В тумане

АЛЕКСАНДР ШЕНДАРЕВ
В ТУМАНЕ.
 (рассказ)

 Урчал вкрадчиво мотор «БМВ». шелестели шины по влажному асфальту. Оранжевыми шарами мерцали в тумане городские фонари. Он включил дворники и осторожно прибавил скорость. Редкие прохожие проявлялись из тумана как на размытой фотографии и снова растворялись в мутном молоке. он прикурил похмельно подрагивающими пальцами и без удовольствия затянулся. Ткнул пальцем в радио. Высокий дивный томительно сладкий голос пропел о бразильском кофе с настоящим запахом.
• - Неужели бывает запах ненастоящий, - он кисло усмехнулся одним уголком рта и снова ткнул пальцем. Радио обиженно зашипело и смолкло. Зашелестели успокаивающе шины, где-то далеко квакнул тоскливо клаксон и пропал. Он любил эти ночные поездки и даже ненавистный город с его холодной помпезностью становился мягче, уютнее. Исчезали суетливые горожане, сглаживались монументальные граниты, даже дымящаяся перевернутая урна выглядела романтично, как на полотнах импрессионистов, а ту еще эта тягучая сиреневая думка за стеклом.
•
• - Да туман. Уж который день... Что-то там синоптики врут про потепление, грозятся озоновыми дырами... Дыры-дыры, прорехи и тришкины кафтаны... Черт! - он вильнул и резко затормозил у истерически мигающего светофора.. Ватная фигура, кажется ничуть не испугавшись, на нетвердых ногах направилась к дверце. Он приспустил стекло.
• - Пардон, - небритая физиономия дыхнула перегаром. - Дико извиняюсь, сигаретки не найдется?
Он поморщился и молча протянул раскрытую пачку.
• - А можно две? - икнул проситель. - Понимаешь, старик, нас двое было... - обнажила десны физиономия.
Он промолчал и чуть двинул пачкой.
• - Мерси, - непослушные пальцы с трудом зацепили сигареты. Он уже начал закрывать окно, газанул нетерпеливо...
• -Постой! - на физиономии проступили глаза: набрякшие, больные, собачьи.
• - А поговорить... - едва ощутимая ирония послышалась ему.
• Он на секунду задержал взгляд на физиономии и резко дернул машину с места.
• - Козел, падла тифозная! - донеслись яростные крики. Он зябко поежился и крутанул шеей, как будто что-то душило ее, хотя ворот рубашки был расстегнут.
• - И зачем только такие живут. Вы****ок... Говорил же этот англичанин - умнейшая все-таки нация - как же его?.. Мальтус. Да, Мальтус... «Население растет в геометрической прогрессии, доходы в арифметической...» Тогда ослу понятно нужен запрет. На брак, на рождение... вы****ок! - снова выругался он. - Нищие порождают нищих. Плодятся, как крысы, как блохи... И зачем, для чего... Если мир спасет красота, то этих вонючек надо уничтожать, надо... Все врут. Все обман, туман, мираж... Да, туман...
Мигнула фарами и, блеснув лоснящимся боком, исчезла почти бесшумно в тумане «Вольво.»
• - Позвонить домой, - вспомнилось ему и сразу свело скулы будто глотнул впопыхах уксус. Остановился у автомата и, зажав в почему-то вспотевшей ладони жетон, вышел из машины. Снял трубку - гудка не было. Он пощелкал рычажком - ничего.
• - Шакалы, - он снова крутанул шеей, как вдруг напряжение спало. Он даже рассмеялся про себя. Сел в машину, хлопнул, впрочем, бережно дверцей, но, отъехав несколько метров, снова нахмурился. Заморосил мелкий дождь. Он включил дворники.
Дома была жена. Которой он не позвонил. Он хотел позвонить, но не позвонил. Автомат не работал. Да, не работал автомат. А позвонить он хотел. Жене...
Он ее не любил. Никогда. Не любил с первой встречи, когда он будучи студентом творческого ВУЗа позвонил в квартиру на Миллионной, где его ждала Таня. Танечка... пушистая коса. А дверь открыла она. Его будущая жена.

