Анатомия крыльев валькирии

Кусочек неба, что завис над поселком Купалово, всегда расшит золотыми нитями. Из-за прозрачной, как платье невесты, дымки облаков к земле рвется басистая песня. Если на секунду запрокинуть голову, то взгляд может выцепить среди облачных закоулков крохотную блестящую птичку, которая и поет заоблачную песню, да вдобавок еще ткет нитчатые узоры.
Испытательный аэродром… К падению самолетов здесь привыкли так же, как в других городах привыкают к смятым в гармошку автомобилям на шибких перекрестках. Сперва по ушам проходит плеть свиста, потом в них же вкатывается черный шар земного грома. Потом наступает необычно глухая, как небытие, тишина, съедающая все звуки от рева аэродинамической трубы и до плача младенца. Люди прирастают к земле, молча снимают шапки и крестятся.
Бывает, что пилот в последнее мгновение успевает покинуть нутро своей машины, неожиданно обращенное в чрево самой смерти. Тогда в его семье шумит веселый праздник, и виновник торжества, весело подмигивая, высоко поднимает свою хмельную рюмку:
- Выходит, свою смерть обманул, она одной дорожкой побежала, а я – на другую свернул!
- Да, Андреич, ты в рубашке родился! – уважительно подтверждали гости.
- Понимаешь, Андреич, - мудро рассуждал майор Василенко, самый старый из летчиков-испытателей, - В старину такая секта была, летуны. Они верили, что кого полюбил Господь, тому не страшна и бульдожья хватка земли. И они бросались с высоких гор, чтобы запрыгнуть прямо в небесные дали. Они так верили, что не боясь рухнуть к зеленеющей где-то под ногами земле-матушке, и их чистая, просто детская вера их спасала…
- Неужто спасала?! – слышались удивленные возгласы, хотя все собравшиеся слушали эту байку, наверное, в сотый раз.
- Если была крепка, то спасала, - серьезно замечал майор, - Кто-то, конечно, мог дрогнуть, и тогда летел вниз, обращался в кровавый комок. Но бывало и по-другому, иначе и секты бы такой не было. Мой дедушка как раз из летунов был, именно из-за него я и стал пилотом. Ведь летчик-испытатель – тот же самый летун, и почему мы еще держимся в небесах, ведает лишь Господь. Вы же знаете, что всякий новый самолет, по своей сути – гроб с открытой крышкой, клюнуть землю для него гораздо легче, чем качать крыльями среди облаков. Мастеров и конструкторов я, конечно, не виню, ведь воздух – область мира темная, карандашу человеческого разума непонятная. Они, понятно, делают, что могут. Но кто они такие, чтобы владеть нашей жизнью и смертью?!
После этих слов майор Василенко замолкал до самого конца застолья и пил водку уже не рюмками, а стаканами. Домой он брел той особенной походкой, которой ходят лишь пьяные пилоты, забывшие, что на белом свете кроме небес есть еще и Земля.
Бывало и по-другому. Черные крылья траура накрывали один из домов поселка. Друзья и знакомые отворачивались от красных глаз новой вдовы, боясь черного ежа чувства собственной вины перед погибшим пилотом. По улице плыл закрытый гроб, в котором вместо тела покоились, когда рука, когда нога, а когда и нечто бесформенное, что удалось выковырять из останков погибшей машины. Иногда, когда труп погибшего переставал существовать среди пекла реактивного пламени, в домовину просто всыпали горсть земли, подобранную на месте падения.
Потом были поминки, на которых майор Василенко уже ничего не говорил, а только отправлял в себя один за другим стаканы, полные холодного спиртового пламени. Наверное, его душа рыдала, но взгляд оставался по-прежнему прозрачен, и ни один мускул не дрожал на скуластом лице майора.
За бытность Купалова и его аэродрома на окрестные поля и леса рухнуло больше сотни самолетов, и их почерневшие останки то там, то сям выглядывают из-под земли. Дожди и ветры изгнали из них боль и слезы, и куски дюраля и титана уже никому ни о чем не напоминают, они просто служат игрушкой для местной ребятни.
