спросил Сева, зажимая нос, чтобы никто не узнал его голос.
– Сто двадцать два и девяноста девять сотых грамма, – ответил Вольдемар через дверь условленной фразой-паролем.
По этому паролю, а также по голосу Сева понял, что пришел Вольдемар, но, взглянув в глазок и разглядев, что Вольдемар пришел не один, засомневался, не привели ли его агенты гестапо, приставив «вальтеры» ему к спине. Поэтому Сева запросил дополнительный пароль, выработанный для этого случая:
– Зачем пришел?
– Говно нашел, – ответил Вольдемар.
Это означало, что все чисто, ведь если бы Вольдемара действительно привели под дулом пистолета, он бы сказал, что нашел пятак.
Лишь после этого Сева отключил ток от электрических проводов, прикрученных к дверной ручке, и отворил дверь.
– Знакомьтесь, – произнес Вольдемар, переступая порог. Поручик Нелидов, штабс-ротмистр Лихославский.
– Такой молодой? – удивился Сева. – Ах, да. Вы ведь вы еще штабс-ротмистр. Значит, Модест Аполлонович, вы меня пока еще не знаете?
– Не имел чести, – ответил Лихославский.
– Ну, тогда будем знакомы, – протянул ему руку Сева, предварительно вытерев ее о штанину, – сева, – фамильярно представился он.
– Сева это Всеволод или Севастьян? – попробовал выяснить Нелидов.
– Сева – это Псевдоним, – многозначительно пояснил бывший разведчик.
– Ну, какие новости? – спросил Вольдемар, пройдя в комнату.
– На основе анализа информации, полученной из открытых источников, – начал докладывать Сева, – можно сделать вывод, что мир находится на грани новой войны.
– Интересно-интересно, на основе чего вы сделали такой вывод? – подбодрил его Вольдемар. – Продолжайте-ка.
– Как бывший разведчик, я люблю все анализировать. Вот возьмите, например, постановление ЦК КПСС и Советского Правительства, опубликованное в изложении газетой «Правда» девятнадцатого августа этого года. – Тут бывший Сифлиц достал газетную вырезку. – Обратите внимание: опубликовано не само постановление, а его изложение. Значит – у этого постановления была и секретная часть. Но и изложения достаточно для того, чтобы понять суть проблемы. Дело в том, что сахарные заводы союзных республик не были готовы к приему и переработке возросшего количества сахарной свеклы, и несознательные председатели колхозов и директора совхозов стали скармливать ее свиньям. А почему, спрашивается, они не были готовы? – спросил Сева и тут же сам ответил на свой вопрос: – Потому что в этом году произошло увеличение посевных площадей под эту культуру. Значит, – сделал Сева многозначительный вывод – грозит перспектива прекращения поставок кубинского сахара.
Ну, это, так сказать, косвенные данные, – прервал его Вольдемар. Есть что-нибудь поконкретнее?
– Есть и поконкретнее, – ответил Сева. – Помните передачу «Международная Панорама» за двадцать первое августа этого года?
– Не помню, кончено. Я всего час как в восемьдесят третьем.
– Показывали там пикеты фермеров на границах европейских государств. Французы не пропускают испанское мясо, бельгийцы – французское. У нас мясо дефицит. А у них девать не куда.
– Почему?
– А вот почему: мясо подешевело. Фермеры не могут продать мясо, а ввоз импортного сбивает и без того низкие цены. Случилось то, чего так ждал в сорок первом тогдашний глава ГРУ генерал-лейтенант Филипп Иванович Голиков. Он не дождался: Гитлер хотел закончить русскую кампанию до зимы, и не стал закупать зимнее обмундирование. Бараны остались целы, и мясо в сорок первом в Европе не подешевело. Американцы учли ошибки Гитлера. В сорок пятом – сорок шестом годах они внимательно слушали в оккупированной Германии лекции пленных немецких генералов о причинах поражения в русской кампании. И ошибок Гитлера Рейган повторять не собирается. Поэтому американская армия спешно закупает шкуры для тулупов.
– Это уже интереснее, – поддержал Севу Вольдемар, – но пока этого маловато.
– Растет тоннаж торгового флота Великобритании. Если в восемьдесят первом году вступило в строй новых судов общим водоизмещением двести шестнадцать тысяч тонн, то в восемьдесят втором – четыреста пятьдесят три.
– Это из-за войны на Фолклендах.
– Тогда почему до конца нынешнего года эта цифра составит уже пятьсот сорок тысяч тонн? – парировал Сева.
– Тоннаж флота это, конечно, убедительно, но есть что-нибудь посерьезнее?
– Есть. Это – азотная кислота. На ее основе делаются все современные неядерные взрывчатые вещества, а также все современные пороха. Если государство готовится к войне, производство азотной кислоты не может не возрастать. За восемьдесят первый год производство азотной кислоты в США составило шесть миллионов четыреста тысяч тонн, в восемьдесят втором оно возросло до шести миллионов девятисот тысяч, а за восемьдесят третий – сразу возрастет до восьми миллионов тонн. Помимо роста производства азотной кислоты, увеличился также выпуск кузнечно-прессового оборудования. Если объем его выпуска в семьдесят пятом году составлял два миллиарда долларов США, а к восемьдесят второму он потихоньку достиг три миллиарда семьсот миллионов, то в восемьдесят третьем он вдруг достиг семи и двух десятых миллиарда. А что делают при помощи кузнечно-прессового оборудования? Догадайтесь с трех раз.
– А вот это уже заставляет задумываться.
– Есть в мероприятиях американцев и еще кое-что, что указывало на предстоящую войну с Советским Союзом. Весной этого года на танки «Абрамс» был установлен вспомогательный энергоагрегат – малогабаритный дизель-генератор, предназначенный для подогрева батарей и питания электроаппаратуры танка при выключенной основной турбине. Дизель устанавливается далеко не на все танки, а только на те, что находятся в Европе да еще на те, которые, в соответствии с планом Рефорджер, в Европу должны были быть доставлены. Зачем же он нужен? А вот зачем. Дизель этот устанавливается по той причине, что уже при температуре минус тридцать два градуса запуск газотурбинного двигателя AGT – 1500, которым он оснащен, считается рискованным – если с первого раза турбина не запустилась, то на второй уже не хватает емкости аккумуляторных батарей. Запуск же двигателя при сорока трех градусах мороза без такого генератора вообще не возможен.
– А де вы видели в Европе такие морозы? Минус сорок три не бывает даже в Осло.
– В этом-то все и дело. В Европе и минус тридцать два не бывает.
– А что такое танки? – вдруг влез в разговор Нелидов.
– Танки – это бронированные боевые машины с артиллерийским орудием, – пояснил Вольдемар. – Весят они по три с половиной тысячи пудов, а мощность двигателя у них как у паровоза-»овечки».
– Тогда, может, эти танки собирались отправить в Канаду? – робко предложил поручик.
– Фиг там, поручик! – ответил Сева, канадцам «Абрамсы» не нужны. Они традиционно отдают предпочтение немецким танкам «Леопард». Да и вообще, «Абрамсы» за всю историю согласятся брать лишь Египет, Кувейт и Саудовская Аравия. Правда, с две тысячи седьмого года началась поставка пятидесяти девяти таких танков в Австралию. Но пока и в Австралии стоят на вооружении лишь «Леопарды». Но что Египет, что Кувейт, что Саудовская Аравия – страны жаркие. Там танки нужно не обогревателями, а кондиционерами оборудовать.
– И где же собираются эксплуатировать эти морозоустойчивые танки? – задал наводящий вопрос Вольдемар.
– Ясно где. Такие морозы бывают только в России. И потом, Вольдемар Афанасьевич, усилилась активность разведки противника и на территории СССР. Еще седьмого марта в Филевском парке Москвы был пойман за выполнением шпионских действий не кто-нибудь, а второй человек в посольстве США в СССР, первый секретарь американского посольства Осборн Ричард Вильямс. Он был объявлен персоной нон грата и выслан из страны. Три месяца спустя, второго июня, был пойман еще один шпион по фамилии Томас, также занимавший далеко не последнюю должность в американском посольстве. «Правда» третьего сентября также сообщила, что в это же время был изобличен как шпион и предатель советский гражданин по фамилии Иванов. Не много ли шпионов за один год? Ну и, наконец, самое последнее. В ночь на первое сентября в советском воздушном пространстве был сбит южнокорейский пассажирский самолет, летевший из Америки в Корею, но якобы сбившийся с курса. В ту ночь с опозданием на сорок минут от расписания из Анкориджа, что на Аляске, вылетел самолет Боинг-747. Вел самолет лучший пилот компании КАL полковник Чон Бен Ин. Вторым пилотом был Саг Дан Ван, носивший звание подполковника. Оба они были штатными сотрудниками южнокорейской разведки и, одновременно с этим, платными сотрудниками ЦРУ. Кроме двести шестьдесят девять пассажиров на борту находились двадцать девять членов экипажа. Это тоже не было обычным, так как в состав экипажа Боинга входят восемнадцать человек. Вход самолета в воздушное пространство СССР совпадал с витками американского спутника радиотехнической разведки «Феррет-Д». Сначала он прослушивал частоты наших радиолокаторов над Камчаткой, а через 96 минут вел регистрацию работы радаров и переговоров пилотов наших истребителей над островом Сахалин. Летчики наши не могли, конечно, не знать, что самолет пассажирский. Такой характерной надстройкой на фюзеляже, как у «Боинга-747», не обладает никакой другой самолет. Принять решение об уничтожении самолета они тоже не могли самостоятельно. Лишь когда самолет был близок к тому, чтобы покинуть наше воздушное пространство, поступил приказ сбить нарушителя. Что тут началось! Весь Свободный Мир не испытывает теперь сомнений, что вместо людей в России живут кровожадные твари, произошедшие не от дарвиновской обезьяны, а от свирепого сибирского медведя. И этот самый Свободный Мир с трепетом и нетерпением ждет, когда же его оплот Америка преподаст урок этим зверям.
– И что же, по-вашему, будет? – заинтересованно спросил Вольдемар.
– Думаю, к ноябрьским праздникам следует ожидать начала военных действий.
– Тогда почему, когда я был в восемьдесят шестом, никакой войны не было?
– А, может, до этого произошла еще одна бифуркация истории?
– Или, что более вероятно, нам с вами эту войну удалось как-нибудь предотвратить. Помните, как я сорвал сговор Вольфа и Даллеса? Может, теперь мне удастся сделать нечто подобное?
– Могет быть, могет быть, как говорит ваш Райкин. Но мы сейчас пришли сюда не в политику ввязываться. Нам в Алма-Ата надо попасть.
– Теперь говорят в Алма-Ату, – уточнил бывший Сифлиц. – А зачем вам туда? Троцкого хотите в двадцать восьмом году перехватить?
– Нет, Троцкий нам пока не нужен. В 1909 году была похищена наша Елена, и нам необходимо ее вызволить. Мы имеем сведения, что ее держат неподалеку от, как теперь говорят, Алма-Ату.
– Алма-Аты, – уточнил Сева.
– Так вот, нам нужно вызволить Элен. Для этого мы и едем в Алма-Аты.
– В Алма-Ату, – снова исправил Сева.
– Да как же оно, в конце концов, называется?
– Алма-Ата.
– Вот я и говорил, едем в Алма-Ата.
– Говори лучше «Верный», – посоветовал Лихославский. – так вернее будет.
– Да, – согласился Вольдемар, – Верный уж точно вернее.

***

Седьмого ноября две тысячи семнадцатого года команда творцов прошлого сидела у телевизора. Компания, правда, была неполная. Отсутствовали Елена и Вольдемар. Пчелкин вернулся в 1904 год чтобы там, как ни в чем ни бывало, явиться на прием по случаю дня ангела супруги его превосходительства, а Елена была переправлена Егором Исаевичем в девятьсот восьмой, где ее уже ждал Вольдемар, ставший к тому времени столоначальником, получивший чин коллежского асессора и разбогатевший на биржевых операциях за счет предварительного знания конъюнктуры рынка ценных бумаг. За последнее качество Пчелкина все больше ценили в департаменте, считая это невероятной интуицией. Однажды Вольдемару даже пришлось сопровождать министра на прием к Столыпину, и председатель Совета Министров целый час слушал и записывал его советы.
Не было также и Лишаева, бывшего когда-то Сифлицем. Последний был перемещен в начало восьмидесятых годов, где, стал резидентом Огнеборода, ответственным за период с 1981-2006 годы, подобно тому, как Пчелкин был его резидентом для 1905 – 14 годов. Таким образом, в избушке оставались лишь пожилой Лихославский да молодой Игорь Кулаков, справивший двадцать четвертого марта свое биологическое семнадцатилетие вместе с относительным двадцатидевятилетием.
Присутствовали также Баба Яга и ее молодая прапрапраправнучка, бывшая, одновременно правнучатой племянницей Елены. Прапрапраправнучку звали Глория. Во оличие от молодой Элен, она отлично говорила по-русски и теперь не Игорь учил ее русскому, а, наоборот Глория учила его английскому языку.
По телевизору шла трансляция демонстрации трудящихся. Но Игорю и Глории не было до нее никакого дела. Они болтали о своем:
– Слушай, Глоха, а че ты в Штатах-то жить не осталась? Родаки у тебя там обитают. Значит, полное право имеешь. А здесь же полный отстой.
– А что делать ведьме в Америке?
– Вести телешоу для любителей магии.
– Магию там боятся, да и ФБР может хлопнуть. Есть там один отдел, как и в здешнем КГБ. Он с нами да с инопланетянами борется. Их так и называют «Men in Black».
– Видел я этот фильм обе части.
– Теперь уже и третья есть. Только сделали его специально таким гротескным, чтобы у населения вызвать впечатление, что людей в черном вообще не бывает. Да и потом, народ там с предубеждением к ведьмам относится. Особенно после того, как Хупер стал президентом. Девять месяцев как в должность вступил, а таких глупостей уже успел натворить. Мало того, что этот идиот аборты запретил, его пресс-служба распространила слух, что аборты ведьмы придумали. А мы их только по медицинским показаниям производим, когда маньяк должен родиться или злодей какой. Тогда иной раз приходится такую беременную вычислять, на ранних сроках отлавливать и насильно ей аборт делать.
– Избрание Хупера это реакция на мероприятия Боуэна. Да, при Боуэне, наконец, подписано израильско-палестинское мирное соглашение. Но его бы и так подписали. Арафат еще в две тысячи четвертом помер, Шарона тоже давно нет в живых, воевать-то больше некому. Ну, две Кореи объединились. Но и без него они объединились бы. А независимый Курдистан он зря сотворил. Пройдет одно поколение, и проблем с этой страной будет, не оберешься. Лучше бы за внутренней ситуацией смотрел. А то понабрал извращенцев и извращенок в правительство, а нацию это раздражает. Вот и проиграл выборы. А, по правде говоря, мне бы, будь я американцем, Хупер бы больше понравился. В Германии тоже новый канцлер – вылитый Гитлер. Только что в очках да усиков нет. И речи те же самые. Слушай, а, может, это Гитлер и есть? Только стал в носу волосы подстригать, вот и нет у него этих усов. Но то, что его за эту похожесть на Гитлера избрали, это факт.
– Тебе бы политологом быть. Political scientist, как у нас говорят.
– Да черта тут лысого политологом станешь. Если бы я в той реальности остался, где нет социализма, может быть, и стал. А здесь разве что отделение истории КПСС на истфаке закончить, а потом лектором в обществе «Знание» работать.
Внезапно изображение на телеэкране, где еще секунду назад показывали, как мимо трибуны Мавзолея катят фигуру Ленина, мгновенно исчезло. Пощелкав каналы, Игорь убедился, что сигналов нет ни на одном из них. Лишь Ленинград передавал трансляцию с Дворцовой площади. Но через минуту исчез и он. И, что интересно, сигнал Ленинграда тоже исчез в тот момент, когда мимо трибуны, на которой стоял первый секретарь Ленинградского горкома вместе с командующими Ленокругом и Балтфлотом, а также руководителями города и области и почетными гостями, катили точно такую же фигуру дедушки Ильича.
– Бабуля, что у нас с телевизором? – прокричала Глория.
– А хрен его знает, – ответила Баба Яга. – Свет есть – генератор пашет нормально. Антенна тоже целая, вроде. Надо в костромской телецентр позвонить и выматерить их. Тогда изображение сразу появится. Взяв трубу, Баба Яга стала набирать номер:
– Слушай, Петухов, если ты сигнал не восстановишь, я тебя в петуха превращу. Нет, не в смысле опущу, а в настоящую птицу. Как за что? За то, что мозги у тебя куриные. А кто виноват? Как это может исчезнуть сигнал сразу из Москвы и из Ленинграда? Слушай, Петухов, у тебя же спутниковое есть. А я и прошу иностранное. Да не надо транслировать. Ты мне скажи, что там передают, а то я чую, что что-то неладное творится, да и сон у меня плохой был.
Через минуту разговор возобновился, и от того, что на другом конце линии сообщили бабуле, Баба Яга вдруг побледнела, а ее беззубый рот стал еще более впалым.
– Как это так? Не может этого быть. А куда смотрело ПВО. Ах, да… Причем здесь ПВО? Куда тогда смотрело КГБ? Оно только за ведьмами охотится может… Все. Связь пропала.
– А если в Москву позвонить, – предложил Игорь.
Баба Яга несколько раз набрала восемь, ноль девяносто пять, но после нескольких цифр шел неминуемый сброс. Тот же результат дал и набор ленинградского кода.
– Хреново, – резюмировала Баба Яга. Придется кому-то на разведку лететь. Мне избушку покидать нельзя. Модя с Граммофоном за продуктами в город уехали. Думают, в честь праздника на столиках дефицит какой выкинут. Придется лететь кому-нибудь из вас.
– Я полечу, – вызвался Игорь.
– Бабуля, а можно мне вместе с ним? – запищала юная ведьмочка Глория.
– Лететь, конечно, вдвоем-то сподручнее, – согласилась Баба Яга, – только безоружными, как в тот раз, я вас больше не отпущу, – проговорила бабуля и извлекла из потайной дырки в стене два автомата.
– Погоди-погоди. Это не все, – сказала она Игорю, покатившему было ступу в сторону дымохода. – Возьми еще вот это.
Тут бабуля вытащила из того же тайника самый настоящий ШКАС, который стоял на советских самолетах в тридцатых годах и в самом начале Великой Отечественной.
– Вот, со сбитой «пешки» сняла в сорок втором, – прокомментировала Баба Яга, – во время боев под Демянском. Я тогда летчика нашего подобрала. Сбили его над Рамушевским коридором. Двое других из его экипажа погибли, а он у меня месяц в избушке лечился. А потом его особый отдел в дезертирстве обвинил, и он три месяца в штрафбате провоевал. В конце концов, звание и ордена ему все-таки вернули, и войну он майором закончил. Долго еще после войны мне писал. Умер в восемьдесят втором. А пулеметик-то я оставила на черный день. Как знала, что сгодиться когда-нибудь. Вот и турель к ступе идеально приспосабливается.
Баба Яга любовно приладила к ступе пулеметную турель и напутственно прошептала:
– Черт с вами! Летите. Эх, сама бы полетела, но на вас, молодых избушку оставлять нельзя. После моей последней отлучки она на протезах ходит.
*
Вылетев через дымоход, ступа вертикально взлетела на высоту десяти саженей и, сориентировавшись на юго-запад, пошла в сторону Москвы на сверхмалой высоте, буквально не задевая заснеженные верхушки сосен. Это была старая ступа, аналоговая – та самая, на которой Баба Яга летала на внеочередной симпозиум. Новая ступа, цифровая, осталась в подвале Егора Исаевича после того, как их Швейцарии на ней был привезен Сифлиц.
Обогнув Кострому, чтобы лишний раз не попадаться на глаза, Нерехту прошли на дозвуковой скорости. В Нерехте пока было все спокойно. Зато в Ростове Великом наблюдалось нервное состояние граждан. Когда ступа достигла Переславль-Залесского, внизу уже стала наблюдаться откровенная паника. Люди собирали свои пожитки и, загрузив их на легковушки, пытались покинуть город. Когда Игорь и Глория приблизились уже к Загорску, на дороге стало попадаться все больше машин с московскими номерами. Причем на дороге то тут, то там валялись разбитые милицейские автомобили и обезображенные трупы гаишников, препятствовавших, вероятно, паническому бегству из столицы.
Причина этого панического бегства стала понятной при на полпути от Загорска к Мытищам. Над тем местом, где еще пару часов назад царственно располагался самый центр Первопрестольной столицы, переливаясь всеми цветами радуги стоял, упираясь головой в небосвод, величественный гриб ядерного взрыва.
– Килотонн пятьдесят, максимум сто, – на глазок определил Игорь. – В общем, не так-то много, но центр, скорее всего, как корова языком слизнула. В пределах Садового кольца, по-видимому, ни одного целого здания не осталось. Как там бедный Егор Исаевич?