Где-то в глубине тягуче пел Лак с пластинки Кримсона, негромкие голоса, смех, звякали бокалы... Она стояла с сигаретой, пьяно усмехаясь. разбитый на блики свет бра высвечивал сваленные на пол куртки, сумочки, шарфы, ее чуть расплывшееся лицо в яркой косметике и телефон, сработанный под конец прошлого века, который тут же мелодично зазвонил.. Она медленно сняла трубку и что-то произнесла, кажется, по-фински. Потом рассмеялась и просто выпустила трубку из долгих тонких пальцев. Трубка болталась глухо бормоча.
• - К Танечке? - спросила она и сломала брови. Теперь эта привычка особенно раздражала его. Он кивнул.
• - Там, - она махнула вялой рукой в сторону длинного, заполненного сигаретным дымом, коридора и снова едва заметно усмехнулась. Внимательно, как-то по особенному заглянув в его глаза. Позже, когда он уже основательно нагрузившись белым портвейном, держа на коленях Танечку время т времени вдыхая запах пушистой косы, несколько раз ловил на себе этот цепкий взгляд. Ее чуть раскосые серые глаза выплывали из сигаретного дыма в них вспыхивала искорка, как змейка, и они снова уплывали, растворялись...
• - Кто это? - спросил он у Танечки.
• - Нравится? - шлепнула его Танечка по носу.
• - Странная она какая-то, - он передернул плечами.
• - Это хозяйка... - с ударением на слове «хозяйка» протянула Танечка. Он неопределенно кивнул и заспорил с кем-то о Новалисе.
И только под утро, в одной из дальних комнат, утомившись любовью, он, поглаживая Танечку по бархатному плечу, поймал вдруг на себе этот взгляд. Он вздрогнул. В дверях стояла она, держа руку под локоть. Она курила коротко и несильно затягиваясь.
• - Дверь была открыта, - она пыхнула дымом и снова затянулась. Рука чуть дрогнула и пепел упал на коричневый ворс паласа.
• - Скучно, можно к вам? - она смотрела только на него. Танечка странно хихикнула и тоже посмотрела на него. И тогда он как был голым одним прыжком подскочил к ней и ударил. Ударил ладонью, но сильно. Она дернула головой - взметнулись стриженые пряди - и прикрыла глаза. Ладонь горела. На ее щеке отчетливо проступили белые пальцы. Она помолчала и, открыв глаза, все также держа руку под локоть (только чуть смялась сигарета в пальцах), окинула его медленным взглядом. Змейка опять проскользнула в ее серых глазах. Вдруг она послала ему воздушный поцелуй, прижав пальцы к губам, и, затем дунув на раскрытую ладонь, по-французски. Он стоял и чувствовал, что постыдно краснеет. Она вышла. Нет. Исчезла, растаяла, растворилась...
• - Ты чего? - донесся до него удивленный голос Танечки.
• - Танечка... - он попытался представить ее и не смог. Пушистая коса и все. Вот, что осталось от Танечки, а ему казалось, что он ее любил. Пушистая коса... И вдруг ему стало так стыдно, гадко, где-то там, глубоко внутри, где-то... Он снова закурил, сильно затягиваясь и совершенно не ощущая вкуса дыма, и курил одну сигарету за другой пока не запершило в горле. Тогда он достал из бардачка плоскую бутылку «Смирновской» и, воровато озираясь, сделал маленький глоток. Переехав через мост, прислушался к себе и сделал еще один, побольше. Вынул из бокового кармана купюры и пересчитал их.
• - На «гаишников» хватит, - и сунул купюры в карман. Туман сгущался, а может становилось просто темнее. По-прежнему моросил дождь.
• - Гадость...Нет. Надо просто вспомнить что-нибудь хорошее. Было же у него что-нибудь хорошее. Обязательно было.
• - Что-нибудь хорошее, хорошее-е-е... - пропел он неожиданно для самого себя, ощущая тепло в желудке.
• - Хорошее!..А эта ведьма...Точно, ведьма, - злорадствуя подумал он, - пусть катится ко всем чертям! Со своей квартирой, дачей, машиной, папенькой, маменькой и всей этой лопоухой родней. Пусть катится! - с видимым удовольствием произнес он это вслух, но облегчения не наступило. И машину жалко. Если быть честным, машину жалко. Ничего не жалко, а машину...машину он любил. Любил скорость, едва ощутимый запах кожи и масел, любил слышать ровный стосильный гул мотора, шелест упругих шин...
• - Ух ты моя железяка, - говаривал он часто, оставаясь наедине с автомобилем, похлопывая ее по сверкающему капоту. Так , наверное, любит и холит свою лошадку крестьянин. Расчесывает ей гриву, хлопает по крупу, кормит хлебом с руки. Сам он, рожденный в крохотном сибирском городке, который, собственно, и не был никогда городом, а так - узловой станцией, затерянной где-то между Новосибирском и Красноярском с символическим названием Тайга, никогда не считал себя крестьянином, потому что отец его был железнодорожником, мать работала в станционном буфете с вечными мухами и зелеными плавлеными сырками. Ну, а то, что его деды и прадеды были простыми крестьянами-пахарями, он не принимал во внимание и вообще неохотно отвечал на вопрос о своих истоках, всегда пытаясь перевести разговор в иную плоскость, или, если уж сильно настаивали, недоуменно дергал плечами и, взметнув неопределенно пальцами, отвечал полушутя полунасмешливо: так, с периферии, - давая понять собеседнику, что дальнейшие расспросы, мягко говоря, неуместны. Иногда ему снился их крытый серым шифером дом из бруса, почерневший от придорожной копоти, дальние металлические голоса со станции, которын\е он никогда не мог разобрать, лязганье вагонных прицепов, всполохи света в его комнатке от проходящих ночных курьерских, непролазная уличная грязь и мать, пересчитывая мятые сальные рубли - дневную выручку. Он просыпался тогда с ощущением сосущей тоски под ложечкой, лежал, глядя тупо в потолок, потом уходил в кухню и курил, курил одну сигарету за другой.
• - Садил, - как говаривал его покойный отец. Он почти не помнил его. Отец работал в разные смены и, придя домой, сбросив в сенях замурзанный мазутом ватник, не поднимая набрякших глаз, шел к умывальнику. Брякая медным носиком, намыливал и намыливал ладони, но, въевшийся в складки кожи мазут отмываться не хотел.
 -Вжался, паразит, чему-то удивляясь говорил осипло отец, рассматривая ладони на свет, и все также, не поднимая глаз, трудясь прямыми ногами, садился за стол. Мерно и методично жевал будто выполняя неприятную обязанность совершенно не замечая того, что он ест и снова уходил. Чаще спать перед включенным телевизором, иногда возиться в сарае со своим немудрящим хозяйством. Оттого, вспоминая отца, он видел перед собой только искореженные металлом, такие же тяжелые, заскорузлые, со въевшимся навечно мазутом его ладони.

