Гвардии повариха

 Вячеслав.САФРОНОВ
 

ГВАРДИИ ПОВАРИХА
(Из цикла "Фронтовые рассказы)


.
 Когда началась война, Федор Зубов работал конструктором на номерном заводе. Мобилизации он не подлежал и мог бы всю войну просидеть за чертежной доской. Но всеобщий порыв остановить врага увлек и его за собой. И хотя Федор хорошо понимал, что может стать жертвой нещадного водоворота войны, он написал заяв-ление в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Там отговаривать не стали и направили на лейтенантские курсы. По их окончании, командирские погоны, как водится, были обмыты. Но не суждено было Федору походить в них. Все испорти-ла встреча после пирушки с патрулями. Из-за перебранки с ними Фёдора посадили на гауптвахту. На фронт после этого он был отправлен рядовым, в одной команде с зеками и под охраной. Его бросали в самое пекло. Выживали в огненном аду еди-ницы. Фёдору везло. После ранения его восстановили в звании и дали разведроту. Он был еще ранен, много раз награждался и к концу войны дослужился до началь-ника полковой разведки.
 На фронте разведка жила по своим правилам – отношения между людьми там были проще, солдаты раскованнее. И чем дальше война уходила на запад, тем сол-даты становились еще бойче.
 Осознание скорой победы размягчало окопные души. И выплескивалось это то в песне озорной, то в задушевном разговоре, то в споре.
 "Ох, и бедовые были ребята. А языкастые… - рассказывал майор Зубов. - Какие только байки ни травили во время затишья между боями. До сих пор вижу возбу-жденные лица солдат".
 Больше всего Федору запомнился его ординарец Степа - молодой, простецкий на вид парень, с залихватской прической и доброй, обезоруживающей улыбкой. Он любил побалагурить с солдатами и неплохо играл на гитаре.
 Бывало, сидит в кругу бойцов и поет: "Помню, в начале второй пятилетки стали давать паспорта. Мне не хватило рабочей отметки, и отказали тогда…"
 - Загремишь под фанфары, браток, - пужали его иногда ребята за такие песни.
 - Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут, - шутил Степа в ответ и про-должал свой задушевный репертуар.
 С другими ординарцами, Федор, случалось, вздремнет немного. Степа же, по-мошничек его, скучать не давал. Анекдотов, историй разных у него с три короба было.
 О том, как он от больного зуба излечился, знала, пожалуй, вся дивизия. Федор этот случай слышал от него раз пять, не меньше.
 - Без врача, товарищ майор, верите, не верите, даже без лекарств, враз зуб утих, - начинал загадочно сержант свой рассказ.
 - Что же, Степа, тебе помогло? – подзадоривал Федор его каждый раз непременно. И всегда он с неподдельной страстностью рассказывал, как осенью в сорок третьем году болотную грязь месил.
 - Ну, и подстыл. Зуб так разболелся, хоть кричи. И ни шиша не помогает, ни аспи-рин, ни, простите, моча, ничто эту боль не берет. День страдаю, второй – не утихает. А тут новые мученья, артобстрел начался. Да такой сильный, что укрыться от него негде. И вот слышу, летит она, гадина немецкая. И не спрятаться мне уже от нее, не успеваю. Стою и дрожу, словно кролик перед удавом. Ну, и сшибает она меня. Сколько на земле лежал - не помню. А когда глаза открыл, вижу, гимнастерка сбоку дымится. Хлопнул рукой по тому месту, и обомлел: мина ко мне прилипла. Не ра-зорвалась, зараза, поиздеваться решила. Села как оса за пазуху и ждет, когда я дры-гаться стану. Вот ведь стерва, не то, что шелохнуться, вздохнуть не дает.
 После обстрела ребята подошли. Но и они ничего сделать не могут, боятся, что разорвет меня мина. Так и лежал, пока сапера не доставили. Подняли меня, налили спирта неразбавленного целую кружку. Ну, и тяпнул я ее всю сгоряча. Только тогда и прошла дрожь в коленках. А что зуб болел, лишь на следующий день и вспомнил, когда кухня полевая подоспела. Ох, и жрать я был силен, товарищ майор.
 - А что толку-то, Степа? Как говорится, не в коня корм. Сколько ни ешь не по-правляешься, словно Шура наша, такая же тощая ходила.
 -Что за Шура, товарищ майор? Что за баба, откуда?