Игорь не знал, что Егор Исаевич остался жив, спустившись незадолго до взрыва в свой чудесный подвал. Он даже не заметил ту пятисекундную вспышку, которой сопровождался ядерный взрыв. Сначала погас свет. Потом он почувствовал подземный толчок. Это ударная волна, распространяясь в грунте, дошла до его дома. Но он ничего не понял даже тогда, когда другая ударная волна – волна, распространяющаяся в воздухе – снесла его дом в Старосадском переулке. На землетрясение это было не похоже. Больше напоминало сильный ураган, так как после прохождения ударной волны в обратную сторону стал дуть мощный ни с чем не сравнимый ветер.
«Надо уходить в прошлое, – понял Егор Исаевич. – Здесь, кажись, клиенты кончились».

***

– Ближе подлетать нельзя, – сказал Игорь Глории, управлявшей ступой при помощи помела, вставленного в уключину как лодочное весло. – Во-первых, впереди очаг радиоактивного заражения, во-вторых, пока «гриб» не остыл, нас засосет в его центр как комара в пылесос. Уходим обратно.
– Давай крюк сделаем и над Тверью пройдем, – предложила Глория.
– Лучше не надо. Нас могут принять за вражеский летательный аппарат. Еще собьют, чего доброго.
– Хорошо. Уходим на северо-восток, – произнесла Глория и, отклонив вправо метлу, стала круто разворачивать ступу.
В этот момент на горизонте показались две черных точки. Быстро увеличиваясь в размерах, они начали приближаться к ступе.
– Это «Тайфуны», – произнес Игорь, глядя в бинокль. – Откуда они тут взялись?
Самолеты летели в сторону ступы, пока не открывая огня. Вероятно, пилоты решили рассмотреть, что за странный объект отражается на экранах их радиолокаторов.
– Мы от них не уйдем, – расплакалась Глория. – У них скорость на четыреста километров больше. Что же нам делать?
– Я знаю что, – произнес Игорь, – тормози.
Глория резко потянула на себя рукоятку метлы, и ступа тут же начала замедлять ход. Не ожидая такого маневра, летчики не успели среагировать, и их машины промчались вперед мимо ступы.
– Эх, жалко «Стингера» у нас нет или «Иглы» какой-нибудь, – посетовал Игорь.
Развернувшись, Глория направила ступу в другом направлении. Пилоты сделали то же самое. И, хотя им потребовалось для этого разворота больше времени, используя преимущество в скорости, они стали вновь настигать ступу. Когда до ступы оставалось с полкилометра, самолет ведущего дал предупредительную очередь из автоматической пушки.
– Хотят увести на свой аэродром, – прокомментировал Игорь.
Снизив свою скорость до скорости ступы, самолеты неотступно следовали за ней метрах в двухстах.
– Сейчас снова притормози. Только не так резко, – сказал Игорь Глории.
Глория потянула метлу на себя, и ступа оказалась между двумя самолетами. Игорь навел пулемет на правый двигатель ведущего и дал длинную очередь. Бронебойные пули пробили тонкую обшивку двигателя и, попадая в лопатки воздушного компрессора, стали откалывать от них кусочки, которые, разогнанные центробежной силой, начали разлетаться во все стороны, повреждая также и соседний двигатель. Через долю секунды разбалансированная турбина компрессора пошла вразнос. Двигатель разлетелся на части, а его осколки вызвали возгорание топлива и детонацию взрывчатки, содержавшейся в подвешенных на пилонах ракетах. Не успел самолет ведущего превратиться в огненный шар, как Игорь развернул ШКАС в другую сторону и обстрелял самолет ведомого. Тот успел поддать газу, и лишь несколько пуль пробили заднюю часть его левого двигателя. Тем не менее, секунду спустя этот двигатель задымил и стал стремительно терять тягу. Находясь на столь малой высоте. Летчик счел за благо катапультироваться. Неуправляемый самолет, дымя, полетел в сторону горизонта.
– А теперь быстро домой, скомандовал Игорь, – а то на его радиомаяк, – указал Игорь на оранжевый купол спускающегося парашюта, – прилетит еще кто-нибудь.
Сориентировав ступу в нужном направлении, Глория направила ее в сторону избушки.
*
Тем временем, Модест Аполлонович и Граммофон вернулись из города. От обоих несло гарью, а рожа Граммофона, кроме того, была выпачкана сажей.
– Вообрази, бабуля, – закричал возбужденно и радостно Граммофон, – меня за мародера приняли.
– Судя по привезенному тобою, – ответила Баба Яга, – ты и есть мародер.
– Бабуля, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось захапать, – показал Граммофон на автомобиль, доверху набитый съестными припасами.
– Два мешка муки, мешок сахара, полведра подсолнечного масла, и три коробки тушенки, – отчитался Лихославский.
– Да у вас и денег-то на столько не было, – всплеснула руками Баба Яга.
– Деньги остались нетронутыми, – объяснил Граммофон, – только они теперь никому не нужны. В стране хаос, разруха. Продуктовые склады разграблены. Горит подожженная нефтебаза.
– Это райком партии распорядился, чтобы горючее врагу не досталось, – добавил Модест Аполлонович. – Правда, кто враг пока неизвестно.
– Какому врагу? – не согласился с ним Граммофон. – Это чтобы люди машины не позаправляли да из города в Сибирь не драпанули. Представляешь, бабуля, в толпе говорят, что в Москве взрыв ядерный произошел с эпицентром на Красной площади. То же самое в Минске, в Киеве и в Питере на Дворцовой. Нет больше Питера, – расплакался Граммофон.
– Солдаты по домам разбегаются, – вновь вступил в разговор Лихославский. – Командиры частей освободили их приказом от присяги родине ввиду отсутствия правительства в таковой. Менты организованно пошли самых богатых жителей города грабить. Председатель облисполкома обратился по радио к правительствам США и европейских стран, чтобы те свои войска для поддержания порядка ввели. В шесть часов вечера по радио и телевидению выступать будет. Отставной генерал Щепкин, который еще в Афгане воевал, наоборот, призывает в партизанский отряд записываться. Похмелидзе в Тбилиси, говорят, независимость Грузии объявил. Сутрапьян в Армении тоже. И, главное, сделали они это в первые же минуты после ядерного взрыва. То же самое часом позже сделали первые секретари компартий Литвы, Латвии и Эстонии.
В этот момент с неба спустилась прилетевшая ступа и приземлилась на рано покрывшейся в этот год снегом поляне: Игорь и Глория вернулись из разведывательного полета.

***

– Ехать придется поездом, – сделал Сева свой логический вывод. – Тридцать девятый уходит с Московского вокзала, и за четверо суток до Алма-Аты доходит. Можно доехать до Москвы, а там с Казанского на седьмом. По времени получается примерно одинаково.
– Это уж ясно, – подтвердил Лихославский. – Пароходом туда не попадешь.
– А нельзя этим, как его, аэропланом? – задал вопрос Нелидов. – У вас же, говорят, по воздуху можно из города в город летать.
– По воздуху-то летать можно, но только тем, у кого есть паспорта, – пояснил Пчелкин. – Кстати, Сева, а вы не сможете нам их, как у вас говорят, сварганить?
– Пока я буду их делать, – ответил бывший специалист по поддельным паспортам, – пройдет как раз то время, за которое мы как раз до Алма-Аты поездом доберемся. Правда, есть один выход.
– Какой же?
– Я могу сделать справки об освобождении.
– Об освобождении от чего? От паспортного режима?
– Нет, об освобождении из мест лишения свободы.
– Это с каторги что ли?
– Хуже! С зоны.
– А не кажется ли вам, что три человека, только что освободившись, летящие в один и тот же город, будут выглядеть весьма подозрительно.
– Это верно, – согласился Сева, – тогда есть еще один вариант. В одном НИИ работает механик один. Профиль работы его НИИ сходен с нашим.
– Это как же?
– Ну, этот научно-исследовательский институт занимается проблемами времени.
– Это что же тот самый НИИ ППВФТЭИ?
– Именно он, – подтвердил Сева. – Научно-исследовательский институт Проблем Перемещения во Времени Физических Тел, Энергии и Информации.
– Ну и название, язык сломаешь, – удивился Лихославский.
– Этому НИИ еще повезло, – проговорил Сева. – А вот напротив него расположен Научно-исследовательский институт Хеттских и Урартских Языков.
– Да, название…
– В том-то и дело, что его в сокращенном варианте вслух не произнесешь, что и способствует поддержанию режима секретности. Так вот, механик этот иногда халтурку берет.
– Кого-Кого?
– Ну, левый приработок.
– Как понять «левый»? Он что левым помогает?
– Да нет, в смысле, побочный. В нерабочее время он может подбросить кого-нибудь в прежние времена, когда сливочного масла в магазине можно было брать в одни руки столько, сколько хочешь, когда водка дешевле была, да когда в торговый институт недоборы были. НИИ, конечно, секретный, но все секретное у нас можно вынести через дырку в заборе. Вот он по частям один аппарат и вынес. То одну списанную деталь, то другую. Так, за несколько месяцев он у себя в сарае машину времени и собрал.
– Нам сейчас не в прошлое надо, а в Алма, тьфу, черт, как его, Верный, – возразил Вольдемар.
– Ну, хорошо, прибудете вы в Алма-Ату, что вы эту психбольницу штурмом что ли будете брать? Там ведь охрана с автоматами. Охраняют строже, чем заключенных. А что у вас? Три нагана?
– Да нет, у меня теперь не наган, – возразил Нелидов. – у меня «браунинг».
– Да и я недавно «Штейер» купил с пачечным заряжением как у «Манлихера», – добавил Лихославский. К нему у меня две запасные пачки по восемь патронов.
– Где б вы его купили? В девятом-то году, – возразил Сева. – Он же только в двенадцатом появился?
– А это что? – вынул Модя из внутреннего кармана пиджака серебристый пистолет с прямой рукояткой.
– Не может быть! – воскликнул Сева. – До тысяча девятьсот двенадцатого года в Австро-Венгрии на вооружении состояли только револьверы «Раст-Гассер». Где вы его взять-то ухитрились?
– У жида-шинкаря приобрел за четвертную.
– А тот где взял?
– А ему его один австрийский поручик заложил. За сто крон.
– Австрийский поручик? За кроны? У вас там что, австрияки в форме при оружии ходят?
– Да я пока ни одного не видал.
– А как же пистолет у шинкаря очутился?
– Я же говорю, один австрийский поручик заложил во время оккупации Луцка в восемнадцатом году… Ой! О чем это я? Я же в восемнадцатом не был.
– А твой шинкарь, выходит, был.
– Стойте! – вдруг спохватился Нелидов. – А это не тот шинок, в котором мы сидели с Новогудиным после того, как съездили в Киверцы?
– Да, это у того самого Соломона Шанкра, что держит трактир напротив старой синагоги. Я как раз в тот вечер же «Штейер» по пьяни-то и купил. По той же пьяни я тогда и не удивился и рассказу о поручике из восемнадцатого года.
– Слушайте, а, может, Мефодий и не виноват? – предположил Нелидов. – Может, это еврей разговор подслушал и донес куда следует?
– Вам, господин поручик, везде евреи виноваты, во всем заговор международного сионизма мерещится, – изменившись в лице, произнес Сева, – так не далеко и до черносотенства докатиться. А от него уже рукой подать до фашизма с его Дахау, Майданеками и Бухенвальдами.
– А ты часом сам-то не еврей? – задал Нелидов вопрос прямо в лоб.
– Кто еврей? Я еврей? – вскипел Сева. – Да я сейчас тебе по-нашему, по-русски, морду-то и разукрашу.
– Ну-ка, успокойтесь! – стукнул кулаком по столу Вольдемар. – Драки нам еще не хватало.
– А пусть этот антисемит извинится за то, что он меня евреем назвал, – обиженно прогундосил Сева.
– Извините, мой друг, – протянул ему руку Нелидов. – Не знал, что это для вас больная тема.
– Все, – подытожил Вольдемар. – приказываю в этом пространственно-ременном, то есть, тьфу, пространственно-временном континууме евреев жидами не называть. Слово это после революции стало ругательным. И вообще еврейский вопрос не затрагивать. Ведем себя отныне так, как будто евреев на свете вообще не существует.
– А как же быть с тем шинкарем? – не унимался Нелидов.
– Будем считать его халдеем. Халдеи – народ вы мерший, и претензий не будет.
– А я все-таки думаю, что трактирщик не виноват, – проговорил Лихославский. – Разговор-то состоялся после того, как пропала Элен.
– Все правильно. А «Штейер» ему заложили после того, как ты его купил, – согласился Нелидов. – Все стало на свои места.
– Хватит спорить, – отрезал Вольдемар. Мы сейчас решаем вопрос о том, как вызволить мадемуазель Элен при помощи одного нагана, одного «браунинга» и одного «Штейера».
– Нам надо перехватить ее в пути следования, – предложил Сева.
– Легко сказать, – возразил Вольдемар, – но время-то упущено. Если бы мы вышли в марте, то как раз бы попали в июнь. А теперь мы вышли в июне и, в результате, попали в октябрь.
– Вот для того, чтобы попасть в апрель, я и предлагаю встретиться с этим несуном, – ответил Сева.
Решение вскоре, наконец, было принято. Все четверо решили завтра же направиться к тому человеку, которого Сева назвал чисто советским словом «несун», обозначавшим в те годы работника, регулярно домой приносящего с родного предприятия не только зарплату, но и материальные ценности в натуральном виде.