Особенно ценят детишки уцелевшие куски фюзеляжа с кабиной, на которых можно играть в пилотов. Под могучей струей детской фантазии давно мертвые машины внезапно оживают и снова воспаряют в родную стихию, купаются в ветрах и рассекают облака. Я и сам когда-то выдрал из мертвой кабины штурвал, и потом бродил с ним по широкому полю, играя в пилота.
 Но с уходом ребятни эта жизнь испаряется, как капелька спирта в жаркий день, и в удел искалеченному металлу опять остаются лишь дожди и ветры.
Иное дело – обломки свежие. Вокруг них, как муравьи, копошатся ученые и инженеры, силясь по дыркам и вмятинам прочитать загадочный текст, в котором, быть может, и сокрыта главная тайна небес. Работают они долго, тщательно просматривая все отторгнутое небесами, вырезая из обломков самые интересные куски и забирая их с собой для подробного изучения в лабораторной тишине и чистоте. Сколько уже раз ученые заявляли, что таинственные знаки на теле разбитого самолета ими, наконец, прочитаны, и в небесах теперь не больше загадки, чем в родинке на подбородке жены! Но проходило время, и новые самолеты продолжали столь же беспросветно обращаться в новые груды покореженного дюраля, над которыми корпели уже новые ученые…
Никуда нельзя упасть с небес, кроме как на землю, и не должно было быть ни одного самолета, который бы после своей кончины не оставил на земле обломков. Но такой самолет все-таки был.
Никто из ходящих по землям Купалово в тот день ничего не заметил. Правда позднее кто-то рассказал, будто заметил, что с небес пролился металлический дождик, каждая частичка которого была намного меньше пылинки, но, скорее всего, он это просто сочинил. Еще руководитель полетов, в который уже раз, отвернувшись к голой стене, в который уже раз отчеканил, что самолет исчез с экрана локатора, и связь с ним оборвалась.
На следующий день лица мужской половины жителей поселка наполнились едва заметной тоской и печалью. Притихли и женщины, но в их глазах отчего-то заблестели искорки крепко придушенной, но все-таки живой радости. И это все. Ни праздников, ни похорон, ни поминок.
Самое невероятное было в том, что исчезнувшим (сказать «погибшим» нельзя, ведь без трупа, как известно, не погибают) пилотом была женщина по имени Виктория. Ни семьи, ни детей у нее не было, и некому было закрыть зеркала в ее пустом доме и нарядиться в черные одежды. Единственное, что она имела на земле – это тайную, сокрытую в самых глубоких шахтах рассудка, любовь со стороны всех Купаловских мужиков.
Уже на второй день после исчезновения Вики почему-то никто не мог вспомнить, как выглядело ее тело. Память не удержала в своих недрах ни лица Виктории, ни ее покрытых штанами бедер, ни выпячивающихся из-под летной формы (другой одежды она не носила) грудей. Даже местный художник, втайне от жены закрывшийся в кладовке и пытавшийся сотворить там портрет летчицы, лишь поставил на холст красную кляксу. Иными словами, был человек, и ничего не осталось…
 Сам же художник-любитель, который был еще и авиационным доктором, сильно призадумался. Он понял, что был влюблен отнюдь не в безвозвратно исчезнувшее тело, а в какую-то тайну, которую оно в себе хранило. Тем более, он хорошо помнил свою первую встречу с таинственной девой.
- Скажите, почему Вам пришло в голову стать летчицей, - спросил доктор, поправляя ненавистные очки, из-за которых он так и не стал пилотом, - Ведь вы же женщина, а это так вредно для женских органов…
- Вы полагаете, они мне нужны?! – усмехнулась Вика, будто рассыпала вокруг себя груду ледяных кристаллов, - Я Вас поздравляю, ведь Вы стали ровно трехсотым человеком, удивившимся сочетанием меня с моей профессией. Но кто Вы такой, чтобы знать каждый закоулок этого мира!
Неудавшийся летчик тогда опешил, уронил на пол бумаги, а потом подписал все необходимое, даже не подняв глаза на удивительную девушку.
Остальной служивый люд хорошо запомнил необычный взгляд Вики – она смотрела на человека так, будто тот уже давным-давно умер, и его дети умерли тоже. Никто не помнил и голоса летчицы, ибо она почти не говорила, а на вопросы отвечала короткими фразами, которые произносила столь чужим голосом, что некоторые даже полагали, будто горло у нее выковано из железа.
