Завещание

Здравствуйте, мои дорогие. Похоже, я умер уже, и кое-кто из вас готовится уронить слезу... Алексей, читай пожалуйста без этого всхлипа... слезу примирения и грусти вообще. Человек ушел - всколыхнулась завеса, пахнуло нездешним. От нездешнего же и от невозвратности - такая вот вообще-грусть, достигающая у некоторых градуса сугубого томления... Леша, это я про тебя: я ведь угадал - томит тебя?! И безо всякого толку, конечно. Напрасно ты так, Леша - за одного томленого с толком...

...Так вот, слеза вообще... Это та слеза, которая не упадает ни на чье одиночество конкретно, в том числе и на мое. Но мое, возможно, и не заслуживает конкретной слезы.
Что вы знаете о моем одиночестве, которое, бесспорно, сродни вашему - именно потому, что на него не каплет ничья слеза? Ничего вы о нем не знаете, кроме того, что знаете о своем собственном.

Я завещаю вам эту ядовитую проповедь моего одиночества, и тот из вас будет решительно глуп, кто усмотрит в ней одну только отповедь одиночеству вашему...

Но до конца мне не разобраться в этом, и потому, Петр, тебе завещаю разгрызть косточку, а мякоть оставляю себе. Ты, протравленный алкоголик, крепок уже силой беспечности; паскудство всеми изведанных ран тобою проспиртовано, отвердела их кромка и сердцевина схвачена роговицей. Должно быть, ты весь - сплошная рана. Это - другое. Есть раны, от которых верещат и суетятся. Есть что-то противное в человеке, несущем перед собой свое горе, как больного ребенка, как труп любимой собаки, как отмытый стакан с выбитыми зубами. Мерзавцы выбыли эти зубы и по гадкому поводу. Но все равно противно. Мешает сочувствию. Мешает хорошему в сочувствии... Ты ничего перед собой не несешь. Твои руки свободны и скорбь твоего лица исполнена обыденности. Мало ли что... мало ли у кого... Ты сгнил весь снаружи, Петр, и я доверяю тебе поэтому в полную меру свою.

Что-нибудь вы помните из наших разговоров, кроме того, что они раздражали вас? Я возвращаюсь к ним. Собственно, я никуда и не уходил. Из жизни - может быть. Но от вопросов моих...

Сколько помню себя - я был глуп. И во мне была сила глупости. Бывает ведь глупость сильна! Я был очень силен. Это признавалось другими и надолго прилипло к их воображению.
В последнее время я все больше вынужден соглашаться с тем, что помимо воображения в нас не наблюдается иных способностей воспринимать других и вообще всякое другое, а так же всю эту груду своего собственного, под которой похоронено то, что мы называем собой. Тысяча зеркал отразят один предмет как одно. Тысяча людей вообразят его на тысячу ладов. Когда это становится очевидным, поневоле позавидуешь зеркалу и спросишь себя - где же тот человек, который не уступит ему?

Конечно, позавидует не всякий. Но тот, кто хочет знать, как все устроено на самом деле - тот непременно позавидует, и я - один из них, я говорил вам об этом.

Глупость - большая сила. Я ведь не шучу. Меня тоска иной раз забирает по прежним временам. Как было легко! Помните мальчика, славного, лет шести - его расспрашивали в телевизоре: что, дескать, ты думаешь - много ли на свете того, чего ты совсем не понимаешь? Он сказал: нет! совсем почти нет... А!.. И я был таким мальчиком, и долго довольно... А потом его спросили о том же через восемь лет. Он смутился: я, говорит, тогда поспешил; конечно, много такого... Это он соврал - во второй раз. Маленьким был - не умел еще врать. А подрос - и смутился. Смутили его умные люди. Нашлось немало умных людей, которые объяснили ему, что он был не прав. Ведь трудно думать не так, как множество умных людей. Но он не подметил важного - того, что слишком уж уверенно учили его сомнению.

Всех нас, детенышей, в свое время смущают, лишая невинности: мы наделяемся новым свойством - врать незаметно для самих себя.

Сомнение рознь сомнению. Есть сомнение-уверенность. И есть сомнение-смятение. Уверенно-сомневающийся несет свое сомнение как эмблему - признак развитого человека. Он вовсе не сомневается на самом деле. У него не сосет под ложечкой от страха внезапных прободений сознанием собственного ничтожества. Напротив, он горд гордостью обладателя - он приобрел знание о том, что всего знать нельзя. Он и не думает, что проку в этом знании никакого, что из него не рождается главное - импульс узнать, почему человек не знает и что за причины мешают ему знать.