***

Саня Криворуков, в противоположность своей фамилии, руки имел поистине золотые. Однако кроме того, что были они золотыми, они, по-видимому, были еще и магнитными. Выражалось это в следующем: все, что в поле зрения Криворукова лежало, по его мнению, недостаточно хорошо, быстро прилипало к этим рукам и оказывалось в Санином кармане. Прилипало к его золотым рукам, естественно, и некоторая часть из того, что через эти руки по той или иной причине проходило. А проходило через них много чего. Порходили секретнейшие детали топливных распылителей для жидкостных ракетных двигателей, специально изготовленные для НИИ на одном из оборонных заводов, из которых Саня сделал разбрызгиватели на дачных фонтанчиках. Проходили дефицитнейшие пуленепробиваемые ткани, из которых Саня сделал обшивку крыла своего дельтаплана. Проходил, наконец, и уникальный агрегат, составлявший сердцевину нового предпромышленного образца циклошизохрона. Последний агрегат доставили в пятницу и, беспокоясь о том, чтобы аппарат не сгорел за выходные, Саня предусмотрительно отнес его домой. И надо же было такому случиться, что именно в ночь с субботы на воскресенье неизвестные злоумышленники проникли в подвал института с целью распития спиртных напитков и, разведя костерок, на котором поджаривали нехитрую закуску, устроили пожар в смежном с лабораторией помещении. Придя на работу в понедельник, Саня узнал, что ценный агрегат погиб во время пожара и актом авторитетной комиссии был списан с баланса. Списан он был заодно с перенесенным почему-то накануне в подвал из кабинета директора импортным цветным телевизором и видеомагнитофоном, а также с двумя комплектами зимней авторезины, которые завгар тоже почему-то в пятницу вечером решил спрятать в том же подвале. К радости Сани этим же актом списана была и та ткань, которая покрывала теперь шестнадцать квадратных метров крыла его «Славутича», а заодно и фонтанчики, сделанные из распылителей ракетного топлива. И вот теперь из законно списанных деталей годами скапливавшихся в гараже народного умельца, начала вырисовываться циклошизохронная машина. Справедливости ради надо сказать, что Саня Криворуков первоначально хотел сделать любительский вертолет. Но вертолет из этих деталей никак не получался. Получалось то, чего на белом свете вообще не может быть, ни с точки зрения теории относительности, ни с точки зрения марксистско-ленинской диалектики. Получалась придуманная когда-то Уэллсом машина времени.
И вот однажды настал момент, когда Саня на практике испытал свою машину. Супруга его Зинаида нравом отличалась грубым и недоверчивым. Поэтому простить супругу позднее возвращение она могла лишь в том случае, если он что-нибудь сколымил и принес домой дополнительный червонец. Но в тот вечер Саня ничего не сколымил. Более того, он потратил тот же червонец, пригласив в ресторан молодую сотрудницу родного НИИ. После этого Саня как галантный кавалер проводил молодую подругу домой и даже не отказался от приглашения зайти к ней на чашку чая. Когда он возвращался домой, то понял, что время подходит к утру, а объяснить свое позднее появление Зинаиде фантазии его оказывается недостаточно. И тогда, не заходя в дом, Саня направился в сарай, завел свою адскую машину и через полминуты вернулся в семь часов вечера. Запах перегара Саня жене объяснил одним стаканчиком, пропущенным за компанию по настоянию завхоза Степаныча. С тех пор Саня и стал регулярно использовать эту машину для сокрытия своего бурно развивающегося романа. Так продолжалось до того времени, пока об этой машине не узнал Жора – потенциально будущий зять Сани Криворукова. Узнал он об этом от своей невесты – саниной дочери Александры. Шура была подругой папашиной любовницы и знала все ее тайны. Саня же как-то проболтался своей юной подруге о том, каким образом он, по его собственному выражению, наеживает свою благоверную.
Узнав же об этом, Жора предложил будущему тестю организовать маленький гешефт.
Дело в том, что сотрудники института регулярно отправлялись то в прошлое, то в будущее. Однако при этом те, кто побывал в межвременной командировке, сдавали все привезенные оттуда вещи в первый отдел, и им строго – настрого запрещалось рассказывать о том, что они там повидали. Тут Жорик и предложил организовать коммерческие туры. Но если вещи отобрать было можно, то отобрать воспоминания было нельзя. Бывал в командировках и Жорик. Будучи парнем весьма головастым, он тут же смекнул, что между временами существует определенная ценовая разница. Так, джинсы «Монтана», стоившие в семьдесят девятом восемьдесят, теперь стоили двести. Поэтому в первую поездку, взяв с собой всю свою зарплату ведущего инженера, Жорик купил две пары джинсов, свободно лежавших тогда в ЦУМе. Вернувшись же, он продал их на барахолке, но уже по двести. Навар составил полторы зарплаты. Оставив восемьдесят рублей в качестве гонорара будущему тестю, Жорик съездил и во второй раз. Теперь он купил четыре пары. В итоге в копилке Жорика лежало уже восемьсот «колов». Однако в третью поездку случилось непредвиденное: когда взяв шесть пар разных размеров Жорик подошел к кассе, кассирша, заметно заволновавшись попросила немного подождать и зачем-то ушла в подсобку. Жорик понял, что сейчас его будут брать и, оставив джинсы у кассы захомылял к выходу. Перебежав через Невский перед капотом сигналящей «Волги», Жорик успешно скрылся в толпе на Дворцовой площади. Сделав вид, что стоит в очередь в Эрмитаж, он размышлял, как дальше вести этот прибыльный, но небезопасный бизнес. И тут он решил организовать нелегальный межвременной туризм для своих же сотрудников. Беря с каждого желающего по две «бумаги», Жорик и Саня отправили сначала двоих мужчин, потом четырех женщин да еще одну семейную пару.
Но тут, вероятно, кто-то проболтался: Однажды Жорик был вызван к Владилену Архиповичу.
Владилен Архипович был не кем иным, как директором этого научно – исследовательского института. По службе с ним Жорику разговаривать никогда не приходилось. На доклад к нему всегда ходил начальник Жориковского отдела Валерий Викторович. Жорику же выпадало лишь принимать участие в составлении отчетов. Встретить директора в коридоре также было маловероятно. Персональная черная «Волга» с козырными номерами привозила директора к внутреннему подъезду, для чего специально открывались сдвигаемые электромотором ворота. Далее он входил в здание через отдельный вход и поднимался к себе в кабинет на своем персональном лифте. В отличие от остальных сотрудников, посещавших нужник, расположенный в конце коридора и справлявших нужду в чудо советской сантехники, официально именуемое «чаша чугунная клозетная», Владилен Архипович имел в кабинете свой туалет, унитаз которого заботливо отмывала отдельная персональная уборщица. Но даже если Владилен Архипович и шел зачем-то по общему коридору, завидев его, все сотрудники тут же прятали папиросу в кадку фикуса и как можно скорее скрывались в дверях первого попавшегося кабинета – случайная встреча с директором не сулила рядовым сотрудникам ничего хорошего.
И вот Жорику предстояло впервые в его двадцатипятилетней жизни лично встретиться со столь значительным человеком. Надо сказать, что Жорик был вызван на работу прямо с постели, когда смотрел он по телику футбольный матч между московским «Торпедо» и минским «Динамо». Внезапно длинным непрерывным звонком зазвонил красный телефонный аппарат «VEF», и взволнованный голос Валерия Викторовича на другом конце провода произнес:
– Допрыгался, Георгий. Тебя сам вызывает. Причем срочно.
Голос начальника отдела кричал в телефон настолько нервно и раздраженно, что по интонации этого голоса можно было догадаться: выговором в этот раз Валерий Викторович уже не отделается. Могут сказать, что он, проморгав Георгия, не оправдал доверие партии и послать заведовать отделом, который занимается ремонтом и эксплуатацией уличных часов. Такой отдел ради маскировки существовал в НИИ, и должность начальника этого отдела, как правило, занимал тот, кого было жалко выгонять за два года до пенсии.
– Понял, – ответил в трубку Жорик, – сейчас вызову такси и…
– Какое такси? Дежурная машина уже подъезжает к твоему дому.
Дежурной машиной была с виду обыкновенная «Волга» ГАЗ-24. От настоящей «Волги» она отличалась лишь тем, что вместо родного двигателя ЗМЗ-24 под капотом этой машины был установлен восьмицилиндровый ЗМЗ-13 мощностью 195 лошадиных сил – тот самый, что устанавливался на автомашины «Чайка». Несмотря на то, что дежурная машина у этого НИИ имелась давно, за Жориком ее посылали впервые. Значит ситуация действительно была серьезной.
Обув сандалии, Жорик выскочил из подъезда. Свет фар был уже виден в конце двора.
– Садитесь, – почему-то на «вы» обратился к нему водитель, – Владилен Архипович ждет вас.
Белая дежурная «Волга» мчалась по пустынным улицам ночного города. Стрелка спидометра на прямых участках упиралась в отметку «160». Больше на этом спидометре километров предусмотрено не было, хотя такая машина могла выжимать и все двести. За окном машины с бешеной скоростью пролетали огни уличных фонарей, которые сливались порой в одну сплошную желтую полосу.
Минут через пять машина уже подъезжала к зданию Института, на крыше которого красными буквами горела надпись: «Народ и партия едины». Неожиданно сдвижные ворота поползли в сторону и машина, не поехав к парадному крыльцу, въехала во внутренний дворик. Бывать во внутреннем Жорику также не приходилось. Этой привилегией помимо директора пользовались лишь водители мусоровоза, каждое утро менявшего контейнеры с мусором да водители автофургонов, привозивших в институтскую столовую просроченные продукты. Ничего интересного в этом дворе не было. Лишь доверху наполненный мусорный контейнер, одиноко притулившись к облупившейся кирпичной стене, стоял у закрытой двери столовой.
Войдя через директорский вход, Жорик стал подниматься по устланной ковровой дорожкой мраморной лестнице. В этот момент у него за спиной открылись двери лифта, и через них наружу гордо протиснулся волевой живот начальника отдела Валерия Викторовича:
– Ну, куда же ты? Лифт же есть, – произнес непосредственный начальник Жорика.
Работая в этом НИИ, Жорик уже отвык от того, что лифтом можно пользоваться. Лифт для сотрудников в этом институте конечно же существовал, но включали его на памяти Жорика лишь два раза. В первый раз это было в восьмидесятом, когда перед Олимпиадой это учреждение посещала комиссия из главка. Второй – в позапрошлом году, когда в сопровождении телевидения в этот закрытый НИИ зачем-то привезли группу летчиков – Космонавтов. Тогда их водили по коридорам, заводили в кабинеты и какая-то миловидная девушка, которую в своем родном НИИ Жорик никогда не видел, заученными фразами несла стандартную чушь о работе секретного института. Заходили и в тот отдел, где работал Жорик. Валерий Викторович весь вспотел и тоже стал нести всякую чепуху о том, что все виды экономии сводятся к экономии времени и что возглавляемый им отдел, как и вся страна, вносит свой вклад в претворение в жизнь решений XXVI съезда КПСС и последнего пленума ЦК партии. Он хотел уже было сказать сакраментальную фразу «экономика должна быть экономной», но, не дождавшись, когда Валерий Викторович закончит свой монолог, девушка вежливо заткнула ему рот словом «спасибо» и пригласила космонавтов к выходу. Покидая отдел, к Жорику подошел монгольский космонавт Жугдэрдэмидийн Гуррагча. В космос он летал в марте восемьдесят первого вместе с Владимиром Джанибековым на корабле «Союз-39» на орбитальную станцию «Салют-6», где в то время трудился основной экипаж Коваленка и Савиных. Гуррагча зачем-то похлопал Жорика по плечу и на чистом русском языке произнес: «Да, хорошо тут у вас». Он хотел сказать что-то еще, но румынский космонавт Думитру Прунариу взял его за рукав и помог ему выйти из этого отдела.
Зачем была устроена эта экскурсия, было легко догадаться. Руководителям нашей страны хотелось показать, что в этом НИИ нет ничего секретного, как и в любом другом научно – исследовательском институте. Для этого и понадобилась съемочная группа ЦТ. Но зачем по окончании экскурсии было снова вырубать лифт, Жорику было непонятно.
Развернувшись, Жорик побрел к директорскому лифту, но тут Валерий Викторович снова остановил его:
– Ты что, обалдел? Почему без галстука? Знаешь ведь, к кому на прием идешь.
– Но я же, Валерий Викторович, не знал, пока в машину не сел, – стал оправдываться Жорик.
– Что ж, тогда ошибка простительная, – сказал начальник отдела, забыв, что сам только что по телефону сказал Жорику, к кому его вызывают. – Но, все равно, ее надо исправить. Пойдем.
Валерий Викторович вывел Жорика из дверей сначала во двор, а потом и на улицу, попросив при этом охранника отворить ворота сантиметров на шестьдесят. Принимая во внимание размер живота начальника Жорикова отдела, сторож отодвинул ворота на восемьдесят. Жорик с начальником отдела подошли к парадному крыльцу, около которого была припаркована светло-поносного цвета «двойка» Валерия Викторовича. Отворив правую переднюю дверь, Валерий Викторович залез в бардачок и вынул оттуда свой запасной синий галстук в крупный белый горошек. При этом Жорик с трудом не расхохотался. Дело в том, что в тот самый момент под его брюками были надеты «семейные» трусы производства Ачинского кирпичного завода, сшитые из того же самого материала – синего в крупный белый горошек – из которого был сшит запасной галстук начальника отдела.
– Давай, надевай, – произнес Валерий Викторович и стал просовывать Жорину голову через петлю уже завязанного галстука.
– Может, я заново завяжу, а то он короткий какой-то? – попробовал возразить Жорик.
– Еще чего? Сделать длинным до самого пупа, чтобы Владилен Архипович спросил меня: «Что это за стиляга у тебя в отделе работает?».
Такой логике пришлось подчиниться, и Жорик с начальником отдела вернулись во внутренний двор. Лифт, как и лестница, был застелен ковровой дорожкой. По всем трем его стенкам были навешаны зеркала, а размеры этого лифта были такими, что в него без труда можно было въехать верхом на рысаке буденновский породы. Кроме того, в лифте благоухал запах, напоминающий духи «Красная Москва», но более тонкий. Доехав до нужного этажа, лифт открылся.
Жорик с Валерием Викторовичем очутились в просторном кабинете, отделанном деревянными стеновыми панелями. Когда дверцы лифта закрылись за их спинами, Жорик обратил внимание на то, что снаружи эти дверцы были отделаны тем же деревом да так, что, когда этот лифт был закрыт, лишь с трудом можно было определить, где эта дверь располагается. Потолок кабинета был на высоте следующего этажа, а с самого потолка свисали три хрустальные люстры. На стене над пустовавшим директорским кожаным креслом висел огромный портрет Андропова, а в уголке помещался гипсовый бюст Ленина. Сам Владилен Архипович сидел не за столом, а на стоящем поодаль диване, к которому были приставлены журнальный столик и два низких кожаных кресла.
– Здравствуйте, дорогой Георгий Борисович, – обратился он к Жорику. – А ты, Валерий, свободен, можешь идти отдыхать, – скомандовал он начальнику Жорикова отдела, после чего тот мгновенно счес в лифте.
– Знаете, зачем я вас пригласил? – директор вновь обратился к Жорику.
– Догадываюсь, ответил Жорик.
– Правильно догадываетесь. Вы хоть знаете, что вы натворили? Вы ведь весь наш НИИ могли опозорить. Вы хоть знаете, что в КГБ существует специальный отдел, который контролирует разных ведьм, вампиров, ходячих покойников.
– Точно, конечно не знаю, но слухи ходят.
– А вы знаете, что мне поручили провести с вами профилактическую беседу?
– Откуда б я знал? Поручили то вам.
– Тоже верно, согласился Владилен Архипович. – А раз так, то считай, что я с тобой беседу уже провел и ты меня заверил, что хулиганить больше не будешь.
– Будьте уверены, Владилен Архипович. Больше ни за что не буду. Это все Криворуков. Это он меня подговорил.
– А при чем здесь Криворуков? Инициатива-то была твоя. Этот пень сам бы до такого ни за что не додумался. Слушай, Жора, а почему ты мне сразу не рассказал? Ты что, думал, что я вашу с Саней лавочку тут же прикрою? Плохо ты обо мне думаешь, Георгий. Если бы я хотел, я бы твоего Саню уже бы давно из Института попер по нехорошей статье. Знаешь, сколько он уже добра всякого в свои закрома перетаскал? А я ему все прощаю. И знаешь почему? Да потому что он меру знает. Ну, съездил бы ты один раз. Ну, привез бы себе джинсы да невесте заодно. Нет же, ты решил миллионером сделаться. А знаешь, что в нашей стране нынче с миллионерами делают?
– Догадываюсь.
– А ведь это все он – показал пальцем директор на портрет Андропова. – Это все он нормальным людям жить не дает. То ли дело при покойном Леониде Ильиче! Для быдла всякого – социализм. А для таких, как мы с тобой, хозяйственных, деловитых, полный простор. Лишь бы не светились и мелких людишек роскошью не раздражали. Вот что, Георгий машинка твоя может нам с тобой много пользы принести, если, конечно, ею с умом распорядиться. В прошлом уже, поверь, ловить нечего. Но всего через восемь – десять лет нашу страну будет не узнать. Восстановят у нас настоящий капитализм. Вот это здание мы будем в аренду сдавать. Сотрудников всех посокращаем, чтобы кабинеты освободить. А в этих кабинетах будут офисы самых, что ни на есть коммерческих фирм. За каждый квадратный метр они будут по двадцать пять долларов давать. А самым прибыльным будет девяноста четвертый год. В этот год в октябре будет такой день «черный вторник». За этот день доллар в цене намного подскочит. Представляешь, мы на этой твоей машинке берем доллары в сентябре, а продаем в ноябре.
– И что нам за это будет?
– В том-то и дело, что ничего. Закон будет такой, что любую валюту можно будет принести в обменный пункт и деньги за нее получить. А этих обменников будет на каждом углу, как газетных киосков. Эдак мы с тобой не то что миллионерами, миллиардерами станем. Институтской машиной я пользоваться не могу – ее КГБ контролирует. Даже мне из будущего ничего пронести не дают. Раздевают догола и прогоняют через душ. Да еще задницу проверяют, чтобы в задний проход ничего не засунул. А твоя машина подойдет для этого в самый раз.
– Почему моя? Она же Криворукову принадлежит.
– Криворукову верить нельзя. Он уже своей любовнице все разболтал. А раз мы беремся за столь серьезное дело, то никакой Криворуков нам не нужен. Но есть одно препятствие. Пацан один, который даже не родился еще. В две тысячи четвертом году этот пацан найдет древнюю железяку. А этой железякой убьют Горбачева, который через одного после Андропова будет. Вот тогда ничего из того, что я тебе рассказал, вообще не будет. Тогда социализм до столетия Октября продержится. Так вот, план мой таков: Криворуков убивает того пацана, а ты после этого ликвидируешь Криворукова. И тогда наша жизнь превратится в сказку. По рукам?
– По рукам, – согласился Жорик.

***

Возвращаясь в прошлое, Егор Исаевич возвращался не куда попало. Возвращался он именно в восемьдесят третий год, так как знал, что туда собирался направиться Пчелкин для спасения Элен. Знал он это, общаясь с Пчелкиным по Интернету, тайный доступ к которому он имел через спрятанную у себя в гараже спутниковую антенну. Для этого крышу гаража пришлось сделать из радиопрозрачного материала, что вызывало со стороны Егора Исаевича серьезные опасения насчет сохранности хранимого там имущества. Теперь же все содержимое гаража вместе с самим гаражом смыло ударной волною стакилотонного взрыва. Но, прежде чем попасть в прошлое, Егор Исаевич переместился на три дня вперед, чтобы узнать, что все-таки произошло.
Одиннадцатого ноября две тысячи семнадцатого года он с трудом выдвинул на поверхность телескопическую штыревую антенну и включил радиоприемник, работающий от автономного источника питания. Ни одна советская радиостанция не работала. Лишь корреспондент CNN вещал о том, как на своем вертолете он в защитном противорадиационном костюме делает облет развалин Москвы.
«Теперь, когда дым пожара, наконец, рассеялся, – вещал корреспондент, – можно разглядеть, что на месте Красной площади, зияет воронка диметром 1200 футов. Нет даже следов ни от Кремля, ни от ГУМа, ни от Исторического музея, ни от собора Василия Блаженного, ни от гостиниц «Москва» и «Россия». Не выдержал столь мощного взрыва и построенный недавно на месте плавательного бассейна «Москва» Дворец Советов, открытие которого состоялось в преддверии столетия Октябрьской революции. В радиусе трех миль повалены все строения. В радиусе четырех с половиной миль стоят лишь полуразрушенные обгоревшие здания. Тем не менее, практически не пострадали Выхино, Бирюлево, Орехово-Борисово, а также районы, расположенные северо-западнее Химкинского водохраилища. Количество жертв не поддается никакому подсчету. Большая часть двенадцатимиллионного населения Москвы в момент взрыва находилась на демонстрации. В домах на окраинах оставались в основном дети и пенсионеры. Таким образом, в живых осталось не более десяти процентов от населения Москвы. Как это ни прискорбно сообщать, ничего не осталось и от здания американского посольства в Москве. Посол США Майкл Ковард находился на трибунах среди почетных гостей и погиб в числе первых жертв взрыва».
«Пока остается неизвестным, кто является автором столь масштабного теракта, не имеющего аналогов в истории. Конгресс США и генеральная ассамблея ООН рассматривают комплекс мероприятий, необходимых для оказания помощи населению Советского Союза, а также срочных мер по наведению порядка», – вещала другая радиостанция. «В окрестностях бывшего Ленинграда высадились передовые подразделения 4-го экспедиционного батальона морской пехоты США, прибывшие из Норвегии, где они по счастью находились, участвуя во внеплановых маневрах. Морские пехотинцы оказывают помощь оставшимся в живых жителям города, размещают в уцелевших домах раненых и оставшихся без крова. По согласованию с командующим ВВС Прибалтийского военного округа генерал-лейтенантом Жлобиным аэродромы и транспортная авиация округа будут использоваться для переброски подразделений спасателей из 82-й и 101-й американских воздушно-десантных дивизий. Сам командующий округом генерал-полковник Рогачев отдал приказ военнослужащим не чинить препятствий для перебрасываемых войск НАТО, поскольку, по его словам, они прибыли не завоевывать страну, а спасать ее от хаоса и анархии. Между тем, хаос и анархия продолжают свирепствовать в крупных городах России. Банды мародеров, называющие себя партизанскими отрядами и группами сопротивления, чинят грабежи и разбои», – говорил по-русски диктор радиостанции «Голос Америки».
«Так, – подумал Егор Исаевич, – великая страна, а победили ее одним махом. Все. Страны больше нет».

Прибыв, наконец, в восемьдесят третий год, Егор Исаевич первым делом убедился, что свет в его подвале горит. Волнуясь, он вышел на улицу. Желтые листья нес по земле осенний ветер. Его порывы трепали уголок газеты, приклеившейся к свежеокрашенной зеленой краской скамейке. В воздухе пахло дождем и погребной сыростью. Раньше этот запах, столь характерный для центра Москвы, Егор Исаевич, живущий в ней с первой половины XIX века, самым лютым образом ненавидел. Теперь же аромат погреба несказанно обрадовал Егора Исаевича. Похлопав себя по карманам, он убедился, что ключи от гаража и машины он не забыл, а права, техпаспорт и другие документы, датированные семидесятыми годами ХХ века находятся у него в нагрудном кармане. Убедившись, что все в порядке, старик уверенным шагом направился к гаражу.
– Здрасьте, еще раз, – удивленно воскликнула соседская девочка, которую только вчера, 6 ноября 2017 года, Егор Исаевич видел сорокалетней алкоголичкой, спившейся после ранней кончины мужа. Муж ее, умерший от белокровья в тридцать четыре года играл сейчас тут же рядом в песочнице. «Теперь никого из них нет в живых», – подумал Егор Исаевич, погладив девочку по голове.
– Как у вас, дедушка, так получается? – не унималась девочка. – Пять минут назад вы из дома в пальто ушли, а теперь оттуда же в куртке вышли.
– А ты разве не знала? Я ведь волшебник.
– Ну вот, опять ребенка обманываете, – обиделась девочка. – Волшебников не бывает.
– А куда я пошел? Уж, не в гараж ли? – осведомился Егор Исаевич.
– Да, туда, на Забелина, где гаражи, – ответила девочка.
– Тогда мне надо меня догонять, а то я без себя куда-нибудь уеду, – сказал Егор Исаевич озадаченной девочке и бегом, совсем не по-стариковски побежал к гаражу.
В этот момент ставосьмидесятичетырехлетний Егор Исаевич из восемьдесят третьего года, выгнав «Победу» из гаража, закрывал гаражные ворота.
– Хорошо, что я тебя застал, – проговорил он, подбежав к себе.
– Не тебя, а меня, – ничуть не удивившись, поправил двойник. – Откуда ты взялся?
– Из две тысячи семнадцатого.
– Ого! Это ж сколько я ключей сделал, чтобы дотуда дожить?
– Сто двадцать восемь, начиная с одна тысяча восемьсот шестьдесят девятого года, на общую сумму семьсот четыре года.
– Маловато лет-то за столько ключей.
– Подешевели они. Их теперь еще, кроме нас с тобой, один очкастый японец делает. Его даже в одном американском фильме показывали. «Matrix reloaded» называется. Гришка из Америки кассету привозил. В две тысячи третьем еще.
– Гришка? Как он там?
– Да ничего. Дочка в две тысячи первом у них с Катей родилась. Глорией назвали, в честь того тайфуна. Ах, да ты не заешь еще.
– А сейчас что примчался? Соскучился по былым временам, или Нинель на след твой напала?
– Вчера, 7 ноября 2017 года, Москву, Ленинград, Киев и Минск уничтожили ядерными взрывами.
– Ни черта себе! И что делать-то теперь? Андропову письмо написать? Так ведь оно до него не дойдет даже. Органы по пути перехватят. Да нас же за распространение секретных сведений о будущем к ответственности и привлекут.
– Никому мы писать не будем. В Ленинград ехать надо.
– Это еще зачем?
– Там резидент Огнеборода живет. И другой резидент из дореволюционных времен в эти дни к нему прибывает. Того я сам лично знаю. Только надо успеть, пока они в Алма-Ату не уехали. Там в психушке сидит одна из праправнучек Бабы Яги. Они ее спасать собираются.
– Ну, так поехали на Ленинградский вокзал.
– Сейчас одиннадцать утра. Утренние поезда уже ушли. А вечерние только к полуночи отходить начнут. Значит, будем там только утром. Можем опоздать.
– А машина нам на что?
– Как это я раньше не догадался? Главное, я с этим-то намерением в гараж и шел. Наверное, из ума выживать начинаю.
– Не мудрено к двумстам двадцати-то годам. Ладно, садись. Заправиться только по пути надо. А то ведь я на нее, сам, небось, помнишь, «ванкель» поставил. А он жрет как кавалергардская лошадь. Правда, можно заливать семьдесят второй и даже шестьдесят шестой. Но семьдесят второй сейчас редко где найдешь, а шестьдесят шестой вообще больше не выпускают.