Он встряхнул головой посмотрел на свои пальцы, сжимающие рулевое колесо. Не ахти, конечно, но все-таки... Достаточно длинные, тщательно обработанные пилочкой ногтями. Огорчала, пожалуй, только глубина выемки в месте соединения ногтя с фалангой, о которой ему как-то заметили вскольз, что она указывает на чистоту породы. Выемка явно подкачала, ногти казались круглыми, плебейскими, как считал он.
- Что ж, не аристократ, конечно, но уж и не этот моромой, - он снова выругался, вспомнив заглянувшую к нему физиономию. - Пусть не у меня, у моих детей...
Детей у них не было. Однажды он, еще в самом начале их совместного проживания, попытался поговорить об этом, но она только сломала удивленные брови да ехидная змейка вильнула в ее глазах. И он замолчал. Замолчал надолго. Навсегда.

Вдруг машину подбросило и на какую-то долю секунды, долю секунды, он ощутил сладкое томящее чувство невесомости. Напряглась мучительно шея и тонкий прозрачный звоночек пропел в его голове: крон-н, - колеса мягко коснулись асфальта, его бережно и настойчиво вдавила в сиденье земная тяга. Но ощущения полета, какой-то необычайной легкости не проходило.
 - Дрынь-дрынь...- пропел он неожиданно для самого себя и улыбнулся бесшабашно и широко.

Это же тот самый горбатый мостик через канавку, а вот и кружевная ограда сада, того самого сада, где он... - он снова широко улыбнулся, но как-то застенчиво, словно стыдясь даже подумать об этом сокровенном, далеком, о чем он всегда боялся вспоминать, прогоняя это, заталкивая в самые глубины подсознания, как прячут дети любимую игрушку, так далеко, в такое уж заветное местечко, что сами не находят потом и плачут горько, отчаянно, навзрыд, тревожа беспокойных матерей. Он сбавил скорость смотря сквозь ажурную резьбу на застывшие руки оголенных вековых лип в который раз готовящихся умереть. Ему вдруг показалось, что знакомая хрупкая фигурка мелькнула там, в глубине сада у одной из обшитых досками статуй, он притормозил было напряженно вглядываясь сквозь морось и туман, но... ничего не было. Да и быть, конечно же, не могло. Уж сколько прошло лет, протикало денечков, протренькало часов. Он попытался представить себя молодого бодрого настырного с буйной романтической шевелюрой и продранными на коленях синими джинсами, пахнущего портвейном и молоком, верящего... Черт его знает во что: в удачу, в дружбу, в любовь, в жизнь... Пишущего, разрывая от избытка сил бумагу корявыми прыгающими буквами стихи. Господи, неужели он когда-то писал стихи и неужели все это было?!
Было... Вот на этом самом месте стояла тогда она. Хрупкая, нежная. Чуть склонив на бок голову, она улыбалась чему-то одной ей понятному и подвластному в этой глазеющей на все и вся и ничего не видящей туристской толпе. Она улыбалась и свет, незримый непричастным, струился от нее. Он увидел, увидел этот свет и остановился. Потому что...не мог не остановиться
.
Рука его непроизвольно потянулась к бардачку, он щелкнул крышкой... Плоская бутылка уютно легла в раскрытую ладонь. Он сделал глоток, водка приятно обожгла небо. Он нашарил в бардачке гладкий бок яблока, хрумкнул и, подмигнув своему отражению, поехал. Теперь он знал куда. К тем недальним озерам, где летом орут заполошные городские дети, взбивая азартно худыми загорелыми ногами водную гладь воспетую Блоком. Сейчас там наверное тихо, как и тогда. Тогда....