С ней пытались знакомиться, кое для кого приближение к пропитанной тайной Вике, стало чуть ли не смыслом жизни. Но девушка была неприступна даже не как скала, а как перистое облако, плывущее над ней.
В воздухе же Виктория была поистине гениальной. Никто еще здесь не летал так, как летала эта странная дева. Старые летчики во время ее полетов даже втыкали глаза в асфальт взлетной полосы, чтобы иглы стыда не так больно кололи сердце.
- Небеса ее любят, это ясно… - бормотал себе под нос майор Василенко, - Но и то правда, что не одних же мужиков им любить. Моя бабушка тоже из летунов была, как и дед, и они оба так и не разбились…
- В ее полетах есть что-то от полового акта. Ведь слово «воздух» – мужского рода, вот у них и любовь, - шипели злые языки.
И только один я все-таки узнал тайну воздушной девы. Она поведала ее мне, когда я, четырнадцатилетний мальчишка, забыл ключи от квартиры и бестолково выглядывал в лестничное окно в ожидании своего отца, начальника летной столовой прапорщика Сытого.
- Откроюсь тебе только потому, что скоро меня здесь не будет, - зашептала она совсем не ледяным тоном, увлекая меня в недра своей квартиры, - И как раз сейчас, в пятнадцать лет, тебе это надо узнать...
Далекий северный город, на одной из улиц которого сиротливо громоздилось замызганное здание какого-то института. Кругом щебетала веселая стая студентов, из которой посторонний глаз не сразу бы выцепил скромную невысокую девушку, неизменно державшую книгу под мышкой.
В нее влюблялись, и каждый день кто-то провожал тогдашнюю Вику до дома. Парни ей что-то говорили, но она никогда не слушала, и смотрела на них как на часть городской среды, равноправную с крышками люков и набитыми сором помойками. На сердце Виктории не капнуло еще и крохотной маслянистой капли той субстанции, которую именуют любовью. Ее жизнь текла среди книг, учебы, и парней, которые все время сменяли друг друга.
Вика никогда не оборачивалась. Мир, оставляемый у нее за спиной она считала как бы погибшим, смотреть на который уже нет никакого смысла. Поэтому она так и не увидела робкого худосочного паренька, что крался за ней вслед подобно тени. Этот человек был отдаленно похож на большую воронку, обращенную раструбом в сторону девушки и жаждавшую вобрать ее в себя без всякого остатка. Он был за ней, и когда она шла одна, и когда ее сопровождали веселые друзья, заполняющие воздух гулом несмолкаемых фраз:
- На выпуск папа мне маленький самолетик подарит, в котором мы с тобой летать будем. Как тебя, это прет?! – вещал один спутник Виктории, работая своим языком, как швейной машиной.
- Я подарю тебе огненные крылья… - с придыханием шептал другой, - Сказывают, что на них и под радугой пролететь можно…
А тень все скользила сзади, невидимая и неслышимая, и для Вики, конечно, совсем не живая. Поэтому она и не почувствовала гулкую пустоту, разверзшуюся на ее следах после того, как тень неожиданно исчезла. Сколько дней не появлялся воронкоподобный человечек, знать было некому, ведь никто его и не видел…
Вика шла одна по большой пустынной улицы, когда за очередным ее поворотом нос к носу столкнулась с двумя людьми, наряженными во все черное. После некоторых усилий она поняла, что незнакомцы – мужчина и женщина с заплаканными, растертыми по лицу глазами. Но отчего они смотрят на нее так, будто хотят просверлить в груди девушки сразу четыре отверстия?! Что им от нее надо?!
- Вы ведь Вика?! – поинтересовался мужчина, и девушка с отчаянием осознала, что незнакомцы искали встречи как раз с ней.
- Да… - растерянно пробормотала она, - А вы – кто?!
- Мы… Эх, могла бы уж и сразу догадаться, ведь мы – родители Вани, безвременно наложившего на себя руки… - сказал мужчина.
- Господи, ведь ему теперь даже Царствия Небесного не пожелаешь, свечечку в храме за него не поставишь, - дополнила его супруга.
- Ты, наверное, его никогда даже не почуяла, а не то, что не увидела! Но он был, и об этом свидетельствуем мы, его родители! – распалялся папаша, - А еще он тебя любил, и это значит, что он желал слиться с тобой в одно существо, смешать свою душу с твоей душой!