..."Гордость обладателя" - это удвоение смысла, словца ради. Гордость всегда - гордость обладателя. Гордость так же - большая сила. Я был горд и силен своей гордостью. Об меня мог расшибить башку любой желающий. В этом случае мне было не больно... Я чем-то обладал, какими-то достоинствами - их не удается уже припомнить - и тем был горд. Но я встречал и таких, которые горды самой своей гордостью. То единственное достоинство, которым они обладали, и была их гордость. Разве это не смешно? И разве не это - основа глупости?

- Но надо же иметь чувство собственного достоинства! - говорите вы.

Может быть и надо, и имел бы это чувство, если б было, что чувствовать. Но не имею. Зато имеете вы, откуда заключаю, что и само достоинство у вас есть, а не только чувство его. Так скажите же мне скорее, что это у вас за достоинство?..

Тогда я вам скажу. Ваше достоинство это само чувство вашего достоинства и есть. Просто вы безмятежны в своем неведении смятения, отчего обладаете многими чувствами по поводу предметов, которых нет в действительности. Вы вечно забегаете наперед себя. Вы, например, и уважения требуете, не задаваясь вопросом - есть за что уважать вас или нет. И жалуетесь на несправедливость... Вы очень глупы и тем сильны. Ведь чувство собственного достоинства - это сила, не правда ли?

Глупость - большая сила. Не станем смешивать ее с технической оценкой ума. Его характеристика - хитрость. Меньше или больше хитрости. Но глупости противоположна мудрость.

Я не знаю, что такое мудрость. В лучшем случае я знаю, что такое - отсутствие глупости. Это еще не мудрость. Но это уже отсутствие силы - потеря уверенности и чувства собственного достоинства. Здесь начинается то одиночество, которое я хочу рассмотреть вместе с вами.

...И глупость не всегда спасает от одиночества. И гордость не гарантия от него. Но потерявший их одинок непрерывно и непременно.
Насколько знаю вас, вы скажете: не мудри - одиночество это когда ты никому не нужен. Промолчит Петр, ухмыльнется Иван, Леша задумается, но вы скажете: когда никому не нужен и чувствуешь это - тогда и одинок.

А я добавлю: есть одинокий с надеждой и есть одинокий.

... Но однажды ты устанешь от одиночества, однажды согнется гордость твоя, и поколеблется твое мужество. Тогда ты воскликнешь: "Я одинок!" ... *

На нашем рынке продается только одно и каждый может продать и купить это... У того одинокого нет денег, чтобы купить свое любимое лакомство, он тоскует, но имеет надежду достать деньги к вечеру. Одинока его бедность среди богатства других... Рядом стою я, и деньги есть у меня, и лакомство просится на язык. И я тоскую. Но я знаю, что продается яд. О каких надеждах тут может идти речь?

...Одиночество одного есть бегство больного; одиночество другого есть бегство от больного...

Но чем же торгуют там, на нашем базаре? Что это, что всем нужно, и все могут дать это всем, а мне нет, потому что я страшусь его?

Это - ваше братство. Это - самая ваша нужность друг другу. Разве надо вам объяснять, что вы не можете друг без друга?

Вы нужны мне - каждый по отдельности. Но это братство ваше - оно претит мне. Я люблю каждого из вас, но терпеть вас не могу; ваше это братство в вас - как оно мне противно.

...И остерегайся также припадков любви своей! Слишком скоро протягивает одинокий руку каждому, кто встречается ему...

В каждом из вас сидит это ваше братство. Каждый из вас так мал, так ничтожен сам по себе. И эта малость мне дорога, и только за ней, вопреки поэту, я вижу залог вашего величия. Все же остальное в каждом из вас заполняет ваше братство и оно угнетает меня и делает меня бессильным перед вами.

Мое бессилие в том, что я не принимаю вашего братства, и его нет во мне. И вот я убеждаюсь, что ваше братство - это сила.

Сила братства - тот золотник, на который покупается всякий. Все вы куплены за одну цену. Отними у вас силу братства и поселения ваши изойдут безутешным воем. Это был бы вой одиночества, вой желания вернуть себе самое дорогое...

Я ношу в себе этот непробившийся вой, и при всяком удобном случае он заставляет меня поперхнуться. С тех пор, как я почувствовал тупость ваших братств, вы отвечаете мне холодом интереса, пустотой внимания и жалом любви, стремящейся мимо. Я вижу выражения ваших спин и ваше раздражение - тихое, потому что вы все еще боитесь меня, но сильное вашим единством. Я вижу ваши недоумение и растерянность - низкие фракции любви, стекающей с высокого места в яму. А те, кто прежде не знал меня, те легко поднимают и голос, и руку, и входят в меня, как в сквозную пещеру, чтобы выйти и двинуться дальше...