Они добрались туда на паралитически дергающемся дребезжащем трамвае, когда солнечный багровый диск, истончаясь, исчезая на глазах, таял в раскаленный горизонт. Она ступила на прибрежную гальку и, стянув смешной допотопный берет с куцым хвостиком, выпустила на свободу рыжую непокорную волну. Последний луч упал в нее и, волна, вспыхнув яркими искрами, засветилась мягким приглушенным огнем. Она засмеялась и, зажав в руках плетеные босоножки, припустила, взбрыкивая смуглыми пятками словно теленок на еще неокрепших ногах, вдоль отмели. Летели водяные брызги, летела, щелкая на ветру, ее легкая юбка, летела она, все летело, кружилось и пело. И он не заметил как побежал. Побежал вслед за ней, нелепый глупый и счастливый.

Выплыл из тумана лаковый, сверкающий бортовыми огнями, со своим особенным удобным мирком на борту интуристовский крейсер, фыркнул приглушенно и втиснулся в узкую улочку-причал у гостиницы. Парадный швейцар распахнул бесшумно стеклянные двери и гомонящие пьяненькие пришельцы проскользнули из одного удобного мирка в другой, побольше. Он вспомнил о посте ГАИ за поворотом и сквозь темную арку выехал на набережную.

Вздыбленная спина моста, обозначенная тусклыми маяками, показала ему, что путь к озерам отрезан. Город в очередной раз захватил его в свой каменный плен. Но теперь он знал, что где-то там за этим стылым гранитом, за непроглядным туманом плескались, отражая плакучие ветви и далекие безмолвные звезды блоковские озера. Озера, где он был по настоящему, глупо и взахлеб счастлив.

Пронзительно и тонко закричал вдруг на реке буксир, тащивший за собой бесконечную угрюмую баржу, груженую тяжелыми черными бревнами. Он поморщился и, развернувшись в неположенном месте, поехал обратно в город. Мимо лилово мигающей гостиницы, мимо взметнувшемуся в никуда памятнику основателю, мимо, мимо, мимо...

Вдруг защипало глаза и нежданная соленая капля скатилась в уголок его рта. Он сглотнул подкативший комок, дернул нервно занемевшей шеей и тогда слезы хлынули ручьем, застилая глаза. Он, всхлипывая, тер их кулаком, размазывая по небритым щекам.
- Дрянь! Дрянь! - повторял он хрипло и стучал кулаком по приборному щитку. Как вдруг глаза высохли. Слезы исчезли также неожиданно как и появились, остались только гулкая пустота в голове и соленый привкус на припухших губах. Он прислушался к себе, пытаясь понять причину этого внезапного, поросячьего, как он называл, рыдания, и не сумел. Вообще, все это его безмерно удивляло сейчас, если не оскорбляло. Последний раз он плакал в розовом детстве, когда родители в наказанье не взяли его в приезжий цирк- шапито. Родители, принарядившись, ушли, а он, оставшись один в пустом доме, забился в угол дивана и долго безутешно рыдал.

 - Надо все-таки позвонить домой, может она... - что она, он побоялся додумать и притормозил у пластикового колпака телефона-автомата, подвешенного меж темных окон застывшего в летаргическом сне здания. С опаской снял холодную трубку, в ней успокаивающе загудело. Он почему-то приободрился и опустил жетон в монетоприемник.