- Почему он к тебе ни разу не подошел, нам неведомо, - загадочно прохрипела мамаша, - Но, видать, как раз из-за тебя. Наверное, слишком толстой кожа твоя оказалась, хуже, чем у бегемота, если ты любви, горящей у тебя за спиной, не почуяла! И наш Ванечка ударился об тебя, как об стенку, закружился, обратился из шара любви в комок боли!
- Я здесь при чем! В чем я виновата?! – с ужасом в голосе прошептала Вика, вытаращила глаза, и невольно попятилась. Но ее спина сейчас же встретилась с шершавым боком дома, простоявшего на этой улице сотню лет.
- А при том, - ответил отец тоном, каким дебильному ребенку объясняют таблицу умножения, - Что сын наш сиганул с крыши, с двенадцатиэтажного здания. Его тельце после падения обратилось в такую страшную красную кашу, что на него не смогла смотреть даже родная мать! И толкнула его туда твоя рука, сделавшаяся невидимой! Так что нечего тут невинницу корчить!
- Я… Я его не толкала! – неожиданно громко, рвущимся из самого брюха голосом, воскликнула Виктория, и из ее глаз посыпался крупный горох слез.
- Вот дура-то! – недобро прошептала мамаша.
- Что ты оправдываешься?! Мы тебя что, к прокурору ведем?! Ведь это только ему растолковывают, виновен ты или нет, – огрызнулся папа, - А к Господу на его суд адвоката все равно не прихватишь, ибо даже самый лучший на свете адвокат его боится до схваток в брюхе. И сокрыть на том Суде ничего не сможешь, даже что упрятала от самой себя.
Вика молчала.
- Наш сын разбился за твоей спиной, - продолжал отец, - Ты представь его последний полет, когда взгляд Вани скользил по домам и деревьям, неотвратимо возносящимся вверх. Быть может, он случайно выхватил из всего мира одну-единственную маленькую птичку, невинно порхавшую на фоне солнышка, и она оказалась его последним другом на Этом Свете. А долька неба загадочно улыбнулась ему на прощание. Могучая же рука земли неотвратимо тянула его на себя. В итоге – быстрая вспышка света, прокатившийся шарик боли, и…
- Все… - упавшим голосом промолвила Вика.
- Нет, не все! – строго сказал отец, - В последнее мгновение, когда его бывшее тело уже текло по асфальту, он видел тебя, и его душа рванулась-таки в твое нутро, ведь больше в этом мире ей деться некуда…
- Некуда деться, - подтвердила мамаша.
- Душа самоубийцы, как известно, попадает в ад. Но где он, этот ад?! Ведь не на небе же! Выходит, что у нас, на Земле. А какое место на Земле может быть для нашего Ванечки страшнее и мучительное, чем твоя внутренность? И вот, теперь он мучается там, в тебе!
- В тебе и нигде больше! – подтвердила мамаша, будто поставила на сказанное огромную круглую печать.
- Твоя плоть превратилась в раскаленную адову печку, где душа Вани будет бурлить до конца времен, - сузив глаза продолжил папаша, - И все это время она будет созерцать свет твоей души и рваться, рваться на него. Но никогда не пробить ей буйволовой кожи, которой твоя душа обтянута со всех сторон…
- Теперь ты – адова печка! – добавила мать таким тоном, каким строгий доктор ставит диагноз «рак».
После этого мамаша самоубийцы схватила своего мужа за рукав, и они зашагали прочь. В сознании Виктории тем временем, как грибы после дождя, обильно прорастали вопросы, задавать которые теперь уже было некому. Она шагала к своему дому, терзаясь мыслями, что она ничего не знает про таинственного Ивана, ей даже не представить его лица…
Дома Виктория сразу же легла спать, а когда проснулась, то сразу же стала убеждать себя, будто все пережитое вчера, было всего-навсего ее сном. А может даже и не ее сном, а чьим-то чужим, рассказанным ей в далеком детстве? Или жуткие мысли, наоборот, пришли к ней всего лишь за три минуты до пробуждения?!
Но что-то тугое, похожее на смирительную рубашку, туго обтягивало ее сердце. Это «нечто» никак не давало себя обмануть.