Белая «Победа» на стапятидесятикилометровой скорости мчалась по Ленинградскому проспекту. Когда она проезжала аэровокзал, ее остановил гаишник.
– Ты что, дед, офонарел? – представившись, спросил старшина Федоренко.
– Да нет, новый двигатель испытываю.
– Какой-такой новый? Ну-ка, покажи?
Подведя старшину к машине, Егор Исаевич поднял крышку капота:
– Вот, машина оснащена двухсекционным роторно-поршневым двигателем ВАЗ-413 отечественного производства мощностью сто сорок лошадиных сил. Это позволяет ей разгоняться до сто семьдесят километров в час. Да и весит этот силовой агрегат всего сто пятьдесят килограммов – на двадцать девять меньше, чем двигатель «двадцатьчетверки».
– А расход? Да, те же самые пятнадцать литров, что у родного двигателя этой «Победы», – добавил, выйдя из машины, тот Егор Исаевич, что прибыл из 2017 года.
– То ли у меня в глазах двоится, то ли у вас обоих одно лицо, – проговорил старшина.
– Да близнецы мы, хором успокоили его Егоры Исаевичи. Тридцать четыре года не виделись, а тут встретились.
– Ладно. В честь такой встречи и в честь такого двигателя, который я ни разу не видел, отпускаю вас на все четыре стороны. Только больше так не гоняйте. За город хотя бы выедите. А то, начнет с вами какой-нибудь хачик гонки устраивать, вот вам и аварийная ситуация.
Попрощавшись с инспектором, старики вскоре выехали за пределы Москвы.

***

Старики прибыли в город на Неве как раз в тот момент, когда Пчелкин, Лихославский, Нелидов и Сева собирались идти к Сане Криворукову. Белая «Победа» остановилась у входа в парадное как раз, когда те из него выходили.

– Ну вот, – сказал двухсотвосемнадцатилетний Егор Исаевич ставосьмидесятичетырехлетнему, – а ты еще хотел поездом ехать. Может, надо было вообще на почтовых по пыльному тракту под звон колокольчика, как в добрые старые времена?
– Это не я а ты хотел. Забыл что ли? Не мудрено. Тебе ведь двести двадцать скоро.
– Ты, я смотрю, больно молодой.
– Да уж помоложе тебя. На целых тридцать четыре года моложе.
– Кого я вижу! – воскликнул Вольдемар, – знакомьтесь, господа. Это наш незаменимый мастеровой Егор Исаевич. А это… А это тоже, как я вижу, Егор Исаевич, только не могу пока понять откуда и зачем.
– Беда, Вольдемар Афанасьевич, – проговорил двухсотвосемнадцатилетний старик. – Москву, Киев, Питер и Минск ядерными взрывами уничтожило.
– Когда?
– Вчера.
– Вчера – понятие растяжимое и весьма относительное.
– Седьмого ноября две тысячи семнадцатого года по новому стилю, – уточнил старик. – Прямо во время демонстрации. От Красной площади только воронка осталась, а весь центр Москвы снесло начисто.
– А вы-то как целым остались?
– Да я в подвал за инструментом полез. Вот меня там и привалило.
– А радиация как же?
– Какая там радиация? Бетон трехметровый да глубина десять метров. Я ж в третьем уровне был, где магический круг. Взрыв наземный был. Потому понял, что ударная волна по земле вначале прошла, а секунд через пять уже и воздушная докатилась. По CNN передавали, что воронка диаметром в тысячу двести футов. А это где-то сто семьдесят две сажени.
– Если диаметр воронки разделить на тридцать восемь, можно получить кубический корень из тротилового эквивалента, – произнес бывший Сифлиц. – Жалко, мы даму ту в Швейцарии не прихватили. Я же говорил, математики всегда нужны.
– И кто же эти ядерные взрывы произвел?
– Пока неизвестно, – ответил Егор Исаевич. – Американцы свою причастность отрицают.
– Думаете, зря я вам тогда в избушке про генератор Фриче рассказывал? – злорадно воскликнул бывший Лишаев. – Вот, не послушали разведку, как Сталин в сорок первом. Теперь расхлебывайте.
– Ну и что предлагает делать разведка на этот раз? – задал Севе вопрос Вольдемар.
– Поздно что-то предлагать. Надо действовать.
– И как же надо действовать?
– Действовать надо по моему плану.
– Так у вас есть план, мистер Фикс? – спросил Севу Вольдемар фразой из австралийского мультфильму, который утром шел по Севиному телевизору. Мультфильм этот был сделан по мотивам книги Юлия Гавриила Верна «Восемьдесят дней вокруг света», которую Вольдемар прочел еще в юности. Но четырехпалые герои мультика мало напоминали Вольдемару героев его некогда любимого писателя.
– Есть ли у меня план? Есть ли у меня план? – подыграл Вльдемару Сева, передразнивая мультипликационного героя. – У меня есть три плана!
– Так что ж вы нам их раньше не доложили?
– А вы у меня ничего не спрашивали. Едем в Алма-Ату и точка.
– Ну, в Алма-Ату нам и так ехать придется. Не бросим же мы Элен.
– Элен-то мы не бросим, – вдруг произнес Лихославский, но не лежит у меня душа идти к этому Криворукову. Вы, господа, можете смеяться, но у меня нынче ночью снова видение было.
Тут Лихославский начал рассказ о том, как ночью он вновь общался с таинственной тенью. Оказывается, когда вечером все уснули после того, как Нелидов и Лихославский беспрестанно переключали каналы телевизора и выключили его лишь после того, как закончились все программы, Лихославский достал визитку мисс Тременс. Теперь буквы снова светились серебром на черном фоне. Собравшись духом, Лихославский, как и было условленно, разорвал ее пополам.
– Я знаю, зачем вы вызвали меня, – появившись, сказала тень. – Вы собираетесь спросить, как осуществить ее освобождение. Это вы должны придумать сами. Но я вам скажу, чего вы не должны делать. Во-первых, под любым предлогом задержите поездку к тому человеку, к которому вы собрались. Желательно, до самого вечера. После этого вы встретите человека, который вам поможет переместиться в нужный вам день и в нужное вам место. Но даже если этот человек вдруг не появится, сделайте все возможное, чтобы не ходить к тому, к кому вы решили пойти. Те два человека, к которым вы собираетись идти – продолжила мисс Тременс, – не совсем люди.
– А кто же они, покойники что ли? – недоуменно спросил Лихославский.
– В какой-то мере, да, – подтвердила мисс Тременс. – Они не могут свободно располагать своими душами. Не могут потому, что души их заложены Асиэлю.
– Кому? – переспросил Модест, услышав незнакомое имя.
– Асиэль – самый могущественный и проворный из семи Великих Герцогов Ада, – пояснила мисс Тременс. Он – властитель всех скрытых в земле и в море сокровищ. Но, кроме всего прочего, Асиэль еще и властитель денег. Тот, кому деньги стали дороже всего остального, становится рабом Асиэля. Ради денег они готовы на все. Поэтому вам лучше не вступать с ними ни в какие отношения.
– А почему их называют Иосифитами, а не, к примеру, асиэлитами?
– Их наименование возникло от имени двух разных людей, оба из которых носили имя Иосиф. Первый из них – это легендарный персонаж. Второй – реальное историческое лицо. Первый Иосиф – это библейский герой – любимый сын Иакова от Рахили. Как свидетельствует Писание, Иосиф «...семнадцати лет, пас с братьями своими мелкий скот и играл с сыновьями Бильги и с сыновьями Зильпы, жены отца его. И доносил Иосиф о них худшие вести до отца их. А Иаков любил Иосифа больше всех сыновей своих...» Братья, на которых Иосиф систематически стучал, решили избавиться от папашиного любимчика. Сначала они хотели его убить, но, поразмыслив, решили, что выгоды от этого мало и продали Иосифа за двадцать сребреников ишмаэльтянам, которые отвели Иосифа в Египет. Вот вам характерный иосифитский подход. Зачем убивать, когда можно продать? Одного из продававших Иосифа братьев тоже, кстати, звали Иудой. Продавал он, правда, не за тридцать, а за двадцать сребреников.
Но и Иосиф не ударил лицом в грязь. После разных ударов судьбы, которые его постигали, он, наконец, к тридцати годам стал вторым человеком в государстве после самого фараона, чем-то наподобие премьер-министра, и даже зятем египетского царя. Но и на этом он не остановился. Семь лет подряд были в Египте очень урожайные годы. Цены на хлеб упали как никогда. И Иосиф скупал в Египте хлеб за бесценок. А затем наступили семь лет засухи и бесхлебицы, и пришел лютый голод. В первый год снесли египтяне Иосифу все свое золото в обмен на хлеб. Во второй голодный год снесли все свое серебро. Затем погнали к нему большой и мелкий скот. А голод все больше и больше лютовал. Ничего ценного в домах египтян не оставалось, а выживать как-то было нужно. И вот пришли египтяне к Иосифу и говорят: «...так как серебро истощилось, а стада скота уже у господина нашего, то не осталось перед господином нашим ничего, разве только тела наши и земля наша. Для чего погибать нам на глазах твоих, нам и земле нашей? Купи нас и землю нашу за хлеб, и мы и земля наша будем порабощены... И откупил Иосиф всю землю египтян...». Вторым же Иосифом, – продолжила мисс Тременс, – был автор знаменитых книг «Иудейские древности» и «Иудейская война» Иосиф Флавий. Родившись в тридцать седьмом году вашей эры в раввинской семье, он к тридцати годам стал видным фарисейским учителем. Но в шестьдесят шестом году вашей эры началась Иудейская война, а два года спустя Иосиф, звавшийся тогда еще не римским именем Флавий, а традиционным еврейским именем Иосиф бен Маттиаху, стал крупным военачальником. Его войско стояло у города Гариса. Лишь только Иосиф услышал о приближении римлян, он, как сам о себе хвастливо писал впоследствии, «Исполненный мучительных предчувствий насчет исхода войны вообще, он решил на этот момент по возможности уйти от опасности и вместе с оставшимися верными людьми бежал...» Своим убежищем он избрал город Иоапата в Галилее. Жители думали, что Иосиф спасает их от римлян и, организовали оборону города. Но еще с первых дней осады Иосиф, увидев, что город еще не долго будет держаться и что его личное спасение в этом случае будет весьма сомнительным, собрал вокруг себя знатнейших горожан и составил план побега. Однако жители узнали про это и заставили дезертиров исполнять свои обязанности. Тогда Иосиф решил изменить план побега, и перенес его на время штурма города римлянами. А чтобы ускорить падение города, он стал организовывать против римлян бессмысленные вылазки, в ходе которых гибли лучшие его защитники и храбрейшие воины. После сорока семи дней осады силы оборонявшихся растаяли, и римляне смогли вскоре взять город. Именно во время штурма Иоапаты, сбежал Иосиф из верившего ему города и спрятался в числе сорока воинов в цистерне от старого водопровода. Однако беглецов выдала римлянам женщина, носившая им еду. Выдала она их ровно за тридцать сребренников – стандартная в те времена плата за донос. Римляне предложили беглецам сдаться, обещая при этом сохранить им жизнь. Но как мог патриот иудейского народа на это согласиться при тридцати девяти живых свидетелях? Он приказал своим подчиненным разделиться попарно и убить друг друга. Жребий за всех тянул он сам, и, поэтому, быть убитым ему никак не выпадало. Оставшиеся снова и снова убивали друг друга и, таким образом, в конце этого процесса остались в живых лишь Иосиф и еще один воин. Тогда-то Иосиф и предложил этому воину не брать на душу грех самоубийства, так как один из них теперь уж непременно должен был покончить с собой, и они оба сдались. Но участь пленника, хотя и знатного, была, конечно же, незавидной. Тогда Иосиф предпринял еще один ход. Он сказал римским воинам, что хочет сообщить их начальнику Титу Флавию Веспассиану нечто важное. Думая, что это какой-то военный секрет, воины допустили его до Веспассиана. Иосиф сообщил ему, что видел сон, в котором Веспассиан становится императором. Надо сказать, что императором в то время было стать довольно легко. Гораздо труднее было удержать императорскую власть. После смерти Нерона императором стал бывший наместник в Нарбонской Галлии Сервий Сульпиций Гальба. Однако, процарствовав менее года, 15 января 69 года он был свергнут Марком Сальвием Отоном. Тот удержался у власти до 16 апреля. Когда на него из Германии пошли войска нового претендента на престол Авла Вителлия и его собственные легионы потерпели незначительное поражение во второстепенной битве, Отон заколол себя мечом. И вот Веспассиан, которому вся эта чехарда давно не нравилась, получает такое предсказание. Римляне были людьми суеверными и к информации, полученной во сне, относились с большим уважением. «А что, если, в самом деле, попробовать?» – подумал Веспассиан, и, попробовав, закрепился у власти на последующие десять лет и даже сумел передать власть своему сыну Титу. Не остался без внимания и Иосиф. После падения Иерусалима он был приглашен в Рим, где получил гражданство и был принят в род Флавиев, то есть в род, к которому принадлежал Тит Флавий Веспассиан. Потому-то мы знаем его под именем Иосифа Флавия.
*
– Окно надо получше закрывать, чтобы всякие тени не захаживали, – прокомментировал Сева, когда Модест закончил рассказ.
– У меня такое ощущение, – проговорил вдруг двухсотвосемнадцатилетний Егор Исаевич, – что тот человек, который должен неожиданно появиться, чтобы изменить ваше решение идти к тому, к кому вы собирались, это я и есть.
– Или я, – добавил его ставосьмидесятичетырехлетний двойник.
– Почему вы говорите, что эта тень моя? – запротестовал Лихославский. – Это ничья тень, тень своя собственная.
– Так не бывает, чтобы тени сами по себе были, свои собственные, – возразил многоопытный двухсотвосемнадцатилетний Егор Исаевич.
– Тени обязательно чьи-нибудь, – добавил почти не уступающий ему в многоопытности его ставосьмидесятичетырехлетний аналог.
– Да нет же, – попытался объяснить Лихославский, – тень эта была подругой отца нашей Элен?
– В каком смысле подругой? – заинтересовался Нелидов. – Он что с ней, это, как бы это по приличней выразиться?
– Вечно, Павлуша, у тебя на уме какие-то пошлости, прямо как у Братцева.
– При чем здесь Братцев? – обиделся Нелидов, – Я его даже не видел ни разу?
– Братцев Братцевым, – подытожил Пчелкин, – но тень просто так не приходит. И то, что она говорит, как правило, является правдой.
– Потому что, когда тень говорит неправду, – вставил Сева, – ее свидетельства не находят места в истории и литературе. Вот ко мне однажды явилась такая тень и говорит: «Не ходи к Мюллеру! Не ходи к Мюллеру!». Я пошел, и ничего.
– Это, Сева, видать, не тень была. Это, наверное, у вас Холтофф за занавеской прятался. Вы, поди, донос на него настрочили да к Мюллеру его нести собрались.
– Откуда вы про донос-то знаете, Вольдемар Афанасьевич? Неужели в том фильме показывали? Я специально его просмотрел – ничего подобного не увидел.
– Нет, в фильме не показывали. Это я так, догадался.
– Так, что делать-то будем? – спросил Лихославский.
– В Москву поедем, – ответил Пчелкин.
– Зачем в Москву?
– Там у Егора Исаевича подвал есть один хитрый. Вот через него-то мы и попадем в нужное время и в нужное место.
– Только все мы в «Победу» не поместимся, – заметил ставосьмидесятичетырехлетний Егор Исаевич.
– Почему все? Сева останется. Он ведь резидент. Ему отлучаться нельзя. Вдруг случится чего, или кто защиты попросит.
– Вы ведь тоже резидент, а отлучились, – напомнил Пчелкину Сева, который, тем не менее, сам не горел особым желанием лично участвовать в операции по освобождению невесты Лихославского.

Через восемь часов Пчелкин, Нелидов, Лихославский и оба Егора Исаевича были уже в Москве. А еще через час Егоры Исаевичи всех троих – и Пчелкина, и Нелидова, и Лихославского – перебросили, наконец, жаркую июньскую Алма-Ату тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