Он всегда испытывал какую-то неизъяснимую тревогу, набирая этот номер, как и тогда в то смутное утро, когда обнаружил в кармане пиджака тщательно сложенный клочок линованной бумаги. Он развернул его, почему-то волнуясь, - там был номер телефона, написанный ровными прямыми без наклона цифрами. И больше ничего. Но он сразу понял, что это писала она, та сероглазая девушка, которая неминуемо станет, он уже тогда это чувствовал, его женой. Он подавил в себе стыдное желание позвонить немедленно и позвонил... вечером. Сняла трубку она.
 - Здравствуйте, - выдохнул он и замолчал растерянно. Она засмеялась.
 - Здравствуйте, - уже злясь, глупо повторил он.
- Приходи, - жарко шепнула она и положила трубку. И он пришел. Надолго. Навсегда.

 Туман, казалось, спрессовался в серую пропитанную влагой вату, лез в горло, забивал нос. За темным стеклом окна закашлялся вдруг в глубине комнаты старик. Долго скрипел диваном, наконец поднялся и, шаркая шлепанцами, поплелся, видимо, в кухню. Он вдруг захотел увидеть его, живого осязаемого, может быть единственного живого человека в этом гнилом тумане. Он приподнялся на цыпочках, пытаясь заглянуть сквозь мутное стекло, но плотная желтая штора мешала ему. Старик чиркнул спичкой, еще раз... Он прислушался, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки. Ничего. Мертвая тишина. Только гудела призывно трубка, уже нагревшееся в его ладони. Он набрал номер, внутренне слыша, как воркует переливчатыми трелями их телефон у круглой кровати со скомканными простынями. Представил, как она лежит на животе, подсунув под себя вышитую подушку, курит, стряхивая пепел мимо фарфоровой кошки-пепельницы на ковер, листает глянцевый журнал с иллюстрациями, отхлебывая время от времени из темного стекла бутылки с узким длинным горлышком белое терпкое вино.

 Она сняла трубку. Он увидел ее долгие пальцы с ухоженными ногтями, покрытые блеклым в тон коже лаком, ее гибкую шею, бьющуюся сиреневую жилку у виска, высокий лоб с четко обозначенной ломаной морщинкой. Такой одинокой потерянной на этой огромной пустой кровати, такой... привычной. Что ему вдруг представилось невозможное: слезы, крупные, безмолвные, назревающие под ресницами ее набрякших глаз. У него перехватило горло, вспотела, сжимающая трубку ладонь, он уже был готов произнести непривычные, какие-то давно забытые слова, как вдруг она рассмеялась. Она смеялась долго. Он, с силой вдавив в ухо трубку, молча слушал. Просмеявшись, она чуть хрипло произнесла:
- Я тебя узнаю, цыпа, - и повесила трубку. Он цепенея, предельно аккуратно положил свою и двинулся в туман.

 «Благородный отец» - так обозначалось теперь его положение в труппе. Его, так сказать, амплуа. А проще говоря - болванка, манекен для красивых костюмов. Потому что он представительный, он стал представительным, а был «героем». Начинал он «героем». Теперь - солидный панцирь брюшка, крупное опытное лицо, поставленный голос (мягкий вкрадчивый баритон так нравящийся женщинам) и властные жесты уверенного в себе человека. Это он приобрел, нажил. А потерял одно, но необходимое «герою» качество: беспокойство, тот самый звенящий нерв, без которого стынет душа и остается одно голимое тело. «Благородный отец». Без детей. Без жены. Без себя.

  Он не заметил, как повернул и мчался сейчас в сторону залива меж бетонных коробок новостроек, посреди широчайшего задернутого завесой тумана проспекта. Интуитивно стремясь почувствовать спокойную уверенность холодного моря, глотнуть свежего, пахнущего водорослями и рыбой, морского крепкого воздуха. Не доехав немного до последнего поворота на набережную, среди квадратных колонн нижнего этажа угрюмого бесконечного дома с темными стеклами пустых витрин он увидел милицейский москвич с бесшумно вращающейся мигалкой. Ее лиловый луч время от времени выхватывал из темноты людей в форме, суетящихся у распростертого на асфальте тела мужчины, лежащего лицом вниз. Он остановился и вышел из кабины, не захлопывая дверцу, боясь нарушить эту тревожную тишину. Вдруг взвыла протяжно кудлатая черная псина, вскинув вверх лохматую морду, предельно натянув шейные жилы.
- Пшла, проклятая, - негромко выругался мужчина в куцем сером плащике и защелкал вспышкой фотоаппарата, обходя, обведенное уже меловой чертой тело, со всех сторон. Вспышка выхватывала застывшие землистые лица, отстраненные, потусторонние, равнодушные. Кто-то чиркнув несколько раз спичкой, прикурил и он отчетливо ощутил запах серы.
  - Труп, - прошептал он, но почему-то не уходил. Ему вдруг страстно захотелось увидеть лицо этого человека: спокойно-умиротворенное или искаженное гримасой ярости, отчаянья, ужаса. Или оно будет таким же безотносительно деловым как у окружавших его сейчас сотрудников.
-Поверните, - наконец скомандовал фотограф. Тело перевернули, как переворачивают мешок, он жадно взглянул - лица не было. Искромсанная кровавая каша предстала перед ним. Он в ужасе отшатнулся. Кто-то крякнул сердито и фотограф снова деловито защелкал камерой.
- Вам чего, проходите, - безо всяких знаков препинания сказал сердитый голос и он пошел прямыми негнущимися ногами с трудом оторвав взгляд от того, что еще совсем недавно было человеком.
Очнулся он у самой воды, бредя вдоль отлогого берега, черпая туфлями мокрый прибрежный песок. Он снял туфли, носки, и, закатав повыше брючины, вошел в море. Наклонился к самой воде и плеснул в лицо несколько пригоршней.