...Есть чувства, убивающие одинокого; если это им не удается, они сами должны умереть! Но в состоянии ли ты быть убийцею?..

...Я болен глупой болезнью - смесью бешенства и влечения к вам. Я болен вами. Вы раздвоили меня. Я вижу ваше двоение и сквозь одно - сквозь то, что бесит меня, - не могу пробиться к другому, - к тому, что манит меня. Ведь двойство ваше не похоже на "один плюс один". Двойство ваше таково, что одно упрятано в другое, и это второе, эта говорящая обертка, которую вы согласно принимаете за самое себя, все существо мое отталкивает к порогу содрогания.

Вам скучно со мной - скучно, неуютно, а часто и больно. Ваши сердца закрыты, вы довольствуетесь теми мурашками, что бегут по вашим оболочкам от щекотки других оболочек. Я не говорил бы об этом столь развязно, если б и сам не был тем же. Но я заклинаю свою оболочку, эту многоярусную подмену настоящего моего сердца чувственным зудом, не брать надо мною верха. И я упираюсь в ваше братство - братство ваших оболочек.

Да, меня следовало изолировать. Я не поднялся до чистой любви, преткнувшись о ступени слез и бешенства. Но я выберусь с Божьей помощью и уравновешу свои грехи... Меня следовало изолировать, вы правы, и вы проделали это со мной.

...Остерегайся добрых и справедливых! Они охотно распинают тех, кто додумывается до своей собственной добродетели, - они ненавидят одинокого...

Нет, вы не вбивали колышков и не вывешивали острых флажков. Те лепрозории, что для таких, как я, - они нерукотворны. Я ношу в себе тяжесть, но это не тяжесть веса, а тяжесть отравы. Какая-то дрянь разлита во мне.

Это не похоже на то, как я бывал болен в детстве - в трогательной горячке, в мамином облаке. Это подобно эпидемии, будто я родовое селение, на которое пала проказа вперемешку с чумой.

Вы неодолимы и вы недосягаемы. Вы безнадежно удалены от меня. Сколько бы я ни шел к вам, между нами стыло пространство вашего недоумения и предательства. Сколько бы я ни обнимал вас, я всегда обнимал что-то другое. Вслед за тем возвращались смятение и стыд. И ярость вымещала меня чистым оборотнем.

Так что, сам я и выжег полосу отчуждения. И ни разу не удалось мне прикоснуться, прильнуть ни к одному из вас...

...Одно дело - покинутость, другое - одиночество: этому научился ты теперь! И тому, что среди людей ты всегда будешь диким и чужим...

...Теперь уже я боюсь вас, ваших неверных покатых душ. Вы так устроены - все у вас до известной степени, всему у вас есть предел. Мне тяжко помнить, что я обременил бы любого из вас, окажись я рядом - как ненавижу я вашу любовь ко лжи и уюту!

"Ложь", по-вашему, - это уж слишком и не мне судить, а уют... Но ваш уют - чем он обеспечен, если не ложью? И ложь ваша - не невольный обман, от которого всем нам до времени не уйти. Ваша ложь в том, что вы не желаете знать вашей лжи; оттого не желаете, что насмерть стоите в своей братской любви к вашему общему уюту. Другая любовь не манила еще вас...

...Из всего написанного я люблю только то, что кто-нибудь пишет собственной кровью. Пиши кровью, и ты узнаешь, что кровь есть дух...

Я противопоказан вам. Со мной сносно было бы общаться с помощью подзорной трубы. Я все норовлю укусить, схватить за горло, душу из вас вытрясти. И все по той поговорке: любит как душу, а трясет как грушу...

...Верьте мне! укоры совести учат кусать других...

...Что ж за беда такая? Ведь вам, бывает, удается так ловко приладиться друг к другу. А я и говорить-то с вами не могу. Либо радуюсь, как щенок, и радость моя напоминает мне визг; либо ору до горловых спазм.

Какую-то трагикомическую фигуру я в себе ношу. Но я-то хорошо знаю, что эта фигура движется по сцене и именно та сцена - подлинный я, а не дергающийся на ней персонаж, с которым вы только и имеете дело.

Чтобы быть с вами, надобно изучить ваши повадки, ваш стиль, ваши эти способы прилаживания друг к другу. Вам-то не надо, вам это дано с пеленок - пусть и с недостатком. Но жизнь может автоматически натренировать вас в этом. От меня же требуются сознательные занятия - чтобы одиночество не убило меня...

...Все, что не убивает нас, делает нас сильнее...