***

Что представляла собою Алма-Ата в апреле восемьдесят третьего года сейчас, по прошествии полувека, мало кто уже помнит. Те старики, которым тогда было двадцать, вспомнят, наверняка, что трамваи ходили тогда и на Тещином Языке, и по Шаляпина, и даже в Тастак, где располагался в те годы известный на всю страну Собачий базар. А на тех просторах за улицей Саина, где кончались тогда трамвайные пути и где лет через пять после этого появились новые микрорайоны, располагались огромные поля пригородных совхозов, на которых летом росли помидоры и кукуруза и по которым зимой катались лыжники со всех тринадцати расположенных поблизости номерных микрорайонов. Те же старики отметят, что хотя микрорайонов и было тринадцать, последний из них, тем не менее, носил двенадцатый номер. «Куда же делся тринадцатый?», – спросит старика заинтригованный его рассказом внук или правнук, и дед ответит: «Да никуда он не делся. Вместо него построили микрорайон под номером 10 – а».
Однако то место, где из подвала вылезли трое наших героев, от этих полей и от номерных микрорайонов было совсем далеко. Дом, в котором был этот подвал, стоял на углу улицы Гоголя и того отрезка проспекта Ленина, который состоит из всего четырех домов по обеим сторонам этого проспекта. В доме этом в те годы находилась санэпидемстанция Фрунзенского района, а в конце двадцатых годов этот дом назывался гостиницей «Интернационал», и жил в нем во время своей алма-атинской ссылки сам бывший глава Реввоенсовета Лев Давыдович Троцкий.
– Что-то жарковато здесь для апреля-то, заметил Модест, выйдя из подвала. – Градуса двадцать четыре.
– Если по Реомюру, то да, – согласился Пчелкин. – А по Цельсию и все тридцать. А чего ты хотел? Туркестан. В июле здесь сорок будет.
– По Реомюру?
– Да нет, слава богу, по Цельсию.
– Ну что, куда нам идти? – спросил, отряхивая с себя подвальную пыль, поручик Нелидов. – города-то никто не знает.
– У меня план есть, – ответил Пчелкин. – Правда, ему, плану этому, теперь семьдесят четыре года исполнилось.
Сказав это, Вольдемар развернул карту, на которой было написано: «Планъ города Вeрнаго. 1909 годъ». Звездочкой на этой карте был помечен тот самый подвал, из которого они только что вышли.
– Вот эта улица так улицей Гоголя и осталась, – показал Пчелкин на синюю табличку, висящую на здании. – А это, – указал он на табличку с надписью «Ленин проспектi», написанную русскими буквами на местном наречии, – вероятно, и есть аллея генерала Колпаковского. Идти надо на север по соседней улице. Здесь через полторы версты будет мечеть, а сразу после нее саженей через сто пятьдесят, и будет автовокзал.
– Если эту мечеть большевики еще не снесли, – сделал замечание Лихославский.
– Наверное, не снесли, – высказал свое предположение Нелидов, – церковь же, вон, целая стоит, – указал он на купола, проглядывающие сквозь покрытые свежей листвой кроны карагачей, и тут же, глядя на них, осенил себя крестным знамением. То же самое сделал и Лихославский.
Увидев это, прохожие оглянулись. Две полуголые с распущенными волосами девицы хихикнули, а одна из них даже покрутила пальцем у виска.
– Да что здесь, никто в Бога не верует? – в сердцах произнес Лихославский.
Услышав это, девицы не просто хихикнули, а буквально расхохотались.
– А вам, барышни, следовало бы поприличней себя вести, – вдруг обратился к девицам Лихославский. – Мало того, что одеты черт знает во что, так еще и хохочите, как пьяные проститутки.
– Кто проститутки? Мы не проститутки, а путаны, – возмутилась одна из девиц и, ударив с размаху Модю по голове сумочкой, произнесла длинное непечатное ругательство.
– Да мы сейчас милицию позовем, – добавила вторая. – Мало того, что он крестится посреди улицы, так он еще оскорблять будет?
– Да что вы, девушки, не видите, он же сумасшедший, – вступилась за Модю какая-то старушка.
– Да, раз крестится, сразу понятно, – поддержала ее другая пожилая дама, – либо псих, либо допился до чертиков. Черт на колокольне музея ему померещился, вот он и крестится.
– Модя, пойдем! – толкнул его в бок Пчелкин. – В церкви, видать, и вправду музей разместили, а веровать в Бога здесь считается дурным тоном. Гораздо приличнее быть путаной.
– Вот-вот, – уходя с того места, согласился Модест. – В Бога веровать – дурной тон. Барышням матом ругаться – образец приличия. Вот за это и поступили с Россией в две тысячи семнадцатом как с Содомом и Гоморрой.
*
Мечеть, как Нелидов и предполагал, оказалась на месте. Ветхое культовое строение, возведенное в 1879 году, стояло вплотную к проезжей части на улице Пушкина, а невысокий минарет не просматривался даже за квартал, будучи сокрытым от взора окружающими мечеть пятиэтажными зданиями. Несмотря на то, что день двадцать девятого апреля был пятницей, народу около мечети было немного. Лишь несколько чеченцев, которых не смог бы спутать с казахами даже ничего не понимающий в этнографии Лихославский, пришли почтить священный для мусульман день.
Зато с этого был места хорошо уже виден автовокзал, расположенный в самом начале улицы Пушкина. С этого автовокзала и предстояло друзьям отправиться в сорокатысячный городишко Талгар, расположенный верстах в двадцати пяти к востоку от бывшего Верного.
*
Купив билеты в кассе автовокзала, друзья решили чуть-чуть прогуляться по городу в окрестностях автовокзала, поскольку до отправления было еще более часа.
– Странно, – проговорил Нелидов, глядя на часы, установленные на высоком столбу перед зданием автовокзала. – При здешних скоростях полчаса ехать, а ждать автобуса час и десять минут. Странно, Вольдемар, еще и то, что на твоих часах полдвенадцатого, а эти двадцать минут первого показывают. Целых пятьдесят минут разницы. Может, ты время неправильно установил?
– Ты, сынок, на эти часы не смотри, – возник откуда-то услышавший этот разговор старый казах. – Они с шестьдесят седьмого года одно и то же время показывают.
– А что здесь случилось в шестьдесят седьмом-то году? – спросил старика Лихославский.
– Как что? – ответил аксакал. – Автовокзал вот этот построили. Столб с часами построили вместе с ним, только их никто тогда так и не завел. Я так подозреваю, – вполголоса промолвил старик, подойдя вплотную к друзьям, – что в этих часах и часового механизма-то нет.
– Вы это точно помните? – спросил старика Вольдемар, почему-то встревожившись.
– Точнее не бывает. Я, сынок, в Алма-Ате с одиннадцатого года живу, с самого 4 января одиннадцатого, как родился. А по старому стилю это знаете, какой день? Двадцать второе декабря. Вы, я вижу не здешние. Да и молоды еще все, чтобы это помнить. Вы двое, – указал он на Нелидова и Лихославского, – году в пятьдесят третьем родились. Правильно? А ты, сынок, постарше будешь, – сказал он Вольдемару. – Небось, Сталина еще помнишь. А я вот, родился как раз в тот день, когда произошло Кеминское землетрясение. Вся земля здесь потрескалась, а в трещины и люди, и кони проваливались. Трещины-то тут же сошлись, а те, кто в них попал, так в тартарары и улетели.
Тут Пчелкин пальцем провел воображаемую линию минутной стрелки, и линия эта уперлась в невзрачный монумент, стоящий на противоположной стороне бывшей Ташкентской дороги, носящей теперь название проспекта имени 50 – летия Октября.
– А что это за памятник? – спросил Пчелкин старика.
– А-а, да это памятник Борцам Октябрьской революции, – с явным пренебрежением в голосе, махнув рукой, ответил старик.
– А давно ли он здесь?
– Да с того же самого шестьдесят седьмого. В том шестьдесят седьмом к пятидесятилетию революции много чего переделали. Раньше, например, здесь трамвай – шестерка ходил. Но это когда еще вагоны КТМ 1 на линиях ходили. Шел он сначала по Ташкентской от второго вокзала, а здесь на Красногвардейском налево заворачивал и прямо по Красногвардейскому до самого первого вокзала все девять километров и шел. А когда Красногвардейский расширили, рельсы-то и убрали. А шестерка – трамвай теперь в «Орбиту» ходит. Это у нас новый микрорайон такой.
– А до этого памятника что здесь было? – прервал словоохотливого старика Вольдемар.
– Вы, сынки, не поверите, но на этом самом месте сортир общественный стоял, – ответил аксакал и рассмеялся. – Долго еще по старой памяти на постамент этого памятника по ночам нужду малую справляли, пока на некоторое время возле него пост дружинников не поставили с милиционером во главе. И, кстати, во время того землетрясения на месте этого памятника было перекрестие трещин.
– А есть ли в городе еще такие часы? – задал Вольдемар старику неожиданный вопрос.
– Конечно, есть, – ничуть не удивился старик. – На углу Кирова и Коммунистического, у главпочтамта. И, что интересно, они то же самое время показывают.
«Так-так-так, – подумал про себя Вольдемар, – это все неспроста».

***

– Да-а! Эту больницу штурмом не возьмешь, – Констатировал Лихославский, глядя на высоченный забор.
– Учитывая вышки с автоматчиками, нам даже внутрь проникнуть не дадут, – согласился с ним Вольдемар. – Я же говорил, надо перехватывать в пути следования.
– А где будет проходить этот путь следования? – задал Нелидов резонный вопрос.
– Вообще-то здесь из города только одна дорога, – ответил Вольдемар. – Можно спрятаться в садах совхоза имени Калинина, например, за тем обелиском в честь расстрелянных революционеров. Но не это главное. Главное то, как мы потом уйдем, освободив Элен. Дело в том, что при здешнем уровне развития радиосвязи, стоит дать сообщение, и дорогу перекроют. И то, что дорога из города только одна, станет для нас отрицательным моментом.
– А если достать лошадей и уйти от преследования по садам? – предложил Лихославский. – На автомобилях, какая бы у них ни была скорость, по садам с их арыками за лошадьми не угонишься.
– Это точно, – подтвердил Вольдемар. – тем более что кавалерию у них уже почти тридцать лет назад упразднили. Но где мы лошадей-то достанем?
– Да что по колхозам лошадей, что ли нет?
– Есть-то они, может быть, и есть, но это не верховые, а упряжные. Да и вообще, лошадей в этих местах главным образом на мясо разводят. Поэтому ни седел, ни стремян, ни подпруг мы можем вообще не найти.
– Постойте, господа! – воскликнул Нелидов. – Я видел неподалеку от автовокзала магазин, а на нем на вывеске лошадь нарисована. Может, там всякую упряжь-то и продают.
– Вернемся – посмотрим, – согласился Вольдемар. Все равно еще сутки ждать.
*
Вернувшись из поездки в Талгар в Алма-Ату, друзья первым делом пошли в тот магазин, который запомнил Нелидов. Однако, несмотря на наличие красной лошади на крыше здания, магазин под странным названием «Тулпар» оказался магазином автомобильным. Разные железяки, совершенно незнакомые русским офицерам начала ХХ столетия, лежали на стеклянных витринах. За тысячу сто рублей, как и рассказывал позавчера в метро Вольдемар, свободно продавался красный мотоцикл «Ява». Кроме этого мотоцикла был выставлен на продажу и какой-то автомобиль, проходя мимо которого, покупатели неизменно морщили физиономии.
– Эх, на мотоциклах бы все это проделать, – с досадой проговорил Вольдемар. – Но никто из нас, кроме меня, на них ездить не умеет.
– Нет, неудобная вещь мотоцикл, – сделал вывод Нелидов, разглядывая его со всех сторон. – Когда на нем сидишь, по высоте получается как стоящий человек. Даже когда на стремена встанешь, – тут он указал на имеющиеся у мотоцикла подножки – и то лишь на четверть аршина выше становишься.
– А зачем тебе высота? – спросил его Вольдемар.
– Как зачем? Чтобы шашкой рубить удобнее было. Да и потом, – подергал Нелидов ручку управления газом, – одно из двух, либо здесь управлять, либо шашкой рубить.
– Вы бы, господа лучше подумали, где мы ночевать будем, – напомнил Лихославский. А то вечер скоро, а ночлега мы не нашли.
– Здесь вокзал железнодорожный поблизости есть – сказал Вольдемар. – Можно в зале ожидания, как будто поезда ждем.
– А гостиницы здесь что, нет, что ли, никакой?
– Гостиниц-то тут море. Но для того, чтобы в гостинице остановиться, паспорт надо иметь.
– Странные правила, – отметил Лихославский, – здесь что, каждый человек что ли паспорт обязан иметь?
– Давно, еще с конца тридцать второго года, – объяснил Пчелкин.
Тут Вольдемар вспомнил рассказ старого казаха о памятнике борцам революции, и в его голове что-то щелкнуло.
Постойте, господа, – проговорил он, – а не заночевать ли нам в памятнике?
– Где – где? – переспросил Лихославский.
– В том памятнике, что на месте бывшей уборной стоит.
– Это что, как этот, как его, Гаврош что ли? Так ведь этот монумент совсем маленький.
– Это снаружи он маленький, а изнутри… Вот как наступит ночь, так я покажу.
Время, застывшее на часах, застыло на них отнюдь не случайно. Минутная стрелка вечно стоящих часов служила для посвященных указателем на то место, где располагался вход в подземную часть города. Любой крупный город, будь то Москва или Питер, Париж или Лондон, Нью-йорк или Берлин имеет свой тайный подземный район. Не является исключением и Алма-Ата. В подземных районах крупных городов обитают те существа, которых дважды представавшая перед лицом Лихославского мисс Делирия Тременс называла бестенесными. Все они – бывшие люди. Одни из них умерли физически, другие почили духовно. Так или иначе, тени их для их же собственного блага содержатся в особом хранилище Подземного царства. Это делает невозможным пребывание бестенесных существ на открытой местности в светлое время суток. Даже примерно за час до наступления рассвета и в первый час после заката эти существа не могут показываться на поверхности. Лишь в тот час, когда наступает полная темнота выходят они для того, чтобы порезвиться.
В обществе бестенесных существ существует строгая иерархия. Властью в нем обладает лишь тот, кто имеет особые знаки и знает тайные пароли. Но по своему положению Вольдемар, хотя сам он, конечно же, не относилсился к числу бестенесников, был выше любого из них. Главарь же Петербургских бестенесников даже находился у Пчелкина в прямом подчинении. Чтобы в любой момент доказать свою власть бестенесникам, в каком городе он бы их ни встретил, некурящий Пчелкин постоянно носил с собой портсигар, знак на котором давал ему власть над всеми вампирами сразу или над каждым из них в отдельности.
– Понимаете, господа, – начал свои объяснения Вольдемар, – бывают существа бестелесные, а бывают и бестенесные.
– Это мне уже говорили, – перебил его Лихославский.
– А мне, никто не рассказывал, – произнес Нелидов.
– Так вот, – продолжал Вольдемар, – вампиры, упыри, вурдалаки и другая полунечисть вынуждена из-за отсутствия тени жить под землей. В деревнях и мелких городишках весь этот сброд обитает на кладбищах. А в городах, где кладбища охраняются, а тем более, где большинство покойников сжигается в крематориях, и, следовательно, на кладбищах все бестенесники не поместятся, они вынуждены жить в заброшенных подземельях. Не случайно на этом месте было сначала перекрестие трещин, а после стоял общественный сортир. Через очко клозета в этом сортире бестенесники ночью и проникали в город, а под утро уходили обратно. А первыми бестенесниками стали, видать, жертвы того самого землетрясения, которые в трещины и провалились. Для этого же, то есть для проникновения бестенесников наружу, служит, кстати говоря, и общественный сортир в Александровском саду в нынешней Москве. Там, правда, бестенесники из дворницкой каморки появляются. Короче говоря. Властью, данной мне Огнебородом, я могу использовать весь этот подземный народец по своему усмотрению.
А как мы в памятник-то проникнем? – не унимался Лихославский. – Народу-то куча, даже когда стемнеет небезопасно.
– Это точно, – согласился Нелидов.
– А вы, господа, думаете, что я про вторые такие часы напрасно старика спрашивал? Вот мы сейчас, пока не стемнело, поедем туда да рекогносцировку-то и проведем.
*
– Как здесь пройти на перекресток Кирова и Коммунистического? – задал вопрос Вольдемар первому встречному, выйдя из дверей автомобильного магазина.
– Да это лучше не пройти, а проехать, – ответил Первый Встречный.
– А проехать-то как? – не отставал от него Вольдемар. Да вот прямо по Ташкентской идите, – применил первый встречный прежнее название проспекта, – а как Коммунистический увидите, перейдете через переход на другую сторону, а там на любом троллейбусе вверх две остановки.
– Как это вверх? – переспросил Вольдемар.
– Вверх это у нас означает в сторону гор, – объяснил Первый Встречный. – Что, в вашем городе гор не бывает, что ли?
– Бывают, но не всегда, – уклончиво ответил Пчелкин, наблюдавший в родном Петербурге лишь горы мусора.
– Понятно, – ответил Первый Встречный, и вошел в магазин.
– Постой, мужик, – догнал его Пчелкин, – а как мы Коммунистический-то узнаем?
– А это по ходу движения первая улица с подземным переходом, – объяснил мужик.
*

Коммунистический проспект оказался от автомагазина всего в нескольких кварталах. Перейдя дорогу по тому самому подземному переходу, о котором только что говорил Первый Встречный, друзья оказались на троллейбусной остановке. Любой троллейбус, оказавшийся троллейбусом пятого маршрута, подошел к остановке довольно скоро. Салон его в вечерний час был уже почти что пустым. Лишь пять человек сидели в разных его концах. Поднявшись в салон через среднюю дверь, друзья буквально остолбенели. На ближайшем к двери сиденье сидел тот самый старик, с которым в половине двенадцатого друзья беседовали у автовокзала.
– Что, туристы, – обратился он к ним, – решили вторые часы посмотреть?
– А как вы, дедушка, догадались? – вопросом на вопрос ответил ему Вольдемар.
– Работа у меня такая, – ответил старик.
– Вы-то по возрасту уже двенадцать лет как на пенсии должны быть, – заметил Вольдемар. – Кстати, здесь как за проезд платят, компостером, что ли абонементы прокалывают? – спросил заодно Вольдемар, достав из кармана четыре трехкопеечных монеты, чтобы купить у водителя три абонемента.
– Да нет, – ответил старик, – ты, сынок, просто в кассу девять копеек опусти да оторви три билета. У нас, как видишь, попроще. А эти дурацкие компостеры, – добавил аксакал, – только через два года введут, в апреле восемьдесят пятого.
– Кто ж вы такой, дедушка? – ласково спросил Вольдемар и полез в карман за наганом.
Модя тем временем давно уже в кармане сжимал рукоять своего «Штейера».
– А это, сынок, мы у тебя хотели спросить, – произнес аксакал.
В этот момент все, кроме аксакала, четверо пассажиров троллейбуса встали со своих мест и, вытащив пистолеты, направили их на друзей. Пчелкин, Нелидов и Лихославский тоже держали свои стволы, направленными на старика. В одном из этих вооруженных пассажиров друзья узнали также и того самого Первого Встречного, с которым чуть больше четверти назад они разговаривали у входа в «Тулпар».