Потом он сидел на камне, пил, не пьянея, большими глотками водку из плоской бутылки и курил, глядя в туман, клубящийся над холодной водой.


Он ожидал ее в саду на белой скамейке, в одной из пятнистых от пробивающегося сквозь листву солнца аллей. Листья трепетали, прыгали. Прыгали и скакали солнечные пятна на асфальте, прыгали вместе с ними звонкие дети в ярких летних одеждах, прыгало его молодое веселое сердце. А она опаздывала. Его Рыжик, его Веснушка, его любимая. Она опаздывала, но он не волновался. Он знал, что она обязательно придет. Она прибежит, взбрыкивая пятками, плюхнется на скамейку рядом, прижмется холодным носом к его щеке и замрет на мгновение.

В тот вечер ее не было очень долго. Уже озабоченные мамаши разобрали своих неугомонных чад и потянулись по аллее влюбленные парочки, уже солнце вытянуло через дорожки длинные тени, а ее все не было. Он уже начал волноваться и нетерпеливо поглядывал на ручные часы, как вдруг она вбежала в ворота сада, прихрамывая и размахивая сумочкой. Он вскочил навстречу и она прижалась к нему всем телом. Она жарко зашептало ему в ухо о злосчастном трамвае, который увез ее совсем не туда куда следовало, о коварном экзаменаторе мучавшем ее целых полтора часа и новых босоножках. Он гладил ее по спине, как вдруг она всхлипнула. Он усадил ее на скамейку и ахнул: новые босоножки стерли ноги до крови. Он достал из кармана припасенный заранее коньяк и, смачивая платок, протирал ей ступни и пальцы ног. Она тихо ойкала и все ругала эти проклятые-проклятые босоножки. Он дал ей коньку прямо из горла, она закашлялась, чему-то отчаянно смеясь. Он запихал босоножки в сумку и повел ее к трамвайной остановке.

На озерах никого не было, только группа подростков, ежась от вечерней прохлады, натягивала на еще влажные тела разноцветные футболки. Вскоре они ушли, чему-то громко смеясь. Солнце пустило по водной глади последний луч и исчезло. Вдруг стало тихо и они заговорили шепотом. Он заставил ее выпить еще коньяку и выпил сам. Закусывали карамелькой случайно оказавшейся в ее сумочке. Потом он обнял ее. Она молчала и только вздрагивала всем телом. Он поцеловал ее во влажные сладкие от карамели губы и опустил на еще теплый песок...