 - Не баба, сержант, а кормилица наша, гвардии повариха. Между прочим, за храб-рость свою сам командующий ей орден вручал. И откуда ты только взялся? Шуру нашу не знаешь. Да ее, жавороночка, весь фронт знает. Это же сестричка наша бое-вая, любимая всеми.
 - Не расскажите, товарищ майор, всю ночь спать не буду, с ума сойду от вашей Шуры, - заерзал от любопытства Козин.
 Ночь была спокойной, а рассказать про Шуру майору было даже в удовольствие.
 - Где же это мы стояли? Под Воронежем, вроде. Точно. В местечке "Озерное".
 Так вот, к нам в дивизию из блокадного Ленинграда девушек прислали. Повара как раз в частях нужны были. А их "вкусному делу" подучили, в военную форму вырядили и в войска направили. Но хоть и стряпухи, а худущие, словно листва про-шлогодняя.
 Одна из них – Шура – в наш батальон попала. Готовила она прекрасно. Едим, бы-вало, и нахваливаем: «Ай, да супчик, голубчик! Вкусный, стервец». А он с перчи-ком, наваристый, едим, будто такого никогда и не едывали. Лапша ли, каша, горох – всегда как живые, так и дышат, так и прыгают в рот. И чай – всегда горячий, с трав-кой душистой. Солдаты со своими котелками никогда от кухни сразу не расходи-лись. Сидят и ждут, когда Шура еще щей добавит. И она с ними рядом, щи хлебает или с сухариками чаек попивает.
 Но сколько бы Шура ни ела, ей всегда было мало, она всегда что-то жевала, все-гда хотела есть. О ее необыкновенном аппетите знали все солдаты и офицеры. Неко-торые подшучивали: "Наша муха набивает брюхо". А Шура только улыбнется и снова мнет, мнет, мнет.
 Простосердечная была. За это мы ее и полюбили. Легко и она к нам привыкла, к жизни походной, боевой. И не только грязь с нами толкла по фронтовым дорогам, бои слушала, да у котлов грелась, но и другую, погорячее работенку исполняла.
 Однажды ждет, пождет, а нас нет. Испугалась, что лапша остынет, и на передо-вую. А тут как раз миномет ихний ударил. Шура бегать, кричать принялась: "Ой! Ой, мамочки! Ой, в меня!"
 А ведь и правда. Да, Степа? По первости кровь стынет в жилах, кажется, будто все мины в тебя летят. Но постепенно Шура привыкла, осмелела. "Берегись пули спереди, а мины сзади", - учил я ее. И инструктажи эти не были холостыми. Уже скоро Шура не дрожала от взрывов и не бледнела, глядя на кровь. Случалось, и в атаках бывала. Правда, не с автоматом, а с санитарной сумкой. Да ведь раненых пе-ревязывать и тащить на себе под пулями, пожалуй, даже пострашнее, чем из автома-та хлопать.
 - За что же это, товарищ майор, так высоко ее отметили?
 - Веришь, не веришь, важного фрица в плен взяла.
 Только закрепилась как-то наша пулеметная рота у немцев под носом, как начался артобстрел. А потом они в атаку пошли. Ну, и мы не дремали. Косили их, чертей, из всех стволов. И Шура с нами была. С котлов ее сняли, сумку санитарную в руки, и вперед. Ползает она меж разрывов, голову не прячет. Подтянет раненого к воронке, нырнет с ним в нее и перевязывает. В одной воронке на фрица и напоролась. Нава-лился он на Шуру, душить ее принялся. А она, молодец, изловчилась как-то, выхва-тила у гада шпалер, к морде его приставила, ну и «хенде хох». Когда обстрел закон-чился, в штаб привела.
 - После такого случая солдаты еще больше зауважали Шуру. Как случиться зати-шье, так и тянутся к ней, просят письмишко домой сочинить.
- И строчат солдатики бабенкам своим под Шурину диктовку, пишут, что помнят они своих родненьких, воюют за них, лупят фашистских гадов. И всегда-то чувст-венно так получалось. Не раз и сама за солдат Шура письма писала. Да такие верные слова стряпуха подбирала, что даже у нас дыхала схватывало.
 А еще потому доверяли мы ей свои сердца, что знали, как натерпелась Шура в блокаду, ну, и за песни ее задушевные тоже.
 Ох, хорошо она пела. Накормит, бывало, бойцов после боя, а потом и затянет неж-но: про землю родную, про березку русскую, про дивчин красивых. И будто виделось все это солдатам. Тогда и они подхватывали песню своими разнокалиберными голо-сами.