***

– И что, мы так и будем здесь сидеть? – спросил Игорь Бабу Ягу. Надо ведь что-то делать.
– А что делать-то? Страна в развалинах.
– Но ведь такое было уже в девяноста первом. Страна также развалилась и к две тысячи четвертому, из которого меня извлекли, еще не соединилась.
– То не по-настоящему было. И та реальность, в которой ты жил, это мнимая реальность.
– А я что? Тоже мнимый?
– Ты – нет. И люди, которые вместе с тобой попали в нее, тоже люди реальные. Но реальность мнимая. В ней даже законы логики не срабатывают. Вот подумай сам, логично ли это, чтобы огромная мировая держава развалилась сама по себе, а ее президент взял и сам власть-то и отдал. Не бывает так. И до не было, и после не было.
– А в семнадцатом разве царь не сам отрекся?
– Так он в пользу брата отрекался.
– Ну а брат, он же престол не принял, и монархию упразднили.
– Тут-то как раз все закономерно, – ответила Баба Яга. – Монархии в России и так конец приходил. Прожил бы Николай еще десятка полтора лет да и помер бы. А наследник Алексей, тот и того раньше. Кто бы на престол сел? Тот же Михаил? Так он бы и тогда отказался. А другие великие князья никаких прав на престол не имели. А то, что после Октября началось, так ведь не просто так большевикам Россию отдали. Два года ведь воевали. А тут без войны просто так взяли и упразднили страну. Так не бывает.
– Как может вообще реальность быть мнимой?
– Да это, как в математике, мнимые числа. Как квадратный корень из минус четырех. А эта реальность – реальность настоящая. И нам надо как-то из нее выпутываться.
– Я долго тут думала, когда у нас неправильно все пошло, когда история России в неверную сторону свернула, и пришла к выводу, что первый такой поворот произошел в тот момент, когда Витте министром финансов назначили. Вот из-за этой реформы его все наши беды и начались. И первым признаком, что что-то идет неправильно, стала Ходынская трагедия.
– Это какая такая трагедия? – спросил Игорь. – Мы в школе такую не проходили.
– Ясное дело, не проходили. Следы-то замести надо.
– А что это за трагедия, бабуля? Расскажи, а! – взмолилась Глория, пришедшая слушать разговор. При этом она запрыгала на стуле так, будто пыталась выдернуть ягодицами вколоченный в стул гвоздь.
– Ладно уж, так и быть, расскажу. Представьте, что сейчас 1895 год. Россия на небывалом подъеме. Усилиями покойного царя-миротворца Александра III русская держава вырвалась вперед после почти вековой стагнации. Умер государь совсем недавно – 20 октября 1894 года. Умер от почечной недостаточности в возрасте сорока девяти лет. От той же почечной недостаточности, от которой умер Петр Великий. От той же почечной недостаточности, от которой умер Юрий Владимирович Андропов. От той же почечной недостаточности, от которой умирают те русские правители, которые хотят видеть в России великую державу.
Но вот однажды 4 февраля 1895 на доклад к новому молодому государю приходит министр финансов Российской империи Сергей Юльевич Витте.
К Александру он почему-то с этим докладом не подходил. Знал, каналья, что тот прогонит его в лучшем случае из кабинета, в худшем – в отставку. Наоборот, при прежнем государе Витте делал то, что царь и сам бы одобрил.
– А что было-то в этом докладе? – перебила нетерпеливая Глория.
– Короче говоря, в этом докладе содержалось предложение по проведению в России денежной реформы. Суть этой реформы заключалась в том, чтобы привести денежное обращение в России к золотому стандарту, действовавшему к тому времени в большинстве стран. В соответствии с этой реформой вводился свободный размен бумажных денег на золото, а само количество бумажных денег было строго ограничено. До шестисот миллионов рублей кредитные билеты можно было выпускать с половинным золотым обеспечением, сверх этой суммы – только с обеспечением на все сто процентов.
– Что ж в этом плохого? – спросил Игорь.
– Ну вот, опять перебил, – раздраженно проговорила Баба Яга. – А плохо в этом вот что. Источником дохода государства и развития экономики служит главным образом экспорт. А для того, чтобы экспорт был выгоден, нужна небольшая инфляция.
– Зачем?
– Вот неучи, что ты, что Глория! Она-то понятно. В Америке училась. Там ничему толковому не научат. А ты что ж? С Ленки бы брали пример. Она семь институтов закончила. А вам все объяснять приходится, как маленьким. Допустим, купец купил на внутреннем рынке товар на сумму пятьдесят рублей, когда он привез его за границу, этот товар, прибавив к своей цене транспортные расходы и ввозную пошлину, стоил там уже, к примеру говоря, сто рублей. Предположим, один доллар стоил два рубля. Продав товар за пятьдесят долларов, купец возвращается домой. Он снова покупает на эти доллары наши деньги. Если доллар за это время вырос, то купец остается в барыше. Если вырос рубль – Купец в убытке. Понятно, оболтусы?
– Поня-я-ятно, – протянул Игорь. – Теперь-то я догадался, зачем в две тысячи четвертом Буш американский доллар обваливал.
– Но это был не единственный и не самый главный вред реформы Витте, – добавила Баба Яга, – как только ввели свободный размен бумажных денег на золото, народ бросился это золото скупать и тезаврировать.
– Что – что делать? – переспросил Игорь.
– Эх вы! И чему вас только в колах учили? Тезаврация, – объяснила Баба Яга, – это накопление золота частными лицами в качестве сокровища. Таким образом, из государственных резервов вместо того, чтобы быть инвестированными в экономику, золотые деньги переходили в карманы частных лиц. До самого тридцать шестого года носили наши сограждане в торгсин заначенные в начале ХХ века николаевские червонцы. Кроме того, тезаврированное золото тоннами уходило за границу в карманах наших вырождающихся дворян и нарождающихся буржуев, любивших прожигать жизнь в Париже или в Ницце. Да и простой мещанин не гнушался тем, чтобы заказать смастерить из червонца зубные протезы или оправу для пенсне. Крестьяне же и заводские сплошь и рядом делали из червонцев обручальные кольца. Такая убыль денег из оборота доходила до десяти процентов в год. А прибавьте сюда еще и убыль от износа монеты. Это вам не бумажные купюры. Если взамен списанных за ветхостью бумажных денег можно было напечатать такие же новые купюры, то с золотом этот фокус не прокатывал, и приходилось пускать в оборот новые монеты из резервов Госбанка.
– Ну, хорошо, – проговорила Глория, – допустим, золотой стандарт был вреден для русской экономики. Но ведь он был во всех развитых странах.
– Так-то оно так, – ответила Баба Яга, – но к каждой стране здесь подход должен быть особым. Возьмем, к примеру, ту же Англию. Ей-то как раз и выгоден золотой стандарт. Дело в том, что Англия не экспортер, а импортер. Сама она мало что производила, а жила за счет остального мира.
– Ограбления? – недоверчиво переспросила Глория.
– Не прямого, конечно, а, главным образом, за счет неэквивалентного обмена. Поэтому-то ей и надо было, чтобы курс фунта не падал, а возрастал. Что же касается Германии, то, несмотря на наличие золотого стандарта, непокрытая денежная эмиссия там была существенной. Хотя золотое содержание марки формально и сохранялось, шла скрытая инфляция, которая поддерживала германский экспорт. А для России этот золотой стандарт оказался губительным. Два года думал Николай, принять или не принять предложение Витте, – продолжила бабуля. – Дурново был за, Победоносцев – против. И тогда явилось знамение. Во время коронации императора в Москве на Ходынском поле, где улица Горького сейчас в Ленинградский проспект переходит.
– Утром еще переходила, – поправил Игорь. – Больше не переходит.
– Так вот, – говорила Баба Яга, не отвлекаясь на это замечание, – собралось на Ходынке куча народу. И в давке насмерть задавило тысячу триста восемьдесят девять человек. И было это 18 мая 1896 года. Ничего эти цифры не говорят?
Игорь и Глория переглянулись, из чего Баба Яга поняла, что эти цифры для обоих подростков являются пустым звуком.
– Ну, хорошо, – решила она задать наводящий вопрос, – Дмитрий Донской когда умер?
– В тысяча триста восемьдесят девятом, – сходу ответил Игорь, – только при чем же здесь Дмитрий Донской?
– А при том, что Дмитрий Донской умер 18 мая 1389 года.
– В энциклопедии написано девятнадцатого.
– Правильно, чтобы следы замести. На самом же деле он восемнадцатого помер. Это как с Днем Победы. Война второго мая закончилась. А с капитуляцией до восьмого числа тянули. Мало этого, так еще праздник на девятое перенесли.
– Зачем? – удивленно спросила Глория.
– Все за тем же – следы замести. А этим числом в годовщину своей смерти тень Дмитрия Донского хотела знак государю дать: «Не подписывай указ, иначе все колесом пойдет». Не послушался государь, подписал указ третьего января следующего года.
– Но как же эта реформа в три революции-то переросла? – продолжал недоумевать Игорь.
– А вот как. Все началось в девятьсот первом году. В мае того года в Москве была создана организация под названием «Общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Это была первая из марксистских организаций, которые начал создавать жандармский полковник Сергей Васильевич Зубатов. В 1901 – 1903 годах зубатовские организации и группы были основаны и в Петербурге, и в Киеве, и в Харькове, и в Екатеринославе, и в Николаеве и в Перми. Зачем полицейскому полковнику создавать революционные рабочие организации? Все привыкли к тому ответу, который дается на этот вопрос большевиами: «...чтобы отвлечь рабочих от политической борьбы с самодержавием и направить рабочее движение в русло чисто экономических требований». Но за что же тогда министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве отправил Зубатова в отставку, и не просто отправил, а даже выслал его во Владимир? Да и вообще, зачем неграмотным и полуграмотным работягам втирать теорию марксизма? Ведь не будь зубатовских организаций, русский рабочий еще бы лет двадцать считал, что заморский Карла Бородатый написал пособие по черной магии под названием «Капитал». Вы вот, наверное, до сих пор думаете, что главной мечтой русского рабочего в самом начале ХХ века был социализм. Нет, – произнесла Баба Яга, подняв кверху узловатый указательный палец, – самой большой мечтой русского рабочего в начале ХХ века был неразменный рубль. А понятия о капитализме, прибавочной стоимости и эксплуатации рабочие получили именно в зубатовских кружках.
– А причем же здесь Витте? – вновь перебил Игрорь.
– Да при том, что Зубатов был человеком Витте. «Полицейский социализм» в рабочей среде он насаждал, во-первых, для того, чтобы скомпрометировать сначала Сипягина, а потом, после его убийства эсерами, и самого Плеве.
– Зачем? – хором спросили Игорь и Глория.
– Как зачем? Витте, во-первых, сам метил в министры внутренних дел, так как эта должность до октября девятьсот пятого года была фактически второй должностью в Русском государстве. Во-вторых, зубатовские организации нужны были для того, чтобы в один прекрасный момент создать в России политический хаос, на волне которого Витте и намеревался изменить государственный строй и стать премьером правительства. Плеве был одним из тех, кто понял истинные намерения Витте. Именно его борьба против Витте привела к отставке последнего с поста министра финансов в августе девятьсот третьего. Но Витте не собирался капитулировать. И, скорее всего, тот динамит, которым была снаряжена убившая Плеве бомба эсера Егора Созонова был куплен на деньги Витте.
– Но ведь Витте из министерства финансов все же поперли, – заметил Игорь.
– Попереть-то поперли, но чтобы ввернуться в правительство и стать его главой, Витте и спровоцировал революцию девятьсот пятого года. И кровавое воскресенье это тоже его рук дело.
– Но какое отношение имел Витте к Кровавому Воскресенью, – не унимался Игорь?
– Самое прямое, – ответила Баба Яга. – Гибель Плеве была для Витте большой удачей еще и потому, что после этого события министром внутренних дел был назначен верный исполнитель воли Витте князь Петр Данилович Святополк-Мирский. С тех пор всем стало ясно, что фактически министром является теперь не кто другой, как тот же Витте. За пять месяцев своего пребывания в этой должности Святополк-Мирский сумел довести ситуацию в России до такого положения, когда она уже с трудом поддавалась управлению. В самом начале своей деятельности он провозгласил политику, которую назвал «эпоха доверия» – горбачевская Перестройка в миниатюре. В ноябре 1904 князь выступил с проектом реформ, предусматривавших включение в Государственный совет выборных представителей от земств и городских дум. Затем по инициативе министра был издан царский указ от двенадцатого декабря тысяча девятьсот четвертого года, обещавший кучу государственных реформ. Гайки нарочно откручивались. Но не для того, чтобы выпустить лишний пар, как пишет вся советская и постсоветская историография. Гайки раскручивались для того, чтобы вся накипь выплеснулась из этого бурлящего котла, ошпарила и испачкала государя и заставила его отплевываться и отмываться. Витте же терпеливо ждал того момента, когда можно будет сказать царю: «Я же говорил!..». И вот этот момент настал. Но, прежде чем подойти к описанию этого момента, давайте рассмотрим вопрос, от чего вообще возникают революции. Если следовать дедушке Ленину, то революции «непьеменно должна пьедшествовать йеволюционная ситуация». – Последнюю фразу баба Яга произнесла, мастерски пародируя голос вождя революции. – Но это не тот случай, когда «верхи» не могут, а «низы» не хотят. На самом же деле революционная ситуация наступает тогда, когда у власти оказывается слабохарактерный или либеральный правитель. Последний даже более опасен, чем первый, поскольку искренне полагает, что хочет «как лучше». Чего хотят так называемые массы? Прежде всего, поменьше работая, побольше заработать. А лучше захапать. Это – во-первых. Во-вторых, они не хотят служить в армии, а тем более воевать «за чуждые им интересы». В-третьих, они не могут терпеть над собой начальников и хотят действовать не так, как те им велят, а так, как им хочется в данный конкретный момент. И, наконец, в – четвертых, каждый нормальный индивидуй не прочь скоммуниздить или прихватизировать все, что на данный момент плохо лежит, даже если объект прихватизации ему не шибко-то и нужен. Для того, чтобы эти стремления не находили своей реализации, как раз и нужна власть государства. Но когда государство дает слабину или расплывается перед мужиком в широкой улыбке, вот тогда мужик начинает думать, что теперь все позволено и ему за это «все» ничего не будет. Такую политику и повел Святополк – Мирский. И вот к чему это привело. Девятого января тысяча девятьсот пятого года на улицы Петербурга выплеснулась толпа разношерстного люда, идущего с петицией к императору. Из полуторамиллионного Петербурга в шествии принимает участие не менее ста сорока тысяч человек. Департамент полиции знает об этом и заблаговременно подтягивает войска – восемнадцать батальонов, двадцать один эскадрон, восемь казачьих сотен. Однако никто не пытается предотвратить шествие. Наоборот, все ждут, когда толпа достигнет Александровского сада. Накануне же вечером Святополк-Мирский докладывает государю примерно следующее: «в Багдаде все спокойно». А, едва вернувшись из царского села, князь собирает правительство и утверждает план разгона завтрашнего шествия.Между тем то, что войска собираются стрелять, быстро становится секретом Полишинеля. К Витте, а не к Святополк – Мирскому, приходит депутация от интеллигенции во главе с Горьким и просит его предотвратить кровопролитие. Витте отвечает: «Кровопролитие будет, но предотвратить не могу – идите к Мирскому». Мирский не принимает – занят подготовкой к кровопролитию. Принимает депутацию его заместитель генерал Рыдзевский. Он отправил депутацию обратно к Витте. Витте разводит руками и говорит, что кровь рабочих пусть будет теперь на совести Мирского, а заодно Коковцова и самого царя, так как тот «должен быть осведомлен о положении и намерениях рабочих». Ничего не напоминает?
Игорь и Глория недоуменно переглянулись.
– Если не напоминает, подсказываю, – продолжила Баба Яга. – Понтий Пилат, умывающий руки. Сначала спровадил к Ироду, а потом, когда вернули, сказал: «Кровь его не на мне, а на вас и на ваших детях». И вот празднично одетые демонстранты организованной толпой движутся к центру столицы. На их пути ни одного городового. Купцы позакрывали свои лавки, но это не спасает их от разгрома. По пути бьют морду случайно попавшемуся на пути мастеру с Обуховского завода. Морду набили до смерти. На другой улице так же до смерти избит непричемный человек, принятый за агента полиции. Пока рабочие толпы дошли до Александровского сада, в больницы поступили одиннадцать покалеченных прохожих.
И вот колонны подходят к Дворцовой площади. Первый залп раздается в воздух. Толпы не реагируют – думают, что их пугают. Агенты Мирского распространили слух, что патроны будут холостыми. Солдаты же, видя многочисленность этой толпы, уже не могут не стрелять на поражение, так как в противном случае их сомнут и растопчут. Тогда-то пули и полетели в толпу. Все с тех пор колесом и пошло. И остается теперь жить в лесу да молиться колесу.
– Какому еще колесу? – спросил Игорь, никогда не слышавший этой поговорки.
– Колесу моей тетушки Фортуны, наверное, – пожав плечами, ответила Баба Яга.
– А что, она ваша тетушка? – удивлено воскликнула Глория.
– Ты что ж, предков своих не знаешь? – укоризненно проговарила Баба Яга. – Она ведь сестра моей матери Астериии. И обе они – дочери титана Кея.
– А что, нельзя было этого Витте просто убить? – спросил Игорь Бабу Ягу, – неужели никто не попробовал?
– Пробовали. Только поздно пробовали. Уже седьмой год на дворе стоял. Тогда, двадцать девятого января, это пытался устроить Союза Русского Народа. Однако обе бомбы, спущенные в дымоходы, были обнаружены до того, как взорвались.
– А нельзя ли пробраться в прошлое и убить Витте заранее? – с детской непосредственностью спросил Игорь.
– Наверное, это уже поздно, – предположила Глория.
– В прошлое вернуться никогда не поздно, – ответила Баба Яга.
– Только как мы теперь туда попадем? – спросила Глория, – Что в Москве, что в Ленинграде все подвалы ведь завалило.
– А давайте мы сейчас граммофона позовем, – предложил Игорь, – Он все дырки знает.
Граммофон лежал у окна и грелся на солнышке. Вполуха, как все коты, он слушал разговор с самого начала и, услышав свое имя, спрыгнул с подоконника.
– Я к вашим услугам, – господа, – произнес он.


***

– Что, так и будем разговаривать, удерживая друг друга на прицеле? – спросил аксакал, первым прервав десятисекундную паузу.
– Тогда пусть ваши первыми опустят стволы, – заявил Вольдемар.
Старик махнул рукой вниз, и пассажиры опустили стволы, не выпуская их из рук. В это мгновение троллейбус, не останавливаясь, проехал очередную остановку и, провожаемый проклятьями стоящих на ней граждан проследовал дальше вверх по Коммунистическому.
– Итак, господа, – совсем не по-советски обратился аксакал к нашим друзьям, – я полагаю, что вы – люди Бокия. А ты, – указал на Вольдемара старик, – и есть Никодим Ротов.
Услышав это, Вольдемар чуть не расхохотался:
– Нашли, где Ротова ловить, – произнес он. – Ротов в общественном транспорте не ездит. Ему в троллейбусах автоматы да гранатометы прятать некуда. Ты что, аксакал, здешний резидент что ли?
– Чем ты докажешь, что ты не Ротов? – спросил аксакал, показав на Вольдемара толстым коричневым пальцем.
Переложив револьвер в левую руку, Пчелкин полез во внутренний карман пиджака, дико изнурявшего его в течение всего жаркого дня, и вынул оттуда тот самый портсигар с тайным знаком на крышке. В ответ старик предъявил такой же, и все тут же встало на свои места.
– А зачем тебе наши бестенесники понадобились? – спросил аксакал, когда троллейбус высадил их на остановке возле «Детского Мира». – Тебе что, своих, питерских не хватает?
– Да я, признаться, о них только после нашего с вами утреннего разговора вспомнил, – ответил Вольдемар. – Привлечь их хочу к одной операции.
– Что за операция на моей территории, про которую я не знаю?
– Ведьма у нас одна пропала. Я на сайт спецотдела влез и выяснил, что завтра днем ее в Талгар привезут.
– А откуда ее привезут, не поинтересовался?
– Там не указано.
– По нашим сведениям в этот год в здешнюю психушку переместили всего троих, – сообщил Вольдемару старик, когда все восемь человек перешли Коммунистический и пошли на юг по дорожке вдоль сквера, в центре которого сквозь молодую листву угадывались силуэты памятника Ленину. – Один из этих троих это инопланетянин, пойманный в девяноста седьмом. Другой – бессмертный, которого в тридцать седьмом не смогли расстрелять. Так, говорят, и ходит с дыркой в башке. Третья же, судя по всему, и есть ваша ведьма. Сейчас все трое находятся на Каблукова. Там психушка еще одна есть, только общая, не специальная. В ней, кроме всего прочего, еще и нормальных психов содержат. Знаешь, почему мы Ротова сегодня хотели поймать? Потому что завтра уже может быть поздно. Он должен был сегодня прибыть, чтобы завтра засаду устроить. Повезут завтра не вашу ведьму, а автозак с автоматчиками. А в двух кварталах сзади будет ехать еще и «рафик», где будет сам Ротов, двое его ближайших помощников, и еще, возможно, один посвященный из спецотдела. Значит, это они на вас засаду устраивали. Поэтому я предлагаю действовать по-другому. Надо твою ведьму нам нынче же освободить. Потому что если завтрашняя попытка не удастся, то все. Из Талгара еще никто не убегал. И не убежит. Даже людоед, который убегал и еще не раз убежит отовсюду, и тот убежать не сможет. Кстати, вон они, те самые часы, на которые ты хотел посмотреть.
Часы на башне главпочтамта действительно показывали двадцать минут первого. Это были такие же квадратные часы, как и те, что уже шестнадцать лет стояли у автовокзала в обоих смыслах этого слова.
– Теперь смотри, куда их стрелка указывает, – показал пальцем аксакал на железную крышку ящика, в котором по мысли всех, кто его видел, должен был храниться нехитрый дворницкий инвентарь. – Все думают, – продолжил старик, – что здесь только метлы хранят. А здесь вход в бестенесную часть города. Вот живет в Алма-Ате миллион человек, и девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот из этого миллиона думают, что в городе восемь районов. А есть еще девятый район. И это не Ленинский, не Калининский, не Алатауский, не Ауэзовский, не Фрунзенский, не Советский, не Московский и не Октябрьский. Это район Старокладбищенский. Знаешь, как этот проспект до революции назывался? Старокладбищенской улицей. Называлась она так потому, что в старое кладбище упиралась. А было это самое кладбище на той остановке, которую троллейбус, не останавливаясь, проехал. То землетрясение, про которое я сегодня в полдень говорил, было в нашем городе не единственным. Двадцать восьмого мая тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года было еще более мощное землетрясение. Церковь, землетрясением разрушенную, восстанавливать не стали, а вместо нее площадь сделали. Чтобы площадь шире была, кладбище разровняли, а новое кладбище за Ташкентской дорогой устроили. Площадь же, как и улицу, к ней прилегающую, стали Старокладбищенской называть. До землетрясения городок наш был еще маленьким, своего подземного района он не имел, потому что вампиров было, раз – два и обчелся. А когда старое кладбище разровняли, к ним те, кто там похоронен был, и присоединились, потому что их могилы разрыли. В тридцать девятом вокзал построили. Тогда Старокладбищенская улица уже проспектом Сталина называлась, а Старокладбищенская площадь – площадью Коминтерна. Но вокзал-то построили на месте нового кладбища. Полку бестенесников опять прибыло. Ну а последний раз по-крупному их район населением увеличился, когда строили тринадцатый микрорайон. Сколько там всяких ужасов произошло во время строительства! А все потому, что опять же построили его на месте снесенного кладбища. Этому микрорайону так тринадцатый номер и не решились присвоить, а дали ему номер 10 – а. Но от вампиров это мало спасает. Ладно, – вдруг сменил тему старик, – перейдем к деталям операции.
*
Перед началом операции незадолго до полуночи ее участники заняли исходные позиции. Эти самые исходные позиции были выбраны в подъезде одного из жилых домов. Перед началом операции из телефонА-автомата в психушку позвонил тот самый Первый Встречный, с которым Вольдемар разговаривал у входа в автомагазин. Он сообщил, что якобы его собутыльник Витька Чертовский допился до якобы чертиков и в этом якобы состоянии означенных чертиков якобы ловит. Ловит же он их, якобы, при помощи якобы топора, и вследствие этой ловли всю якобы мебель в квартире уже якобы перепортил, разгрохав при этом якобы ни в чем не повинный телевизор «Березка – 210», который, хотя и показывал все как на негативе, чертей никаких, тем не менее, не демонстрировал. В том самом подъезде, где засели семеро, на четвертом этаже в тридцать первой двухкомнатной квартире действительно жил состоящий на диспансерном учете Виктор Ильич Чертовский сорока лет отроду. Жену свою Людмилу Александровну бил он редко, но больно. Алкогольными же психозами страдал часто и регулярно. Приняв такой вызов, из психушки незамедлительно выслали спецбригаду скорой психиатрической помощи.
Мигалку санитарной машины видно было издалека. Вместо привычного всем белого «рафика» с красным плюсом на стенках кузова, к подъезду подкатил зеленый четыреста пятьдесят второй «уазик» – точно такой, в какой в фильме люди Бормана хотели запихать прилетающего в Берлин генерала Вольфа.
Первый Встречный, в обязанность которого, вероятно входило первым встречать всех и каждого, вышел встречать неотложку на проезжую улицу.
– Сюда, граждане санитары, – говорил он, показывая пальцем в неосвещенный подъезд.
– Что-то тихо у вас, – проговорил фельдшер.
– Да мы с Люськой связали его, – пояснил Первый Встречный.
– Правильно! – согласился фельдшер, – а Люська, это кто?
-как кто? Жена Витькина.
– Этаж-то у них какой?
– Четвертый.
– Ого! А света почему нет?
– А пес его знает! Наверное, лампочки все перелямзили. Хулиганнье и алкашня! – последнюю фразу Первый Встречный проговорил с каким-то особым чувством, смакуя каждое слово, при этом зачем-то звучно понюхав край рукава своего нарочно засаленного по этому случаю пиджака.
– А это еще что за толпа? – спросил фельдшер, подходя к площадке четвертого этажа.
– Помогать пришли Витьку вязать, да и посмотреть всем охота, как его забирать будут.
– Нечего тут смотреть. А помощников нам не на…
Фельдшер договорить не успел. Пуля из нагана Нелидова оборвала его на полуслове. Первого санитара застрелил Лихославский, опробовав при этом свой «Штейер». Второго санитара, достав из-за голенища длинный пышак, прирезал сам аксакал. Занеся трупы в квартиру Витьки Чертовского, где уже лежали зарезанный кухонным ножом сам Витька и зарубленная Витькиным топором Люська, вся компания направилась к машине. Здесь внизу Пчелкин уже держал шофера под дулом своего револьвера.
– Сообщай по рации, что везем буйного, – приказал он водителю после того, как остальные шестеро, теперь уже вооруженные автоматами, набились в салон «уазика».
После того, как шофер передал по рации сообщение, Пчелкин выключил его ударом по сонной артерии и выкинул из машины. За руль сел Первый Встречный.
– Ехать надо быстрее, – проговорил он, трогаясь с места, а то еще соседи на выстрелы вылезут. Хоть им провода телефонные и перерезали, а из автомата они позвонить могут.
– Раньше утра не вылезут, – успокоил его аксакал. – Но ехать лучше все-таки побыстрее. Бестенесники должны отвлекающий шухер устроить, а времени у них только до четырех ночи. Они еще на площадь Ленина вернуться успеть должны.
– У них же запасной вход имеется, – напомнил старику Первый Встречный, – подземный туалет возле кинотеатра «Мир».
– Туда им добраться речка мешает, – возразил аксакал.
Не доезжая до плодоконсервного комбината, «уазик» свернул с улицы Джандосова в переулок 20-й линии и по узким кривым переулкам, знакомым только одному Первому Встречному, выехал на Каблукова. Улица Каблукова улицей была узкой. Более того, большую часть этой улицы занимала трамвайная линия, проходящая по незаасфальтированной части дороги. Поэтому разогнаться на этой улице не представлялось возможным. До самой лечебницы «уазик» плелся на тридцатикилометровой скорости за каким-то «Запорожцем». Владелец этого «Запорожца», поругавшись, видать, со своею супругою, в поздний час собрался с ночевкой поехать на дачу. Вероятно, он решил провести там все выходные и предстоящие первомайские праздники, не думая о проблемах быта и не слушая упреков жены в том, что ему не под силу доставать ковры и хрусталь.
Наконец, Первый Встречный увидал нудный поворот и, взвыв сиреной, призвал охранника открыть ворота.
Все санитары, дежурившие в ту ночь, выстроились на улице у дверей приемного покоя, ожидая привоза буйного. Это сыграло на руку нападавшим. Боковая дверка «уазика» чьим-то пинком изнутри резко отворилась, и очереди из четырех автоматных стволов не оставили ни одному из санитаров шанса увидеть, что будет дальше. Треск автоматных очередей сменился душераздирающим криком дежурной врачихи, также вышедшей встречать буйного.
– Заткнись, скотина! – проорал ей в самое ухо Вольдемар, вставив ей в открытый от крика рот горячий ствол своего револьвера. Горячим ствол был потому, что за секунду до этого Пчелкин выстрелом из этого револьвера убил дежурившего у ворот охранника. Тот перед смертью, выскочив из своей будки, пытался выбежать на дорогу и поднять то, что при жизни он любил называть словом «кипиш».
– Где лежит Сталь Елена Михайловна? – задал Пчелкин вопрос перепуганной врачихе.
– Навэвху, – со стволом во рту ответила докторша.
– Показывай!
Следом за Вольдемаром и докторшей, слюнявящей ствол револьвера, бежал Лихославский. В руках он держал связку ключей, снятую с пояса одного из убитых санитаров.
Элен оказалась в отдельной палате, больше похожей на карцер или штрафной изолятор.
– Который из ключей? – задал вопрос Вольдемар, не вынимая ствол из ее широкого рта.
– Вох эхох, – пальцем показала докторша, и ее черные выпуклые глаза озарились одновременно и смертельным страхом, и смертельной ненавистью.
Элен, прикованная к кровати за руки и за ноги, лежала на голой кроватной сетке. Надетые на нее цветастые байковые больничные штаны были мокрыми, а потрескавшиеся губы – сухими. Тем не менее, ведьма была в сознании и, увидев Модю и Вольдемара, беззвучно заплакала. Выхватив «Штейер», Лихославский хотел было перестрелить цепи наручников, но Вольдемар остановил его:
– Погоди, они нам еще для этой твари понадобятся, – указал он на докторшу, и в упор посмотрев ей в глаза, выкрикнул так, что в камере задрожала металлическая сетка, покрывающая окно:
– Где ключи, дрянь?!
Ключи от наручников оказались в маленьком кармашке укрывшихся под белым халатом белых индийских джинсов «Avis».
– Ах, вот, кто ее приковал! – выйдя из себя, прокричал Лихославский и, забыв, что имеет дело с дамой, с размаху саданул докторше в челюсть рукояткой «Штейера». Отлетев, докторша ударилась головой о стену. Кровь потекла у нее из носа и из разбитых губ, капая на белый халат. Воспользовавшись тем, что Модя и Вольдамар принялись освобождать Элен, она выскочила в коридор и заорала:
– Помогите, помогите!
Вольдемар в три прыжка нагнал ее и, ухватив сзади за черные кудрявые волосы, помог ей вернуться в камеру.
Отцепив Элен от наручников, Лихославский поднял ее на руки.
– Боже, какая легкая! – проговорил он.
Элен ничего не говорила, а только плакала без звука и слез. Пчелкин принялся приковывать докторшу, а Модест потащил на руках свою невесту вниз по лестнице. Когда Вольдемар управился, и хотел было уже закрыть камеру, он увидел как Нелидов и аксакал поднимаются бегом вверх по лестнице. Поручик держал в руках трехлитровую банку, доверху наполненную мутной желтоватой жидкостью.
– Вольдемар, подожди! – Кричал он.
– Ты что, у всех психов анализы успел собрать? – спросил Нелидова Вольдемар, но, почуяв характерный запах, тут же понял, что это бензин.
– Ты что с ума сошел?! – Крикнул он Нелидову, когда тот бросил банку под кровать, на которой теперь была прикована врачиха.
Банка разбилась, и четверть ведра бензина растеклась под кроватью по рыжему больничному линолеуму.
Ужас в глазах докторши сменился ненавистью.
– Фашисты! – как можно злее выкрикнула она.
– Павел, так нельзя. Мы же русские, – прокричал Пчелкин.
– Мне можно. Я – нерусский, – сказал аксакал и, чиркнув спичкой о коробок, бросил ее под кровать.
*
Из ворот выезжали в приподнятом настроении. Лишь Вольдемару радость победы омрачала та жестокость, с которой поступили с докторшей. Элен на руках у Модеста теперь уже в полный голос и со слезами рыдала, уткнувшись ему в воротник.
Сидящие на задних сиденьях трое гвардейцев аксакала горланили какую-то странную песню и Лихославскому казалось, что они поют:

И запить по-прежнему нельзя
То, что мы когда-то не доели.

За этими строками слышались слова о какой-то незаконной звезде, которая, словно памятник в одежде, светит оторванному от дома автору слов, написанных для этой незамысловатой мелодии. Первый Встречный в эти минуты, находясь опять за рулем, и сидящий рядом с ним аксакал спорили о том, какую минералку лучше купить для Элен, чтобы преодолеть последствия обезвоживания. Первый Встречный настаивал на Алма-Атинской, утверждая, что в ней больше микроэлементов. Аксакал же отстаивал Сары-Агачскую, настаивая на том, что она вкуснее.
– Успокойся, Вольдемар. Не ты ведь ее поджег, – успокаивал Пчелкина Нелидов. – Ну, хочешь, в церковь, как вернемся, пойдем. Исповедуешься – легче станет.
В городе тем временем царил страшный переполох. Вылезшие изо всех щелей бестенесные твари делали свое дело исправно. Дежурные на пульте «01» не успевали отправлять на пожары боевые расчеты. Дежурные на пульте «02» не успевали высылать оперативные группы на вызова, связанные с проявлениями и хулиганскими действиями нечистой силы. Дежурные на пульте «03» не успевали высылать бригады на помощь гражданам, подвергшимся нападениям вампиров. Сто восемь возгораний, двести пятьдесят шесть срабатываний сигнализации в магазинах и сто пятьдесят три пострадавших числились наутро в сводке по городу. Кроме того, бесследно исчез один из грузовых троллейбусов, как всегда ночью развозивших продукты по гастрономам города. Вместе с троллейвозом бесследно исчезли находившиеся в нем тысяча бутылок водки «Пшеничная» и две тысячи бутылок яблочного портвейна «Талас», прозванного в народе «Слезы Мичурина».
– Куда едем-то? – вдруг, опомнившись, спросил Первый Встречный.
– Гоголя и Колпаковского, – ответил Вольдемар.
– Колпаковского – это Ленина, – пояснил аксакал, увидев недоумение на лице Первого Встречного. – А может, пока к нам? – обратился он к Пчелкину. – Девушку-то переодеть надо. Сейчас купим минералку, поставим ей капельницу с регидроном.
– Да нет, нам надо быстрее домой. Нас ждут неотложные дела.
– Ну, ладно, счастливо вам, – прощаясь у подвала, проговорил аксакал и, обняв Пчелкина, прикоснулся по казахскому обычаю щекою к его лицу. – Приезжайте к нам просто так, без всякого дела. В сентябре, когда жара спадет, у нас как раз яблоки поспеют. У нас они знаешь какие? Во! – продемонстрировал старик свой коричневый кулак размером с пивную кружку.
– Вы тоже к нам приезжайте. Если в Питере что провернуть надо, или в Москве. А я с Севой вас познакомлю. Это, знаете кто? Бывший прототип Штирлица. Ну, ладно. Всего вам хорошего.
Сказав это, Вольдемар вслед за своими друзьями и только что спасенной Элен скрылся в глубине подвала.

***

Паровоз фирмы «Борзиг» дал протяжный гудок, и полупустой поезд остановился на темной наружной платформе Ярославского вокзала. Высокий флагшток, на котором развевался флаг ведомства путей сообщения, венчал белое двухэтажное здание. Выйдя на открытую площадку и спустившись по лесенке, из двухосного шестиоконного вагона третьего класса вышла модно одетая барышня, лицо которой скрывала плотная вуаль. Ее сопровождал молодой человек, одетый в черную двубортную тужурку студента-универсанта. В руках у молодого человека был саквояж из потрескавшейся кожи. Барышня же держала в руке шляпную коробку, в которой шевелилось что-то черное и пушистое. Не обращая внимания на галдящих извозчиков, они вышли на Каланчевскую площадь и, пошли пешком на Земляной Город. Там, у Красных ворот, они сели в вагон конки и, заплатив два алтына, взобрались наверх на открытый империал и поехали в строну Таганской площади.
Там, на Таганке, у начала Верхней Болвановской они сошли с конки. Барышня пожаловалась на усталость, и молодой человек, сосчитав на ладони вынутые из кармана гривенники и пятаки, свистанул извозчика.
Пожилой извозчик на старом безрессорном колибере подкатил незамедлительно.
– В Старосадский, – скомандовал Игорь.
– Куды-куды? – переспросил извозчик.
– В Космодамианский, – поправила Глория, поняв, что Игорь забыл о том, что Старосадским этот переулок стал лишь в тысяча девятьсот двадцать втором году.
На дворе был всего-навсего одна тысяча восемьсот восемьдесят шестой. Вольдемар ходил еще в классы гимназии, ведьма Елена родилась лишь пять лет назад, а сам Игорь должен был родиться сто два года спустя.
Стеганув клячу, извозчик лихо погнал колибер по Верхней Болвановской в сторону Яузских ворот и вскоре, миновав то место, где эти ворота когда-то стояли, выехал на Солянку. Оттуда он свернул у хоральной синагоги направо в Большой Ивановский переулок, поднявшись по которому, у Ивановского монастыря повернул налево в Космодамианский.
– Где встать, у Петропавловской? – осведомился извозчик, указывая на лютеранский собор Петра и Павла.
– Мы что, на немцев похожи? – возмутилась Глория, которая была не немкой, а американкой.
– А черт вас разберет. Сейчас все молодые обасурманились.
– Мы не обасурманились, – произнес Игорь, протягивая извозчику серебряный пятак.
– Ты-то русский, а барышня твоя точно не наших кровей. У меня глаз наметанный, – ответил извозчик, – и, стеганув лошаденку, поехал вверх в сторону Маросейки. Дождавшись, когда извозчик, свернув в Петроверигинский скроется из виду, Игорь и Глория вошли во двор дома, принадлежащего Ивану Евграфовичу Салтыкову.
Егор Исаевич, как и все дореволюционные мастеровые, жил в подвальном этаже. Квартиру в господском доме он, как трудовой элемент, получит лишь после революции. А пока Игорю и Глории пришлось по замшелой каменной лестнице спускаться в подвал.
Висячего молотка на двери не было, и Игорь постучал в дверь кулаком.
– Кого там еще черти принесли? – послышалось из-за двери, и дверь отворилась.
Егор Исаевич в свои восемьдесят семь выглядел ничуть не моложе, чем в двести восемнадцать.
– Нас не черти принесли, мы на поезде приехали, – пролепетала Глория.
– Ты что, дед, своих не признаешь? – добавил Граммофон, высунув голову из шляпной коробки.
– Баюн, а ты как здесь оказался? Ты ж в Петербург жить еще с Пушкиным уехал, – с явным недоумением обратился к Граммофону мастеровой.
– Я и теперь там живу, – невозмутимо промяукал Граммофон, – Можешь съездить и проверить. А сейчас я приехал из ноября две тысячи семнадцатого года. Привет тебе от нашей бабули.

Через пять минут Игорь, Глория и Егор Исаевич сидели у самовара за круглым столом, освещаемым висящей на крючке семилинейной керосиновой лампой.
– Бомбу я вам, конечно, изготовлю, – говорил Егор Исаевич, – но сам в этом деле участия принимать не буду.
– Вам безразлична судьба царствующей династии?! – удивилась Глория.
– Черта ль мне в этой династии! – неожиданно произнес Егор Исаевич, – Буду я еще об этой немчуре беспокоиться. Какая мне разница, кто на престоле? Здесь на дворе раньше людская изба стояла. В ней жил тятька мой. Так вот, в двенадцатом году, когда барин наш из Москвы-то убег, тут он остался и французам ружейные замки починял. А я что? Да я со своими золотыми руками всегда на хлеб заработаю. А чей он, этот хлеб, шведский, французский или другой какой немецкий, мне безразлично. Так что бомбы кидать, да еще в какого-то железнодорожного управляющего, который, может, и вовсе никаким министром не станет, это уж вы меня, старика, увольте. Да и вам это дело я тоже не советую. Вон, Игнашка Гриневицкий, он сам же от своей бомбы-то и погиб – умер через час после Александра. Кстати, окажись на месте покушения грамотный дохтур, государя бы удалось спасти. Умер-то он не от самого взрыва, а от обильной кровопотери. Его ведь на месте даже не перевязали, а прямо с открытыми ранами во дворец повезли на санях обер-полицмейстера. Кровь потом из саней вычерпывать пришлось. Без ног бы, конечно, остался, но жив был бы. Первую бомбу бросал Николашка Рысаков. Все стекла кареты оказались разбитыми вдребезги. Нижние части филенок кузова совершенно отделились, пружины из сидений аж повылезали. Государь же, однако, вообще не пострадал. Да и карета была способна продолжать движение. И если бы кучер помчал карету прочь от этого места, растерявшийся поначалу Гриневицкий, вообще не успел бы бросить бомбу. Наоборот, Александр расхаживал среди раненых, пока Игнашка ему под ноги бомбу не бросил.
– Так что же вы предлагаете? – не выдержав, спросил Игорь.
– С англичан берите пример. Они всегда чужими руками жар загребают. Англия давно мечтает с Россией расправиться. Но она всегда, за исключением Крымской кампании, пыталась сделать это чужими руками. С турками по ее милости мы девять раз воевали. Да еще Наполеона на нас натравила. Вот и прежнего государя, кто, как не англичане на тот свет-то отправили?
– Постойте, Егор Исаевич! – прервал Игорь мастерового. – Всем ведь известно, что покушение организовала Софья Перовская, бомбы делал Кибальчич, а метали их Рысаков и Гриневицкий. Никаких англичан там и в помине не было.
– Софья Перовская, говоришь? – задумчиво произнес Егор Исаевич. – Помню я эту Соньку. Знаешь, кем был ее отец? Санкт-Петербургским генерал-губернатором. А дед ее, граф Лев Алексеевич, был не кем-нибудь, а министром внутренних дел – важнейшим из всех министров – а также министром уделов и управляющим кабинетом Его Величества. Братец этого деда, правда, был членом Союза благоденствия, но это обстоятельство было Высочайше повелено оставить без внимания. То есть, понятно, надеюсь, что в этом союзе он был фигурой засланной. Потом он стал губернатором Оренбурга, предпринял в тридцать девятом году неудачный поход в Хиву, возведен в пятьдесят пятом в графское достоинство и благополучно почил в Бозе в пятьдесят седьмом. Другой его братец, старшой, писателем стал. Антония Погорельского слыхивали? Нет? Ну, как же, «Лафертовская маковница». Не слыхивали даже? А «Монастырку»? Стыдно-с, благородного сословия люди, а не читали. Ну, уж хотя бы «Черную курицу»?
– «Черную курицу» не читал, признался Игорь, – но мультфильм про нее видел.
– Кого видел? – переспросил Егор Исаевич?
– Картинки, движущиеся в волшебном фонаре, – пояснил кот.
– А смысл-то понял? – спросил Игоря мастеровой.
– Ну, про то, что друзей нельзя предавать, – неуверенно потянул бывший одиннадцатиклассник школы-лицея №10 города Советск Калининградской области.
– Не друзей, а братьев, – уточнил Егор Исаевич. – Это же масонская притча о подземных жителях. Да и курица та черна неспроста. Вернемся, однако ж, к нашей Соньке. Батюшка ейный, Лев Никлаевич Перовский, место свое потерял после неудачного выстрела Каракозова четвертого апреля шестьдесят шестого года. Они с дочкой-то нарочно и разыграли ее уход из дома в «Народную волю» в семидесятом. Но это еще не всё. Главным организатором покушения был Александр Владимирович Комаров. Он занимал должность начальника Петербургского губернского жандармского управления. Он-то и объединил большую часть из девяноста оправданных на «процессе ста девяноста трех» в январе семьдесят восьмого года в профессиональную террористическую организацию. Сонька платочком махала, а Рысаков и Гриневицкий бомбами швырялись.
– А чьими руками вы все-таки предлагаете это совершить? – прервала Глория рассказ о цареубийстве.
– Да что далеко-то ходить? На днях ко мне приезжали Сашка Ульянов и Петька Шевырев. Бомбы заказали для очередного цареубийства. На годовщину гибели прежнего императора они хотят такое же повторить. Мне-то что? Бомбы-то я сделаю, а то, что их непременно поймают, уже не моя забота. Теперь-то государя по-настоящему охраняют, а не так, как в тот раз, когда с Екатерининского нарочно всех филеров убрали. Так вот, когда Сашка с Петькой за заказом придут, мы с ними и поговорим. Пусть не в государя кидают, а в этого вашего управляющего.