 Сигарета обожгла ему пальцы, он вздрогнул и перевел взгляд на опустевшую бутылку, осторожно поставил ее на плоский камень и вернулся к машине. С трудом натянул туфли на еще влажные ноги, повернул ключ зажигания - мотор послушно отозвался и заработал ровно успокаивающе. Он выехал на пустынную сейчас набережную и помчался, обгоняя жестяного грохочущего динозавра, мчащийся через пустырь с бетонными спицами столбов, послушно останавливающийся на всех остановках, отчаянно звеня, настырно, как утренний будильник. Ближе к центру он сбавил скорость и не напрасно. Напротив крохотной церквушки, что стоит на углу знаменитой улицы, где расположено не менее знаменитое заведение, поставляющее для народного хозяйства актерские кадры, посреди дороги стояла ветхая старушонка, крепко прижимая к груди клеенчатую сумку. Старушка вертела головой в туго повязанном черном платочке в мелкий желтый цветок, явно соображая в какую сторону ей податься. Он, усмехнувшись чему-то, посигналил ей. Старушонка обрадовано засеменила к машине, как вдруг споткнувшись о перекрестие рельсов, взмахнула по-птичьи руками и выпустила сумку. Раздался приглушенный звук треснувшего стекла, как будто лопнула банка или бутылка. Старушка, причитая, склонилась в туман и он. ощущая неясную тревогу, поспешил к ней. Старушка, чуть не плача, вытаскивала из сумки бутылочные осколки.
-Маслице вытекло, вот наказанье-то...- охала старушка. - Несла Григорьевне маслице... Блинчиков она схотела. Я и мучки припасла. Она блинчики шибко любит...
- Не переживайте вы так, я куплю вам масло. Только магазин бы... Да вы куда путь держите? - почему-то по старомодному заговорил он.
- Так к Григорьевне...Блинчиков вот...А теперь как? Вот беда-то... А се туман проклятущий....
 Вам далеко? Я могу подвезти... - теряя терпение оборвал он старушку.
- Мне-то... Мне-то туточки...вон на той улочке дом их, там и квартера ейная. Тут недалече...Вот маслице только... - сокрушалась она.
- Вот вам деньги, купите себе масла, - «сколько пожелаете» хотел добавить он, но почему-то не добавил и протянул ей новенькую хрустящую купюру.
- Вот, спасибочки. Дай вам Бог здоровьица старушка поднесла купюру к глазам. - А что ж много так?
- Ничего, ничего, возьмите. Пожалуйста, возьмите, - добавил, смущаясь, он.
- Ну, и ладно, ну, и хорошо... Григорьевна-то помирать надумала. Так мне в тилифон и говорит... Я ей: ты чего, мол, так торопишься, поживи еще... Она всю жизнь бегала-то. Все бегом, все бегом, торопыга... - старушка вытерла сухой глаз уголком платочка. - А она: нет, милая, завтра помру. Ты мне блинов спеки. Хочется перед смертушкой... Я ведь мастерица была блины печь. Так и пошла, а тут... Все туман этот проклятущий... - она вдруг цепко ухватила его за рукав и зашептала громко, не отводя от него удивительно ясных детских глаз. - Ангела сняли с церкви, вот и туман, - она многозначительно замигала.
- И что ангел? - не понял он.
- А то... Он крылами туман и разгонял, вот что! - она победно улыбнулась сморщенным подвижным лицом. - А сейчас некому, разгонять-то... Вот и туман тебе... Слушай старуху, она худого не скажет, - она снова мигнула и заспешила, часто перебирая ногами в тряпичных с резиновой подошвой сапогах. Он поддерживал ее под сухой острый локоток и слушал в пол уха, ведя к указанной улице.
- Мы с Григорьевной с одной деревни. Вот, сюда помирать привезли детки наши. А тяжелехонько здесь... Ну, так что... А вот и дом ейный. Тут уж я дойду. Спасибо тебе, добрый человек. Дай тебе Бог здоровьица, - старушка перекрестила его и, кивая головой, что-то бормоча про себя, направилась к желто-грязному зданию с раскрытой настежь парадной под каменным с чугунным витьем козырьком.

Он вернулся к машине. Сел, навалившись на руль обеими руками, и думал. Думал он долго. Уже бледный чахоточный рассвет засветился над крышами, уже зашаркали метлами по мостовой толстые дворничихи, весело переругиваясь между собой, уже молчаливые одинокие прохожие потянулись к зеву метро, удивленно поглядывая на застывшего в машине праздного человека. И когда поднял наконец просветленную голову, он уже твердо знал, куда и зачем он поедет. Он приедет домой, соберет необходимое барахло в сумку, оставит на столе тяжелые с медным позеленевшим кольцом-брелоком ключи и уйдет. Молча. Спокойно. Уйдет искать ее. Ту рыжеволосую смешную девчонку в допотопном берете, которую он любил, с которой он был так недолго и бесконечно счастлив. И он ее найдет. Обязательно найдет. Он это знал. Он сжал холодеющие зубы и рванул ручку скорости... Машина летела, разрывая серую вязкую пелену. Ровно ревел мотор. Он мчался к своему счастью... назад.
Неожиданно снова стемнело, быстро как в скверном кино.

 - Не хватает кровавой луны и вурдалаков, - хмыкнул он и прибавил скорость. Но темнота наваливалась неотвратимо, как хмель. Вдруг рванул ветви ветер, он даже ощутил его давление на стекла, машина качнулась под его свирепым дуновением. Он инстинктивно пригнулся, но скорости не сбавил. Ветер расшвыряв кучи листьев заботливо уложенные дворниками, исчез также неожиданно как и появился. Вдруг повалил снег тяжелыми медленными хлопьями, устилая грязную землю чисто бело похоронно. Он упрямо не сбавлял скорости и на крутом повороте тут же поплатился за это: машину занесло, крутанулись неуправляемые колеса, он до отказа вдавил тормозную педаль, машина юзом пролетела к паребрику и бортом глухо ткнулась в него. Он с трудом расцепил занемевшие пальцы, вытер тыльной стороной ладони пот со лба.