...И кто не хочет среди людей умереть с голоду, должен научиться пить из всех стаканов; и кто хочет остаться среди людей чистым, должен уметь мыться и грязной водой...

...Но я не люблю упражнений.

...А как я боюсь женщин! Раньше, когда я имел чувство собственного достоинства и не знал своей глупости, я боялся их, не больше, чем городских кошек. И они отвечали мне лаской и покладистостью. Теперь женщина проявляет всего меня перед вами; ее глаза - это главные ваши глаза. "Ты - ничто", - говорят мне эти глаза, - ты ничего не можешь". И я добавляю про себя - "дать".

Я стою перед той, которую люблю, и даже кожи моей нет на мне. Боже мой, как я смешон и противен в этом своем "не уходи", потому что уходит она так неумолимо! Петр рядом со мной дожидается строго, когда я наемся до тошноты своего унижения.

- Что же это делается, Петр! - говорю я в горячем отчаянии, - вот она стоит передо мной, сопливая дрянь, от которой заходится весь мой дух, и вся нежность моя цепенеет во мне. И я слушаю, умиляясь, пустоту ее наглых слов и смотрю в ее наглые глаза, пропадая в них. Ведь я пропадаю, Петр, а так хочется быть! Да будь она проклята, эта любовь, крадущая из меня всякий смысл! Тебе ведь ничто не мешает видеть дуру перед собой. А где же я, Петр, я-то куда девался?!.

...Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знал бы о любви тот, кто не презирал бы того, что он любит...

И тосты мне трудно говорить. Я не выношу тостов и спичей, а вы с ними в ладах. Когда тамада заставляет меня подняться из-за стола и говорить, я впадаю в оцепенение, чувствую жар и пот лица. Может быть, и с кем-то из вас бывает такое, и, вполне возможно, ему был бы полезен совет консультанта. Но мне он вряд ли поможет: в отличие от тех, кого страшит аудитория и смущает нескладность собственной речи, меня останавливают другие силы, которые мне известны.

Я чувствую грех пустых слов. Человек не скажет просто: желаю вам всего самого лучшего или чего Бог пошлет, что одно и то же. Человек, говоря, превращается из человека в говорящего - и без всякого остатка. Он на поводу у своих слов и на слуху сам у себя.
Ведь если человек и впрямь как следует продумает, что он говорит, он разучится и говорить. И это будет хорошо.

Неужели непонятно: нельзя научиться говорить прежде, чем разучишься болтать. Должно быть, все-таки - непонятно, и, должно быть, потому, что никто из нас не говорит. Мы все болтаем...

...Все говорят у них, никто не умеет больше понимать...

...Все говорят у них, но ничто не удается и не приходит к концу...

Но тот, кто разучивается болтать, тот начинает спотыкаться в речи, чувствуя пустоту своих слов, И немеет наконец вовсе, оказываясь лишним у болтунов.

Куда же идти, если даже тот, кто молчит - болтун?

Ибо говорение, а также сокрытие непродуманных до донышка слов и фраз - одно из ваших главных средств единения. Сказано: рыбак рыбака видит издалека. То же - и о болтунах. Конечно, и в этом роде есть мастера и есть посредственности. И мастера отмечены особым вниманием женщин, поскольку женщины в основе своей лишены мастерства.

Но не в этом дело, а в том, что разучившийся болтать выпадает в осадок в любом вашем братстве - ведь и любому мастеру, если тот честен, он может хотя бы на миг показать пустоту его слов, вогнав его этим в лед одиночества. Поэтому не-болтун тем опаснее вам, чем лучше он говорит.

Я спрашиваю: как вы думаете, что такое болтовня? И вы отвечаете мне: болтовня - это когда не важно, что говорят, но вся ценность лишь в том, как это говорят.

...Все говорят у них и все перебивают друг друга...

...Все говорят у них, и всё разбалтывается...

Не верьте себе: и эти ваши слова - болтовня. От того, что вам важно, что говорят, болтовня не перестает быть болтовней. Не вашим ощущением важности говоримого измеряется действительность. Но говорить можно только о действительности, о том, что есть.

Болтовня же - речь ума, чувств и языка по поводу предметов вашего воображения. Поверьте - я был бы рад, если бы мне удалось убедить вас, что не склонность к сквернословию побуждает меня применять это слово - болтовня. Мы все болтуны - вот что я наблюдаю. Болтовня - наше нормальное свойство.

...О, удивительное человеческое существо! Ты шум на темных улицах!..

Если есть те, кто видят действительность такой, какая она есть, то только им, следовательно, и дано говорить.