- Нет, все правда, - прошептала Вика. После этих слов объятия «смирительной рубашки» стали, как будто, чуть-чуть слабее…
Следующие дни Виктория, как безумная, металась по городу. Ее сознание искало выхода, словно котенок, с головой накрытый одеялом. Она не могла ни с кем поделиться своей болью. Ведь в ответ на свой трепетный рассказ слушатель наверняка бы просвистел одно-единственное слово:
- Сумасшедшая!
Если бы даже он и смолчал, то его бы все равно выдали глаза, эти верные зеркала души.
Когда Вика окончательно выбилась из сил, она решила сдаться и принять в себя несчастную Иванову душу. С невероятным усердием она принялась в него… влюбляться.
Но как можно полюбить то, чего не видно и не слышно?! И она попыталась нарисовать портрет сокрытого Ивана на клочке бумаги. Но, сколько не водила она карандашом по белой, как потолок, поверхности, у нее выходили лишь мутные, едва различимые контуры.
Когда же ей не удалось воплотить объект потребной любви даже в простецкий карандашный рисунок, Вика пришла в отчаяние. Подобно призраку носилась она среди родных и знакомых, превращая свой взгляд в бесконечный вопрос.
Иногда она думала о том, как бы вытолкнуть Ивана наружу. Но ее кожа, такая толстая снаружи, оказалась столь же непоколебимой и изнутри. Никакие усилия не могли разорвать пузырь, в котором барахтался Ваня, ни внутрь, ни, тем более, наружу. Сколько Виктория не маялась, там не образовывалось даже булавочной дырочки, через которую душа Ивана хоть как-то могла проскользнуть.
- Жизнь без страданий – ничто. А я, выходит дело, сама себе – страдание! Сама себе наказание до гроба! – пробормотала как-то под нос Викуля, и ее взгляд полез наверх, в высоту.
Девушка накинула на себя легонькую курточку и застучала каблучками по звонким ступенькам чердачной лесенки. Когда туфли громыхнули по гладким, раскаленным под солнышком железякам крыши, у Вики невольно закружилась голова. Ей ужасно захотелось броситься туда, к крошечным, похожим на божьих коровок людишкам, чтобы на лету раздвинуть ветки старого тополя и подмигнуть на прощание последней птичке. Ощутить бы самой то, что вкусил когда-то похороненный в ее нутре Иван!
- Не смей! – сказал кто-то рядом, - Ведь ты тогда погубишь сразу две души, и уже навсегда! Спасению тогда не быть и в конце миров!
Викуля пошатнулась, ведь услышанный голос казался каким-то чужим, пришедшим откуда-то извне, но проникший в Вику не через украшенные разноцветными сережками уши. Разве такое бывает?! И Виктория подняла глаза к небу.
Оно сейчас казалось особенно высоким и тихим, даже облачка с него куда-то попрятались. Эх, рвануться бы туда самой, подняв и сокрытого в своих недрах Ивана! Наверное, там остынет пекло ее адовой печки, и несчастная душа хлебнет-таки глоток жизни. Их единый прорыв в круглые высоты и станет той самой любовью, которая, наконец, смешает их души!
Но не летают люди, ибо они не только не птицы, но даже и не летучие мыши. Ползают людишки, кстати, тоже неважно, очень уступая в этом искусстве клопам да тараканам...
И пришлось Вике обратиться к технике. Так она и прикоснулась к летающим машинам. Превратившись от кончиков волос и до пят в живой сгусток воли, Виктория рванула к небесам. Один лишь взгляд ледяных очей новой валькирии моментально разгонял целые рои насмешников и запрещальщиков, обращая их волю в замерзший черный шар.
Ее свирепый бросок вверх был столь же неукротим, как прыжок падающей звезды на вечернем небе…
- Слава Богу, сыгралась Викина свадьба! Только не здесь, а там, - шепнул мне на ухо майор Василенко, когда я стоял во дворе возле нашей былой жизни, обращенной в груду дорожных чемоданов. Рядом покуривал папаша, уже не прапорщик и не начальник летной столовой. Закончилось наше Купалово, и уже вечером этого дня небо над моей головой смотрело тихо и покладисто, без утробной песни и золотых нитей. Так завершилось мое детство.

Товарищ Хальген
2007 год