 Вот как Шура умела. И не кто к ней не лип с деликатными разговорами, любовь крутить не пытался. Да и не глянулась она, откровенно говоря, никому – плоская была, как штык немецкий. О том, что полюбит ее кто- то, невероятным казалось да-же самой поварихе.
 Однажды в стужу, чтобы не замерзнуть в нетопленой избе, легла Шура меж двух солдат. Легла – не испугалась. А потом и шутит: "Думала с мужиками спала, а ока-залось, чурбаны меня всю ночь грели!"
 А в другой раз еще хлеще полоснула.
 - "Вот так да? – разевали мы рты. Расхрабрилась как. Настоящая фронтовичка.
 Без них, без фронтовых подруг, таких, как Шура, совсем было бы тяжело бойцам в окопах. Они и матерей на фронте солдатам заменяли, и сестер, и невест тоже. Не-редко и любовь видеть случалось.
 Влюбилась однажды и Шура. В командира роты. Всех притягивал на кухню весе-лый женский смех, заходил и ротный. Но Шура его совсем не волновала. Бока-стенькие бабенки нравились лейтенанту. Вот чувства свои сердечные повариха и скрывала, худобы своей стеснялась. Потому еще сильнее на еду и нажимала.
 Привезут, бывало, на кухню свинью. Срежет Шура с нее нутряное сало, натопит, намажет на хлеб слоем в палец и ест, только щеки потрескивают. Любила она эти бутерброды. На мой вкус топленое сало – тьфу, вроде вазелина. А поварихе – меда слаще.
 Жалели мы ее. У кого что останется из еды, несли назад на кухню: "На, Шура, ешь, поправляйся". А ей все мало. Ложится спать, кусок хлеба намазывает. Ночью проснется, и опять за свое сало.
 Прожорливый был у нас на кухне ездовой, но и он всегда дивился: "Ну, Шура, ты и жрать? Волчий у тебя аппетит". А она повернется к нему и с усмешечкой отвеча-ет: "Жрут-то свиньи, да вы, Петрович, с ними, а я кушаю".
 Но сколько бы Шура ни ела, поправляться – не поправлялась.
 Дошла она с нами до Днестра. А потом ее откомандировали. Всех поварих – ле-нинградок перевели толи в тыл, толи еще куда. И правильно. Не воевать бы им, а жизнь женскую устраивать. Ведь как измотала девчонок война. Шуре вон, даже самой не верилось, что это она на фотографии довоенной такая справная была.
 …Мы уже в Германию пришли. И столько всего перевидали, испытали, столько у нас в полку людей сменилось, что совсем забыли Шуру. А война еще продолжа-лась, хотя, измаявшись, начинала угасать. Солнце уже по-весеннему пригревало все теплее и теплее, и, несмотря на ожесточенные бои, настроение у всех было за-метно приподнятое. И разговоры у солдат были только об одном, – о Германии, о скорой победе, о доме своем. Случалось, правда, кто-то и вспомнит бывших одно-полчан. Не забывали и Шуру, обычно с улыбкой: "Чем-то теперь лакомиться наша Ням-Ням?"
 - И где она, интересно, щи разливает, в войсках или в свой Ленинград верну-лась? –спросил в свою очередь и Степа. - Я не отказался бы сейчас от щец ее, да-же если они и не такие вкусные, как вы их, товарищ майор, нахваливали.
 - У тебя, сержант, одна жратва на уме, а что с человеком стало, тебе совсем не интересно.
 - Вы же сами сказали, что Шура затерялась. Не мудрено на войне-то.
 - А вот веришь, не веришь, не затерялась. И на войне пересекаются людские до-рожки.
 - Где же это, интересно, вы с ней пересеклись? – удивленно спросил Степан май-ора.
 - Пересеклись вот, - довольный такой реакцией своего ординарца продолжил Зу-бов рассказ о поварихе.
 К Одеру мы уже подошли. И вот еду я как-то с солдатами в грузовике. Сам в кабинке сижу. Настроение приподнятое. Еще бы, сто километров осталось до Бер-лина. Сижу, усы закручиваю, на тамошние места поглядываю.
 Вдруг барабанят сверху. "Что случилось?" – спрашиваю. "Встречная машина из боепитания встала, товарищ майор, кто-то нам машет", - докладывают из кузова. Я вышел. Смотрю, действительно, кричат. Направляюсь к встречной машине. Вижу, через борт опускают кого-то, вроде женщину. Встала она, и бегом ко мне. Не пой-му кто такая. Полная-полная, словно печь в русской избе. А на лицо молодая. Под-ходит ближе. Елки-моталки, узнаю, да ведь это Ням-Ням.