- Ну, ты лихой мужик, - задняя дверца открылась и на сиденье упала бледная крашеная блондинка, которая тут же уткнулась обессилено в спинку сиденья головой.
- Пьяна, - равнодушно подумал он. А на сиденье уже плотно усаживался крепкий мужик в долгополом распахнутом пальто, распространяя густой запах дорого одеколона.
- Двигай на Петроградскую, - сытым голосом произнес мужчина и добавил, снисходительно хохотнув. - Только не гони так, я еще пожить хочу.
- Мне не по пути, - выдавил он почему-то волнуясь.
- Ладно, не парься, оплатим как полагается, -мужчина вынул кожаный с золотой монограммой портмоне, перебрал купюры и выудил зеленую линялую десятку, - Уговорил?
Он в зеркало посмотрел на мужчину, на его выбритое пухлое лицо, хищный с горбинкой нос, такие же зеленые как банкнота глаза навыкат и понял, что ехать придется. Он взял купюру и осторожно вырулил на проезжую часть.

Ехать было недалеко. Его пассажир небрежно сдвинул голову девушки к себе на колени и развернул газету с анекдотами. Он включил дворники и перевел взгляд на дорогу. Прохожие, защищаясь от внезапного снега зонтами, сумками, пакетами, держа их над головой, то и дело перебегали проезжую часть, а он не хотел эксцессов. Он хотел как можно скорее отвезти этого сытого с его блеклой приятельницей и мчаться, мчаться... Туда, где его, он был в этом совершенно уверен, ждут. Ждут и любят
.
-На Большом-м-м, - оборвав фразу вдруг замычал незнакомец. Он взглянул в зеркало - мужчина проворно накрыл голову девушки газетой.
- У этого дома тормозни, -мужчина ткнул жестким пальцем. Он, чувствуя как в нем поднимается волна гнева и брезгливости, послушно остановился у указанного здания. Мужчина, ловко застегнув брюки, выскочил из машины и прежде, чем закрыть дверцу, заглянул в зеркало, нахально подмигнув ему круглым глазом.
- С этой как хочешь. Подвези, натурой заплатит, - хохотнув, мужчина захлопнул дверцу и пошел упругой раскачивающейся походкой.
Он сидел, напрягаясь спиной, боясь сорваться на крик. Высоко держа круглое зеркальце, девушка замазывала рот влажной красной помадой.
- Ехай, милый, к Сенной, - смяв гласные произнесла она хрипло, по-прежнему умело двигая помадой и опустила зеркальце. Он увидел ее глаза и вздрогнул. Она молча, не мигая, расширенными зрачками смотрела на него. Потом медленно, как завороженная, сложила все в сумочку, вышла и, не захлопнув дверцу, пошла впереди автомобиля ломаной деревянной походкой, втянув голову в плечи и неловко прижав сумочку острым локтем.

Она уже исчезала за снегом, когда он, дернувшись словно от электрического тока, осмысленно посмотрела на приборный щиток, застегнул зачем-то пуговицу на рубашке, включил сразу третью скорость и выжал до отказа газовую педаль.... Машина рванулась. Через какую- то секунду раздался тупой звук ударившегося о бампер тела. Он крутанул до отказа рулевое колесо, машина завертелась на месте и ткнулась задником в дерево. Сочно хрустнула разбившееся фара, мотнулась несколько раз его голова как ванька-встанька, кто-то вскрикнул пронзительно и все замерло. Больше он ничего не слышал. Ничего. Разлепя пальцы, он аккуратно повернул ключ зажигания и, стекленея на ходу, пошел к ней. Его Рыжику, его любимой...

Она лежала удивительно спокойная. Открыв глаза, запрокинув лицо к небу, отбросив ненужную теперь сумочку. Снежинки падали в открытые глаза и таяли - тело еще не успело остыть. Снежинки таяли и две влажные бороздки протекли от уголков ее глаз к вискам. Вокруг уже суетились какие-то люди. Кто-то настойчиво обращался к нему, он отодвинул его рукой и все смотрел, смотрел, как снег закрывает ее лицо.


Шендарев Александр Прокофьевич
Т 8 812 325 46 81