* * *

Темный осенний вечер быстро склонился к полуночи. Самовар окончательно опустел, и Глория пошла спать на отведенную ей лежанку. Граммофон удобно устроился у нее в ногах.
Лишь Игорь при тусклом свете подкрученного фитиля семилинейки продолжал разговор с Егором Исаевичем.
– Перво-наперво, – говорил мастеровой, – вам с Глорией пачпорты нужно выправить. Без пачпору в наше неспокойное время жизнь импосибельна.
– Скажете тоже, неспокойное. У нас в две тысячи четвертом писали, что время правления Александра III, было лучшим временем в истории России.
– Ага, лучшее! Даже в николаевские времена, столько шпиков не было. Везде ходят, всё вынюхивают.
– Меня ж в это время еще не было. Я ж через сто с лишним лет родиться должен. Как же я паспорт-то получу?
– Да очень просто. Завтра утром выйдешь из дому и пойдешь вниз по Старосадскому. Дойдешь до Ивановского монастыря и свернешь в Малый Ивановский переулок. Сначала поднимешься мимо церкви святого Владимира до Хохловского, но в него не сворачивай, а спускайся вниз по Малому Ивановскому прямо до Подколокольного. Ты его ни с каким другим не перепутаешь. Во-первых, там чуть правее колокольня церкви Рождества Богородицы на Кулишках, прямо на углу Подколокольного и Солянки. А во-вторых, Малый Ивановский Подколокольным и заканчиваетя. Потом будет развилка. Одна дорожка в Свиньин переулок, другая – в Петропавловский. В Петропавловский не ходи – там студентам делать нечего. По Свиньину же дойдешь до Солянки. Там, в Ромейкином доме, живет в подвальном этаже отставной поручик Соломка. Он-то пачпорты и выправляет. За плакат по трешке берет, за вечность – четыре рубля, а пачпорт с заслугами и орденами может за пять целковых сработать.
***
Утро выдалось холодным и туманным. Поэтому Глория встала лишь тогда, когда ивановские колокола и вторящие им владимирские стали звонить заутреннюю. Двери парадных захлопали, и господские лакеи принялись выносить в надворные уборные скопившиеся за ночь барские нечистоты. Дрожа от холода, Глория выскочила на улицу и ненадолго скрылась в деревянной будке. Затем она, преодолевая дрожь подбородка, стремглав побежала обратно в подвал.
– Безобразие, – пропищала Глория, осторожно приподнимая пимпочку рукомойника, – Даже в избушке у бабули унитаз имеется. А здесь в первопрестольной столице…
– А чего ты хотела? – потягиваясь, промурлыкал в ответ Граммофон. – На календарь посмотри. Год-то нынче какой?
– Никакого понятия о гигиене. А парфюмерия? Знатные дамы пахнут чем-то наподобие тройного одеколона, а от тех дам, что мордой попроще, вообще хозяйственным мылом разит. Я уже не говорю о том, чем здесь пахнут так называемые джентльмены. Запах в сортире тоже весьма неудачный. Неужели нельзя было побрызгать каким-нибудь освежителем воздуха?
– Кстати, насчет сортира, – прервал Глорию Граммофон, – там, на дворе, песочку случайно не имеется?
– Не обратила внимания, – ответила Глория, брызгая себе на лицо холодной водой из рукомойника.
– Жаль-с, – промяукал Граммофон, и, выставив хвост вопросительным знаком, отправился на двор по своим кошачьим делам.
– А где Игорь? – спросила Глория давно проснувшегося Егора Исаевича.
– Пачпорт пошел заказывать, – не оборачиваясь, ответил мастеровой.
– Куда, в участок?
– Зачем в участок? На Хитровку. Да рядом здесь – скоро вернется.
– Он на извозчике?
– Да нет – пешком-с.
– Да как же вы его пешком на Хитровку-то отпустили?
– Ты что? Какой же извозчик в здравом уме на Хитровку поедет? Там же лошадь его на мясо пустят, гитару по винтику разберут, а его самого в Яузу с камнем на шее.
– Какую гитару? – недоуменно переспросила Глория.
– Так извозчики промеж собой колиберы называют, – пояснил мастеровой.
– Тем более нельзя было Игоря одного отпускать. Я бы могла с ним вместе пойти.
– Приличным барышням там лучше не появляться.
– А неприличным значит можно?
– От них не убудет.
– Странная логика.
– Да не волнуйся ты, ничего с ним не станется. Я ему слово заветное сообщил.
– Какое слово?
– Двадцать восемь.
– Двадцать восемь чего?
– Ничего, это пароль такой. Двадцать шесть – это когда городовые идут или жандармы там всякие. А если двадцать восемь, то это значит свой, – пояснил ведьме мастеровой.
*
За полчаса до этого из дворика салтыковского дома в Космодамианском переулке вышел одетый в студенческую тужурку семнадцатилетний Игорь Кулаков. Спустившись вниз по Космодамианскому, он, как и учил вчера Егор Исаевич, повернул налево в Малый Ивановский. Пройдя примерно двадцать саженей, он миновал Хохловский переулок. Здесь Малый Ивановский поворачивал направо и шел вниз под уклон. Шагая по левой стороне, Игрорь прошел мимо нескольких двухэтажных домов, потом мимо одного трехэтажного, заканчивающегося высокой подворотней с кованными узорчатыми чугунными воротами. Когда Игорь миновал и этот дом, Малый Ивановский переулок уперся в лежащий ему перпендикулярно Подколокольный. В Москве Игорь бывал. Бывал еще в детстве – в конце девяностых годов двадцатого столетия. Тогда десятилетним мальчиком он ехал в троллейбусе по заасфальтированной Солянке в сторону Яузы и не обратил особого внимания на круглокупольную церковь, стоящую на схождении Солянки и Подколокольного. Сейчас же, за сто десять лет до этого, он внимательно смотрел по сторонам и город казался ему совершенно незнакомым. Но этот круглокупольный храм он почему-то все-таки вспомнил. Вспомнил и узнал. Узнал, несмотря на то, что смотрел сейчас на него с другой стороны. Теперь Игорь повернул налево и, перейдя Подкопаевский, пошел вдоль глухой стены ограды церкви Николая Чудотворца.
«Где же, собственно говоря, сам рынок-то? – подумал Игорь, – Одни бомжи какие-то. Вот он и «свиной дом». Говорят, его назвали именем бывшего владельца статского советника Павла Петровича Свиньина. Культурный был человек. С Пушкиным дружбу водил. Лермонтову родственником приходился. А такую мерзость из своего дома устроил. Хотя почему мерзость-то? Бомжам тоже где-то жить надобно. Эк я разговаривать стал – то! Второй день в девятнадцатом столетии, а уже всякие «надобно» проскальзывают. Но и с моего века кой-какие словечки остались. Скажи здесь кому слово «бомж», никто и не поймет, что оно означает, а только зря обидятся. Вот этот бородач в черной шляпе уж точно обиделся бы. Судя по умной роже, бывший интеллигент. На художника Саврасова очень похож, того, который «Грачи прилетели» нарисовал», – почему-то подумал Игорь, и четко представил себе портрет Саврасова, написанный Василием Перовым, который Игорь в том же самом девяносто восьмом году рассматривал в Третьяковской галерее.
– Подайте опохмелиться академику живописи, – с протянутой рукой обратился бродяга к Игорю.
– Алексей Кондратьевич, вы ли это? – произнес в ответ Игорь, пытаясь сохранять стиль и интонации позапрошлого для него века.
– Я самый, собственною своею персоною, – подтвердил бомж.
– А что ж вы здесь делаете?
– Живу-с. Картинки рисую-с.
– Сколько ж вам дать-то?
– А сколь не жалко. Четвертак в самый раз будет. Как раз на полуштоф наберется.
– Вынув из кармана два серебряных гривенникка и один огромный медный пятак, Игорь протянул их Саврасову и опустил в подставленную художником шляпу.
– Благодарствую, – поблагодарил Саврасов и побрел дальше своею дорогою.
«Да-а, а ведь это создатель русского пейзажа, – подумал Игорь. – В энциклопедиях почему-то не пишут, что он жил на Хитровке. Просто сказано: скончался двадцать шестого сентября тысяча восемьсот девяносто седьмого года. А ведь еще четыре года назад возглавлял он пейзажный класс Московского училища. Вот что водка с людями-то делает. Ага, вот они те два переулка, что расходятся мимо него в разные стороны. Понятно теперь, почему этот дом утюгом прозван. Один из переулков это Свиньин – бывший и будущий Певческий, который с двадцать второго по девяносто третий год следующего столетия будет называться Астаховским по имени какого-то рабочего – большевика. Он ведет к Солянке. А тот, что слева, тот и есть Петропавловский. Он ведет к бульвару Белого Города, к той его части, которая будет впоследствии называться Яузским бульваром. Ну вот, теперь еще падшая женщина ко мне приставать начнет. Лицо что-то больно знакомое, только испитое страшно – узнать не могу кто. Стоп, да это же моя будущая Юлька».
От неожиданности Игорь непроизвольно воскликнул, чем обратил на себя внимание женщины. Секунду та тоже стояла как вкопанная, но быстро опомнилась и закричала:
– Хватайте его, мужики, хватайте.
Игорь пустился было бежать, но толпа вонючих оборванцев накинулась на него и, скрутив ему руки, поволокла в один из душных зловонных подвалов.


***

Оба Егора Исаевича и приехавший вдогонку поездом из Ленинграда Сева ждали героев в московском подвале. Элен уложили на кровать, и Сева тут же поставил ей капельницу. Регидрон он купил в аптеке заранее, предвидя возможное развитие событий. Кроме регидрона он, правда, купил также и жгут для остановки кровотечения, и нашатырный спирт для приведения в чувства и даже где-то достал списанный дефибриллятор на случай клинической смерти кого-нибудь из членов команды, отремонтировав его при помощи своего паяльника. Впрочем, предусмотрительность никогда не бывает излишней. И лучше уж что-то перепредусмотреть, чем недопредусмотреть чего-нибудь важного.
Теперь они сидели гостиной за круглым столом, и поручик Первого Сумского гусарского полка Павел Петрович Нелидов рассказывал то, что было, тем, кто там не был.
Когда, наконец, Нелидов умолк и пошел спать, Сева пододвинулся к Вольдемару и произнес:
– Я знаю, почему Модя не хотел идти к Криворукову.
– Почему же?
– В тот день Саня Криворуков был убит. Кроме того, пропал его компаньон и будущий зять. Возможно, если бы мы пошли к нему, то пропали бы вместе с ним.
– Это еще не факт. Может быть, мы бы предотвратили смерть Криворукова и пропажу его компаньона.
– И сделали бы это вместо того, чтобы спасать Элен.
– Вы, Сева, жуткий прагматик. Но то, что мы вытащили вас из этого эсдэ, пошло вам на пользу. Отрадно видеть, что из вас улетучиваются многие ваши сволочные качества. Хотя, некоторые рецидивы еще возможны. Так что рано еще прекращать терапию.
– Вольдемар Афанасьевич, а я вам про план Айзенберга рассказывал?
– Нет, а что это за план?
– Незадолго до начала войны, где-то в январе сорок первого Курт, бывший тогда еще гауптштурмфюрером, принес Шелленбергу рапорт с предложением убить и Сталина, и Молотова, и Берию, и Ворошилова и всех, кто стоял на трибуне во время первомайской демонстрации сорок первого года. У меня такое ощущение, что то, что произошло в две тысячи семнадцатом, это реализация плана Айзенберга но с учетом наличия ядерных боеприпасов. А я знаю, что и Борман, и Мюллер были в курсе этого плана. Бормана, кстати, так и не нашли, Мюллера тоже, а с трупом Гитлера тоже много неясностей. Зубы ведь и подделать можно.
– Даже если это так, то кому от этого легче? Борман этот теракт устроил или даже сам Гитлер, попасть туда мы теперь больше не можем. Подвал-то завален. Как там Игорь, жив ли Граммофон, мы даже не имеем возможности узнать.
– Не скажите, Вольдемар Афанасьевич! Если подкорректировать историю в нужный момент, то можно избежать повторения две тысячи семнадцатого года в другой, в нормальной реальности. Представьте, например, что было бы, если бы план Курта был осуществлен в сорок первом году?
– А что бы было?
– Большевизм рухнул бы на пятьдесят лет раньше, чем он рухнул в той мнимой реальности, из которой мы вытащили шестнадцатилетнего Игоря вместе с копьем.
– А какова гарантия, что эта реальность, которая образуется, убей Курт Сталина в сорок первом, не будет мнимой? Да и вообще. Не захватят ли нас немцы в две недели, пользуясь хаосом, возникшим в результате гибели руководства. Ведь в тех условиях возможно разное развитие событий. К власти, к примеру, может прийти непосредственно НКВД. У него ведь на тот момент все нити были в руках.
– А если вместе со Сталиным взорвать еще и Лубянку?
– А городские отделы, а районные?
– Ну, при достаточном количестве исполнителей можно и это исправить.
– Тогда уж сразу, атомной бомбой. Ни менталитет народа исправлять не надо ни о подавлении большевистского сопротивления заботиться. Кто-то мудрый так, видать, и решил, вот две тысячи семнадцатый год и получился.
– Но в том, что Сталина бы не плохо убрать, вы-то со мной согласны?
– Согласен-то я, может быть, согласен. Но вот как только выздоровеет Елена, она-то уж точно расскажет, что Гитлера пришлось дважды спасать, чтобы на его место не пришел тот, кто еще хуже. Убей мы, к примеру, Сталина в двадцать седьмом, к власти бы Троцкий пришел. Убей мы его в тридцать девятом – К власти придут или Молотов, или Берия. Хрен редьки не слаще.
– А если Жукову предложить сделать переворот?
– Жуков вояка, а не политик. Ему в пятьдесят седьмом Москаленко такой вариант предложил, а он взял и сам Хрущеву во всем и признался. В результате Москаленко остался чистеньким, а Жукова в отставку отправили.
– Не понимаю вас, Вольдемар Афанасьевич, у нас такие возможности на руках, а мы сидим, сложа эти самые руки.
– Вот это, Сева, и есть один из тех рецидивов. Дай вам атомную бомбу, и вы тут же бросите ее на Берлин.
– Если бы вы видели Родину в сорок первом, вы бы сделали то же самое.
– Наверное, потому и выбрал меня Огнебород, что я не видел Родину в сорок первом?
– Кстати, а кто в сорок первом у нас резидент?
– Похоже, в сорок первом вообще нет резидента. Грохнули его, видать, еще в тридцать седьмом, а может, и раньше. И только в конце сорок второго снова резидент появился.
– А, может, Огнебороду Нелидова предложить резидентом? Он ведь решительный. Не встреть его в «Лондоне» Лихославский, он бы ведь и не поехал Елену спасать.
– Вы только ей этого не скажите. Да и Модесту напоминать не советую.
– Что вы, Вольдемар Афанасьевич? Я же не сволочь.
– Это, конечно, радует. Но нет пока ответа на ваш вопрос: на каком этапе следует внести в историю исправления, чтобы получился нужный эффект, и какими эти изменения должны быть.
– В этом-то и состоит проблема, – согласился Сева.
– В чем проблема-то состоит? – хором спросили Егоры Исаевичи, которые вернулись в гостиную, придя из дежурной аптеки, где они пополняли запас медикаментов.
– Да вот, решаем мы с Севой, как сделать так, чтобы после гибели Сталина обеспесчить приход к власти положительного героя истории.
– История это вам не commedia dell’arte, – пояснил двухсотвосемнадцатилетний Егор Исаевич. – Нет в ней героев последовательно положительных.
– И в конец отрицательных тоже нет, – поддержал двухсотвосемнадцатилетнего Егора Исаевича его ставосьмидесятичетырехлетний вариант.
– Значит, придется выбирать из того, что есть, – Констатировал Сева.
– Или из того, что было, добавил Вольдемар, которого, похоже, посетила, наконец, какая-то интересная мысль.
– Что вы имеете в виду, Вольдемар Афанасьевич? – заинтриговано спросил Сева.
– Видите ли, мой юный друг, – загадочно начал Вольдемар, – мы ведь можем использовать и тех, кто до этого момента не дожил, но кто, доживи он до этого момента, смог бы повернуть историю так, как это надо нам.
– Кажется, я начинаю понимать, – заметил двухсотвосемнадцатилетний Егор Исаевич.
– Да где уж тебе в твои-то годы? – полушутя поддел его Егор Исаевич ставосьмидесятичетырехлетниего образца. – Вот я-то уж точно понимаю.
– А я пока не могу понять, – проговорил Сева. – Вы что, имеете в виду, похитить какого-нибудь Тухачевского в каком-нибудь тридцать седьмом и, притащив его в сорок первый, поставить его вместо Сталина?
– Вы почти угадали, Псевдоним Максимович, – ответил Вольдемар. И когда станет лучше Елене, я всех соберу и сделаю об этом подробный доклад. А пока всем пора спать. А то днем будет некому сменить Модеста у кровати Елены.
Все, послушавшись Пчелкина, пошли спать. Сам же Вольдемар вышел из подворотни и направился в булочную. Булочная эта, как он полагал, находилась на соседней со Старосадским переулком улице Забелина или чуть ниже, в Солянском проезде после улицы Архипова. В этот час было уже темно, как это всегда бывает в этот час в это время года. Фонари, естественно, не горели, и лишь тусклый свет автомобильных фар, льющийся откуда-то сзади, освещал Вольдемару путь. Что-то заставило Вольдемара оглянуться. Серо-голубое такси с включенным двигателем зачем-то припарковавшееся у соседнего дома, стоящего напротив построенного три года назад нового корпуса исторической библиотеки. В правом верхнем углу лобового стекла призывно горел зеленый огонек. Внезапно машина тронулась и, обогнав Вольдемара, остановилась в нескольких метрах впереди него.
«71 – 13 ММТ», успел прочесть Вольдемар белые цифры и буквы на черном квадрате номерного знака, подсвечиваемого снизу тусклой лампочкой. Передняя дверь машины открылась, явно приглашая Вольдемара сесть, но Вольдемар, подойдя к двери, произнес:
– Спасибо, шеф, но я никуда не еду.
– Если шеф приказывает, значит надо ехать, – услышал Вольдемар голос из салона. Это был голос того самого извозчика, которого Вольдемар повстречал в девятьсот четвертом году.
Огнебород был верен традиции. Если в девятьсот четвертом он притворялся извозчиком, то здесь, в восемьдесят третьем, он, хотя и пересел на механическое транспортное средство, занятие извозом все-таки не оставил. Правда, теперь у него была не огромная извозчичья борода, а аккуратно стриженая рыжая бородка, придававшая его облику даже некоторую интеллигентность. Вместо крестьянского зипуна на извозчике была теперь застегивающаяся на молнию кожаная куртка, из-под которой проглядывал воротник клетчатой фланелевой рубашки. Только сейчас, сев на переднее сиденье, Вольдемар смог внимательно разглядеть его лицо. На вид Огнебороду было около сорока. Однако во взгляде водянистых голубых глаз было что-то глубоко стариковское, и человек, не знающий кем на самом деле является Огнебород, мог бы предположить, что этот таксист недавно пережил большую трагедию.
– Что-то не сразу я признал своего шефа, – признался Вольдемар.
– Не мудрено, – ответил Огнебород, – я меняюсь, да и времена меняются вместе со мной. Что с копьем-то?
– Оба копья при мне.
– Как это оба?
– Да вот так. Мы решили немного подстраховаться и взяли запасное.
– Значит, одно из них ненастоящее.
– Возможно, но я в копьях судьбы не специалист. Как определить настоящее я не знаю.
– Это очень просто, – рассмеялся Огнебород, – ты Парцифаля читал? Помнишь?

Дверь – настежь. Свет свечей мигает.
Оруженосец в зал вбегает,
И крови красная струя
С копья струится, с острия,
По рукаву его стекая.

Вольфрам фон Эшенбах, – прокомментировал Огнебород то, что только что продекламировал. – Одна тысяча двести десятый год.
– Помнить-то помню, – ответил Вольдемар, – вот только ничего подобного ни с одним из копий не происходит.
– Это потому, что с ним надо обращаться уметь, – вновь засмеялся Агенобарб, копье ведь активировать надо.
– Как это, активировать?
– Ну, тебе Игорь из две тысячи четвертого года Windows XP на компьютер ставил?
– Так точно.
– И что, операционка активации не требовала?
– До сих пор требует. Я уж думал, не отформатировать ли жесткий диск заново, чтобы поставить Windows 98.
– Вот-вот. А копье – это гораздо сложнее, чем Windows. Здесь особый ритуал требуется. Ну, да ладно. Копье я, когда потребуется, сам активирую. Пусть пока у тебя оба экземпляра побудут. Здесь до 2025 года пока еще далеко. Сейчас я большим риском для себя появился здесь не за этим. У меня для тебя не очень приятные вести. Игорь пропал. Они с Глорией отправились в 1886 год, и Игорь исчез.
Вернувшись в квартиру, Вольдемар убедился, что все спят. Лишь штабс-ротмистр Лихославский сидел, не смыкая глаз, у постели спасенной Элен. За его спиной, не тревожа его, в своем неизменном черном берете молча сидела мисс Делирия Тременс. Она знала многое, но не хотела раньше времени рассказывать никому о том, что ожидает их всех в скором времени.