 Я смотрю на нее и удивляюсь: неужели это та блокадная девчонка, та усохшая травинка, занесенная ураганом войны в самое ее пекло? Неужели это наша Шура, которая своими нежными песнями и острыми шутками отогревала очерствелые солдатские души?
 С радости от встречи, что оба живы, мы, как водится, обнимаемся, вспоминаем общих друзей, интересуемся, где воюем.
 - Ни разу не контужена, ни разу не простужена! - громко смеется Шура. – А вы уже в майорах ходите, - одобряюще жмет она мне руку. – А помните, как от пере-коса патрона ваш пулемет в бою замолчал, а я от страха чуть не обмочилась?
 Конечно же, я помнил этот нелепый случай, как и многое другое тоже: как Шура стрелять поначалу боялась, как однажды в ее котел мина залетела и все голодными остались, а она из-за этого разревелась. Помнил, как после боев мы тянулись к Шуре "на огонек". Держалась она тогда еще не так свободно, как сейчас, и глаза у нее стали смелее, и смеялась громче, чем раньше. Но чувствовалось в этом смехе печаль какая-то, сожаление чего-то.
 - Вот так, товарищ майор, получилось, - опустила глаза Шура. – По-прежнему я на кухне. Но уже почти ничего не ем. А смотрите, какая колба стала. Теперь не по-танцуешь, как бывало. Помните? И о театре уже не мечтаю.
 Заметно было, что Шура еще больше страдает от пухлости своей, чем когда-то от худобы переживала.
 - Куда, на что гожусь? – вздыхала она. – Опять вон мужики надо мной шутят:
 - « Оглянись, солдат, на Шуркин зад", - хохочет повариха громко, бесшабашно даже, будто от этого на душе у нее становится легче, - окна в хатах теперь моим за-дом затыкать можно.
 - Ну и языкастая же ты стала! – укоризненно качаю я головой. – Куда стеснитель-ность твоя былая делась? Помню, как маков цвет краснела при резком слове.
 - То и есть, что двадцать шесть.
 Война, дядя Федя, многому научила. Всяких кормить приходилось – и скромных ребят, и бойких шибко. Я и раньше-то не была унылой, не любила язык пресный. А за войну еще больше набралась и шуток, и прибауток.
 - Да уж, шутки у тебя ядреные были, до сих пор мои ребята помнят. Вот рады будут, когда расскажу, что жива ты, здорова. Жаль, в разные стороны едем. Спели бы, как бывало. До сих пор твои песни звучат у меня в душе:
 «Позабыл знакомый путь ухажер-забава…»
 - «Надо б влево повернуть, - повернул направо», – подхватила Шура.-
Непременно бы спели, товарищ майор.
 Эх, гудят. Прощевайте! Дай Бог, вам, дойти до Берлина! Немного уже осталось.
 И, козырнув, Шура побежала к полуторке.
 - Данке, спасибо. И тебе живой дойти до Берлина, домой здоровой вернуться! Отоспишься скоро на простынях чистых.
 - В полку после войны я решила остаться, - кричит она уже с машины. – А то до-мой приеду, не поверят, что на фронте раздобрела. Да и кому нужна я такая?
 Грязь брызнула из-под колес грузовика и Шура уехала.
 - Вот так, Степа, еще раз с поварихой мы и свиделись.
 - Ай, да Ням-Ням! Окна затыкать! Ха – ха – ха!" – смеялся над ней Степа.
 От его заразительного смеха улыбался и Федор. Но незаметно какая-то грусть подкатила к его сердцу.
 "Ведь это же была совсем не та былиночка, совсем уже другая Шура, сокрушался майор. Трудно даже представить, что у нее внутри-то творится. Вот шофер, дома се-бя уже видит. А она? Чтобы не страдать из-за своей полноты, в армии остаться ре-шила. И смеялась-то сейчас, чтобы жалости моей не видеть. А тоже о доме мечтала, о любви разговоры вела. В армии, конечно, ей не будет одиноко, но ведь не с солда-тами же гоготать, а рожать бы, множиться надо".
 Обида за Шуру, злость на войну нарастали у майора все сильнее. Ведь это она так жестоко изранила дивчину.
 - Отставить смех! – приказал он шоферу.
 Тот прибавил газу и, словно пристыженный, до конца дороги мчал уже молча.