Но и встретив, мы пройдем мимо мудреца и воспримем его речь как болтовню своего или чужого братства, ибо чем нам измерить мудреца и его речь, как не внутренним нашим мудрецом, которого в нас нет.

Что же нам остается, чтобы понять, болтаем мы или говорим? Неужели, все те же напор и святость наших при этом чувств, да еще вкус в придачу для тех, у кого он есть?

Нам остается одно: напрячь свою честность и вникнуть в каждое наше слово и каждое сочетание наших слов. Нам остается одно: во внутренней тишине, где ложь отмирает, теряя смысл, где один с Тем, кого всяк именует по-своему - "самим собой", "Богом", "совестью"... - где все просто и ясно и неизвестное выглядит неизвестным, - в этом тихом пространном месте молча сказать никому: я всмотрелся в самое дно говоримого мною и отвечаю теперь за каждое в нем слово и каждую мысль.

Если сложится у кого - низко склоняюсь.

Но не правда ли - даже минуя практику, а лишь восприняв описание опыта, чувствуется - не выдержать испытания. Я же вовсе не зову вас к тому, чтобы умолкнуть. Продолжим нашу болтовню. Будем только помнить при этом, что есть что...

И вот, что удивительнее всего и к чему я все это вел. Вы не понимаете того, что говорите, не сознаете того, о чем думаете, и именно это дает вам возможность объединяться в ваши братства...

...Лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но поистине лжет тот, кто говорит, несмотря на свое неведение. Именно так говорите вы о себе при сообщении с другими...

Осознай вы свою болтовню и умолкни, каждый из вас погрузился бы в одиночество. Что стало бы тогда с вашими братствами!

Умение болтать вы цените высоко. Но разве в том дело, что иному дано сочетать слова, а иному - нет? И у вас есть представление о болтовне, о краснобайстве, о пустобрехстве, особенно когда догадываетесь, что вас надувают или завидуете говоруну. Нет - не по эстетическим причинам цените вы это уменье.

Болтает тот, в ком нет сомнения, кто легко и властно несет свою чушь наружу, слившись с ней воедино. Болтун, пусть и невольно, показывает силу, надежность, укорененность в почве, хотя б и был он декадентом. Неважно, что проповедует болтун, потому что нет значения - проповедует он вообще что-либо или просто истекает словесным блудом под действием настроя. Важно лишь одно: болтун уверен.

Иван, тебя спрошу: где ты черпаешь свою уверенность? Ведь говоришь ты больше и увереннее всех нас. Что за вдохновение питает тебя? Признаюсь - когда я вынужден слушать тебя - а остановить тебя невозможно - я вовлекаюсь твоим духом и сопереживаю тебе. Ты сильный, Иван, ты куда сильнее меня. Но ведь и я когда-то был сильным. Ты помнишь это? Тогда я не замечал твоей силы, легко перебивая тебя. Я так же не сомневался, что людям нужна моя болтовня ничуть не меньше, чем мне. И менее уверенные внимали, втягиваясь в мою орбиту. Что я говорил? Бог ведает. И все равно - стыдно при воспоминании.

На днях я выбросил весь свой архив. Все тот же стыд охватил меня перед немереной тьмою слов. Но так стыдятся не своего, а чужого... Ты же сохранил свою уверенность, Иван. В чем? Не знаю. Думаю - и ты не знаешь.

Уверенность - это такая странная вещь: ей, оказывается, не нужен предмет. Уверенность - это состояние организма. При чем тут предмет! Предмет, положим, должен быть у речи - там некуда деться из опасения впасть в бессвязность. Так вот, этот предмет речи и становится предметом уверенности, если таковая имеется. Не оттого, что отыскал что-то, уверен человек, а потому что уверен - потому и выдает за найденное первое попавшееся.

Ты же, Ваня, уверен и когда молчишь. И в сомнениях своих ты уверен. Ты не был еще смят, Иван, смятение не коснулось тебя, пустыня не зияла в тебе, и ты не узнавал во встреченном ничтожестве самого себя.

Ты много испытал, ты изведал глубины и воспринимал силы. Разве это не так? Природа не прошла равнодушно мимо твоего зачатия. Она плеснула драгоценного масла в то, на чем ты замешан, и качество материала, из которого ты сделан, значительно превысило качество материала толпы. Тебе доступна тональность подлинного юмора в отличие от настриженных шуток середняка. Ах, какой это показатель, Ваня, согласись же со мной! Тебе открыт дар рассказа и убеждения, и ничто здесь не отвергнуто, не пропадает втуне - ни мимика, ни интонация, ни усилия глаз. Отвращение к матрицам и парадигмам родилось вместе с тобой. Я ведь не льщу, Ваня... Оценки твои спело-непредсказуемы и, я бы сказал, вкусны - дамы лакомятся ими, мужчины осторожно вкушают. И ты не жаден, Ваня, всегда готов поделиться. Я люблю тебя, Бог видит, и немного завидую тебе. Ведь ты одарен еще и творчески, и по всем генеральным статьям. Трудно устоять и не полюбить тебя. Ты мог бы быть тем, кого называют благословенными. Но что ты делаешь со своими дарами?

Ты живешь на их счет, тогда как по Божьему разумению должно быть наоборот. Они соблазнили тебя. Ты столь, и вполне справедливо, отличаешь себя, что мысль о твоей причастности к братству возмущает тебя. Но отчего ты так крепок и так утвержден? Я скажу тебе. Ты опираешься на потребляющих тебя. Ты овладел гастрономией. Ты кормишь их вкусным твоих даров, и они отдают тебе свою силу. Ты на базаре - в переднике и с нарукавниками у своего лотка, не глядя сметающий бесшумные ассигнации в кассовый ящик. Что с тобой станет, лопни этот торговый оборот?

Разве связь с братством всегда бьет в глаза? Ты выше низкой любви к нему и чувства твои полагают, что этого довольно с тебя. Но братство питает тебя, выкупая твои дары, и ты дорожишь братством, не любя его. Ты не поднялся над служением ему. Ты не узнал еще, кто и кому должен тут служить.

Ты нужен братству, а тебе нужна твоя нужность... Зачем тебе быть нужным? Что за всеобщая потребность, что за драгоценность - эта нужность другим? Мне нужны хлеб и постель, одежда и кров, и я понимаю это. Но зачем мне моя нужность вам - как пить и есть ее, как ею укрываться?.. Много было наблеено на эту тему, но среди прочего звучала и нечаянная правда.

Быть нужным - значит иметь силу. Братство это сила, - вы не слышали такого? Нужность - ощущение сопутствующее. Дефицит нужности это голод по силе. Мы питаемся друг другом, а точнее - каждый питается силой своего братства. Вы не знали об этом? Спросите же большевиков – бо’льших экспертов вам не найти: "Главное (архиважное) - это единство".

В чем твоя уверенность, откуда твоя сила, Ваня, если годы и годы ты пьешь беспробудно и лишь тратишь бездарно запасы даров? Прислушайся к своей шаркающей походке, к головной мути, к волнам слабости, выдавливающим липкую испарину. Твое сердце оседает, мозг утомлен, чувства близки к извращению и бесконтрольны. В твоем организме нет источника силы - это так наглядно, увидь же это. Но сила приходит извне, входит и наполняет тебя, оживляет твои дары и вновь придает им товарный вид. Сила идет от людей, ты знаешь это, но знаешь так, как наркоман свою зависимость от зелья. Для таких как ты нет ничего страшнее одиночной камеры. И пусть в ней будут книги, телевидение и музыка, пусть в ней будут хорошие картины, уютная мебель, вкусная пища и выпивка. Ты не сдюжишь и месяца. Где ты зачерпнешь силу?.. И если выпустить тебя в лес, в горы, к зверям и птахам, к цветам, к земле, к реке и камню, ты не сможешь взять у них силу, хотя там и чище она. Тебе нужны люди: с рекой и деревом не вступишь в торговый обмен...

Но ты, может быть, спросишь: при чем тут все-таки братство?

Я отвечу: братство потому ценность, что, чем-нибудь объединенное, оно имеет уже единый на всех резервуар силы. Только этим резервуаром и силен каждый член братства. Это легко понять: каждый мал, но каждому малому большое братство позволяет пользоваться общими запасами - весьма напоминает банк. Если нет братства, ручейки наших сил текут параллельно, тонкие, слабые. Что может такой человек? И что можно зачерпнуть у него?..
И вот ты, ни к кому не прибиваясь, сам создаешь свое братство. Ты основываешь его без лозунгов и идей, фактом своего обаяния, фактом своих даров. Ты привлекаешь нас к себе - одним ты занятен, другим интересен, третьи любят тебя. И мы объединяемся в своем влечении к тебе. Резервуар наполнен и он не прохудится пока ты будешь исправно служить своему братству.

Ты спрашивал себя, зачем нам нужна чья-то любовь - та же нужность, только выразительная степень ее? Мы хотим любви так же, как хотим есть. Зачем нам нужны успех и власть, почитание и поклонение, дружба, сочувствие, единомышленники и соратники? Ты не задавался вопросом, почему так магически сильны вожди и кумиры, и всегда лишь до тех пор, пока они вожди и кумиры? Ведь они могут быть исчадием ада, но болезнь и яд не берут их, и покушения на них мистически пресекаются.

Ты создаешь братство любящих тебя и дорожащих тобой. Тебе есть на что купить нас, а нам - что отдать тебе. И твой инстинкт цепко внял уже твою зависимость от людей.

Но ведь это порочный круг и только. Ты нам, мы - тебе... Все та же растительная жизнь - питание, выделение и снова питание. Здесь нет вертикали, только плоскость и вращение в ней. Чтобы взлететь, надо остановиться, прервать кружение... и впадешь в немоту, в бессилие...

...Правдивыми называю я тех, кто идет в пустыни и разбивает там сердце свое, готовое поклониться. Среди желтого песку, палимый солнцем, украдкою посматривает он, сгорая от жажды, на обильные источниками острова, где все живущее отдыхает под сенью дерев. Но жажда его не может заставить его сделаться похожим на тех, кто успокоился: ибо где оазисы, там и идолы...

Я думаю, всякому, кто хочет взлететь, не миновать пустыни в себе, поста от братских яств и бдения, в котором нет надежд. Я не говорю о безнадежности, безнадежность - это надежда с обратным знаком. Чистое бдение просто очищено от надежд вернуться к братству. Ты говоришь и делаешь вещи, которые устраивают твою публику. Как бы там ни было - глубоко, проникновенно, оригинально... - ты развлекаешь нас, ты наш затейник. Ты чему-то в нас отвечаешь, и вполне; и сколько бы ты ни рычал и ни шипел, ты не отпугиваешь нас. Ты нам не мешаешь. Тот, кто болтает, не может мешать. Ты нам нужен, мы - твое братство, ты не можешь уже без нас. Вот почему ты - один из нас. Непростой, уникальный и прочий, наш любимый коверный...

...Остерегайся так же святой простоты! Для нее все свято, что непросто...

Прости меня, Ваня... И ты из хозяев жизни...

...Вы все - хозяева жизни. Везде, где жизнь бурлит и клокочет, она клокочет и бурлит вами. Бывает, вы раздираете свои одежды и посыпаете голову пеплом, бывает - тоскуете и томитесь. И это бывает чаще, чем случается ваш чистый смех и легкая походка. Но вы остаетесь хозяевами жизни, и во времена войн вы как-то по-своему понимаете друг друга в вашей вражде. Я же вечно выпадаю из этого мешка, в котором вас перемешали, встряхивая на ухабах. Вам все равно, куда вас несут. Иначе б вы не чувствовали себя хозяевами своего мешка.

Я живу изо дня в день как сложится, а вы осуждаете во мне бездельника и болтуна, неудачника и пропащего человека. Должно быть, вы знаете, как надо жить? Должно быть вы все поголовно мудры? Как не чувствовать себя идиотом среди вас, если уверенность не покидает вас и не возвращается ко мне? Вы вразумляете меня: "Тебе надо..." Что мне надо по вашей мудрости? Бросить пить, заняться здоровьем, освоить дело и достичь в нем успеха, а также - жениться и нарожать детей. Некоторые добавляют про хобби и некоторые про партию, иные же обличают суровым взглядом, говоря мягко, что следует прежде всего ходить в церковь и исполнять закон.

Сколько я ни слушаю вас и ни смотрю на вас, мне не удается услышать и увидеть в ваших "надо" чего-нибудь такого, что было бы надо просто мне, а не так, чтобы и вам тоже. Вы возразите, конечно, но не хором. Один скажет: на что мне, чтобы ты женился? Другой удивится: что лично мне проку в том, если ты будешь здоров и займешь хорошую должность? Что же касается церкви, то и подавно грешно и нелепо думать, будто не мне это надо, а кому-то из вас. Так вы все по отдельности и выставите меня дураком с моими сомнениями и выразите взаимное недоумение: все умствует... и излагает складно, а какую же, однако, чушь несет, если прислушаться...

Вот что получилось: вы сначала возразили каждый сам по себе, а потом объединились в том, что я глуп. А мне представляется: спроси я вас сразу как единую массу "мне это все надо или вашему братству?", так масса бы ответила: "нам, нам надо, но вообще-то и тебе тоже - если хочешь быть с нами". У массы ведь свой голос, хором-то вы говорите другие слова. Вы, трудящиеся своего устроения, говорите так: "А если все будут жить как он, что же станет с нами?"

Это самый ваш главный и самый поразительный аргумент.

С кем "с вами" - если все будут как я?

Ваш хор, ваше братство развалится - это точно. Ваша масса лишится дрожжей, ваш сговор не состоится. И в страхе вы проповедуете любовь к ближнему, к брату своему, чтобы связать покрепче, утвердить, удержать. Но я не брат ваш, не ближний. А если и брат и ближний, то другой брат, другой ближний.

...Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас красивые слова. Но говорю вам: ваша любовь к ближнему есть дурная любовь к самому себе...

Да кто напугал вас так, кто внушил вам, что и вы погибнете вместе с хором своим? Вы сами устрашили себя. Вам и неведомо, что помимо вашего братства что-то есть еще в вас. Вы перепутали себя с вашим братством, с тем, что вас связывает и объединяет. А ведь оно неживое - эти связи ваши, смола эта, болото это липкое. Это лишь помощь вам, рычаги и тяги, чтобы могло жить то живое, что внутри вас. Они и в самом деле могли бы помочь этому живому выжить и вышелушиться до бессмертного своего центра. И надо было, конечно, заботиться по-хозяйски о данных вам средствах помощи, чтобы служили исправно и не подводили вас. Но вышло так, что всю заботу свою вы отдали этим средствам, и ваша забота вытеснила, выместила вас - вы превратились в свою заботу.

Теперь не средства служат вам, а вы служите средствам, забыв о себе, о своем живом, которое призвано быть бессмертным. Теперь вас уже, стало быть, и нет, а есть лишь ваша забота. Вслушайтесь же: вы перепутали самих себя с заботой о себе.

Вам нравится такой лозунг: "Один за всех и все за одного!" Но почему же за всех? Почему же среди вас не родился другой призыв: каждый за каждого! Ведь он, казалось бы, отвечает вашим добродетелям? Но нет, это не ваш клич. Здесь потеряно все, здесь братство потеряно, здесь отсутствует хор. Это благородно, конечно, "каждый за каждого", но где же гарантия? Где же уверенность? Никаких гарантий нет в донкихотстве. Только братство дает гарантии, только братство обеспечивает... И вот вы живете, и я в изумлении перед вами: каждый у вас против каждого и все же - один за всех. И ведь не знаете вы, что извратили великий лозунг.

...А потом я понял: "один за всех в каждом!" - вот ваш девиз. Вам человек не нужен. Вы и не знакомы с ним. Вам нужно это все в человеке, потому что забота о себе превратила каждого из вас в ваше братство, так что каждый из вас – это, прежде всего, как все.

И нет человека самого по себе, есть только брат – рыбак вашего братства. От того, хорош он или плох как брат, хорошо или плохо вам. Есть еще я - не брат вам, просто не брат. И плох я или хорош - я мешаю всегда, я вреден вам, сколько бы я вас ни любил...

...Братья, я не любовь к ближнему советую вам, я советую вам любовь к дальнему. Дальние расплачиваются за вашу любовь к ближнему, и если вы только впятером собрались, всегда должен умереть шестой...

Люди как пчелки - повсюду собирают себе впрок и впрок любовь. Но беспечальная мудрость исполнительной пчелы не дана человеку. Пчела ищет цветок. Люди собирают любовь друг у друга. Собирающее любовь человечество не похоже на растворенную в цветочном поле пчелиную семью. Собирающее человечество копошится само в себе - оно напоминает рой, который я видел однажды целиком повисшим на бороде доброго пасечника тяжелым ее продолжением до самой земли. За той жутковато-живой целостностью нельзя было разглядеть отдельной пчелы, рой жил собственной жизнью, безучастной ко всему, кроме себя...

Люди ищут друг у друга чего-то себе, сбиваются этим в рои. Рой живет, поглощая отдельную жизнь. Бедное мое сердце, слабая моя голова! Я вижу как жизнь-копошение подчиняет, впитывает и замещает подлинную жизнь. Маленькая, но настоящая жизнь растворяется в темной утробе роя. Я чую мерный гул беспрерывного переваривания, исходящий из этого фантастического желудка. И вот мне уже слышится сытое чавканье - должен же был кто-нибудь предварительно сожрать нас и проглотить!..

...А что, если б я искал, но не для себя? Стал бы тогда искать у себе-подобных? Может быть и меня, как мудрую пчелу, поманил бы цветок. И я бы вырвался, отлетел. И нашел...
Но что я нашел бы тогда? Пожалуй, я догадался: это было бы другое братство.

Так что, вот вам теперь мое завещание, поскольку я и впрямь уже мертв. Но это вовсе не значит, что кому-нибудь в ближайшее время удастся отыскать и схоронить мой труп – похоже на то, что он разложился на атомы.



___________________________

1987 г.



_______________________________________________________
* Тексты абзацев, обрамленных с двух сторон многоточиями, написаны рукой Фридриха Ницше («Так говорил Заратустра»).